Супостат нахмурился, на Богдана уставился. Глаза чёрные, блестящие, будто сливы. А в глазах растерянность, раздумье. Словно и не знает он, что отвечать на подобное. А ведь и правда не...
— Не знаю, — говорит сарацин удивлённо. Мол, как же это могло такое случится, что он о предназначении своем не ведает. — А ты знаешь, казак, твое какое? Тебе сказали? — в голосе ревность, даже обида. Вот ведь, везёт людям. И сабля добрая, и трубочка имеется, и о предназначении сообщить не забыли. А тут ломай голову — зачем существуешь. А если и вовсе — безо всякого смысла. Страшно от таких мыслей делается.
Богдану страшно делается, но не от дум подобных, а оттого, что понимает — его собеседника это думки. А он, Богдан, читает их, как раскрытую книгу. Раньше-то лишь это... этот... бес в его душе читал, а теперь и казак в душе... Стоп, какая душа у беса?
— У тебя, значит, есть, а мне не надо? Предназначения нет, души нет. А почему? Почему у всех есть, а у меня нет? Я ведь хотел, как лучше, — чуть не плачет сарацин. Носом шмыгает.
Видали ли вы когда-нибудь плачущих сарацинов? Вот и Богдан не видал до этого. То чудо, пожалуй, подивнее всех прочих будет.
Вдруг чудесным образом растворяется шинок в воздухе и стоят Богдан с турком на крыше той самой башни, вниз смотрят на Город. И вроде тот же самый Город, а вроде и другой. Дома высокие, только не серые, а разноцветные, зеленью балкончики покрылись, волнами, да ладонями этажи раскинулись – не квадратными коробками. Решетки везде ажурные. Парк пышный, не парк — лес целый, а по лесу белки прыгают. И народ туда-сюда снует. Тоже разноцветный, веселый. Смеются, переговариваются о чем-то, спешат куда-то или напротив стоят, о своем неторопливо балакают.
Не успевает казак рассмотреть все, как следует, как снова растворяется город. Угар и чад шинка, да собеседник напротив.
— Вот так надо, — говорит. — Так славно бы было. А не выходит. Не хотят... — Он вздыхает. — Почему не хотят, я же как лучше, я же... Ты вот тоже. В карты играть не захотел. Научил кто-то. А я и без карт тебя не отпущу, коли не захочу, — смеется обиженно и добавляет. — А я вот захочу. Иди, раз не хочешь.
И на дверь кивает, отворачивается. Как ребенок, которого мамка с тятькой в угол на горох поставили, а он и не знает — за что.