Охота. Африка. Инайя | ходы игроков | Акт I. Последний сантим

  9 января 1933 г. Африка, Мыс Лопес, Порт-Жантиль.

  Золотистое небо. Подобные облаку дыма чайки. Искрящаяся водная гладь. Пронзающие море лучи солнца. Подводная мгла. Стая мелких рыбешек, похожая на проплывающий мимо чешуйчатый доспех сакского воина. Склизкие водоросли – выходящие из самых глубин щупальца предвечного зла. И падающая, все глубже и глубже уходящая, пропадающая, теряющая свой блеск, свою яркость, растворяющаяся, немеющая в окружении морских теней, облепленная пузырьками воздуха, лопающимися, улетающими, пропадающими во мраке, уходящая на дно монета. И прыжок в воду! И брызги, взрывающие водный покой; брызги, достигающие смеющихся европейцев; брызги, оживляющие скучное утро. И робкий потерянный голос с палубы: “Что происходит, господа?” “О, это местная забава. Перед отплытием в следующую гавань гости бросают монеты за борт, а местные негры ныряют и ловят их. Если твою монету вместе с негром не сожрет акула – это к удаче! Так у нас говорят”.
  – Всё, дамы. Последняя монета, и уплываем в Ластурвиль! – перекрикивая негров, пытающихся своим ревом отогнать акулу, заявил Джозеф и, сделав драматичную паузу, швырнул 10 сантимов за борт.
  Монета упала в десяти футах от плавника акулы. Девушки, закрывая глаза, одновременно и завизжали, и засмеялись. Негры побоялись нырять за такой опасной добычей. “Ну давайте же! Это всё, больше вы ничего не получите! – ругался охотник, прибавляя к этому какие-то местные выражения. – Эх. Ну хотя бы все живы, а значит, удача на нашей стороне. Погнали, капитан! Нас ждет знатная охота”.

  Один из двух речных плоскодонных пароходов тронулся в путь, в путешествие по венам веков – медным африканским рекам, берега которых хранят тайны допотопных ландшафтов. Все глубже и глубже в Африку – и судно кажется все меньше; деревья, которые издали казались невысокими, вырастают до самых небес, тучнеют и встают могучей стеной, заключающей солнце в свой капкан; а там, у берегов, где в воду вторгаются толстые сплошь увитые лианами корни, меж сгнивших плавающих стволов порой мелькают чешуйки боязливых кайманов и показывается, словно вышедший из книги Иова, ужасающий одним своим взглядом бегемот. А над его усатым носом беспечно проносятся голубые птички; поднимаются над водной гладью, взлетают и, закружившись, растворяются в небесах.
  – Если бы мы могли остановиться и заснять это, я бы поспорил на свою винтовку, что засадил бы пулю той макаке прям в глаз, – показывая в сторону непроглядных джунглей, продолжал Джозеф. – Но тут кругом гиппопотамы, и один резкий звук введет их в ярость. А вы, Николя, умеете стрелять? Я с детства поглощен охотой: в десять спер у отца ружье и ушел стрелять глухарей. Не хочу говорить, что было потом, ха-ха, но с тех пор у меня зуб на этих непокорных тварей. На этих, и на революционеров. За милю их чую. Только попадись мне кто из них на тихой охоте, я себя не сдержу… У вас красивая жена, мой друг! Даже жаль, что она поехала не одна, ха-ха, – охотник протянул фляжку с чем-то веселым Дюрану и рассмеялся. – Не томите, расскажите свою историю, mon amie.
  К вечеру пароход подошел к миссионерскому пункту. Несколько продолжительных гудков заранее предупредили жителей о прибытии гостей, и совсем скоро на белой как снег от отражающихся лучей солнца глади воды появилась пара темных силуэтов гребцов. Сначала казалось, что это два гондольера, распевая свои песни, выплывают из солнечного пристанища и наперегонки спешат к судну, чтобы забрать его пассажиров в светлые воспоминания о Венеции… Но прекрасными гондольерами оказались два косых негра, чудом балансирующие на казенных каноэ, причудливо выдолбленных из цельного ствола одного дерева. И плыли они, мягко говоря, не на перегонки. Остановившись на полпути, они подплыли друг к другу, уселись лицом к лицу и завели десятиминутный диалог ни о чем, сначала смеясь в голос, а потом эмоционально ругаясь. Понарошку, конечно же. Наконец, съемочная группа вместе с охотником перепрыгнули на “лодки”.
  – Осторожней, барышни! – предупреждал Джозеф, под шумок сжимая ручку Флоренс, как будто бы так и следовало делать. – Не двигайтесь, иначе каноэ перевернутся, и вы отправитесь на корм крокодилам, хе-хе! А вам, дорогая, нечего переживать: благо рядом я. О, сколько барышень я спас из подобных передряг, вы бы знали, дорогуша! Большей частью это были француженки. А вы, часом не из Англии? Как вы попали в эту группу? О, мне так интересно…
  Не успел Джозеф перейти к своей любимой части разговора – охотничьим байкам, как группа достигла берега. “Не волнуйтесь, как я и сказал, ваши вещи привезут на втором пароходе ближе к ночи. Об этом позаботятся люди доктора. А пока у нас будет время обсудить план лучшей охоты в нашей жизни!”.

  – Исключено! Нет, нет и нет! Никакой охоты! – возмущался доктор Сигберт. – По своей наивности я полагал… Ну надо же каков идиот! Полагал, что вы приехали брать интервью обо мне, моей клинике, этих начинаниях, этих людях и наших проблемах. Что вы приехали с благими намерениями… И что? И я узнаю, что я – доктор Сигберт Кёхлер – просто приживала; да нет, настоящий пособник мирового зла под названием истребление невинных божьих тварей! Вы вообще в курсе, что приехали в католическую миссию? В миссию святого Франциска. Вы можете себе представить, что святой Франциск, окончив свою проповедь птичкам, достает из-за пазухи обрез и шмаляет по голубям, чтобы подкрепиться белком?! Это немыслимо, Джозеф! В прошлый раз вы представились переводчиком, и я вам поверил. Но что я узнаю? Мой хороший друг перешел на сторону…
  – Не драматизируйте, доктор. От охоты еще никто не умирал. Камеры и оборудование этих господ будут подготовлены только к вечеру следующего дня, вы только вдумайтесь. К тому времени у них останется сил лишь на интервью с вами и съемку пейзажей. Я это обеспечу. Нечего переживать, дорогой. Охота – это просто громкое слово, которое я неосторожно допустил.
  – Охотно верится. И все же, драгоценные гости, если вы все же решились на страшное, в том числе на обман меня, старика… То я прошу меня предупредить. И тогда кровь невинных тварей (и того пусть и повинного слона) не прольется. Дорогая Луиза, мы знакомы с вами не один год, и я полагаюсь на ваше благоразумие. Да. – Доктор вздохнул, опомнился и, хлопнув себя по коленям, позвал всех ужинать: – Пойдемте-пойдемте, пока все не остыло. Ах, да, дорогая Луиза, неужели вы успели выйти замуж? Я так рад! Расскажите мне все как на духу.

  За окнами столовой для белых стало совсем темно и душно. Доктор не позволял открыть окна, потому что в комнату мог залететь глупенький мотылек и, полетев на зов света керосиновых ламп, обжечь свои крылышки. Вместо этого Кёхлер предложил гостям растаявшее, не похожее на десерт мороженое. Совсем теплое. А Джозеф на автомате рассказывал байки, строя глазки медсестрам и думая о чем-то другом. В один момент он схватил апельсин, помял его в руках и, выдержав паузу, сказал:
  – Точно! Ну как я забыл о самом главном. У нас всего три дня. Мы обязаны успеть закончить наши, как я понимаю, съемки природы. Назовем это так. Завтра просыпаемся ближе к обеду, радуем доктора своей компанией, подготавливаем… ну, место где будем брать интервью, да? И к вечеру заканчиваем. На следующий день я покажу вам прекрасные виды. И в третий день… ну, отдохнем, я думаю, да ведь? Но главное вот что: если мы не успеем вечером третьего дня на пароход (сначала на каноэ, потом на пароход), то…
  – То следующий придет через полгода, друзья мои! – ворвался в разговор доктор.
  – Вот именно. Нам никак нельзя опаздывать.
  – Никак нельзя опоздать! – подхватил доктор.
  Джозеф положил апельсин. Поправив усы, он, казалось, задумался, но, не меняя выражения лица и продолжая смотреть в никуда, обратился к Флоренс:
  – Раз уж вы захотели первой покинуть стол, то будьте так добры: предупредите боя на здешнем причале, чтобы он принял технику, а не то пока мы будем искать ее где-то в джунглях, наши дни здесь кончатся, и мы, вероятно, останемся тут еще на полгода. И проверьте ее на повреждения, вы же профи, а мало ли что – Джозеф поднял глаза и улыбнулся. – И, прошу, убедитесь, чтобы распорядились послать повторную телеграмму о том, что мы отплываем через три дня. Спасибо, дорогая, – подмигнул он.

...

  Доктор не унимался:
  – Луизочка, но до чего же вы хорошего приметили мужа! Вы воевали, мой командир? – доктор дотронулся своей трясущейся ладошкой руки Николя и с верой посмотрел ему в глаза. – Я вижу в вас истинного героя. За кого еще могла выйти моя милая девочка?

  Тем временем Джозеф шептался со своей соседкой справа Магдаленой:
  – Дорогая моя, на вас вся надежда. Старик даже не понял, что я наврал ему с три короба, но теперь ваш ход. Я сказал, что мы будем спать до обеда. Ха, но как бы не так. Старый хрыч просыпается в восемь, значит нам следует встать к пяти, взять камеры, все вот это. И двинуться в путь. Я перебрал, немножко. Сам не встану. Но вы. Вы то всех и разбудите. Только тс-с-с. Пусть это будет всеобщим сюрпризом от меня. Разбудите всех, хорошо? Иначе мы не пойдем охотится на этого слона, хах. А я только и жду его крови.
  – А как же ты похорошела, Луизочка! – восклицал доктор в который раз.
  – Это точно! – включился в разговор охотник. – Ну кто не устоит перед такой красоткой? Да даже женщины бы, мне кажется, не удержались бы, а, Магдалена? – рассмеялся Джозеф, положив руку на колено соседке.

…

  Ужин заканчивался. Доктор приглашал Луизу и Николя посмотреть фотокарточки здешних мест в своем кабинете, приказывал боям проветрить спальни гостей перед сном и настаивал на беглом осмотре. Со стола убирали. Пришло время апельсина и политики. Апельсин не очищался, а поговорить о политике ну очень уж хотелось. Джозеф начал:
  – Фернандо, друг мой, а передай-ка нож. Да-а-а, – затянул он, развалившись, – слыхал о революциях? Болит сердечко? Республике конец, мой друг. Республике. Ко-нец. Кризисы. Разбои. Сам знаешь. А этот идиот Санхурхо? Сказочный персонаж. Вообще я думаю (и мне не важно, монархист это или республиканец), что любой создатель переворота – не достоин называться человеком. Его глаза покрыты пеленой, он слеп, он ничего не видит: ему важна только его власть, только его благополучие. Он не хочет даже видеть, что из-за него начинается гражданская война. Я уж молчу о выводке анархистов, этом клубке нечистоплотных завистников. Фанатики. Фанатики, я считаю. Хотелось бы мне, чтобы их имена навсегда пропали из истории. Все как ты писал, дружище. Я номера “NN” только из-за твоей колонки и покупаю. Так их. Знаешь, что делаешь, уважаю. Расскажи о себе побольше. И, да. Выпьем? – и Джо протянул фляжку Фернандо. – В наших краях отпить из одной фляжки значит стать братьями, дружище!

  10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль.

  Наконец во всей больнице, кроме кабинета доктора, погас свет. Доисторические пейзажи снова погрузились в свое многозначительное молчание, утихла вода, успокоились звезды. Им навстречу выплывали из речной тьмы похожие на электрические шары медузы, кружащие в беззвучном вальсе. В отражении луны они были подобны танцующим в кругу богатой залы парам, не знающим конца и начала музыки. Они парили где-то внутри луны, а она содрогалась от весел проплывающего мимо местного гондольера. Он нес свое послание для доктора. Сойдя на берег, он медленно зашагал на свет единственного желтого окошка вдали, как вдруг послышался дикий, сумасшедший, ни на что, разве что на рык леопарда, не похожий рев. Гондольер рванул с места и в охватившем его смертельном ужасе за десять шагов преодолел расстояние до больницы.
  – Не волнуйся, дорогой. Что такое? Послание, в такой час? – доктор обнял негритенка и кое-как вырвал телеграмму из его дрожащих пальцев.
  Было написано: “Передайте охотнику после отъезда негр все же нырнул тчк его съели”. Вновь послышался рев, но теперь и доктор смог его услышать. Он тут же закрыл дверь, задернул шторы и, усадив посыльного, выключил свет.
  – Только не это, – прошептал он во тьме.

Ты помнишь причал? Помнишь тихого, вечно погружённого в работу, Фернандо, даже в жару никогда не расстающегося с твидовым коричневым пиджаком? Он всегда носил с собой блокнот — настоящий фанатик своего дела, и периодически делал заметки. Вроде бы говоришь с ним скажем, о погоде на завтра, и тут — раз! "Погода августовская!" — Вдруг глубокомысленно замечал испанец, — "Слыхали ли Вы, у нацистов большинство в Рейхстаге?!"
Ответ его, как водится, не волновал.
Ты помнишь его любовь к шахматам. Он часто предлагал сыграть на маленькой складной доске. Всегда выигрывал. "Читали ли Вы "Мою шахматную карьеру" Капабланки? Там всё сказано, уверяю Вас!" — Замечал он, и неизменно готов был предложить потрепанную книжку двадцатого года издания, помещенную, впрочем, в сшитую на заказ кожаную обложку. О, Фернандо болел за Капабланку так же, как иные болеют за боксёров. Когда в 1927 году Алехин победил Капабланку, для брата это было настоящим потрясением. "Уверяю Вас, это временно. Русские жульничают, они всегда жульничают! Они абсолютно ничего не знают об интуитивной игре, просто просчитывают все партии! Алехину помогали Боголюбов с Ботвинником".
Ты помнишь как год за годом Фернандо гордо демонстрировал всем записи партий Капабланки с Эйве, Нимцовичем, Боголюбовым... Но годы шли, а мировое первенство неумолимо ускользало от Капабланки, как ускользало и от тех политических сил, которые поддерживал мсье Гонсалес Авила-и-Мартин. У него было определённое очарование, свойственное всем республиканцам, готовым всегда ответить что-то вроде: "Нет, этого не может быть, этого совершенно не может быть" — Со всей высоты своего авторитета, а когда это всё-таки случалось, сослаться на шок общества от войны или упадок нравов.

Четыре известных человека по всему миру носят фамилию Гонсалес, и все они коммунисты, вот почему Эрнан всегда подписывается полным именем. Для него важно случайно не быть спутанным с одним из "этих". Пожалуй, он тщеславен.

Ты помнишь как ждал его. Или может ждала? И помнишь злость на журналиста, пропустившего отплытие. Тогда же тебе наверное и бросился в глаза щегольски одетый испанец в белой "двойке" с серым галстуком и совсем уж колониальным пробковым шлемом. Помнишь чёрные, со вкусом подобранные туфли. А вот лицо непримечательное.

Испанец тогда заметил твой взгляд и улыбнулся тебе.
Только через пару дней ты узнал, что это и есть мсье Фернандо Гонсалес Авила-и-Мартин.
Вернее, таким он отныне будет.
Этот Фернандо тоже любит шахматы, но на этом сходства заканчиваются. Вряд ли ты знаешь о нем много — он не любит говорить о себе, но делает это, весьма изящно топя в потоке бесконечных фактов полное отсутствие чего-то по настоящему важного. Единственный раз когда тебе удалось добиться от него чего-то по настоящему содержательного — момент, когда он открылся тебе.
— Мой брат серьёзно болен. Гонорар ушёл на больницу в Швейцарии, так что отказаться от поездки он не мог. Бесспорно это обман, и я понимаю неудобства, связанные с этим, но уверяю Вас, мсье...

"Мадам", "мадемуазель".

— Я абсолютно компетентен в области журналистики и сделаю весь необходимый объём работ.

Вот и вся информация. Даже своего настоящего имени "Фернандо" не назвал.

— Это не от недоверия к Вам. Просто нам всем так будет проще. Вы не сбиваетесь — я не волнуюсь.
— Послушайте, мсье Гонсалес...
Скажешь ты. А он только улыбнётся.
— Мсье Эрнан будет вполне достаточно. Мсье Гонсалесом был мой отец.

Тут-то и начинался бесконечный поток пустых историй.

Знаете ли Вы, друг мой где находится Авила? Позволю себе предположить, что вряд ли. В лучшем случае, возможно, Вы когда-то слышали выражение "Авильский фарс" — в значении "нечто, выдающее себя за серьезное, но на самом деле смешное". Как-то король Кастилии и Леона не поладил с магнатами и те объявили его низложенным, разыграв представление с куклой, за неимением живого объекта низложения. Парадокс в том, что меньше чем через три года после этого брат короля, в пользу которого все затевалось, умер, а большинство "революционеров" дружно поддержали дочку того-самого короля.
Как бы то ни было, первые четырнадцать лет моей жизни Авила была мне домом. Хотите представить её себе? Вспомните любой старый маленький средиземноморский городок юга Европы. Те же домики эпохи позднего Средневековья, порождающие ощущение застывшего времени, даже крыши одного цвета! Городской собор строили почти четыреста лет, его история могла бы стать неплохой метафорой истории всей блистательной Порты — первые камни закладывались буквально под мечами мавров, последние — уже при Фернандо и Изабелле. Тогда вокруг города уже выросли стены — и поныне возвращаясь в места детства, я люблю гулять в их тени. Когда-то за ними скрывалась жизнь, но уже давно, лет сто, а может быть и двести, обманчивый флёр истории возлежит на всеобщей апатии и нищете как фата невесты на седых волосах.
Возможно, Вы читали работы святой Терезы Авильской.
В XV-XVI веках город дарит Испании много достойных людей, некоторые из которых, прошу, не примите за бахвальство, приходятся прямыми предками Вашему покорному слуге. Род д'Авила верно служил императору Карлу и королю Филиппу, хотя и оставил по себе дурную славу "Испанской яростью". Как бы то ни было, те времена давно прошли.
Вы верно заметили как я пишу свою фамилию — "Гонсалес Авила-и-Мартин" — Материнская фамилия моего отца стала едва ли не последним всплеском глубоко ушедшей воды в старом колодце. Я храню этот всплеск, вместе со старинным написанием, как дань памяти тому ушедшему, чего уже не вернуть. Что до отцовской фамилии моего отца — Гонсалес, она весьма распространена, хотя, признаться, подарила мне массу неприятных эксцессов. Наконец фамилия моей матери — Мартин, самая распространенная в Авиле, так уж повелось.

Я родился в год великого потрясения. Асорин позднее так и назовет нас — "Поколение 98-го" — Те, кому суждено говорить о "Двух Испаниях".
Отец назвал меня в честь Кортеса, уже это лучше всего характеризует его позицию по колониальному вопросу. Для него этот вопрос еще был в полной мере практическим. Его упомянул в мемуарах Черчилль когда писал о своей поездке на Кубу в девяносто пятом, помните, полный офицер, благодаря которому молодому Уинстону лучше спалось под пулями.

Через два года меня зачали. Отец взял увольнительную на полгода. Потом поцеловал меня, младенца, в лоб, и уехал на войну с американцами. Был ранен в битве за Сан-Хуан, больше на фронт не возвращался, но на всю жизнь сохранил ненависть к "проклятым голландцам". Вскоре он с мамой перебрался в Лиссабон, говорит там спокойнее, так что в Авилу я возвращаюсь только проездом — формально в гости к одной из многочисленных маминых родственниц, на деле - я вспоминаю детство.

Славное было время.
Мать стирала белье. Отец нес гарнизонную службу. Мы жили бедно.
Тем не менее я периодически бывал на сходках городской элиты.
Парадокс, правда?
Такое нельзя представить в Англии, Франции, Германии, даже в Италии! Тогда это казалось мне демократичным — старая и новая аристократия, богачи и разорившиеся, художники и ученые, военные и иностранцы - наш "Свет" принимал всех... Уже потом я узнал, что это — следствие нашей отсталости. Читали ли Вы маркиза де Кюстина и его записки о России? Изучая это произведение я обнаружил некое сходство...
Впрочем, это открытие мне предстояло сделать еще нескоро.
В младшей юности меня более всего поражало людское лицемерие.
Испания достаточно консервативна, у нас даже к ручке подходят только если хотят эпатировать всех вульгарностью — но на ночных свиданиях барышни искали отнюдь не любви, вернее не той любви, о какой пишут в книгах. По правде сказать любовь в те годы волновала меня куда больше жизни, и мне удивительно, как при всех ветрах, царивших тогда у меня в уме, я умудрился принимать серьезные решения.

Вы оценили как многое я умудрился "не заметить" — Раскол либералов, Кровавая неделя в Барселоне, Марокканский вопрос, Великая война, последовавшие за ней голод и "испанка", Всеобщая забастовка, наконец, Анваль! Нельзя сказать, что я этого не видел.
Просто когда ты молод — всё кажется ненастоящим.
Ты создаешь что-то, что кажется тебе великим, а в перерывах делаешь кучу барышень несчастными с четким намерением сделать их счастливыми.
Потом твоя подружка выходит замуж за парня, который ей омерзителен, но может дать ей стабильную жизнь. Какое-то время вы оба смеетесь над этим. Через пару лет она привыкает к нему и начинает видеть в том, как он сморкается, даже некое очарование.
Вы расстаетесь, и ты клянешься себе, что с тобой это не повторится, что тебя минует чаша сия. Ты молод, эксцентричен, решаешь мировые проблемы между завтраком и сиестой...

Тут слушатель и понимает, что в какой-то момент поток фактов сменился "байками" о жизни, девушках, родственниках... Вместо стройной системы "дорогой друг" получал поток бесспорно интересных, но абсолютно несвязанных историй, в основном относящихся к довоенному периоду. Но ведь если Фернандо родился в 1898 году то простая математика подсказывает, ему было в 1914 году всего 16 лет!

Да и истории, которые рассказывал "Фернандо"... Когда-то ты их уже слышал. "Если братья росли вместе, воспоминания у них частенько совпадают" — Отвечал невозмутимо испанец и предлагал сыграть в шахматы. Хотя бы эта черта у братьев была общая, они оба прекрасно играли. И поскольку каждый из них побеждал, впору задаться вопросом — когда они играли между собой, кто выходил победителем?

Ах, право, какой поток бессвязного свовоблудия. Пристань, Капабланка, костюм-двойка, пробковый шлем, средневековые короли, Тереса Авильская, Черчилль, Асорин, "Великое Потрясение", "испанка", женщины, женщины, женщины...

Если у вас уже лопнула голова, поздравляю — Вы поняли, насколько эффективны были расспросы Фернандо о его прошлом.

За деревьями терялся лес.
В данном случае, лесом было отсутствие у попутчика каких-либо документов. И уж совсем Лесом — наличие у Фернандо пистолета в специальной скрытой кобуре под пиджаком.
— Это опасные места.
Улыбался журналист.
Он всегда улыбался.

В вечер апельсинов, испанец был так же спокойно эмоционален, теплохладен, как и обычно. Проблемы с кожурой он решил в обход всех норм этикета, складным ножом. Это на самом деле просто. Отрезаешь у апельсина один "краешек" где плод крепится к ветке. Затем противоположную часть. Затем на оставшейся части кожуры делаешь ровные вертикальные надрезы и... Снимаешь получившиеся полосы по одной, будто лепестки цветка.

Фернандо улыбается. Он любит такую ритмичную работу, делает её с такой сосредоточенностью, словно бомбу собирает. В эти моменты братья очень похожи...
И в то же время так отличаются друг от друга.

— Мсье Жозеф, на эту тему как раз есть отличная работа. Может быть, ты читал? "La rebelión de las masas" сеньора Ортеги-и-Гассета. В наши дни происходит постепенное повышение роли простого избирателя в демократической жизни, что к сожалению в данный момент значит приход консервативного крестьянина на избирательный участок. Этот крестьянин проголосует за короля, назовёшь ты его генералом или рейхспрезидентом, и проблема не в персонажах, нет, проблема именно в массах. Их необходимо учить, необходимо просвещать относительно политических сил, действующих в нашем и в иных обществах. Вот чего ты на мой взгляд не совсем понимаешь о республике, это не конституция, это процесс. Даже само слово республика буквально значит "наше дело".

Фернандо мастерски соскальзывает со сложных тем, отвечая на вопросы, которые ему не задавили, но так, чтобы они казались связаны с действительно заданными. Спросил про революцию? Получи про революции. Спросил про течения? Получи про течения. Что там ещё осталось?

— Я рад, что тебе нравится моя работа. А это именно что работа. Долгая, кропотливая... И порой скучная. Ты вот хочешь историю, а я хоть убей не представляю, что тебе рассказать, мсье Жозеф. Наверное самая лучшая часть моей работы это видеть совершенно разных людей. Сегодня ты интервьюируешь коммуниста, завтра проститутку, а послезавтра гроссмейстера. Я же рассказывал как брал интервью у Капабланки? Великий человек. Кстати.

Испанец вдруг хитро подмигнул собеседнику.

— А не воспользоваться ли нам случаем и немного поработать? Надо же мне записать жуткие откровения настоящего охотника! Не пойми неправильно, сам я против охоты не имею решительно ничего, но как ты заметил... Публика любит разгромы.


"Разве я сторож брату моему? — Воспоминания охотника о братьях наших меньших"

Благодаря мсье Дарвину мы узнали, что человек по биологической природе своей является не более чем высокоразвитым животным. Тем не менее самые разные учения от религиозных до этических, сходятся в том, что помимо животного начала в человеке есть и иное, разумное, моральное основание. Факт биологической близости человека и зверя в зависимости от признания одного из этих оснований, делает человека сверххищником — или пастырем. Провозглашает тотальный эгоизм или здоровую ответственность за братьев наших меньших. Сегодня мы побеседуем с мсье (не забыть, вставить имя), который глубоко убеждён в том, что ни один человек на является сторожем брату своему меньшему. Побеседуем с охотником, собственноручно умертивившим десятки если не сотни зверей. Их мясо стало основанием той похлёбки, ради которой он отказался от первородства с налагаемыми им обязательствами с пользу бессмысленной войны всех против всех, которую этот человек считает естественным порядком. Нас спросят, зачем говорить с таким человеком? Ответим — нужно знать, чтобы презирать.

Мы сидим в гостиной в мавританском стиле. Хозяин, доктор, ревностный католик и известный активист по защите окружающей среды. Мой собеседник не погнушался обманом, чтобы попасть в сей благочестивый дом — он притворился переводчиком. Сейчас он накалывает небольшие кусочки мяса убитого накануне негра льва бегемота (исправить — merde, кто вообще живёт в этой поганой Африке?!) гну на перочинный нож и поджаривает над огнём, чтобы затем с аппетитом съесть. Когда говоришь ему, что в цивилизованном мире так давно не едят, он лишь смеётся: "Меня этому научили негры. Они так едят людей". Надеюсь, он шутит.

Я спрашиваю: "Что Вы чувствуете, когда убиваете?"
Он отвечает: "Человек не может безнаказанно убить человека. Охота дарит тебе ни с чем не сравнимое наслаждение варвара, который ни от кого не зависит. Позволяет прийти в львиное логово, убить зверя словно врага, затем трахнуть (перебор, исправить) пристрелить по одному его жену, их детей. А потом съесть их плоть под чучелом из головы отца семейства. Тебя ничто не сдерживает, ты царь природы с властью как у падишаха".

Весь лист перечеркнут. Львы живут прайдами, основная метафора насмарку. Ничего. Можно поработать ночью.
Есть над чем работать, есть...
Чтобы размять ум, Фернандо в голове прокручивает другую историю, настоящую историю, историю, которую нигде не запишет и никому не расскажет.

Еще один из рода Гонсалес.
1895 — Рождение. Старший сын в семье.
1912 — Лишился невинности. Хотел жениться.
1913 — Ну вы поняли.
1914 — Пошёл добровольцем на Войну во французскую армию. Сделал это отчасти назло той стерве, отчасти потому что отец — боевой офицер, и это его бы порадовало.
1916 — Ячейка. Долой войну.
1917 — Участие в мятеже. Демобилизация. Смертный приговор. Замещён тюрьмой. Через год досрочное освобождение вместе с другими бунтовщиками по случаю конца войны.
1919 — Россия. Слава революции.
1921 — Гребаные ублюдки-коммунисты. Франция. Она с бомбой в руке. На руке кольцо.
1924 — Бум.
1925 — Бум.
1926 — Бум.
1927 — Бум.
1928 – Всё пошло не так. Она лежит. Суд. "Психопатия".
1932 — Хорошее Рождество. Шахматная партия. Вино. 1933 — Африка.

Нерассказанная история.
Возможно, когда-нибудь он сбежит как Клеман Дюваль и издаст свои мемуары.
Возможно, он уже сбежал и дело за малым.

Сантим тонет, и Луиза смеется. Ее веселит не забава, а воспоминание: ей девять, она кажется себе очень умной и умелой, она кажется себе всесильной. Отец учит ловить рыбу. Запахи моря запутались в густой курчавой бороде. Запахи рыбы застряли в огромных и горячих ладонях. Перо* тонет, и маленькая Луиза смеется.

Все на пароходе бесят ее. Все вокруг бесят ее: веселые, по-детски наивные, по-младенчески глупые. Им всем она кажется очень близкой, почти родной, очень похожей на них самих - эта способность отражать и нравиться в крови, дар божий - но она не родная и не близкая. Это их заблуждение бесит, пожалуй, больше всего.

Не заблуждается только муж, ему досталось немало ее молчания и холода. Там, где другие видят улыбку, благодушие и смех, ему выпало обнаружить скрещенные на груди руки, поджатые губы и сдвинутые к переносице брови - она быстро смекнула, что не сможет отражать его всю жизнь, и перестала отражать вовсе, кроме как на людях. Он знает, что у Луизы абсолютно специфическое чувство юмора, а вечерами она теряет способность любить и остро нуждается в одиночестве и тишине. Пожалуй, Луиза - лицемерка: днем - открытая миру, удобная, притягательная, солнечная, радушная, ночью - застрявшая в раковине улитка, густая и темная мгла. Муж не заблуждается, и потому не бесит. Муж не заблуждается, и поэтому она может быть с ним, и даже... Возможно, любить его.

А ведь когда-то все было совсем иначе. Запахи моря и солнца путались в густой курчавой бороде, а в огромных и горячих ладонях застряли запахи пота и... Нет, не рыбы, чего-то иного, чего-то очень манкого и притягательного, чего-то, что Луиза до сих пор не смогла идентифицировать. Прикосновения несли не боль, а благословение. И казалось, так будет вечно: звезды и ветер, жар ночи и освежающая прохлада утра. И она смеялась тогда точь-в-точь, как в свои девять, точь-в-точь как сегодня: открыто, ярко и заразительно.

Пароход отчаливает, и Луиза скрывается в каюте. Она проведет взаперти весь день, сославшись на морскую болезнь. На самом деле никакой морской болезни у Луизы нет.

- Сигберт, сколько времени прошло, но Вы ничуть не изменились! - распростертые руки и улыбка, полная солнца.
А ведь доктор действительно ничуть не изменился. Люди вообще в большинстве своем не меняются, и в этом их проклятье.
- Все также любопытны! Ждете пикантных подробностей, так ведь? Что ж, отсыплю вам щепотку: в день нашего знакомства Николя вышел из моря. Взгляните на него, он прекрасен как Аполлон. И все-таки, Вам, мужчине, вряд ли удастся представить, какое впечатление мой муж произвел тогда на меня. Вы, мужчины, ничего не смыслите в этом. Роковой взгляд, меткое слово, раскаленный песок, соленая кожа - он просто взял меня за руку и повел за собой, а я... Знаете, я пала.
Луиза сдалась тогда горячим ладоням, хоть по-настоящему она доверилась этим ладоням много-много позже.
Дни и ночи перепутались между собой и слились в единый клубок впечатлений и событий, вспоминаемых лишь вспышками, фрагментами, деталями. В день, когда Николя сделал предложение, Луиза ужаснулась (насколько далеко зашла эта игра, это удовольствие, это путешествие, этот прибрежный миф!) и согласилась (пусть!). Такая всесильная в своей власти над мужчинами в общем и над одним конкретным мужчиной в частности, такая наивная, юная, неопытная...
- Впрочем, может, вам лучше спросить Николя: какой я предстала перед ним на том берегу! - она впервые за день прикасается к мужу: скользит ладонью о ладонь. Мужу известно, что это прикосновение пронзает ее как тысячи до и тысячи после, неизменно будоражит, словно в первый раз, и никакой заслуги Николя в этом нет, в этом нет ни капли романтики - у нее всего лишь слишком чувствительная кожа, поэтому Луиза очень скупа на прикосновения. Эта ласка - ширма благочестивого и полного нежности брака.

Впрочем и благочестие, и нежность в этом браке есть, ровно как и тысячи других оттенков, неизменно сопровождающих истинную близость между людьми.

Она приехала в Африку, чтобы убивать!

Кадр первый.
Гданьск. Костел святой Марии. Панорамная площадка окаймлена острыми шпилями, будто держит вас в пасти огромное чудовище, показывая вид на свободу, которую они имеют, которая их ждёт. В основании шпиля она. Стоит спиной. Смотрит со всеми на старый город. Больше таким его не увидеть ни с какой другой точки. Кирпичные крыши зданий не в фокусе. В фокусе пышная копна волос, взлохмаченная потоком воздуха, что всегда разгуливал с подвываниями по макушкам замков.
- Как ваше имя?
- Мария.
- Пресвятая Дева…
…
Злотый. В её кошельке лежал единственный злотый. Зачем она взяла с собой это напоминание о своей стране? Ну, не мешочек же с землёй, затянутый шнурочком ностальгически хранить за пазухой.
Заглушить сожаления и расстаться с этим последним напоминанием. Именно здесь. Именно в гавани, наполненной хищными рыбами. Вряд ли он пригодится тому, кто его поймает. Без всякого размаха, просто опустив руку за борт, разжала ладонь. Блеснул и исчез. Так быстро. Почему-то она представляла его полёт замедленной киносъёмкой. Как монета подставляет то одну, то другую грань солнцу, разбрызгивая блёстки перед тем, как залечь на дно. Потом плавно входит в воду, оставляя ровные круги, обозначавшие место его захоронения...
Ничего подобного. Даже ныряльщики не спохватились, чтобы нырнуть за монетой. Мгновение и тишина. В тот раз было по-другому.

Кадр второй.
- Великолепная экскурсия, не находите?
- Да, я давно хотела побывать в Гданьске.
- В места, где было хорошо, возвращаются.
- У вас есть монетка?
Магда протянула ладонь с горсткой монет.
- О, вы всегда носите с собой столько мелочи? Киньте их богу морей Нептуну. Он тут с семнадцатого века стоит, но фонтан отреставрировали недавно. Он вернёт вас обратно когда-нибудь.
- Или когда-нибудь затянет глубоко в море. Возьмите и вы монетку.
- Нет, я должна кинуть свою. Но у меня нет. Я не вернусь.
Магдалена бросает горсть, пытаясь попасть в чашу приношений богу моря.
…
Вот и первый закат на полуострове. Пара лодок с тонкими стоячими фигурками. Их словно выстругали из черного дерева вместе с лодкой и они теперь никогда не смогут поменять своей позы. Лишь руки взмахивали веслом, словно приделанные на шарнирчиках, разгоняли водную гладь, прочерчивая розовые дорожки от закатного солнца. Магдалена, не жалея плёнку, снимала застывший пейзаж сумерек. Лишь было досадно, что она не сможет запечатлеть сумасшедшие цвета этого странного мира. Но Бесса* могла оставлять кадры, смотря на которые ты помнишь все цвета, что создает природа. Глядя на кадры, ты начинаешь раскрашивать свои впечатления сам. Бесса не подводила.

Кадр третий.
- Магда, сними меня у этой клетки. Смотри, какой он огромный.
Счастливое лицо Марии. Одной рукой она указывает в сторону слона, второй приставляет вафельный рожок к своему носу, видимо пародируя своего напарника по фотосессии.
- Готово. У тебя выпал шарик мороженного.
Достать платок и аккуратно вытереть растаявшие сливки в уголках рта. Наклониться ближе и… нет, тут слишком людно.
- Ну ты и замарашка. Посмотрим кто вышел лучше ты или слон.
…

я бы поспорил на свою винтовку, что засадил бы пулю той макаке прям в глаз
Камера была спрятана в чехол и висела на шее Гурки. Первое впечатление самое правильное. Видишь – лови момент. Она не могла представить себе, как будет это делать, осуществи своё желание охотник.
Он ещё не начал стрелять, а из его ствола-глотки уже вылетали слова-пули, раня душу. Зачем она вспомнила тот кадр? В чём был повинен тот слон? Магдалена старалась смотреть в противоположную сторону, чтобы не выказывать свою неприязнь к проводнику. Вряд ли она уже сможет поменять своё отношение к нему.
Ловко перепрыгнув с трапа на качающуюся лодку, руки она не подала. Что там крокодил, если рядом с ними находится такая угроза всему живому, стоит только подать ему в руки ружьё.

Их компания приближалась к больнице. Гурка чуть отстала, чтобы не слушать бесконечную болтовню проводника. Она осматривала свою компанию на фоне тропиков, и странное чувство ностальгии выковыривало из памяти то, что стоило бы забыть.
Николя Дюран, статный, высокий, загорелый и красивый, как киногерой выделялся на фоне всех, будто желающий быть в центре кадра.

Кадр четвёртый.
Пятеро смеющихся совершенно раскованных людей с наполненными бокалами вина тесно сидят на диване. Тостующий протягивает руку оператору, приглашая быстрее присоединиться, пока не прошла отсрочка старта. Станислав так и остался в кадре на переднем плане. Тем горше было смотреть на это фото потом. Потом – намного позже.
...

– А как же ты похорошела, Луизочка! – восклицал доктор в который раз.
  – Это точно! – включился в разговор охотник. – Ну кто не устоит перед такой красоткой?
И этот человек хотел сделать из неё союзницу в своём жестоком деле! Истерический смех клокотал внутри, сдерживаемый лишь здравым расчетом. Магдалена по-дружески похлопала по руке охотника, что решил скрепить договор не дружеским пожатием рук, как полагается, а поглаживанием по коленке.
- Я бы точно не устояла, - пристальный взгляд на Луизу и лёгкая усмешка в уголках губ, которую мог бы заметить лишь самый проницательный взгляд и Луиза.

- Ну-ну, не плачь, милая. Так распорядилась судьба, - дружеские объятия и поглаживание по волосам превратились в снисходительное похлопывание по плечу.
С тех пор она терпеть не могла, когда к ней прикасаются в разрез с её ощущениями, показывая классические приёмы кинесики.

Кадр пятый (чужой).
- Смотри, Магдалена. Я заснял это на прошлой неделе.
На пороге кинотеатра счастливая парочка. Рука Станислава лежит на её тонкой талии, голова Марии закинута назад. Она, явно, громко смеялась.
- Карл, зачем ты мне это притащил? Убери. И уходи.
…

Полезны ли разговоры о политике перед сном? Конечно, нет. Может нагрянуть бессонница. Гурка, не так давно уехала из своей страны, постоянно раздираемой борьбой за свою независимость и восстановления справедливости, которой не существует.
Маяком свободы в Европе поляки считали Францию. Может, поэтому после ноябрьских и январских восстаний 30-31 гг. начался массовый побег поляков на землю франков. На это время пришелся переломный момент и в жизни Магдалены Гурки. Её перемалывало заживо гнетущее чувство предательства. Она не могла больше выносить одиночество, что закрадывалось ей в душу каждый раз, стоило выйти на улицу. Сам воздух Польши был слишком родной и желанный. Тем тяжелее ей было осознавать, что где-то рядом смеётся и плачет, веселиться и грустит, любит и ненавидит та, что предала её ради мужчины. Их общего друга, который был товарищем и завсегдатаем их вечеринок, и надёжным советчикам в делах душевных, да и бытовых тоже.

- Ты пойми, Магда, он лучше всех, то, что было у нас, это ведь просто мимолётный флёр, проходящая романтика, навеянная старым городом. Мы стареем, я хочу детей, семью. Так лучше, пойми. Я всё равно буду любить тебя всегда.

Она всё равно… никогда…никогда не простит ей.
Уснуть, забыться, исчезнуть. Она не смогла больше выносить эти кадры между снами. Она никогда… никогда… не сможет сбежать от этой обиды. Но она попыталась.

Гурка удивительно быстро оформила документы и сбежала так далеко, как только могла. Так называемая, великая эмиграция захватила своей волной оптимизма и предчувствия свободы Магдалену Гурку и выкинула на берег Нишефора Ниепсе и Луи Дагерра.
Но прежде, она сожгла все фотографии и плёнки.
Все кадры исчезли навсегда.
…

Магда не могла уснуть, не посмотрев на звёзды южного полушария. Быть на обратной стороне от экватора, по восприятию приравнивалось к путешествию на другую планету. Увидеть своими глазами мифологию Греции на сцене небесного театра, как побывать в космосе. Странной была идея связать легенды и космос. Ещё более странным казалось то, что Греция, которая стала прародительницей имён южных звёзд, находится в Северном полушарии Земли.
Магдалена не успела проникнуться магией звёзд, силуэт человека, приближающегося к больнице заинтриговал. Стало любопытно, что за гость мог пожаловать в такое время. Оглушительный рёв раздробил чернющее пространство южной ночи. Казалось, что сама ночь взорвалась, а её осколок залетел в здание.
Она встала в тени коридора и видела, как этот осколок южной черной ночи влетел в здание. То негритёнок торопился к доктору.
Магда осторожно, на носочках вернулась в свою комнату. Завтра родится новая ночь, и звёзды, и луна, и тишина…

Она приехала в Африку, чтобы убивать! Убивать свою боль!

Первые несколько суток бесконечного морского пути Флоренс провела, лежа на спине и глядя широко открытыми глазами в потолок каюты. Морская болезнь ее не мучила. На свою беду, она, несмотря на обманчивую фарфорово-хрупкую внешность, обладала несокрушимым, омерзительным, чисто британским физическим здоровьем, доставшимся ей в наследство от отца. Лучше бы она страдала физически. Наверное, этот дискомфорт убедил бы ее, что она не спит и все это – пароход, отдельная каюта, чистое белье – наяву. Флоренс боялась уснуть. Несколько раз она проваливалась в сон и просыпалась с криком, потому что явственно слышала лязг замка, открывавшего камеру и пронзительный голос надзирательницы, командующей подъем и утренний сбор арестанток, приглушенную женскую брань, стук ложек о латунные миски; отчетливо ощущала вонь прелой соломы из серых тюфяков, луковой баланды, кислый запах пота немытых женских тел. Это было правдой, единственной ее реальностью, а все остальное – грезой, фата-морганой, иллюзией истощенного сознания. На четвертый день Флоренс заставила себя выйти наружу. Она задохнулась от яростной, буйной атлантической сини, соленого ветра и брызг в лицо, громоздящихся облаков – безмерности пространства, опрокинувшегося куполом над ее головой. Голова закружилась, она беспомощно осела вниз. Стюарт предложил ей поставить шезлонг на палубе и дать плед, чтобы она могла дышать свежим воздухом, так ей будет лучше. Ее бледное осунувшееся лицо ни у кого не вызывало удивления – морская болезнь щедро брала свою дань с пассажиров парохода. Это был прекрасный предлог ничего не делать, почти не общаться ни с кем из ее новой компании, а просто полулежать, укутавшись пледом до подбородка и еле обмениваясь приветствиями и полуулыбками с окружавшими ее людьми, и постепенно понимать, что это все же не сон… заново учиться Флоренс возвращалась назад к жизни, где ее окружали цивилизованные, просвещенные и безукоризненно воспитанные люди, которые каждым жестом, каждым словом признавали ее достоинство и право глубоко дышать, держать спину прямо, улыбаться и смотреть людям в глаза без страха получить удар или брань.
Нет, она не обольщалась и не обманывала себя. Она лишь сменила свою тесную клетку на другую – поудобней и попросторней. Вот хотя бы эта палуба… что если Флоренс, гуляя взад и вперед, вдруг захотела бы выйти за ее пределы? Ей бы пришлось упокоиться в ультрамариновых волнах, которые на самом деле не были ультрамариновыми. Если взглянуть из глубины… а только так и нужно глядеть, потому что это правда… это темно-синяя муть, уходящая вниз в кромешную черноту. Флоренс закрывала глаза, и ее изнутри заливал мрак. Не нужно лгать себе, она никогда не сможет вернуться назад. Она никогда не сможет стать прежней девочкой Флоренс, выросшей среди лужаек, живых изгородей, построек из массивного серого камня, резного дуба гостиных и библиотек, книг в кожаных переплетах, фарфоровых сервизов, учтивых улыбок, «как поживаете» и файвоклоков… - всех набивших оскомину атрибутов незыблемости старого доброго Британского мира, который на самом деле давно уже дал трещину и просел. Туда больше нельзя вернуться, нельзя снова стать ребенком вольным и снова жить в родных горах…. И все же она жива, жива! Она вольна выбирать – выпить ей кофе или чаю, съесть тост с сыром или джемом, лечь спать или пойти прогуляться… Боже, какая пошлость, какая малость. Но какое в этом счастье – никто из окружающих ее людей не понимает. Просто не может понять, - думала Флоренс, - сколь много им дано, эти милые мелочи, эти ничтожные малости, которых в здравом уме никто не замечает, как не замечает своих рук или ног, пока их не оторвет снарядом…
К концу путешествия Флоренс исцелилась настолько, что ела за двоих и спала сутками, и наконец она начала допускать к себе воспоминания о недавнем прошлом, которые, казалось, заперла на замок, изгнала из головы, потому что они не давали дышать… - воспоминания о тех временах, когда она была счастлива… ли ей так казалось? - и даже воспоминания о тюрьме Френ. Лет через двадцать она бы может, даже гордилась бы, что сие место скорби, где она томилась без малого год, освятили своим присутствием мученики Сопротивления. Но сейчас, сходя по трапу в Порт-Жантиль, чтобы пересесть на другой пароход, Флоренс Уолден как бы впечатала огненными буквами себе в сознание: Я мерзавка, я убийца. Пускай. Я не вернусь в тюрьму. Никогда. Ни за что.
«Что здесь происходит?» - это ее растерянный голос прозвучал с палубы, когда лоснящиеся на солнце тела чернокожих одно за другим ныряли в мутную воду. Ей объяснили, предложили присоединиться. «О… это довольно забавно, правда, господа?» - с легкой полуулыбкой произнесла она. Но это было совсем не забавно. Зачем они ныряют, неужели мелкая монетка стоит жизни? Неужели негры действительно готовы умереть, только чтобы позабавить белых господ? Флоренс почти обрадовалась, когда они отказались нырять, испугавшись снующих вокруг акул. Она так и не кинула свою монетку, зажав ее в ладони. Не хочу пытать свою судьбу. Не хочу сейчас об этом думать.

…Пароход неторопливо нес пятерых европейцев в сердце черной Африки. Желтая илистая вода, душный воздух джунглей, зуденье насекомых, крики незнакомых птиц. Здесь кончался цивилизованный мир, мерзкий в своем притворстве, и начинался другой - нагой и простой, в своей суетливой жажде продолжения рода, в утолении голода, гниении отжившей плоти и рождении новой. Ты все еще цепляешься за то, что люди называют культурой, бедняжка Флоренс? Это единственный способ скрыть правду о том, кто мы все есть на самом деле… Джозеф хвастался, много болтал, немного задирался перед месье и отвешивал сомнительные комплименты; одним словом, вел себя как петух в курятнике. Типичный француз. Типичный мужчина. Помогая ей усесться в каноэ, он задержал ее руку в своей… Утлое суденышко предательски качнулось, Флоренс неловко замерла, глядя на мужчину расширенными глазами, как кролик на удава. Потом осторожно потянула руку назад, боясь дернуться слишком резко… Фу, как нелепо, неловко! Флоренс, чувствуя, как на ее скулах совсем не к месту вспыхивают красные пятна, смущенно и сердито сдвинула брови. «Дорогая!» Ну и нахал! Самонадеянность француза ее возмутила и рассмешила, и это помогло ей овладеть собой.
- Берегитесь, месье Жозеф, – ответила она ему на приличном французском, слабо улыбаясь, - если Вы будете так бесцеремонно хватать меня за руки, Вы действительно имеете шанс познакомиться с местными крокодилами, пытаясь меня спасти… Я попала в эту компанию, потому что очень хотела сюда попасть. Я звукооператор, но истинная причина - Papilio zalmoxis. Знаете, что это? Парусник Залмоксиса, огромная ярко-синяя бабочка с угольно-черными краями крыльев, невероятно красивая. Водится в этих краях. Мой отец, известный ученый и коллекционер, мечтал о ней, но – так и не успел добавить ее в число своих трофеев. Я хочу исполнить его мечту и исполнить долг памяти по отношению к нему. Так что я тоже, в своем роде, охотник, видите? Вам это, наверное, кажется смешным, – при желании это можно было принять за шутку, но Флоренс говорила очень серьезно, хотя она улыбалась. Это не было ложью. На одном из планов бытия это было чистейшей правдой. Покойный Чарльз Реджинальд Уолден и правда был коллекционером – в полном смысле этого слова. Она была не самой прекрасной бабочкой в его коллекции…

Доктор Сигберт был на вид милейшим чудаковатым профессором, бессребренником и гуманистом. Католическая миссия. «И мухи не обидит.» Как хочется ему доверять. Может быть, в этом «затерянном мире» еще выжили такие прекрасные в своей допотопности динозавры? Если бы Флоренс не знала, как бывает обманчива внешность мужа, увенчанного благородными сединами… Она поблагодарила, встала из-за стола, оставив доктора в обществе мужчин и двух очень, очень милых леди, кивнула Джозефу: «Конечно, я все сделаю. Я в самом деле собиралась немного прогуляться перед сном. »

Флоренс шла к причалу, накинув на плечи легкую шаль. Духота и тьма обволакивала ее со всех сторон. Флоренс задумалась. Все начиналось довольно быстро. Завтра рано утром, пока доктор будет спать, Джозеф успеет пристрелить какую-нибудь Божью тварь, а они начнут делать то, зачем приехали. Флоренс думала об этом довольно отстраненно, ее гораздо больше волновала совсем другая мысль: Боже мой. Всего три дня, и сколько всего ей нужно успеть сделать! Да, и в том числе Papilio zalmoxis. И еще этот симулякр... артефакт... аппарат для звукозаписи, как его там! Конечно, она помогала отцу записывать лекции по энтомологии; он наговаривал ей на микрофон фрагменты своих книг и статей, которые она потом превращала в связный письменный текст. Но это была совсем другая работа и немного другая техника - попроще, скорее любительская, чем профессиональная. С ней надо было успеть разобраться. Придется не спать; а вставать рано!. Как бы завтра не начать клевать носом в самый ответственный момент.... Да, телеграмма! Интересно, кто на этом причале может отвечать за ее отправку? Наверное, кто-то из команды парохода, находится на берегу; нужно найти главного. Это нетрудно.
На причале Флоренс полюбовалась медузами, нашла боя, ответственного за выгрузку аппаратуры. Ее было много. С Флоренс моментально слетела сонливость. Нет, такую ответственную работу нельзя доверять какому-то невежественому чернокожему дикарю! Надо было самой все проверить и пересчитать; а выспаться она успеет через три дня на обратном пути, подумаешь! Флоренс, не жалея сил, начала передвигать и пересчитывать ящики и коробки. А вот и ее громоздкий кофр с магнитофоном и отдельно - сумка с кассетами пленки. Она их узнала. Флоренс схватила все это сомнительное богатство и потащила подальше от края причала, как вдруг...
Этот громовой рев пронизал и потряс все ее существо. Флоренс никогда не слышала ничего подобного. Он не был похож ни на рык крупного хищника, выходящего на ночную охоту, ни на другой звук. Так могло реветь только древнее хтоническое чудовище, каким-то образом уцелевшее в этих джунглях, которые сохранились неизменными , наверное, с юрского или мелового периода, когда эти гигантские монстры бродили, наводя ужас на все живое... Флоренс почти беззвучно вскрикнула, тропическая ночь поплыла у нее перед глазами, тело сделалось ватным, пальцы ослабли... казалось, выйди из тени деревьев гигантская тварь, она бы и шагу не смогла бы ступить, чтобы спастись. Ручка кофра вскользнула у Флоренс из рук.
- Что это? - почти беззвучно спросила она. - Боже мой, что это? Что это? Помогите! - истерически выкрикнула она, заметалась, спотыкаясь о коробки и кофры, села на доски причала, мелко дрожа... Но никакая тварь не вышла, чтобы пожрать ее. Вот черт. Ох ты, господи. Он не мог разбиться. Ну конечно же не мог.
Флоренс вернулась в больницу неверным шагом, бледная как смерть . Было совсем темно, окна были закрыты. Доктор сидел один в гостиной. Все уже разошлись.
- Вы... слышали? Я так испугалась! Я еле дошла, мне казалось, меня съедят по дороге... Что это было?

Говорят, что от судьбы не уйти, что всё предрешено и ничего нельзя изменить, но обязательно находится смельчак или глупец, который хочет попытаться и убедиться в этом лично. Вот и жизнь Николя проходила под девизом не то отчаянной смелости, не то беспросветной глупости.

Пока одни дети постигали школьные науки, грезили о высшем образовании и престижной работе, Дюран младший мечтал о путешествиях, возможности увидеть мир и раскрыть все его тайны, которые ещё остались. Отец часто поколачивал сына за неуспеваемость, но разве это могло остановить молодой и пытливый ум от очередного приключения? Одни увлечения сменяли другие, парень интересовался всем и ничем конкретно. Казалось, что нет такой области знаний в которую он не сунул свой любопытый нос. Даже повзрослев и окунувшись в новые для себя политические увлечения, Николя грезил о том, что сможет изменить мир и даже отправился на фронт, где рассчитывал снискать славу героя, дослужиться до генерала и одержать победу в войне. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. После нескольких месяцев окопной войны в обнимку с винтовкой и свистящими над головой пулями, пожираемый насекомыми Дюран осознал, что в войне нет ничего романтичного. Что в лучшем случае его ждёт медаль за отвагу, а в худшем та же медаль, но посмертно.

Будучи раненным, Николя отправили в тыл, но на фронт он больше не вернулся. Сердце дрогнуло, разделив жизнь на до и после, показав жизнь в окопе и ту, которую можно прожить не дрожа от холода и страха в окопе. Он дезертировал, за что так и не смог себя простить, но поступить иначе он просто не мог. Война оказалась не его делом, а тела, падающие на землю и разлетающиеся брызги крови, нет нет, да ещё снились по ночам.

Перебравшись в Италию, Дюран попытался забыть ужасы прошлого и в этом ему помогла Луиза. Их встреча была случайной, но на многие годы предопределила дальнейшую судьбу.

Первые несколько месяцев были похожи на рай, годы проведенные вместе на счастье, а потом… Потом что-то разладилось в их совместной счастливой жизни, сделав похожей на то, от чего Николя пытался сбежать много лет назад. На людях они были по прежнему счастливой парой, но дома обстановка напоминала давнюю, но не забытую окопную войну, где каждый прятался за линиями возведенных укреплений и огрызался колкими выстрелами слов. Николя был в растерянности. Что он сделал не так и почему горячо любимая им женщина столь сильно изменилась? Не помогали ни её любимые цветы, что он каждый вечер приносил после работы, ни блюда, которые пытался приготовить для совместного ужина, ни слова любви и признательности.
С каждым днём отчаяние и грусть всё больше овладевали сознанием. Пребывание в одном доме становилось невыносимо мучительным и Дюран младший всё чаще стал задерживаться на работе, ездить в командировки и под любым предлогом появляться дома как можно реже, чтобы лишний раз не нервировать Луизу и не вступать в позиционную войну.
Наверное, это был крах отношений и дальнейшее совместное существование было невозможно, но как любящий мужчина Николя надеялся на лучшее. Даже, когда в его жизни появилась Магдалена, став ярким лучиком счастья в серой семейной жизни, он не торопился броситься в омут амурных приключений, полагая, что общая знакомая может стать той самой спасительной ниточкой, потянув за которую, удастся всё исправить. Время шло и симпатия постепенно переросла в нежные чувства обожания и теперь, когда Магда появлялась на пороге дома, Николя преображался. Подобно кукле вытащенной из старого сундука, он стряхивал с себя пыль и паутину грусти, преображался, чтобы отыграть один короткий спектакль прежде, чем опустится тяжелый занавес.

Дела компании шли удачно, а вот личная жизнь по прежнему не складывалась. Ощущалась некая неполноценность и недосказанность с которыми нужно было что-то делать. Возможно, на развод следовало подать значительно раньше и не тратить время, но Николя был смелым, может глупым, но он пытался. Поездка в Арифку для него стала хорошим поводом, чтобы расставить все точки и принять окончательное решение. Новое место, новые люди, новая атмосфера, смена привычных реалий ставшего ненавистным богатого дома, всё это должно было помочь либо наладить отношения, либо завершить их раз и навсегда. Всего три дня, чтобы не откладывать, а по возвращении круто изменить свою жизнь.

***

Монета скользит между пальцев, перекатывается между костяшек и сияет серебром, ловя гранями солнечные лучи. Мисье Дюран стоит облокотившись на фальшборт и с некоторым пренебрежением наблюдает за происходящим. Он не хочет, чтобы его монету выловили, он хочет знать чем закончатся эти три дня. Орёл - и он вновь расправит крылья, вознесется к небу вместе со своей женщиной, а если решка…
Делец был готов отсыпать горсть монет любому из рабов, который первым принесёт ему радостную весть, но что если на дно монета ляжет не той стороной? Что если зароется в ил ребром? Нет, некоторые вещи лучше не знать.
Поддев ребро монеты ногтем, Николя щелчком пальцев подбрасывает кругляк в воздух, щуриться яркому солнцу и отворачивается, не желая смотреть, как судьбоносная монетка коснётся водной глади.

Поворачивается к нанятому проводнику и отрицательно качает головой.
— Нет, Джозеф, — не моргнув глазом врёт Дюран младший и оценивающе смотрит на собеседника. — Когда-то мне приходилось держать в руках оружие, но стрелять я так и не научился. — Снова ложь, а перед глазами всплывают картины далекого прошлого, когда пуля выпущенная из винтовки сбивает с ног одного противника, выстрел и падает второй. Воспоминания о войне проносятся в сознании монохромной плёнкой и приходиться вновь качнуть головой, чтобы сбросить наваждение.
— Стрельба удел охотников и военных, а я лишь простой торговый представитель. В кого мне стрелять? В кредитров? — Николя смеётся, на его щеках проступают ямочки и он достаёт чековую книжку, стучит по ладони. — Это оружие способно убивать целые предприятия, не то что гиппопотамов!
Приняв фляжку и сделав несколько глотков, Дюран посмотрел на красавицу жену и согласно кивнул. Может быть и жаль, что она не одна, но у него есть ещё три дня.
— Моя история? Нет ничего более скучного, чем жизнь простого торгового представителя. То ли дело у вас, Джозеф…
И Николя Дюран рассказывает версию своей жизни, коротокую и точно выверенную в части информации которую может позволить знать окружающим. Школа, учёба, разнорабочий, мелкий клерк, коммивояжер, мелкий торговец торговец, соучредитель мелкого бизнеса, торговый представитель крупной компании. Счастливый семьянин… Вот пожалуй и всё, чем он готов поделиться с окружающими, надёжно пряча скелетов поглубже в шкаф.

У Николя много слов, чтобы растянуть беседу и скрасить её красивыми историями об удачных сделаках, погрустить о глупостях и неудачах, рассказать, как работает механизм экономики. У Николя полно терпения и он даже слушает собеседника, задавая вопросы, живо интересуясь всем, что может хоть как-то обратить в прибыль. Светская беседа, интерес и залог хороших отношений с человеком, которого через три дня он забудет, выкинув из жизни, как и всё, что будет связано с текущей поездкой. Возможно, что и не выкинет, если на черном континенте у него остануться дела.

Длительное путешествие заканчивается, и они сходят на берег. Дюран помогает супруге, но чувствует покалывание кожи в момент прикосновения. Напряженные нервы дают о себе знать, хотя все внешние признаки беспокойства подавляются и дальнейший вечер проходит в привычном лицемерии счастливой пары. Лишь в момент прикосновения, мужчина расслабляет напряженную кисть не позволяя пальцам коснуться чувственной кожи женщины, которую он некогда называл своей.
— Луиза, ты заставляешь меня краснеть и смущаться. Право, какой из меня Апполон? Я лишь простой рыбак, который выбрался из морской пучины, чтобы встретить на берегу Венеру - самую прекрасную и нежную из богинь.— рука приподнимается и Николя касается губами тыльной стороны ладони супруги в нежном жесте полном любви. Жест искренний, теплый, с надеждой и верой, а от того чуть робкий и нерешительный. Переводит взгляд на отца.

— Врядли меня можно назвать героем, мистер Кёхлер. Я простой человек, который пытается сделать этот мир чуточку лучше, пусть и не всегда успешно… Воевал? Нет. Скорее помогал тем, кто воюет, обеспечивая фронт необходимыми поставками продовольствия и амуниции. Во время одной из таких поставок меня ранило, что в дальнейшем и позволило встретить вашу дочь... — Дюран рассказывает о встрече с Луизой, о счастье, что она ему подарила, но умалчивает о всех размолвках, которые их разделяют в последнее время. Вежливость, тактичность и дипломатичность в общении с почтенным отцом и нежелание хоть в чём-то бросить тень на женщину.

Ужин заканчивается, начинается просмотр снимков местной природы. Торговец подмечает необычность пейзажей и богатство красок, прикидывает сколько может стоить альманах или фотоальбом, насколько выгодным может быть подобное вложение. Общение, разговоры ни о чём и обо всём. Ночь и чернила за окном, звуки чуждого мира и трубка в зубах, россыпь звёзд над головой, рёв где-то неподалёку. Всё новое, незнакомое. Наверно, к этому можно привыкнуть, как привык жить в одном доме с Луизой. Стоит ли идти к ней в спальню или лучше заночевать в кресле гостинной, сославшись на усталость и что уснул неожиданно для себя? Нет. Николя всё же решает пойти в спальню и немного поработать, быть ближе к супруге и уснуть за письменным столом. Это решение кажется единственно правильным - быть рядом в незнакомом месте, но не докучать прикосновениями, что стали для неё неприятны. Вот только докурить, проследить тень пришедшую с берега и прислушаться к тихим разговорам.

10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль. Ночь.

  – Вы... слышали? Я так испугалась! Я еле дошла, мне казалось, меня съедят по дороге... Что это было?
  – Фройляйн Уолден? Вы… Положите вещи сюда и скорее заходите, – доктор тут же сорвался с места и кинулся к двери. – Давайте-давайте. Нужно быстрее закрыть, а то бывали случаи, знаете ли. Проходите в столовую, оставьте вещи тут. Негритенок не украдет, я его брату ногу отпилил. Ну, то есть ампутировал. Так что все хоро…
   Заходя в столовую для белых, старик вдруг осекся, взглянув на усталое лицо Флоренс и, замявшись, продолжил:
  – А что же вы так поздно? С улицы… Неужели эти бездельники вынудили вас самой тащить ящики? Вот же лентяи! А еще называют себя старшими помощниками оганги. В следующий раз скажите им, что имеете все полномочия. Они только притворяются, что не понимают французский. Все они понимают! Опустились до того, что оставили беззащитную девушку наедине с леопардами, – возмущался Сигберт, предлагая Флоренс стакан освежающей воды. – Это леопард кричал. То есть рычал. Не беспокойтесь особо. Просто… просто на днях у нас забор обвалился – не помню уже и где – и теперь эта зверюга думает, начать ли охоту на наших кур, или нет. Проверяет нашу реакцию, не иначе. Но помните, дорогая, что леопарды - это те же кошки; им бы только поорать по ночам.
  Доктор усмехнулся в усы. Он прикрыл дверь и сел напротив Уолден в полной уверенности, что теперь его никто не услышит. Старик был большого мнения о толщине стен домика для европейцев, и не мог допустить, что Николя не смыкает глаз в эту ночь, ведь сам мгновенно отключался, только ему удастся добраться до кровати. Но Дюран запомнил каждое слово этой беседы, начавшейся с интригующей фразы: “Я все знаю о вас, дорогая…”
  – Я доктор, и я все знаю и вижу. Нечего и скрывать от меня ваш нервный стресс, у вас все на лице написано. Такой болезненный вид. Не буду прикидываться дурачком, что не понимаю, из какого места вы сюда прибыли. Но я выше предрассудков, не подумайте. Полагаю, здешний климат только усугубит ваше состояние, так что держитесь тени и не пускайтесь в далекие странствия. Вам нужно еще пережить путь обратно. Если с этим будут проблемы… – доктор оглянулся, – то мы что-нибудь обязательно придумаем. И потом, еще одна помощница на следующие полгода мне не помешает. Послушайте, вот что хотел сказать: обязательно предупредите всех, что выходить в девственный лес опасно. Опасно, особенно сейчас. Если бы я не знал, что этот… этот леопард, да, вышел на охоту, я бы отпустил вас на вольные хлеба – снимайте сколько влезет. Но пока что поберегите ваших друзей, они хотят играть с самой жизнью. И еще момент, – Сигберт остановился и подергал ус, подбирая нужные слова. – Мне не нравится этот Николя! Что за хлыщ. О ветеранах так не говорят, но какой он ветеран! У меня лечилось множество ветеранов, возьмите хоть последнего – капитана Робера – это же совсем другое дело. И думаю я, что-то тут неладно. И если мои опасения об этом торгаше подтвердятся, то будьте уверены, что разъедутся они c Луизой на разных пароходах!
  Доктор замахнулся, чтобы ударить по столу, но вовремя остановился. Приняв смиренный вид, он спокойно продолжал монолог:
  – Что-то я разнервничался. Просто, Луиза, и я ей, и Августину, ее крестному, обязан; он энтомолог в Либревиле, и мы были… – скомкав слова, без интереса проговорил Сигберт что-то в усы.

...

  – Ну ладно! – оживился доктор, когда чай был допит, и Флоренс закончила мысль. – Позвольте, провожу вас до комнатки. Вам повезло, последнюю как раз освободил капитан Робер. Было очень приятно. Только не открывайте окно. Ни в коем случае. Добрых снов.

10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль. День.

  – Ну я так и знал. Ну я так и знал! – сокрушался Кёхлер, разбирая коробки в гостинной. – А это не оно, Луиза? Нет? Ну я так и знал, что этот мелкий негодник что-нибудь да сопрет! Ну вот как знал! И знаете, что? Точно-точно… – старик похлопал по карманам и достал телеграмму, – мне же сообщили ночью новость, что удачи вам тут не видать. Ну что за пустая башка! Это же надо было доверить дорогую вещь… Я не знаю, конечно, что такое эти ваши бобины для плёнки, но мне их заменить нечем, уж простите. Если это и правда нужная вещь, то можно поспрашивать скупщика в Либревиле. Там твой дядюшка Августин, между прочим. И профессор Лефевр, жуткий традиционалист, но свой человек. Сегодня у нас одно каноэ будет занято, значит свободно еще одно и катер. Если на них доплыть до миссионерского пункта, а оттуда на корабле… В общем, ехать надо в течение часа, чтобы там быть уже к двум и успеть в столицу. Если надо, я распоряжусь, и вас отвезут. Или можно добежать… но это опасно. Нет, слишком опасно, особенно в эти дни. Ну что за начало дня!
  Тон доктора разбудил остальных, и вскоре всем стало известно о пропаже плёнки. Магдалена смогла отыскать разве что две бобины на шестьдесят метров и убедиться, что вся остальная техника, за исключением магнитофона, исправна. Недовольный Джозеф вышел из своей комнаты с опухшим лицом. Он что-то промямлил, усмехнулся и вновь поплелся спать.
  Однако к середине обеда в столовую ворвался все тот же охотник с заводным характером и свежим лицом. Подойдя к доктору со спины, он резко схватил его за плечи, чуть не доведя старика до инфаркта, и тут же, словно игривая обезьянка, прыгнул за стол рядом с Магдаленой и Николя. Опустив пару плоских шуточек, Джозеф дождался, когда доктор отправится на осмотр больных, и наконец огласил свой зловещий план:
  – Дамы и господа, ваши разговоры, конечно, это отдельный вид искусства, но позвольте развеять панику. Вы связались с профессионалом. О, вы бы видели, что я делал в таких безвыходных ситуациях как… ну, не важно. Долго перечислять, не буду. Суть в том, что со мной безвыходных ситуаций нет. План такой: я знаю, что доктор хочет дать интервью, и это его условие. Да-да-да. Но у нас (у вас) сломан прибор для записи звука. Но у нас (то есть у вас) пропала почти вся пленка… Что я предлагаю? Конечно же охоту. Я договорился тут с пареньком (он говорит на суахили), который знает, как он сказал, самые жирные места для охоты. Пока вы якобы записываете доктора на ваш прибор, я с оператором, – и Джозеф положил руку на коленку Магдалены, – или с моим лучшим другом Николя Дюраном, отправимся стрелять зверушек. Если пойду с нашим очаровательным оператором, то сразу добудем кадры. Если с бравым ветераном Николя, то точно кого-то да подстрелим, принесем к больнице или еще что-то как-то, и заснимем позже. Как вам план? Я лично в восторге! Так и доктора обломаем, и моя фотогеничность не пропадет для истории. Единственное, все это затянется до поздна, до самой ночи. Но уверяю: где наша не пропадала!? Что скажете?

…

  – Отнеси им молока и скорее собирайся! – послышался голос доктора, а вскоре и тихий звук шагов.
  Это была женщина, и это была помощница доктора, и одежды ее были белыми, и вся она будто светилась, и в ее руках был приковывающий все внимание кувшин с ледяным молоком, тоже белым, и он тоже светился, и светилось все. И он поднялся, поднялся в ее руках. И в его отражении показалось смешное искривленное лицо Фернандо, будто бы играющее бровями. И вот оно изменилось, и теперь исхудавшее лицо вдруг переливалось в лицо с полными воздуха щеками, огромными глазами, и потом с огромным ухом… А кувшин все поднимался, медленно и томно. Как вдруг с оглушительным звоном упал на пол и разбился. Холодное молоко быстро потекло по доскам, сливаясь в один ручеек, который бежал, проламывал себе путь, стремился и словно вдруг порожденная Богом река рассекал землю, лишенную всякого полевого кустарника, всякой полевой травы и человека, и словно бы пар поднимался с земли и орошал все лицо земли… и молочный ручей достиг ног Фернандо. И он не мог не поднять глаза. И да, это была Она. Та стерва из прошлого.
  – Алехандро!? – то ли прошептала, то ли взвизгнула, то ли сказала, то ли декламировала, то ли улыбнулась, то ли зарыдала она, и тут же, закрыв лицо, словно исчезла, выбежав из столовой.
  – Алехандро!!? – с еще более непонятной интонацией повторил Джозеф, прекратив чистить апельсин по методу Гонсалес-Авила.

  В комнату вбежал разъяренный доктор. Джозеф, вытаращив глаза и не моргая, вновь принялся за апельсин. Ворча, Кёхлер нагнулся к осколкам. Причитая, он помотал головой и сказав: “Эх, Луизочка, и вот так они поступают со всеми, просто со всеми твоими подарками…”, – злобно зыркнул на Николя и позвал всех скорее отправиться на экскурсию по больнице.
  Больница представляла комплекс из нескольких домиков на сваях и чуть приподнятых бараков для больных, где те ютились на плотно сдвинутых друг ко другу двухъярусных деревянных койках. Тут и там вдоль главной тропы семьи негров рассаживались вокруг собственных костров, прибирая к себе все пожитки. “Тут у нас пункт выдачи продуктов. Здесь выдают неграм рис, кормовые бананы маниок, а работникам - немного мяса. Все это они приносят к своим кострам и либо жарят на палках, либо варят до состояния мерзкой каши в своих котелках. Не рекомендую пробовать. И все же, что ни говори, такое полноценное питание - просто рай для аборигенов!” Голодные глаза полуживых людей-скелетов, обтянутых черной кожей с жалостью и тоской глядели на каждого проходящего мимо.
  “Там, как вы помните, наша маленькая гавань, ха-ха. Два каноэ и катер. О, вы даже не представляете, как сложно было его добыть. Но зато сколько плюсов! Хотя бы то, что его может спокойно вести даже любая женщина, домохозяйка, ничего сложного. Благо, у меня хватает ума хранить все карты и компас в ящике стола, а не то бы все давно разъехались”, – засмеялся Сигберт.
  “А вот тут у нас подходы к баракам, здесь мамочки стирают свое белье. Нужно только следить, чтобы они не общались с прокаженными. Темные люди - думают, что это не заразно. А еще Моисей бил тревогу в свое время… Эй, не играйтесь тут!” – пригрозил доктор вдруг пробежавшим между Николя и Флоренс хромому и покрытому струпьями малышам. – “А тут у нас почти что здоровые больные, ничего интересного. Скоро пойдут на поправку, надо надеятся. Только ничего тут не снимайте и лучше не смотрите.   Пойдемте быстрее в домик для больных европейцев, он рядом с операционной”. Подул теплый ветер, листья пальм двинулись и в барак попал луч солнца. В его темноте вдруг показались десятки измученных полуживых глаз, с надеждой глядящих на проходящую с камерой Магдалену. Когда их взгляды соединились, больные завопили из последних сил. “Не смотрите, не снимайте, не слушайте! Идите за мной!” – резко командовал Кёхлер и вошел в домик для европейцев.
  Можно было бежать. Джозеф тут же окликнул Луизу:
  – Все, я ухожу с пареньком. Он меня уже заждался. Самое время разделиться. Решай быстрей, кто со мной идет, и мы уходим огородами.

…

  Доктор здоровался с европейцами, с радостью открывая двери в порядке очереди. Одну дверь он пропустил, на что кто-то указал. “И точно, пропустил. Ну и ладно”, – заключил врач, но тут дверь открылась сама. В следующее мгновение из дверного проема показался выплывающий в коридор таз с бинтами. Это был чернокожий помошник доктора, юный и смышленый паренек с прикрытым правым глазом.
  – Ах, это ты. Я уж испугался. Ну ладно, давайте посмотрим, что у нас тут.
  В “палате” стояла бедная кровать без простыни и одеяла, окна были завешаны плотной тканью, не пропускающей свет, а в самой комнате стояла невыносимая тепличная температура и горький запах мочи. К кровати по рукам и ногам была привязана белая женщина безобразного вида. “А, ну все в порядке!” – улыбнулся доктор и вынырнул из жаркой комнаты, как вдруг она скинула, видимо, отвязанные веревки с рук и бросилась судорожно разматывать узлы на ногах.
  – Скорее! Вяжите ее! – крикнул Кёхлер. – Фернандо, сюда. Лу… Магд… Ф…
  Не успел доктор позвать всех на помощь, как сумасшедшая была вновь прикована к кровати. “Пустите меня к мужу! Умоляю вас, ради всего святого! Я не больна, я не больна!” – кричала она в слезах, но доктор, демонстративно закрыв уши, поспешил выйти из комнаты.
  – Не обращайте внимание, дорогие. Это обычная лихорадка после солнечного удара. Мы нашли ее полумертвой. Поправится. Главное не идти на поводу. Уж доверьтесь мне, я врач. А пока пойдемте. Завяжи ее потом еще туже, хорошо? – выходя, обратился Сигберт к помощнику.
  Но женщина не останавливалась. И вдруг в ее криках показалась доля смысла. Она и Луиза встретились взглядами, и женщина резко перешла на полушепот: “Послушайте, меня держат за сумасшедшую и хотят продать, распотрошить на органы, отдать людоедам… я не знаю что, но прошу Вас, прошу Вас, помогите мне. Приведите сюда моего мужа, капитана Луи Робера, умоляю, он все объяснит, он все оплатит. Он предприниматель. Он у меня самый лучший. Только поверьте мне, этот человек – Кёхлер – он тот еще садист! Вот, этот мальчик с тазом, он отвязал меня! Он хороший, он знает, где мой муж. Он отведет вас!!”
  Юноша быстро кивнул головой.
  “Он отведет. Он знает дорогу. Только он немой. Умоляю, умоляю….”
  Кёхлер открыл дверь:
  – Ну чего вы там!? Это заразно, немедленно выходите! Мальчик сам разберется, я ему доверяю. Я его брату руку ампутировал, не подведет!

…

  – Кажется, наши ряды редеют? Впрочем, без Джозефа даже дышится легче, не правда ли? – доктор вновь стал тем же забавным старикашкой, каким казался в столовой за обедом. – Итак, наш план такой, дорогие мои. Сейчас я должен буду вырвать зуб одному мальцу, и потом буду ждать вас в нашем домике, готовый к интервью. Не будем же забывать цель нашего дела, м! Расскажу про больницу, про то, про сё. Ну, или не в столовой, а где скажете. Поговорим. Но через час у меня перевязки, так что имейте это ввиду… Что еще? Ах, да, совсем забыл про то, что кому-то из вас пора отправляться, нет? В любом случае, я предупредил ребят, что если кто и поплывет на миссионерский пункт, так чтоб везли без всяких вопросов. Вот… Фернандо, вы бы не могли быть так любезны – взять вон того мальчишку за ноги и вместе со мной посадить его в кресло стоматолога? Спасибо, вы испанцы всегда так добры.
  Доктор улыбнулся и привел в исполнение свой план по переносу пациента. Малыш истошно орал вплоть до тех пор, пока его не посадили на интересное кресло с откидывающейся спинкой. У него еще была пара минут, чтобы вдоволь почувствовать себя королем, поскольку, войдя в операционную, Сигберт встретился со своей ненавистной помощницей:
  – А что ты тут еще делаешь? Молоко пролила, графин разбила. Графин Луизы! Да ты хоть знаешь, что он для меня значит!? Иди с глаз долой. И быстрее, отплывай уже в эту деревню, я вождю обещал, что его дед-сердечник уже к полудню будет тут. А что если он помрет, и мы лишимся пильщиков? Вот сама и будешь доски пилить. Иди уже! Да, и Вам, спасибо, дорогой Фернандо, вы были очень кстати.

  Дверь закрылась. Они остались одни. Она и Фернандо. Доктор и пациент. Раздались детские крики. Она опустила глаза.
  – Я… – тихо сказала она, когда малыш за стеной успокоился. – Прости, Алехандро, мне нужно отплывать. И я не знаю, встретимся ли мы еще… – она припала к его груди и зарыдала. – Умоляю, пойдем вместе, пожалуйста. Может, это наш последний шанс. Я вернусь послезавтра к утру, ты еще успеешь на пароход. Мы, я, каноэ. Я не смогу без тебя, больше не смогу. И знаю, что ты приехал за мной, ну конечно за мной. За кем еще? Давай уплывем, я все еще люблю тебя. И мы можем быть вместе, и уплыть из этого места. Алехандро! – взвыла она сквозь слезы. – Прошу тебя, неужели я так много прошу? Один день, ты и я. Прости, прости за все. За Хосе, за дядю Ринальдо, Рубена, за Фернандо. О, все это была большая ошибка. Я просто пыталась сделать так, чтобы ты ревновал, и… О, я так боялась, что ты погибнешь на войне, я молилась за тебя каждую ночь.
  Она отпрянула от груди, вытерла слезы со щек и, бросив полушепотом: “Прости, у тебя десять минут. Я буду ждать у каноэ. Умоляю! Ведь в нашей любви были и светлые… Поспеши. Я буду ждать”, – вновь исчезла между бараков.
  За дверью послышался металлический звон. Доктор засмеялся:
  – Ну вот, а ты думал будет хуже! Зато теперь не болит.

...

  Солнце палило, но небо заволакивало невнятными тучами. Джозеф частенько поглядывал вверх, пробираясь сквозь джунгли. В один момент он остановился:
  – Мда, если так пойдет, то нам нужно будет возвращаться в ливень. Ночью. Без всякого света… Ха, да где наша не пропадала!

I

— Мы с mlle Уолден можем взять это интервью. Доктора даже не придётся обманывать, я спокойно запомню его реплики.
Коротко прокомментировал идею охотника Фернандо. "А что не запомню то выдумаю", — Но это осталось невысказанным. Честно говоря, испанец был рад возможности поработать. Когда люди предаются праздности то делаются чересчур любопытны, выдуманными историями из иных, чужих миров, они заполняют пустоту собственных. Парадоксально, но при этом настоящий другой мир, вся эта нищая, насквозь пропахшая потом, жужжащая роем плотоядных мух, ревущая по ночам, Африка, словно тонула, делалась чем-то ненастоящим на фоне обеденных комнат и нескольких стен.

Ты едешь туда, полагая, что будешь долго рассматривать каждый листик, каждую новую деталь... А потом всё тонет в каком-то дымном мареве и остаются только шумные негры, которые и людьми-то не вполне кажутся. Недоземля, вроде большой деревни.

Было, впрочем, и кое-что, совершенно забытое Фернандо о больших деревнях — находясь там, следует очень осторожно плевать под ноги, можно случайно попасть в знакомого.

II

Первая любовь определяет многое. Вся человеческая культура, заботливо заложенная в голову юноши встречается в этот момент с холодной и безразличной реальностью в облике девушки, и как именно пройдёт встреча — определит облик женщины, отношений, любви, на всю оставшуюся жизнь.

Для Фернандо женственность давно стала просто ещё одной формой социопатии. Он даже разработал собственную теорию, позволяющую обьяснить пресловутую женскую загадочность (вот о чем охотнику следовало бы спрашивать! О, какой ответ он бы получил!)

По системе Гонсалес-Авила можно чистить не только апельсины, но и души человеческие. Вообразите себе на мгновение, что в гостиной стоит богатый юноша в костюме-двойке и увлечённо рассказывает про свой опыт знакомства со Штирнером. Не нужно быть писателем чтобы сказать, что девушка влюбится в него. Но представьте, что тот же юноша беден, его костюм местами потерт... История пойдёт иначе. Теперь, представьте супругов. Женщина подозревает мужчину в измене. У неё нет улик, но ей кажется, что давненько она не получала подарков. Конечно, она взбесится, заведёт сама себя и устроит сцену ревности даже если сама даёт по всякому водителю своего мужа. Что объединяет оба этих примера?

Если женщине выгодно будет почувствовать что-то, она это непременно почувствует, причём стоит уличить её, представительница прекрасной половины мигом отыщет тысячу и одну причину своего решения. "О, я так несчастна, душечка, так несчастна" — Чувства становятся чем-то вроде конвертируемой валюты с твёрдым курсом.

На самом деле женщины не чувствуют ничего, но способны "заводить" себя, чтобы имитировать любое состояние от бурной любви до столь же бурного гнева. А знаете, кто ещё так делает? Социопаты.

Отсюда следует magnum opus житейской мудрости Фернандо — к женщинам следует относиться как к сумасшедшим. Не стоит вникать в их бред, давать увлечь себя ловушками красивых слов и бурных излияний. Достаточно понять логику диагноза, чтобы стало абсолютно не важно что говорит или чувствует безумец.

Доброй половине этого, мсье Гонсалес Авила-и-Мартин научился от неё. От белой женщины. Другую усвоил от врачей, лёжа (о, ирония) в психиатрической больнице.
— Bonjour, mademoiselle.
Коротко приветствовал Фернандо свою давно ушедшую любовь. Бывало в порыве запальчивости, он представлял себе то сладкие мгновения возмездия, и сейчас эта ярость вспыхнула с новой силой. Судьба подарила ему шанс отомстить.
Когда девушка наконец убежала, испанец поспешил тихо, так, чтобы не слышал доктор, пояснить сцену (о, это всегда сцена!) охотнику.
— Алехандро.
Короткий кивок.
— Разве, мсье, Вы всегда представлялись подругам на одну ночь своим именем? Если так уверяю Вас, это крайне непрактично. Вы же не хотите, чтобы они заявились к Вам домой с воплем "это твой ребёнок!"

Передразнивать сумасшедших всегда приятно. Вышло смешно.

III

Больница Фернандо скорее понравилась. Навевает воспоминания, знаете ли. А если говорить серьёзно, то негры явно находятся не в том положении, чтобы воротить нос от того, что белая цивилизация пожелала им дать. У них могло не быть и этого. Пусть вас не обманут голодные тела, эти люди выживали здесь тысячелетиями и выживут ещё столько же, даже если завтра все европейцы дружно соберут вещи и оставят братьев своих меньших. Темнокожих не продают в рабство, им раздают продукты, их лечат, чего им ещё желать? Зачем они тянут свои руки?

Прогнать злобного доктора? А кто ещё поедет лечить сброд по доброте душевной. Дать больше еды? Фернандо достаточно прослужил в армии, чтобы знать, старшие отнимут излишки у младших, обожрутся в три пуза, а младшие останутся с чем были. Проблема Африки не в клозетах, она в головах людей, свято уверенных, что кто-то им что-то должен.

А вот белая сумасшедшая вызвала сочувственный взгляд. Это мы тоже проходили. Африканская жизнь полна стрессов для юной особы. Немудрено начать во всех дикарях видеть каннибалов, жаждущих плоти юной супруги французского капитана. Сбежать из дома, прятаться где-то пока не припечет...

Допустим на мгновение, что доктор правда садист и издевается над пациенткой. Может насилует. Это возможно. Но "продать каннибалам"... Барышня явно перечитала Джека Лондона. Или, что более вероятно, дамских романов.
"Ты отвергла мою любовь, Хулия, теперь я продам тебя людоедам!"
Тем не менее, случай заинтересовал Фернандо.
Отличная выйдет сцена для статьи.

IV

Барышня времени не теряла. Перешла, что называется, с места в карьер. Часто, испанец поражался, насколько органично у них получается этот монолог. Нет, чтобы сказать прямо: "Я меркантильная и подлая сука, я изгадила собственную жизнь, приняла неправильно все решения, какие могла, и теперь доживаю жизнь медсестрой в какой-то африканской больнице, где негры задирают мне юбку, когда доктор не видит. Нас раньше многое связывало, купи мне билет в Европу". Нет, вместо этого нужно рассказать байку о многолетнем ожидании.

Тот факт, что это байка, Фернандо установил эмпирически. Предположим, у него было от двенадцати до четырнадцати женщин включая случайные связи. Если бы женщина была способна к столь длительной привязанности, хотя бы одна из них непременно бы вернулась и попыталась возобновить отношения. Но матримониальная бухгалтерия так не работает. Женщина допускает разрыв отношений если видит вариант получше. И потом продолжает движение "от лучшего к лучшему". Она наверняка могла хотя бы через родственников из родного города узнать где находится Фернандо, разыскать его — тогда байка прозвучала бы куда правдивее. Но раз они попросту столкнулись в безымянном селении...

Против воли, мужчина ощутил слабый укол сочувствия. Насколько же она опустилась, что предлагает всё и сразу. Правильно было бы сходить к каноэ и взять её там, жёстко, со вкусом, как берут шлюх. Потом дать несколько смятых купюр и велеть проваливать.

Да, это было бы... Достойное отмщение.

"Видимо", — с грустью подумал Фернандо, — "Я всё-таки не жестокий человек"

— Я прощаю тебя. Но нам пора расстаться.

Он аккуратно извлёк из бумажника свой обратный билет на пароход. Она использует его, снова, в этом не было никаких сомнений. Скоро будет плыть в Европу размышляя о том, какой сентиментальный дурак её бывший, так просто расставшийся со столь ценной вещью и не взявший совершенно ничего взамен. Простой мир маленькой социопатки.

— Вот всё, что я могу тебе дать. Кажется, это тебе и нужно? Он твой.

Фернандо не планирует возвращаться.
Билет бы всё равно пропал.

- Herr Kӧchler! Das sind Sie… sind Sie noch wach? - дрожащим голосом произнесла Флоренс, на ее губах проступила слабая улыбка, она опустила тяжелый кофр у двери и проследовала за доктором в гостиную, куда он ее увлек, посадил в кресло, дал выпить что-то сладкое и свежее… и все это время говорил, говорил, говорил что-то успокаивающее, отвлекающее, расслабляющее своим мягким, но неуловимо властным, таким отеческим голосом, что она ощутила неодолимое желание поверить и поддаться ему, быть под его опекой, дружественной защитой…
– Sie sind so nett zu mir… - Флоренс выражалась по-немецки свободно, но ее немецкий отдавал книжностью и излишней грамматической правильностью, говорившей о том, что ей больше приходилось читать или писать на этом языке, чем разговаривать. Что-то неприятно кольнуло в гладко текущей речи доктора, какое-то неудачно сказанное слово… ампутировал… почему ампутировал? Разве это сейчас важно? - но тут же пропало, как рябь по воде, в глубине которой проплыла большая хищная рыба – и скрылась. Все хорошо, нечего бояться, она среди друзей. За крепко запертыми дверями – уютный островок европейского мира среди хтонической бездны Черного континента, очерченный кругом света, падающим от лампы на белоснежную скатерть… И Зверь рыкающий в ночи - это felis pardus, обычный леопард, ворующий кур, всего лишь кошка!
- So eine große Katze, - произносит Флоренс с радостью ребенка, которому объяснили, что ужасное чудовище у его кроватки – это его собственная одежда, висящая на стуле. Она смеется тихо и легко. Он что-то еще говорит?
Флоренс замирает и смотрит на него с ужасом, а ее мысли мечутся в голове, как перепуганные овцы в загоне, куда прыгнул волк. Что такое… Зачем он это говорит? Откуда он может это знать, кто ему рассказал? Неужели… они? Они его нашли, он с ними заодно. Что мне теперь делать, Господи, что мне делать? Куда мне спрятаться?
- Herr Kӧchler, bitte… bitte, ich flehe Sie an! Я умоляю Вас, не говорите никому, мне так стыдно, так стыдно! - повторяет она, глядя на него блестящим умоляющим взглядом, в глазах уже стоят слезы, доктор двоится, плывет, дрожит… Он обещает никому не рассказывать. Он обещает оставить ее при себе, ему нужна помощница… Потеряться в этих девственных лесах, и никто не найдет, никто не схватит, не отправит в тюрьму. Да, надо потеряться.
…Нужна помощница.

…Как ловят насекомых? Вы думаете, энтомолог целыми днями бегает по луговинам с сачком в руках за своими экспонатами? Сидит в засаде у цветочной клумбы? И да и нет. Он приманивает своих жертв на яркий свет. Притягивает сладким ароматом и приятным вкусом – кого блюдечком с разведенным в воде медом, кого – куском гниющего мяса… Крылатое существо устремляется на приманку, и тут – рраз! Оно еще не верит, что его поймали, не понимает, что оно уже мертво, бьется и трепыхается…
Откуда-то изнутри поднимается багрово-черная волна. Гнев. Он ее обманул. Приманил своей фальшивой добротой и заботой, опутал лаской, заставил себе доверять, а потом обманул ее доверие и поймал. Кто? Ах да, доктор Зигберт Кёхлер. Но так уже было! Ее доверие уже было обмануто! Все они такие… Как ты можешь еще раз так попасть в эту ловушку, Флоренс Уолден? Ты настоящая дура, Флоренс Уолден! Опомнись! Он не может ничего знать о тебе!
Флоренс закрывает лицо руками, чтобы доктор Кёхлер не видел судороги гнева, исказившего ее бледное лицо, судорожно вздыхает; а доктор опять говорит, говорит, забалтывает ее, оплетает тенетами слов, ловит. Она машинально слушает. Капитан Робер? Какое ей дело до какого-то капитана Робера? Николя Дюран ему почему-то не нравится, поэтому он наговаривает на Дюрана. Она слушает, отвечая на его яростные нападки этикетными «Неужели?» «Какой ужас», «Вас можно понять», « В самом деле»… Почему бы доктору просто не оставить их в покое? Наверняка он постарается рассорить Дюрана с Луизой – с прекрасной, таинственной, женственной Луизой, конечно же, у них все хорошо, разве может быть иначе, если мужчина так целует руку женщине – так, как никто и никогда не целовал руку Флоренс, словно всему миру показывая: вот мое единственное сокровище, моя богиня… В сердце Флоренс толкается теплый и грустный комок: «Никогда…», но она уже настороже, уже держит себя в руках: Hic leones. Здесь опасно. Замечает, как доктор скомкал мысль о крестном Луизы. Запоминает имя капитана Робера. Здесь нет мелочей. Здесь повсюду расставлены указатели: вон в том шкафу, кажется. Болтается скелет. И в этом. И в этом.
- Мой покойный отец тоже был энтомологом, - задумчиво откликается Флоренс.
- Обо мне Вы все верно угадали, - говорит она печально, но твердо, держа на весу чашку с чаем. Рука уже не дрожит. – Сказать, что отец много значил для меня - ничего не сказать. Нас связывали особенные отношения, он был моим учителем и наставником в высшем смысле этого слова… - Флоренс печально улыбается своим воспоминаниям и продолжает:
- Он погиб в результате несчастного случая – разбился насмерть в дорожной аварии. Мы ехали вместе. Меня выбросило из машины, я легко отделалась – трещиной ребра и сотрясением мозга. А он погиб. Такая чудовищно нелепая, лишенная смысла смерть, хотя всякая смерть лишена смысла… .
Флоренс молчит, потом с видимым трудом говорит:
- Это я была за рулем в тот день. Я до сих пор виню себя в его смерти, хотя все убеждали меня, что это трагическая случайность. Мне было так плохо. Я не могла ни спать, ни есть, вообще двигаться не могла. Я почти полгода провела в клинике… Вы понимаете. Нервное расстройство. Но мне уже гораздо лучше! Не рассказывайте никому, пожалуйста. Люди по-разному к этому относятся, я не хочу, чтобы меня считали… не совсем нормальной. Извините, что я так много болтаю, но мне нужно было кому-то это рассказать… Извините. Спасибо за Вашу доброту, доктор Кёхлер. Я очень устала. Мне действительно пора в постель. Я устала.

Опять капитан Робер… интересно, что с ним стало? Он вылечился и уехал? Да, конечно, уехал. Почему бы капитану Роберу не уехать отсюда?
Перед тем, как лечь спать, Флоренс плотно закрывает окно, несмотря на духоту. И дверь тоже плотно закрывает и подпирает стулом. Если кто-то попытается войти, он толкнет стул. А под подушку кладет револьвер – это единственная надежная вещь, на которую девушка может положиться в этом ужасном, лживом, полном хищников мире.
***
На следующее утро Флоренс уже бодра, на ее губах порхает сдержанная улыбка. Все вчерашнее она, конечно, вообразила себе. Нервы разыгрались, она слишком напряжена. Доктор – очень милый человек, такой заботливый. Ей уже стыдно, что она вообразила о нем невесть что. Он просто хотел ей помочь. Что? Бой потерял бобину? Какая неудача! Хорошо, что это можно исправить. Я очень хочу поехать в Либревиль. Месье Джозеф, это можно устроить? Да-да, месье Джозеф, пожалуйста, распорядитесь, чтобы нас отвезли в Либревиль. Когда? Хотя бы сегодня после обеда - подойдет? Да, я надеюсь, мы все едем в Либревиль, леди и джентльмены? Это была бы очень интересная поездка! Всегда хотела побывать в колониальном городе.
… Запомнить: профессор Лефевр и Августин, крестный Луизы. Как его фамилия? Сэр Уолден, кажется, знал по имени и в лицо почти всех европейских энтомологов. Кто из них проживает в Либревилле? И Робер, капитан Робер.

Прибор для записи звука. Все-таки разбился. Флоренс побледнела, вспыхнула и опустила глаза. Покойный сэр Уолден, бывало, называл ее криворукой курицей, нещадно отчитывая за любую неловкость или небрежность. И правда. Что за растяпа!
- Простите меня, - сказала она, виновато улыбнувшись. – Это все я. Я решила нести этот прибор сама, не хотела доверять его бою, он же хрупкий - прибор. Но когда зарычал этот… Ах да, леопард… это было так неожиданно, боюсь, я выпустила его из рук. Он упал, и… Мне так жаль. Но я могу стенографировать. Я умею. Вы думаете, это не понадобится?

Конечно, Флоренс согласна ввести интервью вместе с месье Гонсалесом. С большим удовольствием. Если нужно… да, можно притвориться, что прибор в исправности. Хорошая мысль, месье Джозеф. Но...
- Вчера доктор сказал такую странную вещь, - проговорила она с нервным смешком, словно извиняясь за не совсем удачную шутку. - Он сказал, что в джунгли ходить опасно, особенно сейчас. Как вы думаете, что он имел в виду? Месье Джозеф? Вы сказали " да еще в такое время - в какое?
***
Больница напоминала девять кругов ада. Флоренс не ожидала встретить такую концентрацию страданий, боли и ужаса в одном месте; запаха гниющей плоти, мочи, грязных тел, резко пахнущей пищи. А она-то думала, что тюрьма Френ – худшее место на свете. Ее замутило. Господи, разве это люди? Люди такими не бывают. Одни кости, немного кожи, а глаза какие у них.... В них живет голод, да, вот так выглядит настоящий голод, твердила она. Неужели они все так живут всегда, даже там у себя в своих деревнях? Эти жалкие подачки никого здесь не спасают. Флоренс, воспитанная на книгах сэра Киплинга, с детства гордилась, что им, британцам, в первую очередь, а потом уже и остальным европейцам, доверено нести бремя белого человека среди дикарей – полудемонов, полудетей, как сказал поэт. Но здесь это бремя выглядело как-то особо неприглядно. Флоренс шла мелкими шажками, словно боясь оступиться и упасть в грязь, прижимала к груди свой фотоаппарат, верную Лейку. Надо это снимать. Или не надо? Доктор не хочет... Нет, надо. Пусть бы все увидели, этот ужас. Прокаженные. Господи. Нельзя позволять им стирать свое белье, этим… мамочкам. Все тут пропитано разложением и агонией, даже воздух и вода. Ей было стыдно за свое отвращение, смешанное с жалостью и возмущением, но она не могла ничего поделать. Такая чистая, отглаженная… стоит тут с фотоаппаратом. А они рядом, смотрят на нее. Ужасно. Лучше бы она стояла здесь в своей арестантской форме. А, вот выздоравливающие!. Флоренс приободрилась. Хоть кому-то здесь становится лучше. Она настроила фотоаппарат, но… Почему они так кричат? Милый доктор Кехлер вдруг переменился и стал очень резок. Флоренс так и не сделала снимка. Вместо этого она через силу улыбнулась смышленому чернокожему пареньку с тазом и щелкнула затвором камеры. Должен получиться хороший кадр. Флоренс вспомнила, что дикари не любят, когда белые люди их фотографируют. Им кажется, что у них вместе с портретом забрали душу – кажется, так?
- Это тебе не повредит, - сказала она пареньку, протягивая ему мелкую монетку с немного натянутой улыбкой. Те самые десять сантимов, которые она вчера не бросила в воду. – Я это делаю, картинку, чтобы запомнить это место, доктора и тебя.
Но почему у него один глаз закрыт? Доктор отрезал его брату руку…
- Вы вчера сказали - ногу, - вдруг сказала вслух Флоренс. – Вы отрезали ногу. То есть ампутировали.

***
Флоренс ждала доктора в кабинете, предназначенном для интервью, умытая, пахнущая свежестью, одетая в белую блузку и узкую светлую юбку – само воплощение хорошо воспитанной английской девицы. Она сосредоточенно терзала прибор для звукозаписи – двигала рычажки, щелкала пальцем по-змеиному шипящий микрофон – он отдавался резким громким звуком; заправляла и перезаправляла пленку в катушку без особой необходимости.
- Месье Гонсалес, - приветствовала она кивком журналиста – и сказала тихо . – У меня все готово, надеюсь, он не заметит. Как Вам сегодняшняя экскурсия? Ужасно, правда? Вам не показалось, что…
Флоренс осеклась, оглянулась по сторонам, помолчала и добавила почти шепотом:
- Здесь все не совсем такое, каким кажется.

Воздух. Её разбудил воздух, который начал разогреваться, будто в бане затопили котёл. Влажные и теплые экваториальные массы воздуха, непривычно наполняли лёгкие. Сон вязко, но настойчиво отступал. Улыбка озарила её лицо, когда она поняла, что проспала, и план с ранними утренними убийствами на охоте не сработал. Она была готова принимать обвинения и наказание.
Но ждали неприятности другого рода. Их багаж! Джозеф появился, представив свой недосып на помятой физиономии и исчез.
- Какой чёрт следил за нашим багажом. Вы понимаете, что это саботаж! Пропали плёнки. Самое важное и нужное. То, для чего мы здесь, стало невозможным, - она не скрывала эмоций. Но не могла не отметить, что сама техника на месте и даже не повреждена. Во всяком случае вся, кроме магнитофона. Воришка знал толк в своём деле. Это, явно, не местные аборигены, это преднамеренное и продуманное преступление. – Нам не помешал бы в команде детектив.
Ворчание делу не помогало. И надо было решить, как полезней всего использовать то, что осталось. Хронометраж был мизерным. Была ещё неизрасходованная плёнка в её фотоаппарате. Но этого слишком мало для полноценной работы. Для той цели, которую она преследовала в этой экспедиции.
…
- А чего это вы такой весёлый, месье Джозеф. Уж не ради ли охоты вы не спали ночь и …, - обвинять на голых фактах было безумным невежеством, поэтому Мэг прикусила язычок и слушала охотника, сосредоточившись на еде.
«…стрелять зверюшек…», - резануло ухо.
Она резко вскинула голову и многозначительно посмотрела на Николя, что сидел по другую сторону от Джозефа. Ей очень не хотелось отправляться в джунгли с наглецом Джо, но и отправлять двух мужчин на охоту тем паче. К тому же, ей нужны были кадры. Нельзя упускать случая.
- Пусть ваша фотогеничность попробует посоперничать с местной фауной, - наконец сдержано ответила она и скинула руку со своей коленки. –А наш друг Дюран, думаю, не позволит девушке одной отправляться в джунгли с таким бравым парнем, как вы. Мне не нужны лишние компроматы.
…
Теперь она с грустью посмотрела на Николя. Магдалена, конечно же, замечала его глаза и преображение, когда они встречались. Но, знал ли он, что эти встречи не ради него. Она приходила ради Луизы. Получив совместный проект, она позволила себе прийти пару раз к ним домой. Предлогом была работа и обсуждение деталей, на которые не хватало времени. Когда зашло слишком далеко, она чувствовала себя виноватой и обязанной Николя. И была любезна и обходительна, будто этим смывала свой грех. Но глубоко в душе, она понимала, что это месть. Он слишком был похож на Станислава, который предал её, уведя любимую женщину.
Нет, она не собиралась делать то же самое.
Луизу она уважала и относилась с некоторой восхищенной тоской, если можно так сказать. Мария была открытой, улыбчивой, с золотой стружкой волос, развеселить её не составляло труда. Луиза, напротив, задумчивая, овеянная загадкой собственного мироощущения. Эдакий сундучок с сокровищами, ключ которого находится где-то в неведомом никому месте. Она была другой, она была чужой.
Мэг искала негатив. Негатив к кадрам прошлого, застрявшего в проекторе её мозга. И ей был нужен этот человек со своей загадкой, который отвлекал и придавал пряности её миссии.
- Вы поддерживаете идею идти в джунгли, месье Дюран?
…
- Разбитый кувшин — предвещает потерю друзей, - прошептала Магдалена, задумчиво смотря, как молочный ручеёк преодолевал препятствия древесных бороздок на полу. И тут же спохватилась. – Ой, ничего страшного. Знаете, русские говорят, что посуда бьётся к счастью. А Луиза подарит вам другой. Это же просто кувшин!
Гурка немного опешила от реакции доктора. Слишком раздражителен и нетерпим для своей профессии.
…
Делать экскурсию после того, как они вышли из-за стола, было жестоко. Вопреки предупреждению доктора не смотреть и не снимать весь путь до палат с больными европейцами, фотографическая память Гурки, раз за разом запечатляла картинки этого бедного мира. Яркие, зёлёные джунгли, жёлтый песок, красное жаркое и палящее солнце, различные оттенки коричневого, начиная о палевого, до почти кирпичного. Всё это не шло в сравнение с людьми, которые населяли этот чудный красочный мир. Они будто настенные рисунки первобытных людей на осколках этого мира, далёкие и безжизненные. Очередь на раздачу еды не казалась гуманитарной помощью. На изнуряющей жаре в пыльном рыжем песке копошились люди, а то просто сидели застыв изваянием и ждали. Помощи, благоволения белых или смерти? Мэг не могла ни в одном из них поймать искорку надежды. Неужели даже этого у них нет? Просто следуют за тем, что даёт день и ждут, ждут, ждут, когда всё закончится.
Поблагодарив свою утробу, что не вывернула недавний обед наружу, Магдалена взяла себя в руки, мысленно готовя себя увидеть в бараках что-то подобное. Обтянутые кожей скелетики, вызывали жалость, молчаливые проводы взглядом мужчин и женщин окутывали ужасом, голодные глаза детей убивали.
После увиденного, происходящее в бараке для европейцев уже не имело того ужасающего эффекта. Да, в больницах нет ничего приятного. Больные страдают, докторам приходится где-то быть жестокими, где-то беспощадными. Ради выздоровления. Иногда приходится отнять часть тела, чтобы жила другая его часть. Иногда приходиться вырвать с корнем прошлое, чтобы наступило будущее.
Магдалена поспешила из больницы на воздух. Удушливый и едва ли помогающий перебить запах больницы – страданий, боли и смерти.
- Джозеф, вы уже собрались? Я иду, конечно иду.

Магдалена.
Луизе нравится имя: долгое, напевное с примесью святости. Вслушайтесь: маг-да-ле-на... Слово одновременно и тихое и громкое.
Взгляд Магдалены, что стрела, достигает цели. Чего в этом взгляде больше, правды или игры? Луиза не знает, поэтому делает вид, что не заметила, потом она сошлется на "я не могла, ты же понимаешь, мы не можем, ведь есть Николя, и люди, что подумают люди".
На самом деле ей всего лишь нравится имя.

Ширма благости расползается, когда прикосновение сменяется поцелуем. Луиза прикрывает глаза, чтобы никто не заметил темный огонь в глубине зрачков. Николя. Луиза тысячу раз знает, как он хорош. И она же тысячу раз знает, что он отвратителен, как все люди. Вот только сегодня он другой. Словно эти двое пересекли океан и на этом, новом берегу, все наизнанку, все иначе. И каково же оно здесь? Луиза поворачивает голову к мужу и долго, пронзительно смотрит, переполненная любопытства: "каково оно здесь?".

Секунда - и ладонь утекает от мужа, как утекает и сама Луиза, она вновь не с ним, а с другими.
С мужем она встретится вновь позже, в их общей спальне. Она услышит его шаги сквозь стылую дрему, и его приход успокоит ее, согреет ноги, навеет сон. Николя же - так и уснет за письменным столом, в обнимку с бумагами, в неудобной, скрюченной позе. И, очнувшись ото сна в темноте, Луиза долго будет разглядывать мерцание лунного света на письменном столе, руках и лице этого одновременно чужого и близкого человека, а потом принесет плед, которым обернет мужу плечи и ноги.

Утром она проснется одна и, приведя себя в порядок, спешно покинет комнату. У нее есть оправдание - дело. Как иногда вовремя можно забить голову и руки чем-то, что на самом деле не имеет никакого отношения к важному.
- Пошлите кого-нибудь, я здесь все-таки не для того, чтобы разгадывать детективную историю пропажи пленки. - Луиза мягко откажется ехать к скупщику.
Они профессионалы. Они справятся. Всегда справлялись.

- Да, охота - прекрасная идея, мсье Джозеф. Магдалена и Николя помогут вам. Я бы и сама поехала, но кто-то должен скрыть ваше отсутствие.
Никто не скроет их отсутствие лучше скрытной Луизы.
Никто не будет ждать их возвращения сильнее.

- Уже решила. Вы отправляетесь с Магдаленой и Николя. - короткий кивок мужу, чтобы не выдать собственную слабость. Больница - совсем не то место, где Луизе нравится быть. Ей плохо здесь среди измученных людей, здесь только боль, сплошная, густая, неисправимая, а Луиза ее чувствует.
А самая яркая - боль прикованной к кровати женщины.
Что если она не лжет? Что если загадочные джунгли скрывают в себе совсем других хищников?
Луиза целует мужа в небритую скуластую щеку и уходит.

- Фернандо, Флоренс, если я не вернусь вовремя, начинайте интервью без меня.
Луиза уходит.
Она идет искать немого мальчика, который отведет ее к Луи Роберу.
Луиза чувствует азарт, страх, стыд и гнев - такую адову прорву чувств! Луиза хватается за это дело, словно эта чужая тайна мистическим образом поможет Луизе познать саму себя. Луизе нравится верить, что женщина сказала правду. Луизе хотелось бы обличить кого-нибудь здесь.
Выходит, что на самом деле на охоту идет именно она - Луиза.

Не всегда знания приносят радость, а чужие разговоры утоляют любопытство. Вероятно, Николя не следовало подслушивать, но кто же мог знать, что стены дома в звенящей тишине улицы окажутся эфемерной преградой на пути сказанных слов и те найдут болезненный отклик не только разума, но и сердца.

Нервы, которые были и без того натянуты словно струны, продолжали звенеть и их не мог успокоить даже хороший табак. Выбив и почистив трубку, Дюран направился в комнату и попытался отвлечься от неприятных мыслей за работой, но человеческая жизнь слишком сложна, чтобы осмыслить её разумом и вывести некую математическую или финансовую формулу по которой можно добиться успеха. Слишком многое завязано на чувствах, а чувства… Если бы только знать, что ими движет и что их вызывает. Почему много лет назад он сошелся с этой женщиной, а теперь ему так сложно её отпустить? Неужели есть нечто большее и высшее, что связывает людей и не даёт вот так просто разойтись даже тогда, когда их отношения похожи на попытку согреться на остывающем пепелище? Ответа не было и сколько бы не пытался торговец осмыслить положение в цифрах, решение никак не приходило. Люди не цифры, их невозможно привести к общему знаменателю.

Устало вздохнув и потянувшись, Николя отложил в сторону письменные принадлежности.
— К чёрту всё! — Ладонь небрежно отодвинула исписанные бумаги в сторону и потянулась к карману, в которой была припрятана небольшая плоская фляга с коньяком. Несколько глотков и терпкий вкус алкоголя на языке придали уверенности и решимости.
— К чёрту работу! — Тихо проворчал мужчина, украдкой посматривая в сторону спящей жены. У него есть ещё два дня и в приоритете сейчас явно не деловые отношения, а чувства и эмоции в которых следовало работаться в первую очередь. Кем бы его не считала Луиза или её папаша, ему следует быть собой. И если он кому-то не нравиться, то пусть катятся ко всем чертям хоть на одном, хоть на разных пароходах. Чужие секреты не были товаром для Николя, он не собирался ими как-то торговать, обменивать или как-то иначе использовать к своей выгоде, но и свою сокровенную тайну он не хотел озвучивать. Не ветеран? Плевать! Кто по молодости не совершал ошибок, кто не был максималистом и не мечтал изменить жизнь к лучшему? Тот же Джозеф всё ещё был мальчишкой в теле взрослого мужчины, гримасничая и шутя пытающийся привлечь внимание понравившихся девочек. Впрочем, ему бы следовало быть осторожным, раз в этих местах завёлся некий леопард. Стрельба стрельбой, но хищник в своей стихии, а человек лишь гость. Наверно стоит предупредить и поговорить о возможной опасности?

Скрестив руки на столешнице и уперевшись в них лбом, Дюран попытался составить некое подобие плана на грядущий день и не заметил, как провалился в сон.
Утро наступило неожиданно, а спина неприятно ныла, побуждая потянуться и размять застывшие мышцы. Плед соскользнул с плечь и заставил удивиться. Николя не припоминал, чтобы он брал плед. Откуда он взялся? Неужели кто-то из прислуги?
Взгляд придирчиво осмотрел оставленные на столе вещи на предмет пропажи, но всё было на месте. Повернув голову, посмотрел на пустую кровать.

Не то улыбка, не от усмешка перечеркнула сонное лицо мужчины и он приблизился к ложу, провёл ладонью по подушке и несколько минут стоял неподвижно, комкая плед в ладонях. Такой необычный жест со стороны Луизы озадачил и подарил чувство надежды, хотя… Может быть это просто попытка убедить себя, что всё у них будет хорошо?

Отложив покрывало в сторону Дюран направился к умывальнику и некоторое время посвятил водным процедурам, приводя себя в порядок. Завтрак был лёгким и прошел почти в в одиночестве, если не считать прислуги, а потом была долгая прогулка по окрестностям, которая закончилась ближе к обеду.


***

— Джозеф, а что вы знаете о местной фауне? Сегодня ночью я слышал странные звуки. Вы уверены, что за пределами поселения достаточно безопасно, чтобы вести с собой неподготовленных людей? — Взгляд Николя уделил внимание сидящей неподалёку Луизе, Магдалене, господину Гонсалесу и мисс Флоренс.
Впрочем, вскоре ситуация разрешилась, хотя и не так, как хотелось бы Дюранту, который планировал посетить местный большой город и присмотреть несколько приятных вещиц для дальнейших активных действий по примирению.

— Идти в джунгли? — бровь Николя приподнялась в немом изумлении, когда Магдалена сделала предложение, а Луиза его поддержала. Стрельба не входила в число излюбленных занятий торговца, но именно сейчас горячие ладони желали ощутить приятную тяжесть и прохладу вороненого ствола, дающую уверенность и чувство защищенности пред внешним незнакомым миром не только себе, но и тем, кто по воле случая оказался рядом. Этакий первобытный инстинкт охотника и защитника.
— Ну что же, если дамы настаивают, то как я могу отказать им в просьбе? Надеюсь, что у господина Джозефа найдется запасной ствол и ещё больше надеюсь, что им не придётся воспользоваться…
Мысленно Николя улыбается. Возможность провести время с Магдаленой вызывает внутренний прилив возбуждения и сил, а прогулка по джунглям позволит собрать букет для Луизы. Интересно, оценит ли она дикие цветы?

Поцелуй, короткий и невесомый как крыло бабочки, Луиза уходит, а в памяти всё ещё мелькают монохромные воспоминания окопной войны и кадры лазарета, который был как две капли воды похож на то, что они увидели совсем недавно. Неприятный холодок скользит по коже, ведь именно от этого некогда и сбежал молодой Дюран, а сейчас прошлое, в иной его ипостаси пытается его настигнуть.

Николя заканчивает обед, дожидается остальных и начинает подготовку к походу в джунгли. Уличив момент, когда с проводником удаётся остаться наедине, задаёт интересующий вопрос про оружие и местных животных. Хочется быть уверенным, что Магда не пострадает. Обещание вернуться засветло успокаивает, но собирающийся дождь наводит на грустные размышления. Молодой солдатик, вновь ежится в потрепанную шинель, готовясь встретить свинцовый ливень. Некогда парень пообещал себе не брать в руки оружие, но… видимо пришла пора повзрослеть и взглянуть собственному страху в глаза, перестать бояться потерять то, что дорого, и научиться жить вопреки ошибкам прошлого, даже если их не получится исправить.

10 января 1933 г. Африка, Ластурвиль.

– Извините за задержку, спешил как только мог, – нарастал запыхавшийся голос в соседней комнате. – Мне сказали, что вы хотите расположиться в моем кабинете, но не стоит.

  Доктор вошел в комнату, вытирая пот с лица полотенцем. Встретившись взглядом с Фернандо, он улыбнулся и протянул руку, чтобы положить полотенце на комод, как вдруг осекся и потупил взор. “Вот тут”, – указал он, взявшись за грудь, – “тут и стоял тот кувшин, который подарила Луиза… Эх, дура!” – прошипел он сквозь усы и небрежно бросил полотенце. Кёхлер сел напротив журналистов и, озираясь по сторонам, попросил налить ему воды. Бой неохотно вышел.

– Ох, давайте тут, напротив кабинета и пообщаемся, нечего в него заходить. Ох-х, – доктор скривил челюсть, – что за день!? Ну так о чем вы хотели спросить, дорогие? Фройляйн Уолден, заводите аппаратуру, что-то она у вас совсем не шумит, так и должно быть? А то я бы уже полежал пошел, честно говоря…

<...> – Вот вы знаете, друг мой, вы задали хороший, я бы даже сказал отличный вопрос, но я позволю себе небольшое отступление. Дело в том, что когда я тридцать лет назад решился приехать сюда, я и думать не мог, что проживу на бананах и два года, с моими-то проблемами с сердцем! Но оказалось, что для европейца здешняя кухня, или ее отсутствие, очень благоприятствует, а потому я бы хотел ответственно заявить, что приглашаю всяческих спонсоров и дарителей, благодетелей и просто хороших людей приезжать к нам на месяц-другой, вложиться в наши хилые домики и вообще исполнить закон Христов. Вот… Так что приезжайте, дорогие, приезжайте. Я знаю, вы меня слышите, и этот голос да не окажется гласом вопиющего в пустыне, хоть до нее и не далеко идти, ха-ха, – приблизился доктор к магнитофону. – Записалось? Я могу повторить. А вообще, давайте следующий вопрос, очень интересно, да.
  И на следующий вопрос Сигберт ответил так, как будто бы вопрос был о его больнице и ее состоянии. И на следующий. И на следующий. Интервью обещало быть… увлекательным. Но наконец принесли воду.
  Скрип половиц сказал об этом со всей очевидностью: кто еще мог зайти в комнату, если не бой? Кто еще мог так решительно подходить к креслу, где пожилой доктор не отводил взгляда от стоящего на столе магнитофона (что преданно молчал)? Кто мог ворваться в идиллию и все испортить? Ну конечно же женщина!
  Стерва из прошлого, уже не в медхалате, ворвалась со стаканом холодной воды и резким движением облила старика. Кёхлер искривил лицо и тут же встал, схватившись за грудь. Стерва встала в позу: “Садист! Чертов садист! Я уплываю, и пусть помирают все твои *такие-то* старики, мне *так-то*! Чтоб ты сдох, гнида!” Доктор попытался что-то сказать, но тут же схватился за горло. Его глаза превратились в огромные шары, щеки впали; губы побледнели, и из них вырвался нездоровый хриплый кашель. Старик припал на колени, успев схватиться за тумбочку. Тут Стерва с бросила стакан в стену, он разбился. Рука Кёхлера онемела. Он тут же грохнулся на пол: “Ка-и-ет…”, – невнятно проговорил он. Магнитофон с треском упал рядом.
– Кабинет ему! Это садист, чтоб его! Нельзя, чтобы эта тварь выжила! – вопила стерва.
– Оганга! – спохватился боязливо подглядывающий бой и подбежал к доктору.
– Ни-и-с-льн-ы-н, – совсем неясно простонал старик, корчась от боли.
– Мочи его, Алехандро! – в ужасе визжала стерва, отходя к выходу.
  Мальчик поднял голову доктора и резко сорвал с его шеи и ключ, и крест. Когда он побежал к двери, старик снова плюхнулся лицом в лужу воды. Бой, весь дрожа, накинулся на замочную скважину. Ключ не входил. “Придуши его, ****!” “Оганга-оганга!!” Царапина, еще одна. Вся дверь исцарапана. Слезы. Треск магнитофона. Царапина! Да попади ты уже! “Оганга!” Вошел! Поворот. Еще поворот.
  Кабинет открылся.
  Внезапная пауза. Мальчик как-будто и не дрожал. Стерва как будто и не сбегала. Из тьмы крохотного кабинета, освещенные редкими лучами солнца, проходившими сквозь плотные жалюзи, показались человеческие глаза. Они плавали в банке с чем-то желтым и коричневым на дне. Слева от них на специальной бамбуковой подставке висели кнуты, сплетенные из различной кожи. Этими кнутами можно было запросто забить с одного удара. На верхней полке, откликаясь лишь страшными зубами и надбровными дугами, стоял человеческий череп, а справа, близ кувшина с водой и книгами, нависло огромное костяное чудовище, которое во мраке было трудно различить.
  Мальчик так и сел. “Он чудовище, я же говорила!”, – не веря своим глазам пробормотала Стерва. Доктор кряхтел и бился ногами. Вдруг он толкнул магнитофон. Тот врезался в комод и вдруг приветливо затрещал:
  “Раз-раз, проверка. Ах, да как эта штука работает? Все еще крутится… Может эта? Ну выключайся! Так, Флоренс, успокойся. Вдох. Выдох. Хорошо. Они ни о чем не догадаются. Никто ни о чем не догадае... Пшшшшш-ш-ш. Ну и как мне теперь вернуться в больницу?.. *Рев леопарда* Ах! Что это? Боже мой, что это? Что это? Помогите! *Удар*”
...

– А, Николя, я же совсем забыл ответить на твой вопрос за завтраком! А ведь я подготовился, хах. – Джозеф подождал Дюрана, похлопал его по плечу и побрел с ним наравне. – Флора-фауна, бабочки-цветочки… Эт все не про Африку, дружище. Здесь обитают только монстры, вроде доктора или Фернандо, ха-ха. Пытался поговорить с ним однажды, кстати. Мерзкий тип. Как будто бык, знаешь. К нему не подступишься, нужно быть как Хуан Бельмонте, чтоб воткнуть пику хоть куда-то. В общем, ты как знаешь, а я не в восторге. А по поводу крика - это наверняка горилла или геенна. Я-то не слышал ничего, а значит, ничего серьезного. Да ты не волнуйся, этих мочить еще слаще, чем людей! Тебе ли не привыкать, – и хлопнул по плечу.

  Три вооруженных, кто-то ружьями, кто-то фотоаппаратом, охотника пробирались сквозь девственный лес, предпочитая не прорубать себе дорогу, а обходя особо трудные места. “Магдаленка, запоминаешь? – стряхивая пот с бровей, постоянно оборачивался охотник. – Да шучу-шучу, я профи, не напрягайся”. Они обходили масляные пальмы, изуроданные присосавшимися к ним лианами, огибали заросли тростника, странные кусты, опасные обрывы и вскоре вышли на поляну, за которой открывался живописный вид на ту Африку, которую еще воспоют великие охотники: зеленые, лишь изредка украшенные одним-двумя деревцами, холмы; вялотекущая река, частые белые цветы, голубое небо над головами…
– Все, привал! – рухнул на землю Джозеф. – Это привал, задрало. Лучше передохнем, чем пойдем по чьему-то следу. Место опасное, фух. Опасное место, говорю! – крикнул он для отстающей Магдалены. – Фух… Не смотрите, что все так гладко. Эт самая опасная зона, здесь если дашь слабину - не жилец. Пространство, – он хотел показать рукой, но забил и потянулся к фляжке, – чтоб его, открытое… Николя, доставай консервы.
…
  Огромное солнце коснулось холмов, и они побагровели. Джозеф толкнул Николя: “Дружище, не засыпай, скоро в путь”. Охотник достал фляжку и сделал последний глоток. Убедившись, что ничего не осталось, он положил руки за голову и деловито присел к стволу напротив.

– Мы повернули сначала у… забора? Потом у будки. Потом обошли пальму, лианы. Там была мартышка, мы ее прошли… слева. Нет, справа. Нет, слева. Ну, там вспомним… И потом… Черт. Магдалена, ты случаем не запоминала маршрут, м? А то я ведь не шутил. У меня это, как его, чувства юмора нет совсем. Мало ли, ты не поняла, и теперь нам никогда не вернуться, а? – говорил он, неожиданно, серьезно.
– Мы повернули сначала у калитки, потом у будки, потом мартышка, лианы, красный цветок…
– Сначала мы повернули… Мы повернули… – глаза охотника медленно закрылись.

  Подул легкий ветерок. Это стало понятно по движению куста сзади. Джозеф просопел что-то вроде: “Сначала мы…”, и вдруг страшно завизжала мартышка. Кусты дернулись. Из них выпрыгнула, как ошпаренная, львица и промчалась в метре от Николя. Джозеф бросился к ружьям, лежащим близ Магдалены. Прямо под рукой. Бери да стреляй. И в этот момент кусты разорвало страшное гороподобное создание величиной с баобаб. Таким показался черный разъяренный носорог, столкнувшийся с тонким стволом и мгновенно сломавшим его. Джозеф оберн… Хр-ру-усть. “Аа-а-а-а-а-а-с-с-и-а-ска!” Чудовище топталось по ногам охотника, так и норовя проткнуть его череп своим уродливым рогом. Раз! И рог прошел в десяти сантиметрах от головы, пропахав землю. Два! И он разве что разорвал охотничью куртку. Три! И Джозеф схватился за рог, повиснув на нем всей тяжестью еще живого тела. Зверь немедленно принялся мотать головой и бить охотника о земь.
  Казалось, в промежутках между одним из таких ударов, Джозеф с надеждой взглянул на своих… друзей?

  А кровавый глаз солнца все ехидней прищуривался, покрывая поле боя красными брызгами.
  А ведь когда-то это были белые цветы.
...

  Немой шел довольно медленно, будто боясь, что Луиза сдаст его с потрохами. Она верно сделала, что не стала догонять мальчишку, а лишь пошла по пятам. Так он смог влегкую откреститься от того, что уходил из больницы в джунгли. Нет-нет, он и эта белая женщина - совсем незнакомые люди, что вы. Не приставайте к немому, они никак не связаны. Просто по пути. Доктор куда-то послал. Не иначе. А почему они поравнялись? Да кто его знает! Совпадение.

  Шествие было… молчаливым. Благо ходить по джунглям для Луизы было не ново. Проходя мимо знакомых пальм и указательных столбиков, она то и дело вспоминала похожие прогулки с Сигбертом: “Луизочка, не останавливайтесь, вы всех задерживаете... Ну что вы, я не хотел… Давайте руку, аккуратней… Корни! Помеха справа!.. А это гнезда ткачиков, таких не найдешь в Европе. Ах, да не пугайтесь вы так, просто гнезда! Ткачики - это птицы, а не пауки, хаха…” То тут, то там мелькал добрый старик: показывался в отражениях капель на листьях, в бликах, в узорчатом солнце, которое перекрывали кроны. Но это продолжалось лишь до вечера. Когда лианы слились со тьмой джунглей, став похожими на вездесущий клубок змей, то и дело пытающихся придушить Луизу, образ доктора слился с мраком Африки. Теперь его чудовищная скрытная натура то и дело пыталась облапать женщину деревянной рукой кустарника, влажным языком загнивающей пальмы, шероховатыми спинами разросшихся корней…
  Мальчик вел за руку. Слева показался огонек. Немой обрадовался, поправил курс и, схватив Луизу обеими руками, поволок ее за локоть на свет. Выйдя к высокому костру, парень, не скрывая щербенистой улыбки, прищурился и вскоре разглядел выходящих из костра старейшин. Одетые в шкуры леопардов, они в ритуальном танце подскакали к Луизе. Немой погладил ее руку и искренне улыбнулся. Его глаза с огромными белками словно сказали: “Это здесь, мы дошли!” Негр с бусами из чьих-то зубов склонился перед Луизой, не прекращая танцевать. Нагнувшись, он словно превратился в леопарда. Костер пульсировал, и шкура то и дело играла шерстью: то разглаживалась, то покрывалась черными иглами. Шаман резко поднялся. Перед самым его лицом уже блестел заточенный, видимо, самими детьми природы, ножик с костяной рукоятью. Мальчик запрыгал от счастья. Негр протянул нож Луизе, немой затаил дыхание...
…
  Женщину аккуратно схватили под локти и повели по тропе к костру. Вкруг него сидели аборигены в похожих нарядах: у кого-то они были совсем как на утреннике, у кого-то - скроены с умом. Шаман присел на четыре конечности, как это делает мартышка. Нервное дерганье головой. Вниз. И вот в его руках фиолетовые травы, а судьба их - огонь. Приятный кислый запах. Коробочка. Всегда ли она была тут? Открывает. Крышка поднимается. Темнота. Проблеск огня. Негры вокруг встают. Блик. Пиала? Блик. Чашка? Блик. Напиток.
  Круг сузился и пустился в пляс на одной ноге. Костер? Почему три костра? Немой, немой говорит? “Пей! Надо пить!” Хлопки в ладоши. Чаще, чаще, чаще. Барабан, гипнотизирующий барабан. Бум. Хлоп. “Пей!” Бум. Хлоп. “Пей!” Бум. Хлоп. “Пей!”
  И в красной жиже отражается испуганное женское лицо - гордость парижской документалистики. Что же там, на дне?

Наверное, стоило настоять на том, чтобы в джунгли отправилась вся команда, чтобы каждый сделал этот выход в дикую природу за которой приехали, а не размениваться по разным направлениям. Но, так уж было предложено и так было принято всеми без сопротивления. И она, вооружившись фотокамерой, была готова отправиться с мужчинами в кишащие дикими животными джунгли. Может быть потому, что в этой кампании Гурке было важнее увидеть именно охоту, а не справляться у местных аборигенов о их жизни и не восхвалять или обличать работу доктора в миссионерском лагере.
Хоть Джозеф и не был ей приятен, но рядом был Дюран, в порядочности и опыте которого она не сомневалась. И чем азартней Джозеф говорил об охоте, тем скорей хотелось высказать ему своё реальное отношение к этому занятию.
Он напоминал ей мистера Примсона из Ливингстона, которого в газетах называли одним из самых опасных врагов слонов. Всю свою жизнь он был профессиональным охотником. Сейчас мужчина пишет статейки, основанные на собственном опыте, на тему «Бог создал человека царём зверей». Он позиционирует себя, как самый опытный африканский охотником на крупных зверей, который жил на земле. Именно такой человек сподвиг Гурку организовать «Кампанию по борьбе с охотничьими трофеями». Для этого ей нужны были реальные и впечатляющие кадры, для составления презентации своего движения. Возможно, придётся чем-то жертвовать, чтобы их раздобыть, но кадры не должны были оставить равнодушным никого.

Природа поражала своим насыщенным великолепием жизни. Весь путь она еле успевала за мужчинами, потому что постоянно вертела головой, пытаясь ухватить все необычные формы и сочетания флоры, созданные искусной природой, теплом и влагой. Она даже не переживала по поводу того, что рядом затаилась опасность. А мартышки так вообще прелесть. И первое фото запечатлело одну из самых любопытных. Поэтому, если она и запомнит дорогу, то только исключительно по тем самым растениям, которые она видела впервые и которые врезались в память. Но чем дальше они шли, тем сильнее все эти картинки смешивались и повторялись.

- Я не понимаю, солнце уже садится, долго мы собираемся ещё идти? На ночную охоту я не рассчитывала. Разве мы сможем выбраться обратно затемно?
«Да и в темноте вряд ли можно будет сделать удачные кадры», -додумала Гурка.
Ответам не суждено было родиться.
…
Как человек реагирует на шок? Отчаянным сердцебиением, отливом крови от головы и потерей сознания? А может даже рассудка. Магдалену же сковал страх, приковавший её к земле до того момента, когда стало окончстельно ясно, что помощь её будет бесполезна, разве только…попробовать чудовище отвлечь. Но додумать схему по которой бы разъяренное животное перестало бы истязать свою жертву, она не успела.
- Николя, стреляй! – ей казалось, что она крикнула во весь голос, на самом деле её вряд ли могли услышать даже в паре шагов. Голос подводил, во рту пересохло. Стрелять она конечно умела, но в тире и прицеливаясь в статичные мишени. Резко вспыхнувшие кровавые капли на белоснежных лепестках были словно условный сигнал. Она рванула с места и побежала в сторону от этого места жертвоприношения дикой природе.
- Зззабор, пальма, будка, ммммартышка, пальма, лиана, нннносорог, цветы, будка, кровь, забор…

Просто по пути - весьма походит на жизненный девиз, не так ли? Просто по пути. Иногда "просто по пути" разрастается на годы, на долгие годы совместного неверия и недоверия, тишины и холода. А порой "просто по пути" обрывается с поражающей легкостью, так просто разомкнулись сегодня профессиональные и брачные узы - команда разделилась. И если Магдалена, Николя, Фернандо и Флоренс остались хотя бы в парах, то Луиза осталась одна.
Поделом! - так думала Луиза, следуя за немым. Поделом за фальш и лицемерие, за солнце, чей свет искусственный, за сердце, что только льдинка. Поделом за решение - это ведь только твое решение, Луиза.
Кто на самом деле Сигберт? - этим вопросом задавалась Луиза, следуя за немым. И чем глубже в джунгли заходила эта странная пара - юный голодранец и заморская леди - тем гаже становилось на душе. Правда то становилась ближе (это надежда насыщает чувства, сыплет на головы страждущих предчувствия чудес и открытий), то ускользала (это реальность весьма грубо тычет мокрую тряпку в лица глупцам и невежам).

- Луи Робер? Кто из вас Луи Робер? Вы понимаете меня? Мне нужен Луи Робер! Он муж...
Луиза осеклась. Чей муж? Как зовут ту женщину? Кто она? Она сумасшедшая.
Муж должен быть рядом с женой, пусть даже его жена стала заложницей самого Дьявола! - ибо так заповедал Бог, ибо двое да переплетутся между собой и станут единым целым. Муж той женщины - если он существует - отступник и подлец.

Луиза посмотрела в глаза пигмеям и засмеялась - над собой, над глупостью, над Сигбертом, над безымянной сумасшедшей и немым мальчиком. Рядом с пигмеями хотелось и нравилось смеяться. А еще петь. И пить. И быть.
Или это называют небытием?

И в отражении там... Разве это страх? Может, это наконец прозрение, что она - эта гордость парижской документалистики - и есть страх. Из страха вышедшая, из страха сотканная, в страхе живущая.
В отражении точно нет Луи Робера. И нигде нет - он миф, бред сумасшедшей, выдумка, обманка, яркая блёсенка для глупой рыбки.
И Николя нет - он слишком далеко, чтобы суметь когда-нибудь дойти.
Никого нет, она сама разогнала всех прочь от себя.

- Поделом! - провозглашает Луиза. Пьет жадно. Смеется громко.

Флоренс в ответ на пошлую шутку Джозефа только едва заметно дрогнула уголком рта, вспыхнула двумя пунцовыми пятнами на бледных щеках. Причем тут это, если она спросила о джунглях , будто бы Джозеф туда совсем не охотиться идет, будто бы они все, как современные люди, должны немедленно разбиться попарно и разбежаться по комнатам, фу, какая пошлость, вот же сальный тип! Или он просто смеется над ней, над ее старомодной викторианской сдержанностью? Как можно всерьез воспринимать все, что мелет языком Джозеф? Дурочка, пропусти это мимо ушей, а то можно подумать, тебя это и впрямь задело за живое! Что еще ее так угнетает? Да, вот что. Никто не отвечает на вопросы всерьез, никто не говорит вслух того, что думает. Не с кем поговорить о капитане Робере, в комнате которого она спит. О больнице. Похоже, каждый лелеет свои скелеты в шкафах, и она будет делать то же самое. И пусть. Отчуждение - даже лучше для нее. Если бы между ней и кем-то еще протягивались бы тонкие ниточки доверия, ей было бы во стократ тяжелей, невозможней... вот это все.
Может быть, каждый думает примерно то же самое, только на свой манер.

Катушки магнитофона должны крутиться. Записывается ли что-то при этом или нет - это уже следующий вопрос. Они крутятся? Крутятся. Сомнения излишни.
Сногсшибательное интервью. Прекрасны бананы в хижинах, крытых соломой, дайте денег, приезжайте к нам еще, но денег дайте, дело богоугодное, так вот насчет денег.... Стоит того, чтобы быть увековеченным. Флоренс пристально посмотрела на мистера Авила-и-Мартина. Он не собирается перенаправить поток речи доктора в иное русло? Нет? Впрочем.... ей-то какое дело?
- Что? Конечно, записывается, доктор, не сомневайтесь, пожалуйста. Мы можем потом проверить. Впрочем, если хотите...
Главное - это прохладный как ванильное мороженое, уверенный тон. Потом - это потом.
- ...я увеличу громкость. Просто на всякий случай, - говорит она и решительно толкает пальцем какой-то движок. Хрюканье, шипение, треск.
- Нет, это лишнее, лучше вернуться к обычному режиму. Видите сами, какие помехи.
Ты прекрасно умеешь врать. Не знала?

Эта женщина, пожалуй, несколько неуравновешенна. Отчего-то кажется, что простая жизнь среди природы и богоугодный труд не пошли ей на пользу, что бы доктор ни утверждал, - отстраненно подумала Флоренс, маскируя беспомощными потугами на юмор свой страх и полное смятение. Она всегда инстинктивно отстранялась от несдержанных людей, криков и ругани. Но только не на этот раз! "Он садист... садист! Чудовище!!" - звенело у Флоренс в ушах внезапным откликом ее собственным подозрениям. Словно эта несчастная истеричка выкрикнула во весь голос то, что Флоренс робко прозревала внутри себя. Флоренс вскочила с криком, забилась в угол и оцепенев, наблюдала за полетом стакана и мгновенным превращением белого господина, ученого мужа, хозяина жизни в этом уголке земли, почти что Бога - в бессловесное страдающее животное. Раздавленное насекомое. Почему-то это было страшнее всего. Что делать, что мне делать? Ему надо помочь... ты должна помочь... цивилизованные люди... белые... христиане, но я не, не могу... Я не могу!
Он сейчас захлебнется и умрет. Если она ничего не сделает, то это будет так, что она его убила. Убила. Опять убила. Потому что она не могла заставить себя к нему приблизиться. А тем более прикоснуться. Ни за что. Никогда, хоть бы он десятикратно умер на ее глазах.
- Я не могу, - услышала Флоренс свой дрожащий голос откуда-то издалека. - Не могу. Это не я. Я его не, не...
Тишина. Бой и истеричка стояли в дверях.
Зачем ей понадобился кабинет? Что она там хотела найти?

И опять ее голос с магнитной ленты, проговорил - и затих навсегда.
Так вот что случилось на самом деле. Мисс Флоренс съел леопард, ее больше нет, никто не будет искать. Почему-то это важно. Может , это... выход? Просто выйти в другую дверь... и закрыть ее за собой?

Флоренс бочком-бочком приблизилась к двери кабинета и заглянула внутрь, в эту потайную комнату замка Синей Бороды.
На нее смотрели глаза.
Флоренс перевела взгляд на мальчика с одним опущенным веком.
- Их тут два, - услышала она свой ясный чистый голос. - Один твой, а второй чей?
Вот сейчас она хлопнется в обморок.
Флоренс, будто ее магнитом тянуло внутрь, медленно вошла, не сводя широко открытых глаз с кнутов, костей, банки с глазами.

Гиены и гориллы, о которых Николя знал лишь из статей и газетных публикаций, казались ему не менее опасными существами чем те, с которыми каждый день приходилось иметь дело на переговорах. И хотя мотивы у всех были разные, но цель была одна - вцепиться мертвой хваткой в горло и растерзать. Не удивительно, что молодому Дюранту хотелось себя как-то обезопасить если не банковским векселем или долговой распиской, то хотя бы пистолетом, а лучше ружьём или хорошей винтовкой, поскольку ничто так не успокаивает разум, как холодная вороненая сталь и несколько грамм закапсулированной в латунь смерти в обойме оружия.

— Джозеф,.. — с некоторой долей растерянности, проговорил делец, передергивая затвор винтовки и заглядывая пытливым взором в ствольную коробку на предмет надлежащей чистки, смазки и отсутствия ржавчины. — Я не Хуан и не Бельмонте, чтобы тыкать пикой в людей или животных, но доктор говорил об опасности в это время года и, кажется, он упомянул леопарда. Я не сомневаюсь в вашей квалификации, как охотника, но иногда лучше быть готовым к худшему из возможных вараинтов событий, чем после кусать локти и упрекать себя в беспечности н недальновидности…

Резким движением кисти Дюрон достал патрон в патронник, вскинул приклад к плечу, прицелился и обвёл стволом густые заросли кустарника на краю посёлка.
— Был однажды случай, когда сделка не сулила проблем и руководство компании проявило беспечность в оформлении договора, что впоследствии привело к финансовым убыткам и длительным судебным тяжбам, не лучшим образом сказавшихся на репутации компании…

Щелчок спускового крючка, грохот выстрела и кусочек свинца выбивает облачко древесной щепы из старой ветки висящей в нескольких метрах над землёй. Вновь движение кисти, щёлкает затвор и дымящаяся гильза падает к ногам охотника. Ствол опускается и Дюран закидывает оружие на плечо, склоняется, чтобы подобрать латунный цилиндр.

— Готовься к худшему, а лучшее само придёт. Таковы законы бизнеса. Полагаю, что и для джунглей они вполне пригодны… дружище…

Усмехнувшись, Дюран принялся собирать свои вещи, а чуть погодя помог Магдалене собрать оборудование и распределить походное снаряжение по заплечным мешкам. Украдкой любуясь четкими и выверенными движениями фотографа, Николя то и дело ловил себя на мысли, что подобная уверенность может быть вызвана попыткой скрыть внутреннее волнение и раздражение, которому очень способствовала неутихающая болтовня Джозефа. Желая как-то поддержать и помочь успокоится, осторожно коснулся ладонью плеча, провёл к шее и опустился, поглаживая, вдоль позвоночника. Украдкой заглянул в глаза и улыбнулся, указал глазами в сторону неуемного проводника, показывая, что разделят чувства женщины и поддерживает её.

***

Как оказалось, джунгли имели мало общего с теми лесами в которых довелось бывать Дюранту. Даже самые смелые предположения разбивались о густую стену растительности и разнообразие цветов и запахов, которые сопровождали путников на всём протяжении маршрута. И если в самом начале пути Магдалена шла за Джозефом, то вскоре переместилась в конец их маленькой колонны, оказавшись подальше от назойливых ухаживаний проводника и поближе к необычным растениям, которые горделиво позировали фоторепортеру. Приходилось останавливаться, ждать, а потом спешно догонять, чтобы вновь остановиться, сделать фото и вновь нагнать проводника, чтобы не заблудиться на незнакомой местности. И хотя Джозеф пытался обойти стороной самые густые заросли, Николя то и дело взмахивал большим ножом, чтобы обрубить назойливые ветви, которые так и норовили зацепиться за одежду или ткнуть в глаза, которые и так щипало от попавшего в них пота. Жара и влажность выматывали своей неотвратимостью, заставляя останавливаться всё чаще и утирать промокший насквозь платок. Впрочем, одежда так же постепенно промокла, что не добавляло комфорта. Именно поэтому каждое известие о превале встречалось вздохом облегчения и сдержанным ликованием.

Вот и на этот раз, Дюран блаженно улыбнулся, опустился на землю и принялся стаскивать ранец, попутно любуясь женщиной на фоне необычного кроваво-алого пейзажа. Небольшой отдых был необходим. В силу специфики своей работы Дюран совершенно отвык от длительных пеших прогулок и теперь ноги припомнили ему все вера просиженные в кабинете или на сиденье автомобиля. Вероятно, видя усталость своих подопечных, проводник не торопился гнать всех вперёд, как когда-то капрал гнал молодых солдат на марш броске, чтобы занять удобную позицию для атаки или обороны. Николя был благодарен ещё и по тому, что с ними была женщина, о которой он тайно переживал, беспокоился и старался заботиться.

Тихие разговоры, массаж напряженных ног в попытке размять затвердевшие мышцы, усталость, которая накатывает морской волной и стремиться утащить в приятные глубины сна и отдыха, вот только предупреждение об опасности места и обитателей вновь и вновь выдергивает уставший разум из забытья. Слушая бормотание Джозефа, Николя отчетливо вспоминает каждый ориентир, который тот озвучивает, но их слишком много, слишком часто они повторялись и, кажется, слились в нечто монотонное и однообразное.

Из оцепенения вырывает пронзительный визг мартышки и делец инстинктивно отклоняется в сторону и падает на землю, когда на расстоянии вытянутой руки проноситься тень громадной кошки. Резко перекатившись на живот, Дюран приподнимает голову и шарит по рукой по земле в поисках оружия.

Хруст и треск заставляют замереть неподвижно. Нечто новое, огромное и невиданное ранее появляется из ниоткуда, ломая деревья словно стебли сухой травы. Огромным валуном тень накатывает на охотника. Вновь слышен хруст, на этот раз тихий и приглушенный. Он почти сразу тонет в протяжном стоне, а земля содрогается, словно в преддверии извержения вулкана. Низкочастотные вибрации заставляют внутренности сжаться, а взгляд растерянных и испуганных глаз следит за тем, как зверь вновь и вновь поднимает охотника, с силой ударяя его о землю.

Когда-то давно, в молодости, Никола уже видел это. Видел, как огромная бронированная туша танка медленно надвигалась на укрепления их батальона и его было невозможно остановить. Земля содрогалась и внутренности клокотали от рёва двигателя и разрывов снарядов. Сухие щелчки винтовок, уханье минометов, брызги крови и части тел разлетающиеся в стороны… Всё как сейчас, только белых цветов не было…

Страх. Липкий. Холодный. Парализующий. Он обволакивает словно густая патока, приковывает взгляд словно уличный фокусник и только желание жить бьется о ребра изнутри в такт ударам сердца и заставляет отчаянно искать спасение. Руки продолжают шарить по земле в поисках гранаты, но натыкаются на холодную сталь ружья. Разум твердит, что броню танка не пробить, но кто слушает голос разума, когда страшно, а жить очень хочется?

Николя прижимает винтовку к груди, щекой ощущает холод железа, отчаянно всхлипывает и перехватывает оружие поудобнее. Приклад в плечо, упор на колено, мушка и целик совмещаются на узкой бойнице-глазнице носорога. В такт движениям головы поднимается и опускается ствол. Дыхание замирает, сердце останавливается и пропускает удар и только ладонь сжимается в кулак, а пальцы нажимают курок. Выстрел. Мгновение. Чуть заторможенная, но всё ещё слаженная работа рук по перезарядке оружия. Вновь тишина, выдох и выстрел. Всё увереннее и быстрее происходит перезарядка, с каждым новым хлопком отправляя закапсулированную смерть искать цель, ведь жизнь одного это всегда смерть кого-то другого. Таковы законы войны от которых хотел сбежать Николя, но которые нашли его здесь, на краю мира в глухой африканской глуши. Нет, не сегодня, не сейчас. Сегодня смерть придёт не за ним, ведь он ещё не сказал Луизе самого главного...

— Позволю тебе не согласиться с Вами, мадемуазель Уолден. Точнее, в каком-то смысле совершенно правы, здесь ужасно, и боюсь, это именно то, чем кажется. Посудите сами, до появления европейцев у этих людей не было ничего — технологий, медицины, не хватало пищи. Они умирали как мухи буквально от всего и не вымирали совсем только от того, что плодились ещё быстрее. Теперь у них есть... Хоть что-то. Идеален ли доктор? Полагаю, нет. Но можете ли Вы представить мсье Лефевра, главного врача парижской больницы, исцеляющим цветных по доброте душевной? Уверяю Вас — он их даже не принимает.

Фернандо улыбнулся, и чуть качнул головой, точно сам соглашаясь с собственными словами.

— Африка это дно колодца цивилизации, и вся пыль и грязь мира рано или поздно окажется здесь. И всё же вы не правы, потому что дикость этих мест дарит такую свободу, что нам, цивилизованным парижским обывателям, и не снилась.

"Может, мне здесь самое место", — Подумал Алехандро, но вот этого уже не сказал.

...

Интервью проходило предсказуемо. Доктор говорил, и Гонсалес не слишком-то ему мешал. В конце-концов, шлюхи говорят о сексе, плешивые о волосах, а доктора о деньгах — хоть в этом Африка ничем не отличается от цивилизованного мира.
— Спасибо, доктор. А теперь расскажите нам, что больше всего требуется Вашей клинике? Если мы говорим о финансировании...
Но этот "комплимент" жадности и самодовольств Кёхлера пропал впустую.

Судьба видимо услышала, что испанцу скучновато и подбросила так много событий, что отреагировать на них все разом едва ли представлялось возможным. Алехандро замер, и в мозгу его защелкали невидимые счеты.
1. Доктор умирает.
2. Стерва убивает.
3. Флоренс сбежала из лечебницы?
4. Кто-то умер на магнитофоне.

Ладно. Формировать список можно было и получше.
Уж простите лёгкую небрежность.
В общем следует пойти как обычно сверху вниз.

1. Доктор умирает.

А собственно, стоит ли ему помогать? Что в этой клинике происходит с неграми и женщинами, Фернандо в общем-то не волновало. Да и немцев он особенно не любил. С другой стороны, Кёхлер лично не сделал ему ничего плохого.

А ещё он превращал жизнь стервы в Ад последние годы. Разве за одно это герр доктор не заслуживает шанса?
И почему мальчик-негр если ему вырезали глаз, первым бросился помогать доктору и открывать дверь в его кабинет?

Вставить в список.
1. Могу ли я помочь доктору?

Вероятно, он подавился? Или у него астма? Или вовсе эпилепсия? Что, собственно, мы вообще можем сделать?

(флешбек)
- Мистер Авила-и-Мартин, Вы правы. Все, что в Европе скрыто - здесь явно. Это наша культура помогает нам скрывать наши пороки под видом приличия, здесь ее нет. Но не думали ли Вы, что только эта тонкая пленка удерживает нас от того, чтобы окончательно не превратиться в зверей? А здесь - здесь ничто не мешает и ничто не удерживает. Для кого-то это и есть свобода. Вам она по душе? Я вот даже затрудняюсь сказать, что меня больше пугает - зло под африканским солнцем или зло под нашим туманным европейским небом...
***

Когда видишь что-то вблизи и своими глазами, понимаешь, что больше всего страшит твое же собственное воображение. Там нет ни бледных мертвецов, развешанных по крючьям , ни синюшных удавленных женщин. Это не старая европейская сказка. Это всего лишь коллекция, хотя и выдающая пороки хозяина, со всеми этими кожаными кнутами и заспиртованными органами. Коллекционер. Просто... еще один коллекционер, и только от нее зависит, оставить его лежать в луже воды лицом вниз или перевернуть на спину. В груди Флоренс закипает истерический смех, она прислоняется к стенке. Большой коричневый глаз укоризненно смотрит на нее из колбы.

Флоренс переводит взгляд на кричащую женщину и спрашивает. Голос ее звучит немного монотонно и отстраненно, ей кажется, что отдельно от нее. Вот она стоит в кабинете доктора, а вот она одновременно парит где-то под потолком рядом с костяком большого крокодила. Кажется, психологи это называют состоянием аффекта?
- Извините, мисс, Вы хорошо себя чувствуете? Я - прекрасно, благодарю... - хотя ее никто не спрашивал, но пусть как будто спрашивал. - Скажите пожалуйста, что Вы искали в этом кабинете? И почему Вы только что назвали мистера Авила-и-Мартина Алехандро? Вы его с кем-то перепутали?
Когда Флоренс взволнована, она всегда задает неуместные вопросы. За это ее всегда упрекал еще покойный мистер Уолден.

— Вы не правы, мадемуазель.

Спокойно возразил Фернандо. Если бы он хотел трахнуть прекрасную Флоренс то несомненно не позволил бы себе слова именно в таком сочетании. "Вы полностью правы, но...", "Вы невероятно проницательны, и всё же" — язык флирта это язык, напоминающий театр импровизации, язык, где любое выражение начинается с "да".
Едва сказав решительное "нет", испанец вдруг задумался. Почему собственно, он так жёстко отвечает? Это ведь не похоже на него.
Может что-то не так с мадемуазель Уолден?
Нет, она красива, очаровательна, мила...
И совершенно не права.
Черт. Бред какой-то.
Хуже того.
Фернандо ощутимо чувствует, что его несёт.
Слова словно рождаются сами, а ты бьешь ногой по педали тормоза и понимаешь, что тормоза не работают...

— Видите ли, я был на Войне, — на какой именно Войне объяснять смысла не было, — И каждый день я видел... Много трупов. Животные охотятся друг на друга, едят друг друга, спариваются, и да, иногда это выглядит просто ужасно. Но они не пускают по области шириной тридцать километров нефритовое облако хлора. Не косят друг друга тысячами с помощью гранат, танков, пулемётов, огнемётов, а сейчас — простите, я немного отстал от жизни — может и ещё каких-нибудь мётов. Если на Вас нападает зверь, победите либо Вы, либо он. Но если рядом с Вами падает снаряд с горчичным газом... Всё, что Вам остаётся это выблевать собственные внутренности. Или, если Вам повезло быть в противогазе, или поднести к лицу тряпку, смоченную в Вашей собственной моче, смотреть как их выблевывает Ваш лучший друг. И Вы ничего, абсолютно ничего не можете сделать!

Алехандро вдруг понимает, что сорвался.
Слишком жёстко. Слишком грубо.
Он сейчас похож на тех трясущихся, топящих воспоминания в алкоголе ветеранов — едва ли не кричит на девочку, которая наверное ничего такого и не имела в виду, просто вела изысканную философскую беседу.

— Простите. Я... Я сейчас веду себя как свинья. На самом деле я не такой и мне... Мне очень жаль...

Браво, мсье Гонсалес Авила-и-Мартин. Дно пробито вторично, теперь она того и гляди начнёт жалеть Вас. Омерзительно.

— Я просто хочу сказать, что я не боюсь зверей, хотя они и могут меня убить. Но... Здесь хотя бы всё зависит от меня. А там... Там Ад, Флоренс. И если бы тогда мне сказали, что я должен стать животным чтобы выбраться, я согласился бы даже провести остаток жизни среди племени каннибалов. Простите ещё раз. Мне не следовало срываться на Вас.

Флоренс молча смотрит на Фернандо широко раскрытыми глазами и не пытается его прервать. Когда война кончилась, ей было тринадцать, нет, почти четырнадцать, она, конечно, слышала... читала... она представляет, о чем он говорит, но... Ей стыдно. Как будто она наманикюренным ноготком ткнула в незажившую рану, просто так, любопытства ради. Как же он с этим живет? Когда все это встает перед глазами, едва стоит опустить веки... каждый день вставать, завтракать, читать газеты, вести весь этот глупый small talk...

- Это Вы меня простите, - говорит она, нервно ломая пальцы. - Я сказала глупость. Я... обычный человек, мистер Мартин-и-Авила, я живу самой обычной маленькой жизнью, мои глупые маленькие несчастья кажутся невыносимыми, пока вот так... рядом не окажется что-то.. настоящее. Я не хотела причинить Вам боль, заставить Вас еще раз вспомнить.. все это... Простите! Но Вы сказали, что Вы согласились бы прожить остаток жизни среди каннибалов... Вы же не всерьез это сказали? Вы бы ни за что не остались - здесь?

А почему нет? Почему - нет? Или нас всех тянет в Старый Свет, как псов на свою блевотину, потому что единственное место на земле, где можно жить - в силу привычки, наверное.

— Может в этом и был смысл, Флоренс.
Разжать зубы. Смягчиться.
Ты обаятельный. Обаятельный.
Ты не кричишь на женщин. Ты с ними мило шутишь.
Ты не говоришь о Войне.
"Тряпка, смоченная в моче", — Merde, она же тебе этого не забудет.
— Именно чтобы люди больше никогда не затевали ничего подобного. В ближайшие лет двести точно. И молодые девушки могли жить спокойно, не боясь, что однажды на их дом упадёт бомба.

Кажется, умению Фернандо делать ошибочные прогнозы позавидовал бы сам Аларих I.

— По правде сказать, Флоренс, — он вдруг опомнился, осознав, что начал называть собеседницу по имени как-то стихийно, не спросив разрешения, — мадемуазель Уолден, я не уверен что хочу вернуться. Здесь не стоит ждать ничего хорошего, но здесь я хотя бы знаю чего ждать. Могу завести себе хижину, держать под подушкой пистолет и может даже жениться на какой-нибудь цветной.

Фернандо выдавил из себя улыбку. Ему не хочется звучать слишком серьёзно.

— Всё лучше чем коричневорубашечники, огненные кресты или большевики. Не...

Он осекся, но потом закончил решительно.

— Не в такое будущее мы верили.

- Больше никогда - это очень долго, - тихо отвечает Флоренс, ничуть не возражая против того, что он назвал ее по имени. Это было естественно в момент его эмоционального срыва, когда соображения этикета отодвигаются в сторону. И так же естественно он сделал шаг назад, едва придя в себя. - Я тоже не очень верю в... такое будущее, хотя в Европе неспокойно, так многие говорят. У нас за Ла-Маншем это не так ощущается, но едва попадаешь на континент... что-то в воздухе висит, - она зябко передернула плечами.

Кажется, это называется робинзонадой. Ты устраиваешь побег на цветущий остров в океане, к золотому песку и пальмам, эдакий Эдем... где не ступала нога человека - по крайней мере, белого человека, который разрушает все, до чего дотягивается. Покончить с цивилизацией, с прошлым, даже с самим собой, потому что ты ведь бежишь от самого себя... начать все заново, с девственно чистого листа, на новом месте, где от тебя, кажется, зависит все или хоть что-то. Построить своими руками королевство, в котором ты - король... а в конце вернуться назад, потому что всякий побег - не навсегда, а только на время, и ты никогда не сможешь переписать себя набело, как книгу. Ты всегда возвращаешься, просто потому, что это - ты...
Но, кажется, он сейчас говорит не вполне серьезно. Сместился на пару тонов в сторону small talk.
- Вы думаете, это возможно? Никогда не возвращаться? Это всерьез или Вы... пошутили?
И закончила:
- А я бы попробовала остаться. Не знаю, навсегда ли. Но по крайней мере - надолго. Я не шучу.

Кажется, доктор предлагал ей занять место истеричной медсестры?

   В чаше что-то трепетало и подергивалось. Это было отражение уверенного взгляда Луизы, которое становилось все больше и больше, расползалось к краям пиалы и вдруг переходило в губы.

5 мая 1926 г. 7 лет назад. Италия, Равенна. Солнечный день.

  Чай был вкусным, но пока что слишком горячим. Последнее не останавливало Августина - он был убежден, что если зачерпнуть немного чая ложечкой, а потом тонкой струйкой вернуть его обратно в пиалу, напиток непременно остынет.

– Нет, Луиза, ты выйдешь за итальянца. За итальянца или ни за кого вообще! – полуигриво-полусерьезно бурчал отец, поправляя и без того ровно висящие шторы. В свете солнца, на фоне тюля он казался черной базальтовой глыбой, грубо вырубленным из скалы истуканом с птичьим гнездом на голове. Таким он ей и запомнился.
– А мне думается, что особой разницы нет. Пусть выходит за того, за кого велит ее птичье сердечко, – шуршал газетой Сигберт. – В конце концов, это ее жизнь. Если бы за меня все решали родители, я бы ни за что не поехал в Африку.
– Мне кажется, в этом и проблема, – засмеялся из угла мистер Уолден. – Но вообще, я бы отнесся к этой проблеме иначе, посмотрев немного с другого ракурса…
– Бабочки! – выронил слово сосредоточенный на чае Августин.
– Но действительно. Знаете, есть такие длиннокрылые зебры, zebra heliconian, так вот в связи с ними существует понятие “изнасилования куколки”.
– Чарльз, уймись! – дернулся истукан.
– Ох, да сэр Уолден лишь про то, что Луизу избрал самый сильный и мужественный самец в ее ареале обитания! – встрял Августин. – Ежели это французский самец, то что с того? Разнообразие видов…
– Слышали, что в Англии началась стачка рабочих? – тряс газетой Кёхлер. – Не думаю я, что она продлится особо долго!
– Ох, доктор, какая стачка? Знаете, сколько сил я потратил на то, чтобы заманить ее сюда? – Морано наконец повернулся и, не глядя, указал на дочь. – Да проще было бы дюжину больниц в вашей Африке построить. Я зачем вас всех пригласил? Говорить о бабочках этих, о стачках, о пуделях, о сортах бананов!? Сколько можно?
– Но простите, дорогой мой, у меня есть решение.

  Истукан снова застыл в ожидании. Сигберт отложил газету, поудобней уселся в глубокое кресло, отпил чаю и спокойно проговорил:

– Она уедет со мной в Африку.
– Потрясающе! – закряхтел Августин.
– Гениально! – вторил сэр Уолден.
– Что за… бред!? – выпалил Морано и, отложив какую-то побрякушку, закурил.

– Ну, у меня в последние годы серьезные проблемы с сердцем. Если Луизочка хочет отправить старика Кёхлера одного, погибать под палящим солнцем, то конечно. Конечно, план безумный. Но есть одно обстоятельство. Луизочка - изумительнейшая душа. Чистая, открытая. И я помню, как она еще маленькой обещала мне, прижимаясь, что никогда не бросит старика… Ах. Ах. Неужели миг пришел? Неужели старикану придется… старикану без семьи придется уезжать в Африку на верную смерть. Старикану, который еле-еле переживает эти морские путешествия. Безумие. Думал ли я, что доживу до этого момента… Немыслимо. Немыслимо! Порой мне снится чистый кошмар: я лежу, захлебываясь в луже воды на полу, и никто…
– Интересная вещица, – прервал отрепетированную речь Сигберта сэр Уолден, взяв побрякушку.
– Эм… да. Так вот, я часто вижу этот сон…
– А как она называется? Какая прелесть, я бы выписал такую для дочери.
– Со-о-он… – не унимался Кёхлер.
– Тауматроп, – с важным видом проговорил Августин.
– И в этом сне…
– Какая поразительная метафора прошлого и настоящего! – восклицал Чарльз, дергая ниточки в стороны. Птичка на диске с одной стороны и пустая клетка с другой сходились в одну картинку. – Это же просто поразительно, поразительно. Мы часто не замечаем того, что находимся в клетке. Нам кажется, что мы вне ее, но только закружится жизнь вокруг, и вот – на самом деле мы давно пойманы…
– Кхем! Так вот, мой сон.
– Возьмите себе. Я не знаю, зачем храню ее. Постоянно где-то валяется, – не замечая дочери, дымил ей в лицо Морано. Он даже не помнил, что это ее подарок.
– Хорошо, про сон я потом расскажу.
– Да. Да, очень хорошо. Если я еще раз застану ее с этим французом, поедет. Никуда не денется.

…

– Ну что там? Все готово? Отлично. Фотограф готов, господа, сейчас сделаем пару совместных фото, а потом я обещал личную фотосессию Луизе.
– Так вот как вы ее сюда заманили! – улыбался Сигберт, живо выходя в соседнюю залу.
– Хитро-хитро, – приговаривал Августин.

  В этой светлой комнате, не особо подходящей для съемки, господ и Луизу встречал одинокий взгляд молоденькой Магдалены. Ее платье светилось ярче тюля. Она была прекрасна сегодня, тут, сейчас. Пара снимков. И вот, целый час вдвоем. Это было интересное знакомство и увлекательная фотосессия. Хорошо, что этих фотографий никто никогда не видел.
  Слишком уж светлая комната, что поделать.


***

  Черепа и хлысты. Все ближе и ближе. Застывшие в ужасе глаза стыкуются взглядами - один из комнаты, другой - из банки. Просевшее желтое жалюзи пропускает тусклый свет, но он ломается о ржавеющий хребет пустой клетки. Клетки. Клетки.

10 июня 1929 г. 2,5 года назад. Окраина Лондона. Ночь.

  Все было в руках Флоренс: она могла оставить клетку пустой, а птицу - весело и беззаботно порхающей где-то в небе, для чего нужно было лишь отложить подаренный отцом тауматроп; и в тот же момент мисс Уолден могла потянуть за концы нити, и вот - птицу ждала незавидная участь пусть ненадолго, но оказаться за решеткой. Впрочем, не только птицу.
  Отец умер, и его подарки обрели смысл, а значит и ценность. Но обрела ли ценность жизнь его дочери? Флоренс не выбилась в свет, не сохранила состояние, не позаботилась о том, чтобы сберечь важные связи. Судьба закинула ее на окраину Лондона и вверила кузену отца - мистеру Эрнесту Фостеру, седому бочонку с промокшим порохом. Дядя Эрнест казался довольно милым служилым, а потому потерянным человеком, который дожидался своего часа в этой тесной душной лачуге. Обычно он приходил поздно вечером, требовал подать ужин и тут же заранее приготовить завтрак, наклонялся над газетой и, не читая, пробегал по строкам статей, потом крепко выпивал, из-за чего порой мог как наорать, так и недвусмысленно намекнуть на всякое, а потом засыпал. Чаще - не доходя до кровати.
  В тот день Эрнест задержался так сильно, что Флоренс успела выполнить не только свои ежедневные обязанности, но и разобрать ту груду хлама в виде мешков и ящиков, набитых соломой, газетами и опилками, которые почему-то прятались во всех углах хлипкой хижины, а особенно под дядиной кроватью. Наконец-то с ними было покончено.   Теперь, лежа на кровати, мисс Уолден заговаривала время идти быстрее, то выпуская птицу из клетки, то вновь загоняя ее в несвободу.

  Эрнест ворвался в хижину подобно бизону, ревущему от ярости и сметающему все не своем пути. Пьяное хрипение и резкий запах тут же проникли в комнатушку Флоренс. Сначала дядя казался ревущим медведем, в раше разрывающим тушу зашедшей в лес коровы, потом уставшим ослом, кричащем что-то на своем, ослином, а потом китом - гудящей что-то лишь ему понятной глыбой, падающей на водную гладь. Но дядя упал на пол, и его нужно было поднимать. Когда Флоренс вышла из комнаты, Эрнест утирал пьяные слезы тыльной стороной ладони; она никогда не видела его таким жалким. Поднявшись, Эрнест потребовал ужин, и чтобы племянница принималась за готовку завтрака. “Я хочу видеть тебя, как ты готовишь”, – пробурчал он, закуривая. Несколько раз отключаясь, он очухивался, машинально бередил ногами и, ничего не найдя, несколько зависал.

– Он умер! – Эрнест отпил из горла и, скукожившись, затянулся. – Ох-х, и что дальше?

  Флоренс подала ужин. Эрнест тут же поставил бутылку и крепко схватился за нож, но потом, что-то простонав, беспорядочно затормошил руками и бессильно откинул его, сбросив со стола.

  В дверь постучали четыре раза. Дядя тут же сбросил самокрутку в жестянку, служившую пепельницей, и, снова поискав что-то ногами, встал, недоуменно выбросив:

– Только не гворри, что ты все выброссила.

  Переваливаясь он, словно неуклюжий белый медведь, вышел за дверь.
  Но вернулся как кипящий злобой тигр.
  Он ринулся под стол.
  Потом в угол.
  В шкаф.
  В кладовую.
  Под кровать.
  И, бодро шарясь под нею руками, вдруг застыл.

– Так.
…
– Что ты наделала! – крикнул он из спальни.

  Тяжелые, как отбойный молоток, шаги, монотонно катились к кухне. В темном дверном проеме наконец показалось обезумевшее лицо Эрнеста.

– Ты что, все выбросила? – сказал он тихо, не поверив себе.
– Ты что, все выбросила!? – громоподобно повторил он и, словно носорог, накинулся на Флоренс.

  Схватив ее за шею, он исходил в злобе и, не помня себя, вдруг взялся за свою голову. Проревев что-то, это животное снова нашло свою жертву. Флоренс была у стола. Через мгновение, на него всей тяжестью тела рухнул, вновь бросившись душить племянницу, Эрнест. Стол, хрустнув, сломался по середине, они упали. Прямо к лицу девушки скатились пепельница и полупустая расплескавшаяся по шторам и полу бутылка с алкоголем. Возвышаясь над Флоренс, Эрнест все жаднее обхватывал ее тонкую шейку, и, стараясь удобно сесть, прижать ноги Уолден под своим весом, не заметив, пнул нож ближе к девушке. Он проскользил до штор, которые тут же зажглись от самокрутки.

– Что ты наделала!! – Кричал он в заваленное окурками лицо Флоренс, не требуя ответа. – Что ты наделала!

  Казалось, еще мгновение, и жизнь мисс Уолден остановится.
  И, остановившись, Флоренс наконец окажется вне этой клетки.
  Как бы ни так.

***

  Выстрел. Мгновение. Чуть заторможенная, но всё ещё слаженная работа рук по перезарядке оружия. Вновь тишина, выдох и выстрел. Всё увереннее и быстрее происходит перезарядка, с каждым новым хлопком отправляя закапсулированную смерть искать цель, ведь жизнь одного это всегда смерть кого-​то другого. Таковы законы войны от которых хотел сбежать Николя, но которые нашли его здесь...

9 апреля 1917 г. 16 лет назад. Первая битва на Скарпе.

  Еще мгновение. И снова выстрел. Англичанин справа что-то беззвучно кричит, дожидаясь перезарядки, а потом дергает Алекса за рукав. Не добившись своего, он прикрывает голову руками и, словно по колено в воде, с трудом переставляя ноги, проходит по коридору окопа. Эрнест, якобы улыбаясь, но на деле щурясь и прижимаясь к земле, подбадривает Алекса. Вот он вздохнул и встал, чтобы сделать выстрел. Только будто бы прицелился, и лавина грязи, камня и крови от взрыва лишает его равновесия. Очухавшись, Эрнест приказывает идти за ним, за ними. Они отходят.
  Англичанин на углу коридора вдруг останавливается. Резко оборачивается с ужасом в глазах и разбрызгивается литрами кипящей крови, орошая Алекса. Взрыв мины бьет по ушам, ноги подкашиваются.
  Открыв глаза, Алекс уже ползет по земле, холодной, незнакомой ему земле. Поодаль все так же кровью и грязью вулканизирует поле боя. С обеих сторон закат - с одной - солнца, с другой - империи; красное небо, бордовая земля, алые пальцы. Его тащит Эрнест, или он ползет сам, и откуда бинты, и почему его увозят.
  Слышен только незабываемый хриплый голос старика Эрни: “Если я и умру, то умру героем! И ты тоже, Ал!” “И ты тоже!” “И ты тоже”.

7 июля 1917 г. Спустя 3 месяца. Французская больница. Утро.

– И ты тоже! – как бы с упреком, но с улыбкой, потому что ее лица сейчас никто другой не видел, вздохнула медсестра. – Алекс, ты знаешь, что в больнице запрещено распивать коньяк, а уж тем более отнимать его у тех, кто не может ходить.
– Он не просто спер его у Николя, так еще и жрал его на глазах у всех. Животное! – наговаривал сосед по койке, стараясь так вывернуть шею, чтобы увидеть наконец из-за подвешенной ноги лицо Алекса или (чего скрывать) спину сестры.
– А неповадно будет впредь хранить алкоголь. Он запрещен, и Николя это прекрасно знает, – постановила медсестра и присела к Алексу. – Слушай, когда мы в следующий раз пойдем на бега, ты выпьешь сколько угодно, хорошо? Но не тут, прошу, – сказала она шепотом и незаметно погладила руку юноши. – И не воруй тут ничего, ради меня.

  Она поправила волосы и собралась уходить, забирая бутылки, но Николя перестал судорожно дрожать и истошно закричал. Бутылки пришлось оставить в тумбочке. Рядом с еще непочатым добром.
  Лицо Николя было в бинтах, и, повернутый к стенке, он казался лишним в этой палате. Приговоренный к смерти среди приговоренных к долгой и интересной жизни, он мог лишь давать знать о себе криком. Мол, жив, и жаль. Сестра вздохнула, осмотрела француза и позвала доктора.
  Днем Николя вернулся в палату. Каждый раз, когда он, под наркозом, завозился в комнату, означал, что надежда есть у каждого. Напоследок сестра снова подсела к Алексу: “Слушай, я подумала, что мы могли бы погулять сегодня вечером. Как твоя нога? Я спросила у главной сестры. Она сказала, что если остатки осколков тебя не беспокоят, то тебя можно выгулять. И у меня большие планы, если, конечно, ты в состоянии. Ах. Ну ладно, если что, то ничего страшного. Я погуляю с томиком Петрарки, он тоже хороший парень”.

…

– Если бы не моя нога, и если бы я не спас моего командира, и если бы не заслужил своих наград, - эта девочка была бы моей, – заявлял разговорившийся сосед, все так же пытаясь увидеть реакцию Алекса на свои колкие фразочки. – Она запала на тебя только потому, что ты в рабочем состоянии и можешь ходить с ней на бега, а…

  В дверь аккуратно постучали. В палату вошел, оглядываясь, лысоватый француз в галстуке и дернул головой, якобы поклонившись говорливому соседу. Вскоре, лишь мельком оглядев спящего Николя, он встретился взглядом с Алексом и, распростерв объятия, но чувствуя неловкость, чуть приобнял его.

– Ах. Как хорошо, что я тебя нашел, bel ami, – дальше он говорил только на французском. – Николя, хочу представиться. Я - твой дядя Ален, Ален Дюран. Ты. Мне сказали, у тебя могут быть потери в памяти? Я. Я помню тебя совсем малышом, и… Твой отец просил, узнав, узнав о твоем состоянии, просил забрать тебя домой. Ты знаешь, что мы вылечим тебя лучше, чем здешние. Хотя. Похоже, они постарались на славу. Николя, мы договорились с врачами. И ты поживешь у нас с тетей Мари. А когда война окончится, Марсель приедет за тобой. Вот. Прости, я слишком. И я тороплюсь. Но не хочу торопить тебя. Ты собирайся, я позову медсестру, чтобы помогла. Ты. Я буду ждать в коридоре. И. Ты. Теперь все хорошо, Николя. Мы с тобой. Вот. Собирайся и поехали домой. Пусть все забудется. И давай начнем новую жизнь. Не стоит злится на отца. Марсель хороший человек. Все устаканится, – Ален пригладил прилизанные волосы, полудрожа привстал с койки и, скромно поклонившись соседу, тихонько вышел.

– И что это было? – выглядывая из-за ноги недоумевал сосед. – Я как понял, что он тип вообще не к тебе приходил. И что вы обсуждали Николя. Он все повторял на французском “Николя”, “Николя”, “Марсель”. Вы че, знакомы? Почему он к тебе не по имен… Так. Подожди. Стоп. Нет! Нет-нет-нет! Ничего подобного. Ты не сбежишь, назвавшись Николя. Ни за что в жизни! Только через мой труп. Даже если ты сбежишь, я тут же все расскажу если не твоей шлюшке, то врачам, военным, всем. Тебя найдут. Я обещаю, что найдут! ЭЙ! – закричал он так, что настоящий Николя очнулся ото сна. – ЭТО НЕ НИКОЛЯ! ЭТО НЕ ОН! МУЖИК! Pas Nicolas, ё-моё! PAS NICOLAS!

***

  Рабочий стол доктора был заставлен рамками с фотокарточками. Вот - он со своей женой, милой старушкой. Вот - с детьми, уже взрослыми и состоятельными бородачами. Вот - с внуками, двумя сорванцами… А в ящиках? Карта, компас, немалые накопления, ключи от катера, нитроглицерин. Кажется, то, что нужно, нет? И все же. Эти смеющиеся дети, этот улыбающийся дедушка. Этот засвет и это тусклое, как воспоминания, стекло в фоторамке…

3 июля 1903 г. 30 лет назад. Авила. День.

– И тогда Рыцарь полной луны поднял свой волшебный меч… Поднял могучего Росинанта на дыбы… И во имя прекрасной Дульсинеи Тобосской и Господа нашего опустился… и дава-а-ай бить этих заколдованных мавров! – и дедушка, гарцуя на швабре-Росинанте, догонял то Фернандо, то Алехандро и тыкал их, смеясь, какой-то веткой. – Получили, безбожные мавритяне!? Это вы еще не видели что хитроумный идальго делает с быками! А ну, кто на меня?

  Фернандо, развернувшись, словно бык потоптался на месте и, вытянув руки как рога, побежал на деда. Старик увернулся и ткнул малыша в спину.

– Так вам! Это будет с каждым превращаюмся в быка мавром! А теперь истекай кровью и рыдай, нечестивый воин! – и дед гордо бросил палку (то есть волшебный меч, то есть шпагу) в лужу, повергнув мавров в непередаваемый шок.

  Россинант был расседлан и бережно передан в распоряжение ворчливого конюха, который уже двадцать минут звал всех обедать. Перед тем как сесть за стол, Дон Кихот молвил, что для начала должен омыться от грехов и крови мавритян с колодце жизни, то есть рукомойнике.

…

– Зачем же им так быстро уезжать? Мы неплохо проводим время, и детям нравится. Пусть остаются, ну же! – расстроился дедушка, узнав под конец обеда печальную новость. – Не понимаю, к чему такая спешка? Если бы мой великий отец был жив, я бы точно сбагрил бы тебя ему на полгода. А мои мальчики живут с нами всего три недели - уверен, они пока что даже не поняли, что вообще происходит. Что? – дед наклонился к внукам и внимательно выслушал их щебетание. – Да-да, идите на все четыре стороны, только недолго. Так вот, о чем мы?..

  Было разрешено погулять в поле. Отсюда, восходя на холм, можно было увидеть крепость. “Постоялый двор” - так ее называл Дон Кихот. Она казалась совсем маленькой, словно игрушечной, и самое веселое было - плющить ее пальцами или ладонями. Ощущаешь себя великаном, почти что мельницей.

– Алехандро, – был тоненький голосок, – а вот если бы у тебя было много денег, что бы ты с ними сделал?

  Фернандо нравилось спрашивать, а потом повторять ответы. То, как отвечал его братец, казалось для него фантастикой - ведь он не забывал вопрос на половине, как это делал дедушка. Даже когда сам Фернандо забывал вопрос, Алехандро что-то говорил, говорил. Наверное, он был писателем или священником, и только притворялся мальчиком. Иначе это нельзя было объяснить. И Фернандо спрашивал, спрашивал, спрашивал…

– А вот если бы у тебя было три желания, ты бы что загадал?
– А вот если бы все умерли, ты бы кого хотел оживить?
– А вот если бы ты был взрослым, ты бы где работал?
– А вот если бы тебе сказали съесть что угодно, ты бы что съел?
– А вот если бы ты умел играть в шахматы, ты бы папу или бы дедушку победил?
– А вот если бы ты был королем, то кого бы ты обсыпал золотом?
– А вот если бы ты был рыцарем, ты бы чем дракона убил бы? Огненного?
– А вот…

  Из-за холма показался “постоялый двор”. Это хорошо. Значит, они живы. Был легкий ветерок. Фернандо вдруг сказал: “Я скажу тебе секрет, ты только не говори дедушке, – малыш поцеловал брата и, обняв его, сказал, глядя на замок, – Я тебя сильно сильно лублу и никогда не предам. Даже если ты станешь нечестивым мавром”.

26 декабря 1932 г. Спустя 29 лет. Париж. Ночь.

– Нет, этого не может быть, этого совершенно не может быть. Единственное, чем это можно объяснить - упадок нравов. Упадок нравов. Но не будем ворошить прошлое, у меня ты в безопасности. Пока что… Отдай документы.

  И Фернандо силой вытащил их из рук явившегося брата.

...

– Алехандро, ты не поверишь, – перевел тему Фернандо, передвигая пешку, – завтра утром я уезжаю не куда-то там, как я сказал, “в командировку”, а в Африку, со своей группой, снимать эксклюзивный материал. Так что, возможно ты вовремя. А вот если бы ты отправился в Африку, вот так же неожиданно и лихо, с единственной целью - скомпрометировать материал против тропических браконьеров, ты бы делал то, что от тебя требуют или занялся независимым расследованием? Впрочем, шах, я вспомнил самое главное: брат, я влюбился. К нам в группу пришла (да, да, я знаю, что бы сказал дед) англичанка. Она звукооператор с большим опытом, раз уж ее рекомендовали люди таких высоких чинов… Так вот: я женюсь. Мы еще не познакомились, конечно, но дело за малым. Не спрашивай, как ее зовут - я не в курсе. Главное, что от нее глаз не отвести, и на этот раз все серьезно. Если я вернусь необвенчанным из африканского круиза, считай, что вся история мира пошла псу под хвост. Шах.

  В дверь постучали. Братья притихли, и только ладья, проплывая три клетки, нарушала тревожную тишину. “Я открою”, – Фернандо отпил из стакана и вышел из кухни.

– Мы ищем... Алехандро Гонсалес Авила-и-Мартин. По нашей информации, он ваш брат, мсье Эрнан, не так ли? Мы зайдем, чтобы осмотреть квартиру.
– Позвольте! Мой ненавистный брат в психушке. После того, что он сделал… После всего, что он сделал - он мне не брат, и даже если бы он явился ко мне - наш диалог состоял бы лишь из тех секунд, за которые я успел бы плюнуть ему в лицо да захлопнуть дверь. Будьте уверены, этой бестолочи тут нет. Зато есть мои дети - и они сладко спят. Если они проснутся, то мой дядя Хуан опять не сможет заснуть. Знаете и вы, каково это жить с тремя детьми на шее и с болящим паркинсоном стариком? Нет-нет, извольте прийти утром. Если он явится, я сообщу куда надо. Обещаю. Спасибо. До завтра, – скороговоркой прощался Фернандо, закрывая дверь.
– Мсье Эрнан.
– Да?
– Можете тогда завтра подписать книгу для моей жены?
– Ну… Конечно. До свидания, – улыбнулся испанец и с перекошенным лицом запер дверь.

  Немного подождав, он зашел на кухню.

– Это мне? Спасибо, – Фернандо взял выпивку из рук брата и, все не решаясь пить, словно шахматный слон заходил по диагонали комнаты. – Надо что-то делать. За тобой придут завтра утром. И у меня не найдут ни детей, ни больного старика. Разве что ящик алкоголя. Он все объяснит. Но что я за испанец - пить в одиночку? Значит, со мной кто-то был. Допустим, обмывали смерть деда. Нет, что за бред, – стакан уже коснулся губ, но как бы ни так: – Точно. Мы праздновали, вместе с группой кутили всю ночь, а потом пришли сюда. С дамами. И чтобы не… Ох, я не соображаю. Помогай, – сел, наконец выпив, Фернандо.

...

– Подожди. Ведь завтра ты будешь за меня. Ах! Этот тип знает меня в лицо, да еще и книги мои читал… Впрочем, ты похож на меня, и… И мог… мог бы…

  Фернандо поднял глаза. Они казались стеклянными. Медленно моргнув, он выронил стакан и упал со стула. Шах и мат.


***

  Магдалена прорывалась сквозь непролазные заросли; ломала ветки, перепрыгивала корни, резалась об острую траву. Впереди - тропа Николя, он прорубал ее для себя и Магды. Сзади - выстрел за выстрелом. Или это бьющий в голову пульс? Дыхание все быстрее и быстрее, до хрипа, и вдруг, после рывка - резкая остановка. Казалось, кто-то мощной когтистой лапой дернул ее за куртку. И снова это глупое воспоминание, не дающее покоя:

3 сентября 1925 г. 8 лет назад. Гданьск. Под вечер.

  Так же резко срывала Мария одежду с Магдалены в проявочной комнате. Она была будто очарована этой атмосферой и той магией, которой занималась ее возлюбленная по вечерам. Марии хотелось всего и прямо тут, сейчас; не рассчитала силы, и вот - Магдалена ударилась головой о косяк.

– Прости, дорогая, я такая дура, – извинялась Мари, прикладывая лед ко лбу Магды. – Наверное будет шишка. Ох. Можно я закурю тут? Ты прости, любимая, я… Ну с кем не бывает, ты была слишком хороша в этой рубашке. Я почти ни при чем. Можно сказать, это ты меня соблазнила. Домогалась. И вот теперь лежишь на диване. А я к тебе ближе и ближе…

  Звонок в дверь.

– Я открою и скажу, что ты сегодня не принимаешь. Держи лед.

  Мария затянулась, медленно выпустила дым и, потушив сигарету, отошла от дивана.

– А, это Станислав! Надеюсь он ненадолго. У меня на тебя сегодня большие планы. Какой он счастливый, аж светится. Может, ну его? Не уходит. Ну ладно, сейчас открою.

  Он вошел, закинув шляпу на стоячую вешалку. Как-то пошутил о помаде Мари. По пути отпил холодный кофе. Что-то просвистел…

– У нас трагедия. Магда поскользнулась и грохнулась головой о раковину. Вроде дышит, – игриво возвращалась Мари.
– Ничего страшного. У тебя уже были сотрясения? Это бы все объяснило, – засмеялся Станислав и подсел к Магдалене. – У меня хорошая и плохая новости, дамы. Плохая. Мы пересеклись с твоим, Магда, арендодателем. Так вот… Как бы это сказать. Через неделю ты лишишься и этого фотоателье, и, следовательно, дома.
– Ч-что? – подавилась сигарным дымом Мария.
– Да, он продает его другому человеку. Ответственному, доброму, без дурных привычек. Продает, понимаешь? Ему невыгодно больше сдавать, потому что он уезжает. А есть что перекусить?
– Сейчас что-нибудь найду. Вот новости! А если бы он соизволил рассказать это через неделю? Почему мы, Магда, ты слышала вообще, должны узнавать все от тебя? А если бы мы не открыли? А если бы вы не пересеклись? Вы где вообще встретились?
– Ну, мы уже переходим к хорошей новости. Стой, погоди, дай мне затянуться. Все, иди.
– Нет уж, давай хорошую.
– Она тебя не касается. В общем. Прихожу я к нему в кабинет. Да, сам. Немного разговоров о том, о сем. И он - мой. И знаете что? Я покупаю у него фотоателье.
– Где?
– Да вот тут. Это я покупаю твой дом, Магда!

  Собирающая фрукты Мария вдруг остановилась.

– Я договорился. Со следующей недели я - полноправный владелец этого местечка. А потому. Ох. Магдалена Гурка, выйдете ли вы за меня замуж?

  Мария уронила хрустальную вазу для фруктов. Та тут же разбилась о раковину. Яблоки разлетелись по комнате.

– Я. Я в порядке, – сказала она, перебивая гул в ушах.
– Ты согласна? – прошептал Станислав, непонимающе взглянув на Марию. – Мне кажется, – и снова на Магду, – я люблю тебя.

— Как-то раз, милый Хуан, моя дорогая матушка будучи беременна мной изволила обедать. О, это был чудесный обед! Подавали суп из фасоли, картофеля и брюквенной ботвы, затем щупальца осьминога в паприке и морской соли, обильно приправленные оливковым маслом... Наконец, слоёный пирог с мидиями!
Алехандро улыбается чуть сводя полные губы.
— И вот, матушка позволила себе расслабиться и вместо уместного в таком случае сухого Рибейро с лёгкими фруктовыми нотами, остановилась на розовом десертном Росадо! Не поймите меня неправильно, друг мой, я бы никогда не сделал матери замечание. Но в тот момент, она можно сказать обедала за двоих... В общем, я поспешил выразить своё неудовольствие и незамедлительно родился. Моими первыми словами были: "Матушка, если уж Вам угодно идти на эксперименты, так хоть употребили бы рейнский рислинг". Кстати, единственное приличное вино во всей Германии.
Конечно, вся история вымышлена, от начала и до конца. Вкус воспитывается всю жизнь. Кто сразу начал отличать чинквеченто и кватроченто? Выделять шедевры Отто Мюллера среди неумелых поделок фон Цюгеля? Немцы вот видимо так и не научились, а "Две женщины", право, чудо как хороши! А кстати, друг мой, знаете ли Вы, кто такой Ибаньес и что связывает его с шедевром Гойи?

Видите.
Вам есть над чем работать.
А после осьминога, между прочим, следовало подать миндальный пирог.

...

Как зачарованный, Алехандро следит за тенями от массивных круглых башен. Когда солнце встаёт определенным образом, то рядом с первой крепостью появляется вторая, ещё больше. Сотканная из мрака. Будь он старше то сказал бы что объект уступает образу объекта, но ребёнок, конечно, не мог даже отдалённо помыслить ничего подобного. Вместо этого он думал, какая должно быть просторная у крепостной стены тень, сколько людей могли бы укрыться в ней от палящего иберийского солнца. Ему было жарко, юному Алехандро, и не случайно подлинной целью похода на холм было огромное цветущее дерево, пахнущее смолой...

И дающее большую тень.
В этом весь Алехандро. Дети рвутся бегать, а ему лишь бы упасть где поменьше света и читать, читать...
Он в третий раз перечитывал "Синюю Птицу" и всё никак не мог понять, почему Птица в конце улетает.
Что Тильтиль и Митиль сделали не так?
Разве счастье — это так много?
Даже Дон Кихот был совсем не печальным. Смешным, даже в чем-то возвышенным...
Но нет книги печальнее чем "Синяя Птица".

— Как что? Я сводил бы нас в кондитерскую возле собора! И мы ели бы столько пирожных сколько захотим!

Глупенький Фернандо. Такие простые вопросы задаёт. Зачем вообще нужны карманные деньги если не для того, чтобы покупать сладости? Пирожные стоили дорого и возможность купить их для Алехандро отличала тех, у кого есть много денег, от тех, у кого денег нет.

— Дай-ка подумать... Я стал бы королём Испании, надавал бы мерзким американцам... А, и маврам бы тоже. Это уже три желания? Нет, надавал бы всем вторым. А третье...

Где живут мавры и американцы Алехандро знал довольно смутно. О первых говорилось что их следует бить, в книгах, о вторых говорили примерно то же самое едва ли не с рождения мальчиков. Так что пожалуй надавать и тем и другим за одно желание всё-таки можно. Но вот третье... Что пожелать напоследок?
"Птицу", — подсказал внутренний голос, — "Синюю птицу".

— Она же улетит...
Ответил мальчик сам себе.
— Они всегда улетают...
Словно эхо донеслось из будущего.
Вдруг стало очень грустно.
Алехандро вдруг понял, пожелать что-то совсем не значит сохранить это.
— Я хочу сберечь всё, что пожелал! Навсегда!
Чуть её прокричал он. Теперь ему казалось, что его обманули. Нажелал всякой ерунды...
"Сохранить", — повторил про себя, — "Самое главное сохранить".

Вопрос про мёртвых только усилил грусть. Как все нормальные люди, Алехандро ведь был католиком. Он ещё не разбирался в тонкостях религии, но уже знал, что если сказать что-то не то о Боге, то Бог тебя накажет. А оживлять мёртвых это разве не только Бог делает? Да и в книжке когда женевский студент попытался, кончилось всё плохо...
— Всех.
Ответил мальчик внезапно спокойно.
— Кроме может быть Шломо. Он еврей и от него плохо пахнет.
"А ещё мы на днях дрались и он победил, так что черта с два я буду его оживлять".
Так Алехандро запомнил, что многие заслуживают блага, а немногие не заслуживают. Став чуть постарше, он будет вспоминать в подтверждение своего тезиса Шекспира — мир это лес где все живут хорошо, но есть один негодяй.

Остальные вопросы даются проще.
— Я командовал бы войском рыцарей, которые вернут в наш век железа золотой век!
Кажется, Дон-Кихот все же запал ему в душу
— Слона!
Не спрашивайте.
— Я бы поставил фигуры по своему! Скучно когда они у всех стоят одинаково! Надо поставить их так, чтобы сразу выиграть! Раз-раз! И всё!
— Тебя, папу, маму, дедушку, Мориса Метерлинка...
На удивление серьёзно начал перечислять Алехандро. Точно в самом деле мог стать королём и кого-то осыпать золотом.
— Мечом, конечно! Я бы отрубил ему голову!
В самом деле, чем ещё убивают драконов?
Классика не стареет.

Пожалуй, Алехандро всегда любил идею мата в один ход. Один удар мечом, одно войско рыцарей, один слон на всех, одна справедливость для всех, один негодяй, справедливости не заслуживающий.
"Один раз поймать Синюю Птицу — и уж от меня-то она не сбежит".
И много раз когда в жизни появлялось нечто подобное той самой волшебной птице, он стремительно, как змея, совершал единственный рывок — а после, получив искомое никак не мог отделаться от подозрений, что всё обретённое мимолетно.

Красота всегда умирает.
Ребёнок, впрочем, ещё верил в то, что красоту можно сохранить. Нужно только, сделать всё правильно.

И когда брат обнял его, Алехандро ответил без колебаний.
— Я тоже люблю тебя, Эрни. И всегда защищу. От всех.

Он уже начинал чувствовать что мир — нечто агрессивное. Мир вроде еврейского мальчика. В детстве им режут пипки, вот они и растут злыми.
И миру тоже что-то отрезали.
Вот почему Синяя Птица всегда улетает.
Когда Алехандро подрастёт, он часто будет говорить: "Первородный грех" — Пока не станет атеистом.
И уже подростком он внезапно ощутит известное понимание Каина.
Он просто хотел всё исправить.
Одним ходом.
Шах и мат.

Потом, уже в более зрелые годы, священник объяснил Алехандро, что Каин не просто ошибся с мишенью, а поступил принципиально неправильно. Нельзя всё зло в мире исцелить одной бомбой (почему-то он так и сказал: "Бомбой")
Алехандро выслушал духовника очень внимательно и стал атеистом.
Авель был конечно самодовольным сукиным сыном и не понимал, что всё надлежит делить поровну, по заветам коммунистического общежития, но смерти наверное не заслуживал.
Брат всё-таки.

Эрнан не упал на пол. Руки брата поддержали его на полпути. "Ты не виноват, Авель", – Думалось Алехандро в тот миг, — "Дело не в тебе. И уж точно не в Синей Птице. Дело в тех, кто задаёт производственные отношения, угнетает, отнимает. Одному дают овец, а второго посылают копаться в земле. Это они сделали тебя процветающим, а меня поместили в сумасшедший дом. Они снова и снова воспроизводят дегенеративную модель. Тирания отцов... Грех отцов. Я думал этот мир можно спасти бомбой — но здесь попросту нечего спасать. Можно только уйти".

"И сказал Господь Каину: Почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твоё?"
— Никого нельзя спасти.
Алехандро осторожно поднял брата и оттащил в кровать. Укрыл одеялом. Больше всего сейчас, он боялся стать братоубийцей. Слишком большая доза, и никого не будет рядом чтобы помочь... Нужно что-то придумать.
Но сначала дело. Найти билет и документы. Собрать вещи. По крайней мере поначалу придётся изображать Эрнана, а значит щегольские белые пиджаки, туфли, рубашки, шлем. Непрактично.
"Вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня".

А если кого-то позвать? Нет. Тогда брат будет в безопасности, но его алиби пропадёт. Ещё чего доброго попадёт под суд за укрывательство. Как же исключить вероятность несчастного случая и ареста разом?

Как и всегда, когда дело сходит с рельс, Алехандро почувствовал лёгкую апатию, бессмысленное метание мысли от отсутствия идей к отсутствию идей.
Просто как выветрилось.
Думай. Думай. Думай.
Так прошли ещё десять долгих минут.
Пощупать пульс.
Брат вроде бы спит и в порядке, но это ещё ничего не значит.

Он найдёт что сказать. Эрнан вообще очень умён. "Новость о побеге Алехандро всколыхнула старую рану, я пошёл и напился".
Решено.
Он напьётся ночью.

Одеться из гардероба Фернандо. Чуть сбрызнуть рубашку алкоголем. Порвать манжет. Сорвать две пуговицы. Спектакль начинается.
— Прааастите! Вы не видели мои д-документы?
Алехандро тянется обнять разливающего напитки гарсона. Это уже третий ночной бар.
Самое время упивающемуся испанцу потерять паспорт. Когда завтра при обыске его не найдут, то будет железное алиби.
Бутылка с подмешанным снотворным и осколки бокала исчезли ещё недалеко от первого бара. Их приняла Сена.

На самом деле он не пьёт. Везде берет сразу бутылку и уходит с ней, делая вид, что опрокидывает, а затем выливает где-нибудь, где потише. И в следующий бар, выждав, приходит уже с алкоголем на донышке и конечно мертвецки пьяный.
Наглый, но не настолько чтобы получить в лицо.
— Я здесь живу... Я Эрнан... Эрнан Гонсалес... Документы мои. Были же здесь.
Он хлопает себя по карману.
— Канешна... Гарсон, дай бутылку! Сам дойду! Пошли все в задницу!

Первая часть — алиби — готова.
Вторая часть самая противная. Переодеть брата, предварительно проверив пульс.
Спит. Просто спит.
Снести вниз собранный чемодан.
Оттащить Эрнана на лестницу, вложив в руку последнюю купленную бутылку.

Прощай, брат.
Ты как-то говорил, что твоя соседка честная вдова.
Она позаботится о тебе. И вызовет врача если я переборщил с дозой.
Сейчас она спит. Даже если она услышит громовой стук ногой в свою дверь то понадобится время чтобы подойти. Где-то сорок секунд — я замерил это пройдясь от твоей постели до твоей же двери.
Достаточное время чтобы сойти вниз по лестнице и взять вещи – двадцать пять секунд. Это я тоже замерил.

Когда твоя соседка откроет дверь она увидит мертвецки пьяного журналиста без документов, кошелька и ключа от квартиры. В трёх барах подтвердят, что он неумеренно много пил и всё говорил о своём брате. Даже если сам Эрнан будет путаться в показаниях, всё можно будет списать на спиртное. На каком этапе пропали документы и деньги? Где-то между вторым и третьим баром. Тогда "мой брат сумасшедший, его позор портит доброе имя нашей семьи" и "мой дядя болен Паркинсоном, мои дети такие милые" сменится "где мои документы?"
Ты хотел завтра с утра добраться до Гавра на пароходе по Сене. Вместо этого ты поедешь поездом Париж-Гавр. Но вокзала я доберусь в основном пешком, но меня не опознают — ночью все люди в тёмном пальто и шляпе выглядят одинаково. Сложнее всего с билетом. К счастью, взятка кондуктору работает в любой стране мира. Если же до кондуктора и доберутся, то ничто уже не связывает меня с тобой.

Я всё рассчитал, Эрнан.
Я же обещал защитить тебя.
Просто я не мог рисковать...

"И пошел Каин от лица Господня и поселился в земле Нод, на восток от Едема"
Кажется, Нод — это где-то в Африке.

- Это самая приятная шишка, какие я только набивала себе за всю свою жизнь. Такие я готова набивать хоть каждый день. Ты всё равно сведёшь меня с ума, рано или поздно, - Магда улыбалась Мари. – Я подумаю, как тебе заслужить прощения за эту. И за рубашку, и за обвинения в домогательстве, и за… чёрт, кого там принесло!...

Одёрнуть рубашку, запахнуть на груди. Опять на выброс. Пришивать оторванные пуговицы она не любила. Она любила, когда их отрывали. Вот так, «с мясом», как выражалась Мария.

…
Магдалена любовалась ей со стороны, ища случайных встреч. Превращая их в неслучайные. Томясь целый день, в надежде вечером опять пойти на перекрёсток Райской и Яна Хевелюша, сесть в кафе и ждать. Ждать, когда всполох рыжих волос вспыхнет из-за угла и направится к переходу. Да, именно вспыхнет. Мари, как подкинутый хворост в костёр, как молния в грозу, как звёздочка на небе... Казалось она не жила, она вспыхивала то тут, то там.
Раз за разом, она приближалась к столику Магды стремительно, словно накатывала жаркой раскалённой волной и отступала, не дойдя каких-то пары шагов. Потом ускользала на другую сторону дороги. Магдалена ждала, когда её коснуться эти жаркие искры, и ей удалось поймать её взгляд и улыбку. Да, однажды она улыбнулась ей, как давней знакомой и вновь исчезла.
Потом была церковь св.Марии. Она тоже была неслучайна.
«- Как ваше имя?
- Мария.
- Пресвятая Дева…»
И Магдалена узнала сполна энергию этой огненной волны. Порывистой, сокрушительной, ласковой и тёплой, яростной, жгучей, утоляющей и сбивающей с ног. Это всё была Мария. Её Мария.
…


- Ах, Станислав, ты как всегда вовремя, дружище, - сарказм. - Мы как раз собрались проявлять плёнку с нашей поездки в Горце. Надеюсь, мы сможем ещё раз полюбоваться великолепными видами.

...
В городе Рабка-Здруй Станислав выпросил камеру, чтобы снять девушек на фоне полихромной росписи интерьера церкви св. Марии Магдалины, построенной ещё в 1606 году. А роспись была новой, совсем свежей.
- Станек, зачем нам этот новодел?
- Ну, милые, я хочу вас снять именно здесь и вместе. Только представляете надпись на фото: «Мария и Магдалена в церкви Марии Магдалины».
- Только тратишь плёнку.
...

Накинуть рабочий халат (зачем он у неё? Она никогда не надевала его, когда работала с реактивами) на прозрачную рубашку, компенсируя туго затянутым поясом недостающие пуговицы, предательски отлетевшие под напором Мари.
Это была квартира оборудованная проявочной комнатой, большой студией, совмещённой небольшой кухонькой. Устроенной в минималистическом стиле спальней с балконом, выходящим на Вислу. Никто не мог видеть, что происходит за окнами и можно не зашторивать их на ночь. Никому, кроме луны, не дано было подсматривать. И она тусклыми зрачками следила за ними - единственный свидетель жарких ночей и признаний. Это было то, что надо.
Оплата квартиры была большой, но Маг была готова брать любые заказы и довольствоваться малым, сохраняя это место. Все знали, что они снимают её на двоих с Марией. Молодые девушки часто так делали, так выгодней.
И вдруг её продадут! Навсегда кому-то другому! Маг схватила с дивана подушку и швырнула в Станислава.
- Ну, и зачем ты принёс эту весть на своём хвосте, я теперь тебя ненавижу! Станек, ты должно быть шутишь и пришёл нас расстроить. Не слушай его, Мари, он опять нас дразнит. Подумай, зачем ему студия?
Станислав ловко поймал подушку на лету. Ему не привыкать, он отлично знал замашки этих девчонок. Подушка полетела обратно.
- Ай, осторожней. Я, как-никак, травмирована. Надо было не открывать тебе дверь, - Маг обняла подушку, посмотрела на Мари взглядом полным недоверия. - Арендодатель нас бы предупредил первыми. Сделай мне бутерброд.
Магдалене пришлось подтянуть к себе ноги, дозволяя Станиславу присесть на диван рядом. Ведь хорошая новость должна поощряться.

…
В их дружной компании они всегда были рядом. Он не пропускал ни одной вечеринки, ни одного похода. Никогда не было: «Я сегодня пас», «У меня дела», «Следующий раз, ребятки»… Она привыкла к нему, как к рюкзаку без которого далеко не уйдёшь и всегда берешь с собой, когда собираешься в путь. Они взрослели и обрастали делами, у всех появлялись свои планы, интересы, появилась Мари, а он всё равно был рядом.
Станислав не мог по-другому, такой уж у него характер. Привычка для него была символом спокойствия и счастья. Тут он стал замечать, что Магдалена ревнует. Ему даже стало интересно. Стоило уделить особое внимание новенькой в их компании, Маг начинала нервничать. Это было легко заметить. Когда человек тебе не безразличен и его давно знаешь, ты замечаешь малейшие изменения настроения, это невозможно не увидеть. И он заметил! И не раз проверял реакцию, отвешивая Мари комплименты направо и налево.
Она определённо ревновала его! Он был ей не равнодушен. Не как друг, а по-иному! Тут не могло быть иначе.
И он решился.
…

- Нет! – выпалила Магдалена, едва он успел произнести последнее «...тебя».

…
Он ошибся ровно на половину. Она ревновала. Но не его. Ведь Мария громче, чем того стоило, смеялась над его шутками и особенно встряхивала головой - явный признак, что она хочет понравиться.
- Ну, Маг, милая, не ревнуй меня к Станиславу. Мы же друзья, а он такой милашка. Я лишь вежлива с ним и …
- …мила. Мари, ты сведёшь меня с ума. Прости, я просто не хочу тебя ни с кем делить. А он на себя не похож последнее время, вьётся около тебя нисколько не стесняясь.
…

Противно и резко звякнуло. «Странно, - подумала не к месту Магдалена. – Хрустальный звон должен быть приятным». Она почувствовала, что сердце выпрыгивает из груди. Словно пытаясь удержать его, Маг сильней прижала подушку. И посмотрела остекленевшими глазами. Не на Станислава, только что сделавшего ей предложение, а на Марию, судорожно подбирающую яблоки в сверкающей каше из хрусталя. Станислав, верно, шутит, а вот нервозность Мари была настоящей.
Повисла тишина, лишь хруст осколков возвещал, что хорошая новость разбилась о реальность и приоткрыла ящик Пандоры.
Наконец, Гурка посмотрела на изумлённого Станислава. Не шутит!
О, боже, он увидел в её глазах тоску и снисхождение.
Мари замерла, повернувшись к ним спиной.

- Стасек, хороший мой Стасек, - она вручила ему подушку, словно, теперь его очередь унять волнение в груди. – Мне, в отличии от тебя, не кажется. Я люблю тебя. У меня не было такого верного и доброго друга, и я ценю твою дружбу, и никогда…
Станислав встал.
- Ты пойми. Это глупо, портить давнишнюю дружбу, и..., - она не могла подобрать слов. Ей, вдруг, стало его жалко. Она почувствовала себя ужасно глупо и решила закончить, это никчёмное оправдание. - Я никогда не буду твоей любовницей.
…
- Ты куда?
- Я догоню его, ты хоть представляешь в каком он состоянии, он же такой ранимый. А вдруг он наделает глупостей.
- Да… ты догони его. Побудь с ним.
Магда осталась в квартире одна. Она и шляпа на стоячей вешалке.
…
Это была третья квартира, которую они снимали после той студии. Каждый раз не складывалось. Одна хозяйка была невыносимой и могла прийти в любое время, как к себе домой. На заявление, что арендованная площадь принадлежит уже не ей на оплаченный промежуток времени, её не волновало. Другая, узнав от соседей, что девушки превратили одну комнату в рабочий кабинет и «что-то там химичат», попросила их съехать. В нынешней арендная плата повышалась с каждой неделей и становилась непомерной. «Милочки, а как вы хотели, жизнь дорожает. Видите ли война, инфляция, кризис и прочие тяготы…* Будто, это касалось только её.

- Магдалена, я не смогу больше платить за квартиру. Ты сними что-то попроще.
- Я уже собрала вещи, не переживай, я уеду.
- Ты уже нашла место?
- Да. И я уезжаю одна.

Она уже поговорила с Карлом. Она уже видела те снимки у кинотеатра. Она уже чувствовала, как ослабела волна. Волны не могут вечно ласкать один берег.

- Прости. Просто он был так несчастен. Ему нужна была поддержка…и меня будто…
- Здесь твои вещи, – Магдалена указала на самую большую коробку на которой сверху лежал плюшевый слон с пришитым к хоботу мороженным - напоминание о той прогулке в зоопарке.
- Ты пойми, Магда, он лучше всех, то, что было у нас, это ведь просто мимолётный флёр, проходящая романтика, навеянная старым городом. Мы взрослеем, я хочу детей, семью. Так лучше, пойми. Я всё равно буду любить тебя всегда.
- Передай Станиславу, что я рада за него.
- Ты придёшь к нам на…
- Нет.
- Когда-нибудь…
- Никогда.

Горечь поражения погнала её из родной страны.
Чтобы вырвать! С мясом!

Прижимаясь грудью к стене окопа, чувствуется надрывное рыдание земли, её дрожь и конвульсии. Несмолкаемый гул минометных снарядов больше похож на истерический женский крик или пронзительный детский плач.

— Иииииииууу… Иииуууу.. Иииииууууу…

Где-то вдали слышен харкающий астматический кашель крупнокалиберной артиллерии, снаряды разрывают воздух над головой оглушительным уханьем и швыряют в стороны комья земли и грязи, густо перемешивая тела и осколки камней в единую, смердящую ржавчиной, массу. Весеннее небо совсем не похоже на то, что можно увидеть во время затишья. Словно в преддверии грозы оно затянуто тяжелыми серыми тучами, которые то и дело роняют капли расплавленного свинца за шиворот. Очень хочется жить, но рулетка судьбы запущена и чья жизнь оборвется на этот раз не знает никто.

Очередной всхлип земли, тело пронзает сотнями иголок, мир погружается во тьму, а спустя мгновение нестерпимой агонии, сознание меркнет, погружая разум в спасительное забытье.

Сколько оно продлилось? Часы, дни, а может быть недели? Словно мерцающая сигнальная ракета,память урывками выхватывала происходящее. Боль, холод, мокрая одежда, слипшиеся волосы, тяжесть экипировки и сведенные судорогой пальцы, сжимающие треснувший приклад винтовки. Кто-то тормошит за плечо и требует проснуться.

— Мамочка, ещё пол минуточки и я проснусь… — нескончаемый поток бреда срывается тихим шепотом с пересохших губ. Запах мёда и свежеиспеченных оладьев смешивается с запахом болотной тины и гнили. Сон не отличим от реальности. Отец во дворе рубит дрова, но почему так дрожит земля? Кто его тащит вниз по лестнице, заставляя пересчитывать ступени собственными ребрами?

Рывок, ещё рывок, кружка обжигающе горячего кофе опрокидывается на живот и бёдра, тело инстинктивно дергается и пытается отстраниться, с губ срывается протяжный стон, но вскоре он растворяется в хоре голосов и рокоте двигателя.

Кто и когда вытащил его из мясорубки, отправив в тыл к транспорту эвакуации? Кто были те люди, что закинули его в кузов вместе с другими телами живыми и мертвыми? Неужели пролежав час в луже собственной и чужой крови его успели доставить в лазарет за секунды до того, как он стал бы предметом работы для похоронной команды? А ведь кому-то повезло меньше. Что произошло? Кажется, они поднимались в атаку… Нет, память стёрла этот эпизод жизни, как стерла тусклую лампочку над головой и серые, бесстрастные и пустые глаза хирурга, возившегося над ним в полутьме палатки.
Николя вздрогнул и тело нехотя отозвалось приглушенной болью. Словно ватное, оно более не подчинялось хозяину, чей разум пребывал в морфиновом дурмане бог знает сколько времени. Яркий свет, проникающий сквозь узкие прорези повязки на лице, заставил зажмуриться. Такой разительный контраст серого, черного и алого в прошлом, и яркое, светлое, белое настоящее? Неужели так выглядит рай? Фигуры в белых одеждах, подобно ангелам, мелькают где-то на границе видимости и умиротворенная улыбка возникает на бледном лице. Обескровленные губы шепчут обрывки молитв, но разве так важны слова? Нет, скоро Пётр перелистнет страницы его жизни и… Оставит на грешной земле, искупать грехи молодости.

Дни потянулись монотонной чередой и, если бы не несколько бутылок крепкого алкоголя, то можно было сойти с ума в коконе бинтов и собственных мыслей. Тело всё ещё было слабым, полученные ранения заживали с трудом, голова толком не отошла от контузии, но хуже всего бывало, если что-то начинало чесаться… Слабым утешением и развлечением служил коньяк, но и его напиться вдоволь не получалось. В лучшем случае доставался один небольшой глоточек, тогда как большая часть уходила в желудки более подвижных и ушлых пациентов. Прихолодось хоть как-то мычать и привлекать внимание, чтобы сохранить несколько капель дорогого французского коньяка, чтобы отметить свое воскрешение из мертвых.

Вот и в этот раз, находясь в полудрёме, Николя слушал разговоры и украдкой завидовал чужому счастью. Как оказалось, романтика войны была совсем не такой, какой её рисуют книги и юношеские мечты. Мир разделился на до и после, а времени, проводимого на больничной койке оказалось достаточно, чтобы молодой, но уже уверенный в себе мужчины понял, чего хочет от жизни. Урок оказался настолько суровым, что возвращаться в окопную мясорубку совершенно не хотелось.

— PAS NICOLAS!.. PAS NICOLAS!..

“Но как? Нет, это же я. Я - Николя!”

Дернувшись, юноша попытался приподняться. Туго стянутые бинты врезались в едва зажившую опаленную кожу и с губ сорвался возмущенный стон.

“О чём он говорит?”

Смысл сказанного с трудом доходил до затуманенного сознания, путаясь во фразах сказанных на английском и французском. Кто-то хотел забрать его жизнь и имя, пользуясь беспомощностью.

Злость накатила раскаленной волной от которой даже дышать сделалось невозможно. Содрогаясь от терзающей ноющей боли, Николя второй раз в жизни ощутил желание жить. Наверно, следовало остановить Алекса, как-то помешать ему, но поняв, что ничего не получится, молодой Дюран лишь направил указательный палец в сторону Алекса, а затем сделал жест, словно нажал на курок браунинга.

— Ne sera pas puni deux fois… — с издевкой произнес Николя, чувствуя, как закружилась голова… На войне очень быстро взрослеешь и смотреть на вещи иначе, вот и молодой Дюран, сам был не против сбежать и то, что кто-то первым дезертирует под его именем, избавит совесть от угрызений и предоставит возможность дезертировать второй раз. Как известно, дважды за один проступок не судят, а пока бюрократическая машина будет разбирается в произошедшем, он будет достаточно далеко.

Голова закружилась и сознание покинуло тело, но мысль о том, чтобы сбежать - осталась. Нужно было лишь придумать план, как поступить. Представиться Алексом или сразу указать на возникшую ошибку и воспользоваться неразберихой? Как бы то ни было, времени обдумать всё было достаточно. Чем Николя и занимался, пока находился на излечении.

- Мистер Фостер еще не вернулся. Зайдите, пожалуйста через полчаса. Что ему передать? Умер? Я ему скажу. Мне очень жаль, - говорит она ясным голосом, хотя ей ничуть не жаль. Это старый приятель дяди Эдварда, Они служили вместе в Южной Африке, а теперь, когда дядя вышел в отставку... собственно, мистер Фэрбэнкс тоже вышел в отставку. По четвергам они проводят вечер в пабе и дядя напивается. А теперь он напьется до поросячьего визга, потому что умер их общий знакомый, тоже бывший сослуживец, который так и остался где-то в окрестностях Йоханнесбурга. У него там какое-то дело. От него регулярно приходит корреспонденция. Дядя Эдвард, когда говорит о нем, впадает в слезливое умиление и говорит, что таких парней, как старина Джейкоб - таких поискать, не забывает старых друзей, не забывает... И мутная слеза повисает на его мясистом красном носу. А вот теперь старина Джейкоб мертв.
- Так Вы зайдите лучше через час. Тогда он наверняка будет дома.

Флоренс, закатав рукава блузки и подколов светлые волосы повыше, переворачивает бифштекс на сковородке. Крохотная закопченная кухонька задыхается от дыма. Дядя Эрнест скоро придет и опять будет пьян. Придет Фэрбэнкс, они будут пить вдвоем или отправятся в паб поминать старину Джейкоба. Она опять уйдет к себе, запрет дверь, ляжет на жесткую скрипучую кровать и будет бессмысленно смотреть перед собой, вертя на шнурках картонный кружок: вот красная птичка летит, расправив крылышки - вот перед ней пустая клетка - вот она оказывается в клетке, сама не заметив. Но можно представить себе обратное чередование событий: птичка в клетке - клетка пуста - птичка на свободе.
Она днями, неделями лежит на кровати и бесконечно презирает себя. За то, что такая никчемная. За то, что не оставила себе никакого запасного выхода, полностью положившись на отца, а он ее так обманул - взял и умер. За то, что безвольно лежит и ждет... чего? Птичка вылетает - и снова влетает в клетку.
та клетка темней и грязней прежней, она больше похожа на подвал. Но сегодня она выглядела немного чище и просторней. Флоренс была довольна собой. Дядя, конечно, даже не заметит. Ничего, она скоро улетит отсюда. В новую... но это по крайней мере будет клетка, которую выбрала она сама. Флоренс тайком от дяди покупает газету и просматривает объявления о работе. Секретарь, помощница, гувернантка, помощник библиотекаря... У нее хорошее образование и опыт в ведении чужих дел и поддержания порядка в чужой жизни - не много и не мало. А работы все нет и нет. Флоренс постепенно снижает планку. Кажется, ее устроит почти любая.
Он вернулся немного позже обычного и был пьян чуть больше обычного, и непривычно растерян. Флоренс начала было что-то говорить, он отмахнулся: "Мой ужин, Фло. Сначала ужин, потом... а, к черту все. " Оказалось, он уже откуда-то знал про старину Джейкоба, потому что начал его поминать уже за ужином. Умер.
Четыре удара в дверь: Фэрбэнкс, наверное. Сейчас они вдвое уйдут... Вот и еще один день прошел, и можно лежать и презирать себя.

- Только не говори, что ты их выкинула.
И пошел к ней, пошатываясь и рыча.
Да что я такого сделала, это всего лишь мусор... ты мне спасибо должен сказать, дядя... слова застряли у Флоренс в горле. Она попятилась. У него белая горячка, точно белая горячка. Там же не было ничего. Ни- че-го. Вот сейчас он рухнет на табурет и растечется слезливыми жалобами... Но он не сбавлял ходу, чем ближе, тем страшнее, весь багровый от прилившей к лицу крови, булькающий, рычащий, огромный как шкаф, он надвинулся на нее... Флоренс закрылась рукой, сейчас ударит. Но он не ударил, а с рычанием вцепился в нее и повалил на пол, и сам навис сверху, заботливо прилаживаясь, чтобы ей было удобней лежать на полу, пока он будет ее душить. Флоренс оцепенела. Сверху на лицо валились окурки, окурки, не давали дышать... Вот и пусть... сейчас! Круг разомкнется, и она увидит за серой пеленой сияние вечного полдня... и отдохнет... небо в алмазах... Но когда дядины толстые пальцы стиснули ее шею, грудь и горло судорожно напряглись, ища воздуха, ее тело хотело жить дальше, ему было наплевать, что Флоренс не хотела. Ноги Флоренс, стиснутые толстыми ляжками дяди Эдварда, хотели замолоить по полу, руки стали беспорядочно шарить вокруг, и там была металлическая.. рукоять...
Рука Флоренс поднялась и ударила. А потом еще, еще и еще. И еще. И еще. И опять.
Дядя Эдвард обмяк и повалился набок, и Флоренс, хрипя и кашляя, выбралась из-под него. Правый рукав блузки был забрызган кровью, и передник тоже. Дядя Эдвард лежал на полу большой черной грудой. Комнату заволакивал дым. Флоренс остервенело содрала с себя блузку и передник, выгребла из дядиной комнаты всю наличность, какая была, и свои немногие побрякушки... накинула длинный шарф и мешковатое пальто прямо поверх белья... и выбежала на улицу через черный ход. Оглянулась. Пожар быстро набирал силу. Клетка горела.
Флоренс стояла в темноте, прижавшись к стене, вслушивалась в крики и топот. Вскоре прозвенит колокол пожарной кареты. Что, что там все-таки было? Мусор еще не вывезли. Его вывезут только завтра. Тот ящик, который был у него под кроватью. Наверное, она не в себе, у нее что-то с головой. Думать о каких-то ящиках, когда она только что убила человека. Дядю Эдварда.
Флоренс, покрытая сумраком, долго рылась на ощупь в газетах и опилках, пока не нащупала что-то твердое. Маленький сверток . Внутри - несколько бесформенных полупрозрачных камней, которые прекрасно уместились в водосточной трубе вместе с ее прочими сокровищами.
У полиции были вопросы, переходящие в подозрения. Но дядя обгорел так основательно, что причины смерти установить было нелегко. Соседи знали, что Фостер - алкоголик. Белая горячка. Он ее избил, она убежала из дома, в чем была... бедняжка. Квартира выгорела дотла. Остальное недоказуемо.

Флоренс покинула Англию и уехала куда глаза глядят. Они глядели в Францию.
Самой большой ее ошибкой была попытка реализовать свою находку у ювелира. Флоренс неожиданно обнаружила, что она - не последнее лицо в сети незаконного оборота и контрабанды драгоценностей, и на ней висит много, много... достаточно для пожизненного срока.
Наверное, эта клетка будет последней. Или нет?

Хорошие новости)
Меня освободят (от забот, а не из камеры)) 16ого июня, после чего мы продолжим наши африканские приключения с еще большим задором)
Может быть, разойдемся по веткам и больше не будем дожидаться круга постов.

Но сейчас мне никак не написать даже абзаца -___-
Всех лублу, не разбегайтесь, тут будет отличная игра и концовка, которая не заставит себя ждать слишком долго.

Пусть тут одиноко побудет пост-предохранитель-от-закрытия.
Он, и шляпа на стоячей вешалке.

  В этой светлой комнате, не особо подходящей для съемки, господ и Луизу встречал одинокий взгляд молоденькой Магдалены. Ее платье светилось ярче тюля. Она была прекрасна сегодня, тут, сейчас. Пара снимков. И вот, целый час вдвоем. Это было интересное знакомство и увлекательная фотосессия. Хорошо, что этих фотографий никто никогда не видел.
  Слишком уж светлая комната, что поделать.
Магда достала альбом. Подала Луизе.
- Тут примеры. Как бы вы хотели?...
…Моё мнение?...
…Мне бы хотелось предложить вам нечто необычное…
…Вам придётся снять… шляпку.
…Вы должны лечь на диван и закинуть руки за голову...
…Как Обнаженная маха, вы видели эту картину?...
…Ох, простите, я не то имела в виду…обнажаться не обязательно…
…Гойя знал толк в таинственности и женской привлекательности. Более сексуальной позы я не встречала….
… Нет, нет, не так. Заведите локоть за голову. Я поправлю платье? И ножку…вот так…
…Вы само изящество…

Магдалена долго не решалась проявить плёнку…
Ох уж этот свет, тонкая талия, смелая линия бедра, обтянутая тончайшим шёлком, молчаливое согласие, печальный взгляд и одиночество… одиночество вдвоём.