Снежные львы | ходы игроков |

Рассвет нового дня был туманным и тёплым. Из парной утренней дымки беззвучно выскальзывали редкие тени людей и тут же пропадали вновь, и потому некоторым из тех, кто нынче вышел из дому в установленный час, казалось, что они опаздывают на работу. И они постоянно спотыкались, отчасти потому что торопились, а отчасти потому, что ничего нельзя было разглядеть уже на расстоянии двух шагов.

Молодой человек, внешность которого негромко пела о берегах далёкой Азии, под сонную трель дверного колокольчика вышел из кофейни. Туман тут же съел все запахи, шлейфом прицепившиеся к плечам и подолу пальто Герберта Ли, но во рту его ещё долго оставался приятный вкус горячего завтрака, который можно было смаковать, перекатывая языком от щеки к щеке и прижимая к нёбу.

Серый уличный кот, сидевший неподалёку на канализационном люке, медленно повернул голову на звук. Огромными жёлтыми, с коричневыми крапинками, глазами он посмотрел на юношу и лениво сомкнул веки. Коту не было никакого дела до молодого библиотекаря, до тумана, кофейни, да и вообще до этого мира. Зверь видел свои золотые вселенные на обратной стороне век. Узкие щёлочки его глаз светились сквозь туман, как настольные лампы под серыми абажурами.

Обогнув дом, этажи которого неясной громадой уходили в невидимое за туманом небо, Герберт Ли вышел на аллейку, ведущую к библиотеке. Молодой человек прекрасно знал, что по левую руку от него находятся многоэтажки, а по правую — проезжая часть, но туману, как и коту у кофейни, не было дела до того, что знал или не знал Герберт Ли. И только тонкостволые облетевшие рябины, будто нарисованные грифелем на молочно-сером полотнище, стояли сейчас по сторонам неширокой дороги строго и терпеливо и держали на весу тяжёлые гроздья, полыхающие красным, яркие, как китайские фонарики.

Рябиновая аллея в этот утренний час была торжественным и вместе с тем уютным местом. Её тишину нарушали только проезжающие мимо машины, но и они делали это, как будто извиняясь: очень мягко и деликатно шуршали шинами по асфальту и, едва взглянув на идущего на работу молодого человека, скромно прятали свет своих фар в туманной пелене.

А потому всё нарастающий, резкий и торопливый цокот каблуков казался здесь и сейчас звуком противоестественным, странным и, может быть, даже неприятным.

Герберта Ли обогнала девушка. Она очень спешила. Длинноногая, в коротком чёрном пальто и объёмной вязаной кепочке с коротким козырьком, из-под которой выглядывали кончики светлых волос, девушка простучала ботинками мимо библиотекаря, даже искоса не взглянув на него. Вся её фигура излучала нервозность, но не хроническую, а временную, возникающую тогда, когда исключительно обязательный и добропорядочный человек допускает в своей жизни какую-то ошибку и боится, что не успеет её исправить к положенному сроку.

Взметнув в воздух парочку палых листьев, девушка нырнула в туман и умчалась прочь. Впереди ещё долго маячил её силуэт, и нервно, но теперь уже с убывающей громкостью, дробно барабанили тонкие палочки каблуков.

Постепенно этот звук стал частью тишины, обволакивающей Герберта Ли, и молодой человек смог вполне предаться своим размышлениям. Полотно тумана было прекрасным холстом, на котором воображение библиотекаря рисовало впечатляющие картины.

Здесь были джонки, выходящие в плавание под драконьими крыльями вместо парусов, и подводные лодки, придавленные тяжестью десяти тысяч лье. Здесь белые медведи беззвучно мяли лапами песок цвета сахара на тропическом берегу. Здесь сфинкс со щербатым носом играл в гляделки с огромной живой головой, а Моби Дик тащил за собой межгалактический корабль, экипажу которого уже ни за что не добраться до красной планеты. Но мелькало между этими одно видение, будто бы пришедшее не из знакомой Герберту Ли книги, а откуда-то извне.

Это был зверь, огромный и белый, но ни головы, ни тела его нельзя было разглядеть, потому что он всё время пребывал в движении и ни разу не показался целиком. Лишь пушистый и длинный хвост постоянно был на виду, то выписывая в воздухе замысловатые узоры, то затирая глубокие следы, оставленные, очевидно, острыми и длинными когтями. Зверь явно выгадывал время. Но для чего? Напасть ли? Или, удостоверившись, что молодому библиотекарю можно доверять, подойти и потереться головой о его колени?

Но даже в мирах книг не бывает такого, чтобы…

…чтобы молодая девушка, та самая, в кепочке и чёрном пальто, в восемь часов туманного утра понедельника стояла у библиотеки и ожесточённо трясла запертую дверь. Поняв бесполезность этого действия, она поднесла к лицу сложенные домиком ладони и приникла к высокому и широкому окну здания, пытаясь что-то разглядеть внутри, а потом забарабанила в стекло. Ответом ей было молчание. Девушка пробормотала что-то под нос, дёрнула дверь напоследок и обессиленно прислонилась к ней спиной. Несколько раз стукнула затылком о потрескавшееся местами дерево, кривя лицо в гримасе отчаяния.

Однако, увидев молодого мистера Ли, девушка издала радостный возглас и едва ли не кинулась к нему на шею.

— Ты! Ведь ты библиотекарь? — светло-зелёные глаза юной особы и всё её веснушчатое лицо говорили о том, что сейчас Герберт Ли для неё — единственная надежда, ангел и творец счастливого будущего (но, получив желаемое, она, скорее всего, забудет не только его, но и адрес библиотеки, в которую так хотела попасть). — Открой, ну пожалуйста! Мне… мне… там… Ну быстрее!

Едва ключ Герберта повернулся в замочной скважине, девушка вихрем влетела внутрь, процокала в читальное отделение, схватила там с одного из столов толстенную тетрадь, которую забыла в прошлую субботу, и которую библиотекарь не стал убирать в надежде на то, что владелица вернётся за ней, и убежала прочь, бросив на ходу: «Спа…» и оставив Герберта одного в тёмных комнатах библиотеки.

В это особенное утро, совсем не похожее на начало обычной рабочей недели или утро рутинного понедельника, Герберт находился в прекрасном расположении духа, о котором можно сказать следующее: творческий порыв гения.

Завтрак в кафе был фантастикой! Юноша не помнил, когда за последний месяц ему удавалось так сытно покушать. Всё, вплоть до чашечки горячего кофе и поджаренных тостов оказалось превосходным, гениальным и чертовски вкусным шедевром кулинарии, и последствия чудных яств наталкивали сытый разум на поэтические размышления. Что ни говори, а Герберт Ли любил вкусно покушать, но еще больше библиотекарь любил крохотные, прильнувшие с краюшку безлюдных улиц кафе и ресторанчики, где можно было посидеть в изоляции от города, смотря за людьми и их жизнью из окна, пить чай и помешивать ложкой плавающий кусочек лимона-неряхи.

После завтрака юноша шел по алее, наслаждался романтикой урбанизации и вспоминал превосходный американо, который ему посчастливилось сегодня выпить. Глаза смотрели на людей, летящие без оглядки машины... Но сегодня случилось нечто особенное. Город еще спал.
Сегодня Герберт Ли изучал звуки. Закрыв глаза, он шагал по аллее. Густой туман спрятал от него настоящую суть вещей, и чтобы отгадать загадки мира вокруг, ему приходилось вслушиваться в рёв моторов, шарканье чьих-то подошв по тротуару, лай собак, гуляющих по лужайке, пока их хозяин выкуривал сигарету вытянутую из новенькой пачки. Сегодня улицы города были погружены в сон. Они еще не проснулись и прохожие, спешащие на работу, грубо будили их беседами и суетой. Каблуки натёртых до блеска туфель приковывали клочья тумана к мостовой. Рубили серую пелену радиосигналы, визжащие сигнализации. Но Ли шел тихо и молчал. Очень редко удавалось застать аллею спящей и сейчас, бок о бок с воображением и потусторонним шумом, он плыл сквозь то, что когда-то видел, знал, и то, о чем мечтал. Там была Аргентина, Африка, вся Южная Америка, собранная по частям, берега Австралии. Он чувствовал запах пороха и огня после фейерверков в Рио-де-Жанейро, слышал щебет райских птиц в джунглях, где под зноем солнца пеклись древние поселения инков, ощущал дующий в лицо бриз у Большого Рифа...

Прислонившись лбом к стеклу Герберт Ли с улыбкой смотрел вдогонку безымянной девушке, столь прыткой и грациозной, что ему вдруг захотелось побежать следом за ней, остановить её и говорить, говорить, говорить… Но туман спрятал её. На библиотекаря уставилось его полупрозрачное отражение, скупое, упрекающее. Бросив прощальный взгляд на улицу, которая шумела за стеклом, библиотекарь обернулся к своему миру.

Мир встретил Герберта молчанием сотни тысяч книг и шуршанием сотни тысяч паучьих ножек. Сотни тысяч пылинок обняли его, прильнув к пальто, чмокнули в нос и разбежались по залу. Ли чихнул.

Стоит отдельно рассказать о месте, где он работал. Библиотека находилась в сердце старого дома еще тех времен, которые помнили и хранили в своих стенах память о далёком двадцатом столетии и шумных, то ли 70-х, то ли 80-х годах. Этот дом помнил чудных хиппи, курящих легкие наркотики в его подворотнях, помнил волну рока, всколыхнувшую молодое поколение со всего мира – вся история была на его стенах, в его комнатах и окнах. Библиотека появилась тут в 1973-м. Очевидно, что с тех пор никто её не перекрашивал, не проводил ремонт и никоим образом не пытался вернуть зданию былого уюта. Выгоревшие на солнце буквы «NewOldest» за все тридцать лет никто не заменил новыми. Казалось, у библиотеки нет, и никогда не было владельца, ведь даже местные жильцы никогда не видели и слыхом не слыхивали о Чарли Моссэнтесе, который в 1973-м году выкупил прачечную и на её месте воздвиг крохотную частную библиотеку, которую мы сейчас и можем наблюдать. Он до сих пор жив, этот Чарльз, но ему уже за девяносто и не в интересах старика, одной ногой стоящего в могиле, заниматься книгами. Только Герберт Ли и Уильям Долаханн – зелёный уборщик, приходящий сюда по воскресеньям, – имели ключи от скромного предприятия.

Входя в помещение, всё еще можно ощутить слабый запах стирального порошка и хозяйственного мыла. Он в полу, в стенах, в фундаменте дома и его давно умерших жильцах. Но стоит сделать несколько шагов дальше, как едкий призрак прачки пропадёт, и возникнет волшебный мир из безмолвия книг, загадочного шуршания бумаги и тиканья часов. За стеклом витрин пусто, они всегда завешены тяжелыми шторами цвета неспелой земляники.

Герберт повесил пальто на крючок и обошел круг по главному залу. Под их суровыми, знающими взлядами - серыми глазами на портрете Герберта Уэллса, Чарльза Диккенса, Жюля Верна, Эриха Марии Ремарка и, странным образом затесавшегося среди серых лиц, Карлоса Кастанеды. Своего рода ритуал, привычка. Юноша приветствовал образы, живущие здесь уже многие десятилетия, привыкал к застоялому воздуху и теням.

Библиотека была маленькой и состояла всего из трёх комнат. Первой был зал, совмещающий в себе роль читальни и места библиотекаря. Бардовые обои. Многоярусные полки с книгами маячат у дальней стены. На полу паркет из красного дерева, очевидно, фальшивого, он всегда чист и вымыт, ведь никто кроме Герберта Ли и призраков окружных районов сюда не заглядывал, чтобы оставить несколько грязных отпечатков на коврике. Два квадратных столика сдвинуты в угол комнатушки, их столешницы вытерты опытной рукой Зелёного Уборщика, виднеются аккуратно задвинутые стулья. Прохлаждается лампа с абажуром. На стенах висят грамоты и награды, чёрно-белые документальные хроники, фотографии.
Пройдись дальше и окажешься во второй комнате – это лабиринт. Всё пространство там занимают полки и шкафы, дубовые комоды. Словно яблони они гнутся под весом плодов, спелых и червивых, красных и зелёных, молодых, старых, древних. Тут пахнет книгой и словом, типографной краской и плесенью. Если остановишься у полок помеченных буквой «С», то можно уловить призрачный табачный запах. Когда-то человек выкурили здесь сигарету, и с тех пор страницы каждой из книг в секции «С» пахнут дешевенькой папиросой. Тут мало света, мало воздуха. В этой комнате весь мир, и тут нет места жалким солнечным лучам, кислороду. Не стоит тратить сумасшедшие деньги на кругосветные путешествия возомнив себя Магелланом, ведь время Великих географических открытий кануло в лету. Пройдись по лабиринту. Загляни в самые тёмные и мрачные уголки Земли, спрятанные под шершавыми обложками обитателей «NewOldest».

Герберт Ли сидит в кресле, листая газетёнку купленную на прошлой неделе. Воротник рубашки небрежно расстёгнут. Белые рукава закатаны по локоть. Войди сюда кто-нибудь, то он не сразу заметит сидящего за столом юношу, как не заметит посетитель и само рабочее место библиотекаря, скрытое тенью по левую руку от входящего. Сколько Герберт ни пытался осветить свой уголок хоть капелькой солнечных лучей, мрак и сырость никогда не пропадали. Солнечный свет теряется где-то на середине комнаты. Поэтому приходилось пользоваться настольной лампой. За его спиной была дверца в кладовую, полную документации и бумаг, о значении которых не знал, вероятно, даже сам Чарльз Моссэнтес. На ней висит замок, а ключ от замка - в верхнем ящичке рабочего стола.

Герберт бездумно изучает печатные буквы, не вчитываясь, и даже не пытался вникнуть в смысл статей. Его мысли снова и снова возвращаются к улице. Он думает о девушках, которые случайно забывают тетради в библиотеке. Он думаает про аппетитный кофе и поджаренные тосты, с легкой, хрустящей корочкой. Рядом тикают часы. Их привезли сюда из Индонезии. Каждый раз, смотря на отполированное чёрное дерево, он видел в нём силуэты гигантских ящериц с острова Комодо. Когда-нибудь они выползут оттуда, уверен Герберт. Когда-нибудь, когда он снова придёт, чтобы открыть библиотеку, то увидит на паркете отпечаток громадной лапы рептилии. Что тогда будет? Вопрос до сих пор мучает Ли. Он не знает, что произойдёт.

Что же будет, когда белый зверь наконец-то покажет своё лицо? Очевидно, город проснётся.

… но проснётся ли тот город, о котором думаешь ты? Что ты увидишь, Герберт, когда солнце, подобно проспавшей рассвет домработнице, суетливо раскинет в стороны туманный занавес, а дворники выметут мётлами его последние клочки?

Под потолком что-то резко скрипнуло раз и другой, будто Чарльз Моссэнтес своей шаркающей стариковской походкой прохаживался по чердаку и бормотал странные слова о том, что увидит Герберт, когда туман рассеется. Но, скорее всего, только голуби постанывали утробно под крышей библиотеки, да старые доски, рассыхаясь, жаловались на жизнь. Здесь давно стоило сделать ремонт, но разве уговоришь старика раскошелиться на такое мероприятие? Хорошо уже и то, что он платит своим главным и единственным работникам пусть и скромное, но регулярное жалование, а на Рождество добавляет сотню сверху.

Но, скажите мне, кто пойдёт работать в библиотеку ради жалования? Уж точно не молодой мистер Ли.

Скрип под потолком заставил оторвать глаза от газеты. Тем более, что в ней не было ничего действительно стоящего внимания — лишь сводки несвежих новостей большого города, заплесневелые сплетни и забродившие анекдоты. Единственно ценным было то, что читая эти тексты (как и слушая бубнёж телевизора поздним вечером в одинокой квартире), можно было спокойно думать о своём, не боясь пропустить что-то важное.

За окнами заметно посветлело, и туман действительно понемногу рассеивался, просвечивая нежным золотистым сиянием, а в закутке Герберта было, как и всегда, сумеречно. Тем не менее, чего-то привычного определённо не хватало. Библиотекарь понял это не сразу: не хватало запаха — того самого запаха книжной пыли и старой типографской краски, который преследовал Герберта всюду, куда бы он ни направился. Вместо этого пахло свежестью первого снега, свежестью утра, в которое понимаешь, что к вечеру в город степенно войдёт зима.

Хотя, для нее было рановато — только-только перевалил за середину ноябрь. И тем более, так не должно было пахнуть внутри библиотеки. А тут ещё белый зверь обходит здание и заглядывает в окна, высматривая, вероятно, что там поделывает Герберт. Может быть, это его шкура так пахнет морозом и льдом? Каждый его выдох рисует на стёклах белые перья и турецкие огурцы, но они быстро тают (ибо недолговечно то, что было сделано не в своё время), и кажется, что эта влага на окнах — лишь остатки тумана.

Но вот зверь насторожился и отошёл в сторону, за угол, уселся в тени, нетерпеливо постукивая кончиком длинного хвоста по земле. Его потревожил мистер Долаханн, который уже убрал весь осенний мусор — палые листья и высохшие стебельки цветов — на заднем дворике библиотеки в большие полиэтиленовые мешки и теперь принялся елозить жёлтой тряпкой по запотевшим окнам. Увидев молодого библиотекаря, он широкозубо улыбнулся, переместил неизменную самокрутку из правого угла рта в левый и приветственно кивнул.

Довольно странно и даже забавно было видеть этого коренастого и мускулистого, не старого ещё человека с тяжёлой челюстью, в кожу которого загар, кажется, въелся навечно, в роли уборщика библиотеки. Но странно и забавно только на первый взгляд. Понаблюдав за ним, можно было понять, что Уильям подрезает цветы на клумбе и полирует тряпкой столы не потому, что больше ничего не умеет, а потому, что умеет всё и не гнушается никакой работой. Он говорил, ехидно поблёскивая маленькими, но удивительно синими глазами, что в жизни не прочёл и не знает ни одной книги, кроме Библии (да и ту только слушал в пересказе пастора маленькой Австрийской церкви), но при этом помнил невероятное количество увлекательных историй, весёлых и печальных, жутких и совершенно неправдоподобных. Их мистер Долаханн сиплым басом рассказывал библиотекарю при каждом удобном случае, ни разу не повторяясь и утверждая, что лично был участником каждой из них. Но при этом невозможно было доподлинно установить, как жил Уильям до того, как стал Зелёным Уборщиком, есть ли у него семья. Он мог драить палубу на кораблях дальнего следования, возглавлять экспедиции в Амазонские джунгли, быть многоженцем, археологом, странствующим монахом — да кем угодно.

Теперь же он смиренно трудился в библиотеке и по утрам приветствовал молодого мистера Ли пожелтевшей от табака улыбкой. Но поговорить с Уильямом, скорее всего, удастся не ранее, чем через час-два, когда он завершит все свои утренние дела.

Он отвлекся от чтива и поприветствовал Долаханна лёгким кивком головы. Большую часть времени они так и проводили — за стеклом друг от друга. Но со временем это стало обыденностью. Теперь каждое утро, встречая за окном силуэт в зелёном комбинезоне, Герберт молча приветствовал его, ведь Уильям никогда не заходил во внутрь, не выполнив всей работы во дворе — вероятно, он был чистоплотным, либо же ему просто больше нравилось быть на свежем морозном воздухе, чем пылиться здесь, в книжных коморках, как это делал библиотекарь. При личных встречах уборщик не раз шутил, что скоро Герберт станет похожим на то, что он «продаёт». Это было странным общением. Казалось, стоит всего один раз взглянуть на загорелое лицо уборщика и внимательно изучить концентрацию синего оттенка в его глазах, как всё в мире становилось понятным. Даже будучи бессловесным, Долаханну удавалось передать сквозь толстое стекло все обещания синоптиков на текущий день, кратко поведать о погоде, возможные осадках, направление ветра, ведь улыбка этого малого была куда красноречивее всяких слов.

Наблюдая, как зелёная рука водит желтой тряпкой по стеклу, и оставляет за собой мыльные разводы, Герберт сложил газетёнку пополам и вальяжно бросил её на стол. Долаханн был странным человеком, но даже он не мог увидеть то, что порой наблюдал Герберт. Невольно он взглянул туда, где у кирпичной стены, в самых густых тенях, притаился зверь, потревоженный странным человеком в зелёной униформе. Пыль на столе обратилась снегом и Ли брезгливо смахнул его на пушистый коврик. Боже, еще только ноябрь!

Не в состоянии усидеть на месте он вскочил на ноги. Пару раз прошелся по комнате, якобы осматривая наличие реквизита, сцепляя и расцепляя пальцы замком. Нет, почудилось... Пыль — это всего лишь пыль. Немного удивлённый, Герберт остановился, бездумно глядя на улицу: на Долаханна, моющего окна пустой витрины, на тускнеющие вдали высотки. Тут всегда было пусто и тихо, ведь это старый район, но сейчас, казалось, за тишиной в библиотеке было что-то еще... ПРОКЛЯТЬЕ. Юноша вздрогнул, когда над его головой, этажом выше, заскрипели гнилые половицы. Зашуршали мысли в голове. Он отвлёкся от слепого рассматривания окрестностей. Ослабил удавку чёрного галстука. Вдохнул полной грудью, стараясь растворить нервозность в огромном объеме кислорода.

Порой, когда накатывало беспокойство, свежий воздух был куда полезнее кофеина или кислых зелёных яблок. К сожалению, в современных городах кислороду отводилось очень малое место. Смог, аэрозольный туман, выхлопные газы и многие другие ядовитые вещества вытесняли его на обочины, в самые укромные уголки и стеклянные банки в руках бездомных. Герберт отдал бы многое за чистый воздух. За аромат растёртой на пальцах хвойной иголочки. За дуновение бриза... Он вдохнул и лёгкие задрожали от хлынувшей пыли. Позволив тягучим мыслям захватить себя, он поплёлся по залу, противно шаркая туфлями о ковёр. Вокруг – то ли пыль, то ли снег, – мерцала на солнечном свету волшебством неизвестная субстанция, садясь на макушку и плечи рубашки. Еще рано для зимы, но она, по неизвестным причинам, уже тут, за порогом. Он это чувствует. Об этом рассказала приветливая, пахнущая табаком улыбка Долаханна.

Понемногу он понимал, что старые замки библиотеки еще не сломлены и по-прежнему невидимо нависают над обесцвеченной вывеской, защищая книжную обитель, и к нему вновь возвращалось спокойствие. Запершись в своём логове, он чувствовал, что защищён от невидимых кинжалов и зубов. Сегодня они слишком отчетливо следуют по пятам. И пускай поначалу кутерьма с туманом была лишь забавой, то сейчас, опасливо поглядывая на улицу из-за толстой витрины, Герберт чувствовал, как неизвестное, притаившееся за углом «что-то», беззастенчиво пугает его. Хорошо, что Уильям Долаханн неизменен, как часы. Страшно представить, чтобы тут случилось, не окажись он рядом, со своими щетками и садовыми ножницами, чёрными целлофановыми пакетами, тряпками и ароматическими моющими средствами.
Сам того не понимая, он оказался окружен книжными полками и то, что раньше волновало, растаяло и исчезло как дым. Книги, хмурые и яркие, шершавые, гладкие, в толстых перёплетах и совсем дистрофичные, встретили его робким шепотом изъеденных молью страниц. Книготека была огромной. Её не удалось разместить в целых трёх томах, каждый из которых был объемом в тысячу страниц. Вероятно, в систематике крылась какая-то страшная ошибка — Герберту не верилось, что здесь может находиться такое количество литературы, — но найти ей ответ все еще не удавалось. Нужно было провести переучёт, но столь помпезная работа отпугивала библиотекаря, ведь он совсем не желал потратить целую жизнь на поиски книг-призраков. А таких тут было много. Рано или поздно, в какой-либо из секций, находилась такая книжонка, которая была слишком необычной, чтобы её можно было содержать со всеми остальными, и тогда библиотекарь убирал её из книготеки и прятал в чулан. Откуда они появлялись было еще одной важной загадкой, которая, судя по всему, никогда не будет раскрыта. Иногда Герберт думал, что кроме Долаханна в библиотеке есть кто-то третий. Тот, кто шумит половицами этажом выше. Тот, кто подкладывает новые, ненумерованные книги в секции книготеки. Тот, кто вновь и вновь приносит сюда по ночам мешки с пылью, и посыпает полки, книги, шкафы и люстры сединой. Вряд ли этим «номером Три» был Чарльз Моссэнтес. Вряд ли «номер Три» вообще был человеком. Ведь кому знать, что здесь творилось по ночам, когда входная дверь закрыта на замок и город вместе со своими жителями засыпает?

Кажется, где-то за стеной играет старая пластинка... Герберт остановился, оказавшись в западной части зала, заваленный со всех боков книжными шкафами. Вид покоящихся на полках книг наполнял его тело приятной податливостью, тягучестью, словно он брёл во сне, едва касаясь пола. Когда имеешь дело с чем-то старым, великим, можно ощутить в груди птичий, почти детский трепет. Он слегка меняет изнанку вещей. Заставляет по-другому относиться к тому, чем ты занимаешься. Ведь в библиотеке где работал Герберт не было новых бестселлеров, современных произведений, и сюда очень редко поставляли товар. Тут было старье. Но старье это было приятным на ощупь и тёплым на вкус. Он остановился напротив секции «F» и «G». Серыми рядами тянутся книжки. Они разные, но очень гармонично смотрятся, солдатским маршем замерев на полках. Кто-то был здесь... Острый взгляд цепляется за неправильность, шероховатость, особенность. Книжка, седьмая слева, манит взгляд своей «неправильностью». Чувство, когда ты возвращаешься домой, а дверной замок повернут не на один, как ты привык это делать, а на целых два оборота. Чувство, когда ты отходишь на телефонный звонок, а по возвращению понимаешь, что кружка чая, оставленная тобой на столе, стоит теперь в совсем другом месте. Дрожь и любопытство пробегают по телу. Всё кричит о своей фальшивости. Лжи.

Герберт подходит и берёт книгу с полки. У неё нет определенного цвета, но она и не прозрачна. Слой пыли укрывает её переплёт, холодит ладонь - её давно не брала человеческая рука. Не листали сухие пальцы, не изучали пытливые глаза. Нет ни издания, ни автора. Только дрожь, бегущая от пальцев. По руке. По плечу. К самому мозгу.

Он опустился на пол, облокотившись о шкаф, и растянул ноги на паркете, внимательно разглядывая книгу в руках. Еще один труд, который никто не увидит и не оценит. Ему суждено отправится в коморку, где хранятся такие же странные поделки, чертова документация и бланки с записями на тех, кто уже давно умер.

Ли аккуратно открыл книжку на первой странице, дыша загадочными, незнакомыми ароматами, хлынувшими с застывших бумажных листов...

Их ввезли на завод поздним вечером, в грузовиках, крытых брезентом, как солдат или овощи для кухни императора.

Собрали всех ещё до затянутого тучами полудня, выцепляя табличками с надписью «11.30 Империал-стрит» из вокзальной толчеи, лязгавшей железом поездов и шумящей людскими голосами. Нестройными шеренгами увели людей на привокзальную площадь, где пересчитали, как первоклашек, и погрузили в кузова рычащих и плюющихся вонючими парами машин. Сначала, довольно долго, везли по гладкому асфальту, потом тарахтели по гравийке, вероятно, объезжая посты, чтобы лишний раз не томить пассажиров долгими стоянками, и проверками документов, с которыми не у всех всё было в порядке. Через несколько часов монотонной тряски снова выехали на твёрдую дорогу, но и она мало походила на зеркальные автострады большого города.

Некоторые ковыряли себе перочинными ножами дырочки, чтобы смотреть на массивы облетевших лесов и города, ежащиеся под сырым осенним небом, других же настолько утомила эта поездка, что они просто вяло качались под тарахтение моторов, не в силах ни бодрствовать, ни заснуть — слишком трясло и чересчур ядовито пахло бензином. Одни вполголоса переговаривались, пытались играть в карты, усевшись прямо на полу, кто-то устало ругался, когда колесо ухало в очередную яму. Те, кого укачивало, пробирались поближе к трепетавшему полотнищу, прикрывавшему выход из брезентовой пещеры, и, высунув голову наружу, выворачивали наизнанку желудки.

К концу третьего часа езды, которая прервалась лишь раз пятиминутной стоянкой, грузовики, насквозь проехавшие очередной город, начали ощутимо взбираться в гору.

Уже издалека была слышна какофония звуков, которая говорила о том, что завод, к которому они направлялись, был жив, и по мере приближения в этом нестройном гуле угадывались и нарастали грохот и стрекотание, дребезжание и отрывистая дробь, ритмичные взвизгивания и монотонное гудение. Когда машины подъехали вплотную, огромные створки тяжёлых чугунных ворот, приводимых в движение сложным механизмом, открылись — почти беззвучно в этом шуме, оглушившем поначалу каждого, кто впервые оказался в этом месте, — и впустили в себя нетерпеливо дрожащую и пыхтящую колонну грузовиков.

Помимо феерического разнообразия звуков, завод встретил людей миллиардами сигнальных лампочек, гирлянд, опоясывающих трубы, холодным голубоватым мерцанием больших окон цехов и мастерских и тусклым желтоватым светом оконцев жилых помещений. Грузовики выстроились полукругом, и пассажиры, кряхтя и щёлкая суставами, смогли вылезти под небо, то ли скрытое дымом, то ли затянутое облаками, и увидеть, что находятся на небольшой мощёной булыжником и освещённой двумя прожекторами площади. В центре её иглой высилась статуя какой-то Важной Персоны неопределённого пола и возраста, держащей в руках квадратный ящик. А вокруг теснились бараки и склады, перемежающиеся с невысокими башнями, назначение которых ещё предстояло разгадать. Позади были ворота, створки которых медленно закрывались, а впереди — Завод. Живой, пульсирующий и невероятно большой.

— Уважаемые рабочие! Вас приветствует руководство Универсального Предприятия «Империал», расположенного на Империал-стрит — одной из старейших улиц Янгтауна. — Говорящего нигде не было видно, и люди озирались, пытаясь понять, кому принадлежит голос. Судя по всему, ящик в руках Важной Персоны, был репродуктором, откуда и исходила монотонная, почти механическая речь. — Четыре века назад именно здесь располагалось большинство кожевенных мастерских и кузниц, и в соблюдение традиций именно здесь был построен наш завод — одно из тех предприятий, на которых держится экономика нашей замечательной Империи — славься Империя! Теперь и вы можете внести значительный вклад в общее дело — процветание нашей замечательной Империи — славься Империя! На территории завода есть всё необходимое для продуктивной работы и полноценного отдыха. С подробными правилами поведения на территории завода и требованиями к работникам завода вас ознакомят коменданты общежитий. Надеемся на долгое и плодотворное сотрудничество с каждым вновь прибывшим работником Универсального Предприятия. Просим внимательно выслушать списки распределения по общежитиям. Сориентироваться вам помогут указатели, расположенные по периметру площади. Приятного вам отдыха.

Уже другой, женский, более свежий, но не менее монотонный голос принялся зачитывать списки. В числе прочих он назвал такое имя:

— Аввиль Хенрик, переулок Инженеров, строение 19.

Под размеренную череду имён и фамилий будущие рабочие, уже узнавшие адрес, по которому им предоставят койку, чистое постельное бельё и тёплую ванну, разбредались. Толпа на площади Важной Персоны постепенно редела. Люди, променявшие где-то там на где-то здесь расходились, чтобы удовлетворить простейшие нужды. Молодые и почти старики, мужчины и женщины, от чего-то бегущие или к чему-то стремящиеся.

Ему рассказывали об этом городе. Он и сам, немного поразмыслив, мог многое поведать о нём. Казалось, что здесь прошла вся его жизнь. Теплилась в доменных печах, в черном угле и промышленных отходах, грязью чавкала под сапогом. Каждый раз, уезжая, ты был обречён снова и снова сюда возвращаться. Тело промывают, чистят, сдирают сажу и гарь, распаривают кожу до покраснения горячей водой. Тело выворачивали до потрохов и снова сшивали, а воспоминания – то, что делало тебя - Тобой, – то терялось где-то между промывкой мозгов и сушкой.

Вытряхивая воду из ушей, находишь мир очень близким, похожим. Ведь всё, что ты видел, это бесконечные дубли одного и того же: цехов, городов, заводов, безымянных мегаполисов. Рано или поздно теряешь понимание нового и все они, как один, становятся похожи друг на друга.

Хенрик Аввиль потерял нюх когда-то давно, сунув нос слишком глубоко в печь, и однажды опалив его, уже ничего не ощутит кроме запаха металла на пальцах. Мир без запахов был беден, скуп, всегда одинаков. Гудит подземный зверь, пожирая землю изнутри, скоро доберётся до голеней, поглотит в саже и дыму. Мысли, буйные, неспокойные, вертятся и замирают. В них воспоминания о дороге – она всегда нова, интересна и запутана. Её приятно мять, припоминая каждую деталь и каждую мелочь Мира из-под брезента. Её можно спрятать в бездонный карман памяти. Её ведь никто не отнимет. Никто.

Он слышал истории об этом жутком городе. О городах – сотнях тысяч, – где в одно и то же время зачитывали списки из одних и тех же имен. Прописывали идентичных людей в идентичные дома. Он и сам где-то имел близнеца. Тоже Хенрика, тоже Аввиля, живущего на переулке Инженеров в здании под номером 19. Человека с опалённым нюхом… Должно быть, у него такая же густая шевелюра и смуглая от копоти кожа, и ковыляет он на правую ногу также нелепо, как и настоящий Хенрик.

Он стоял на месте, а его черные глаза гуляли по потолку, пытаясь отыскать там конец чего-то. Неба, невидимых звёзд, Вселенной? Узреть маленький знак того, что мир – это нечто большее, чем бесконечность уходящих под землю и в небеса цехов, заводов и фабрик. Люди, которых он когда-то знал, уползали по тесным улочкам на колёсиках и гусеницах. Очевидно, они сами не совсем понимали, зачем и куда конкретно брели. Лишенные электропитания, на севших и старых аккумуляторах, они представляли жалкое зрелище – среди звуков Завода он отчётливо слышал слабое дыхание мехов в их грудях, покашливание двигателя внутреннего сгорания и скрип старых суставов, когда они шагали, бессмысленно и бесцельно повинуясь женскому, фальшивому голосу в ящике, который держала статуя без пола и названия. Он знал, что памятники и скульптуры должны хранить память о чем-то важном, великом. Но глядя на минимализм Человека и Ящика, Хенрик не чувствовал на сердце ни величия, ни восторга – хотелось есть, спать, рухнуть на жесткий матрац и закрыть веки, погрузившись в сон без сновидений.

Оглядевшись по сторонам, он медленно зашагал, сунув руки в карманы.

Хенрик Аввиль хромает на правую ногу – отклик далёкого детства, лишенного медицины, и неправильно сросшихся после перелома костей. Он сутул и потому привык к вальяжному, прогулочному шагу, чтобы не выдыхать слабые легкие. У Аввиля не было определённого возраста. У таких людей его попросту нет. Но порой он думал, что ему, должно быть, уже за тридцать. Или около того. Все они здесь выглядят стариками и калеками. Так уж важно, каков возраст? Ведь тут не умирают своей смертью. Так, в любом случае, тогда казалось. Здесь вообще не умирают. Перерабатывают.

Ковыряя кожу вокруг черного ногтя на безымянном пальце, человек привыкал к новым, но знакомым звукам промышленного комплекса. Ему чудилось, что он тут был, хотя подобные мысли были совершенно абсурдными – отсюда никто не уходит. В сумерках улиц он думал, как дошел до такого, и почему оказался здесь, среди хмурых и больных лиц, совсем ему незнакомых. Многие к концу года уже умрут от туберкульоза или другой заразы, а Аввиль останется. Он был стеклодувом – его лёгкие могли уместить вдвое больше воздуха, чем легкие простого мужчины. Грязный воздух его не погубит, это он знал, но маленькая грудная клетка, которая когда-нибудь треснет и разлетится на мелкие кусочки по всей квартире, станет его смертью. Он был непримечательным мужчиной: сероглазый, грязный, не высок и не мал, хмурое лицо с крупным носом, небритое и заспанное. Человек вдумчивый, слегка циничный. Нервозный.

Он перебрался сюда из другого комплекса. Или сектора. Или района… Знал он лишь то, что не в первый и не в последний ехал в грузовике на край мира. От кого бежал? И к чему стремился? Ответы без вопросов. Он был стеклодувом, вдохнувшим однажды слишком многое.

Ковыляя по дороге, ведущей в никуда, ему очень хотелось спросить, откуда он нахрен знает, где находится его чертов переулок?! Немного сбитый с толку, Хенрик шел по улице и не особо придавал значение тому, куда она его выведет. Вдруг он затеряется, уйдёт далеко в фундамент этого злосчастного места? Но испариться в ядовитых парах и огне слишком лёгкая смерть, он это понимал, и не надеялся, что свет могильных фонарей когда-нибудь прекратит следовать за ним.

– Инженеров 19, не в курсе? – бросался он к людям. Сиплым голосом задавал вопросы. Расспрашивал без интереса.

Вокруг шумел завод. Аввиль привык к его голосу давным-давно. Он был гораздо ближе и роднее, чем материнская колыбельная, отцовские басни или сплетни сестёр – так глубоко протянул он свои трубы и корни в человеческое тело. При всём омерзении, при всей ненависти, которую Хенрик испытывал к этому месту, он не мог избавиться от грохота механизмов во снах, шипении окунаемых в ледяную воду горячих, красных деталей, дождём орошающих землю. Он – это часть его жизни. Маленькая, роботическая душа.

Пощипывает сорванная заусеница. Хенрик слизал кровь с пальца и плюнул на землю.

– Переулок Инженеров, слыхали?

Хенрик шёл по лабиринту чёрных в вечерних сумерках невысоких домов-общежитий. Высоко над ними в небе ещё теплился прогоркло-жёлтый закат, а неподалёку, буквально через стену, отделявшую жилые кварталы от ни на секунду не замолкающего завода, алым мерцало марево над густо дымящими трубами.

Редкие окна светились: какие-то — жёлтым, другие — белым от энергосберегающих ламп, а в иных даже будто бы горели свечи — так вздрагивал неясный свет от любого движения тёмных человеческих теней за этими ставнями. Вероятно, рабочие слишком уставали за день, чтобы предаваться по вечерам какому-либо отдыху, кроме сна. Хотя здесь, судя по указателям, хватало клубов, пабов и даже ресторанов, где могли проводить досуг обитатели общежитий. Впрочем, пусть редко, но Аввилю попадались навстречу люди, в основном мужчины, хмурые, небритые, с трагическими морщинами на лбах и вокруг рта. Кто-то из них просто игнорировал его вопросы о доме номер девятнадцать, взглядывая на новичка с явным неодобрением, кто-то пожимал плечами.

Но вот Хенрика обогнала пара, судя по всему, муж с женой, которых брошенный вдогонку вопрос схватил за плечи и заставил обернуться. Молодая женщина посмотрела на Аввиля глубокими и бархатными оленьими глазами немного испуганно и отстранённо, а безбородый мужчина не старше её — с интересом и почему-то доброжелательно. Будто бы ему было дело до ищущего своё пристанище приезжего. Их лица носили отпечаток тяжёлых будней, но глаза были всё ещё свежи.

— Инженеров, девятнадцать? Во-о-он там бетонный двухэтажный барак с верхним балконом, обшитым красным шифером, это дом семнадцать, а девятнадцатый за ним, — подробно разъяснил мужчина, махнув рукой вправо от Хенрика. Его жена промолчала, только прижалась щекой к плечу спутника.

В ту же сторону был направлен жёлтый палец указателя, на котором ещё читалась полустёртая надпись «Пер. Инженеров».

Слева — дом номер один, справа — дом номер два, слева — пять, справа — восемь, слева — одиннадцать, слева — семнадцать с красной шиферной заплаткой на втором этаже, слева — девятнадцать. Типовая двухэтажка, чёрная, как и все дома в подступившей вплотную ночи. На маленьких балконах белеют гроздья вывешенных на просушку вещей.

Крохотный квадратный двор пуст, в нём нет деревьев, качелей и горок. Здесь, наверное, вовсе нет детей. Облетевший костлявый кустик терновника мёрзнет рядом с крыльцом, отбрасывает ломаную тень на асфальт под голубоватым светом продолговатого фонаря над козырьком подъезда. Грубая лавка, стол с сеткой для пинг-понга. Тяжёлая дверь с кодовым замком. Рядом, прямо на стене, размашисто накарябано «583» — чего и кого бояться честным рабочим?

За дверью — бездонная глотка подъезда, в глубине которой сияет настольная лампа. Её свет выхватывает из бездны белый угол газеты и угол массивной щетинистой челюсти, пережёвывающей фильтр скрюченной сигареты. На морщинистом горле над расхлябанным воротничком клетчатой рубахи подрагивает треугольный кадык, глаза — запавшие в череп провалы, их цвет не разберёшь в эдакой тьме.

— Чарли? Мойсон? — старчески-хрипло и басовито гавкнул консьерж, с шорохом опустив газету. — Нет? Генри Аввиль? Ну так получай и распишись.

На стол шлёпнулась захватанная тетрадь, раскрытая чуть дальше середины, вся в грязных отпечатках и смазанных чернильных росписях. Имя Хенрика стояло в колонке жильцов предпоследним, рядом в узкой колонке была цифра 18 — номер комнаты. Ниже значился лишь упомянутый Чарльз Мойсон. Старик протянул рабочему авторучку и стукнул грязным ногтем по расчерченному листу.

— Тут пиши должность, да. А здесь подпись. Долго же вас везли. Ключ. Кха-хам, — консьерж откашлялся, погремел чем-то в верхнем ящике стола. — Соседи ничего, смирные. Сосед, да. Тот свой уже того, так ты не теряй, — прохрипел дед, как плохо смазанная телега, и ткнул в Аввиля скромным ключом с двумя бороздками. Открыть шпилькой дверь, которая им замыкалась, не составило бы большого труда даже для ребёнка. — Вещи сам поднимешь, вода по расписанию, сосед смирный, — пробормотав это, консьерж снова закрылся газетой, словно Хенрика тут и не было.

Лестница на второй этаж освещалась только отблеском света уличного фонаря, скупо сочившимся через узкое окошко на лестничном пролёте. Ключ свободно вошёл в прорезь замка восемнадцатой комнаты, но повернулся неохотно, простейший механизм ржаво щёлкнул. В ответ на этот резкий звук где-то внутри кто-то тревожно всхлипнул.

Нет… Это не тот дом, о котором тоскует душа, куда сердце тянется в непогоду. Всего лишь временное пристанище, хижина, продуваемая всеми житейскими бурями, чтобы тебе не казалось здесь слишком хорошо и уютно. Все мы странники на этой круглой земле, на этой крохотной бирюзово-зелёной бусине, мистер Аввиль. Все мы.

Широкие створки неодетого окна распахнуты. Внутри зябко и пахнет заводом. Он тут повсюду: в звуках, разрывающих воздух (БАХ-БАХ-БАХ! КС-КС-КС! У-УМ, У-УМ!); в запахах; в бликах, играющих на стёклах в оконных рамах.

На фоне окна чернеется стол, холодильник, диван и шкаф в левой половине просторной комнаты, больше от двери ничего не видно. Не горит свет, словно бы и не было здесь того смирного соседа, о котором упоминал консьерж, но до ушей Хенрика справа, из скрытой тенями половины жилища, донёсся почти неслышный голос. Он бормотал неразборчиво, ни к кому не обращаясь.

Кристобаль Ривьера стояло в списке, на несколько фамилий выше Аввиля, и рядом значился номер 18.

Да, это не тот дом, который Хенрик хотел бы видеть. В попытках усмирить мысль, что теперь он хозяин этого безликого жилищного короба, он спрятал ключ в карман своих штанов и тихо закрыл скулящую, но исправную, дверь.

Решив сразу перейти на ты, и как-то сузить унылую соседскую акклиматизацию, Аввиль отсалютовал темноте, где должен был находиться Ривьера:

– Привет!

Испытывая некоторую неуверенность в ещё новой и непривычной квартире, работяга прошелся к окну.

– Я Хенрик. Будем знакомы. – Вот уж имечко. Кристобаль. Оно больше подходит банке пива, чем человеку. – Не в курсе, есть чо пожрать у нас?

Скорее из практичных побуждений, нежели от голода, Аввиль отворил дверцу холодильника, поднеся своё лицо охлаждающему потоку воздуха морозилки. Та-ак… Что тут у нас?

– Чем занимаешься? – с роботической точностью начал задавать вопросы Хенрик. Он высунул морду из холодильной камеры, к которой не испытывал и малейшего интереса, и посмотрел на дрожащую темень комнаты. Странный, без света сидит.

– Ну там… чинишь что? Я вот, к примеру, старший инженер третьего класса. В своё время в Гибахе работал. Ну, типо… Типо работал там. Эхолокационные трансцепции паял. И мелочь всякую. Мелкокалиберные эпатели. Ерунда. Решил вот перевестись. Славное место этот гусок заводского дерьма, ага? – слова лились и стучали на зубах как из прорванной канализационной трубы. Что ты не сделаешь, а вода всё равно затопит мостовую. Хенрик редко пускался в обман, но иногда, открывая полёт богатому внутреннему миру в своём маленьком черепе, он выдумывал на ходу чертовские небылицы. Он этим не гордился. Да и вообще редко делал. Но сейчас в Аввиле проснулась ужасающая страсть.

– Это ведь, знаешь, дружище, сложная вещь, эхолокационные трансцепции. Эхо, оно ведь, – ладонь Хенрика изобразила, по всей видимости, стену, – БАМ!
Указательный палец ударился в ладоннобетонную стену и отскочил.
– Хитро. А локация – чудовищная вещь. В трансцепторах есть два обоюдных сингулятора. Они друг друга крутят, словно шестерёнки, и…
Аввиль скривил губы.
– Ладно.

Что этому втолковывать? Не поймёт. Хенрик вернулся к окну, присев на подоконник. Безвкусная картина. Впрочем, не странно, что его поселили с этим Ривьера. Безымянная мать одарила их обоих дурацкими именами и фамилиями. Завод играет свою музыку, Аввиль смотрит на грязное стекло, и видит в жирных разводах и пыли всё те же облезлые стены и улицы. Закурить бы… Но Хенрик не курит. Да и папироска нынче редкость дорогая.

– Знаешь, обидно. Ведь завтра он снова будет тут, – большой палец ткнул в нечто за окном. – И потом тоже будет. И всегда будет. А мы тут не быть не можем. Несправедливо?