Herzschlag | ходы игроков | ⋕ Asylstadt

Этот сон был не похож ни на один из тех, что прежде снились Фердинанду. Череда ирреально ярких образов, далёких от выцветших будней рабочих кварталов.

Сумерки, из тумана выступает напитанный сыростью лес. Двое в противогазах с винтовками и белыми лентами на рукавах теснятся к стволам деревьев. Один из них прижимает окровавленную ладонь к порванной маске — пуля прошла по касательной, царапнула скулу и разгерметизировала противогаз. Его напарник выглянул из-за ствола и смотрит в бинокль. Через мутные линзы противогаза и оптику окуляров Шмидт видит чужими глазами. Повсюду между деревьями тёмно-зелёные силуэты. Они движутся перебежками, от дерева к дереву. Взмах руки, оранжевый дымный шлейф. Одна за другой гранаты приземляются всё ближе. Взрывы источают стелящийся по земле зеленоватый дым. Фердинанд замечает учащенное сердцебиение смотрящего и слышит его тяжелое дыхание. Ощутим даже липкий пот, стекающий под чужой спине. Словно это он сам. Но в следующий момент двое предстают со стороны. Раненый хрипит, оседая на землю — газ уже добрался до них. Этот хрип выдаёт повстанцев. Пока один из них возится с умирающим товарищем, за его спиной бесшумно вырастает исполин в лесном камуфляже. Рука с зелёным слоном на белом офицерском шевроне оглушает жертву кастетом. Минутой позже другие бойцы в зелёном оттаскивают пленника, а мясник в офицерской форме нагибается над отравленным газом с тесаком наготове. Вместо удара в область артерии тот просто стаскивает остатки противогаза, обнажая изжелта-бледное лицо с потемневшими губами. Хриплые стоны захлёбываются в тумане.

Незнакомые декорации сменяются видами родного города. Левобережный Азулштадт, исторический район. Тёмную ночь освещают отблески пожаров. По мостовой проносятся всадники и это не кавалерия Ландвера. Фердинанд никогда не видел их наяву — впрочем, как и тех «зелёных». Сквозь кварталы горящих домов по улице проносится кирасирский эскадрон. Словно бесплотный дух, Шмидт летит над их пиками по раскалённому мареву воздуха. Впереди всех скачет хорунжий с серебристо-синим штандартом. Облетев процессию с головы, можно разглядеть эмблему в виде горизонтального меча. Острие смотрит вправо, на клинке выгравировано «Grüß Gott*». Они прибыли. Фердинанд обнаружил это, как только оторвался от символов на штандарте. Площадь оцеплена солдатами в серо-синих шинелях; на перекрестьях ремней красуется знакомый девиз. Цепь военных теснит агрессивно настроенную толпу, в гуще которой мелькает масса знакомых Шмидту местных люмпенов — вплоть до соседей по бараку. Парящий взгляд возвращается к цепи солдат-чужеземцев, которая тянется вглубь площади. Невидимый и бесплотный, Фердинанд проходит коридор из факельщиков. Их лица лишены даже тени эмоций, мускулы неестественно застыли в отсветах огня. Глаза открыты, но видны одни лишь белки. В ужасе он проходит коридор насквозь, стараясь смотреть только вперёд. В конце него, на эшафоте установлена клетка. Под ней разложен хворост, внутри согнувшись и прижав ноги к груди, сидит девушка. В свете факелов можно разглядеть мягкие черты её молодого лица, но Фердинанд почему-то уверен, что ей уже много лет. Он знает её, не раз видел в городе, разговаривал с ней, но… никак не может вспомнить, кто она. Рядом с клеткой возникает человек с факелом. Шмидт видит только его затылок, но по неясной причине уверен, что знает его. И знает много лучше той в клетке. Знает, что он ещё не стал палачом, но ему предстоит стать. Неизвестный и одновременно знакомый, человек оборачивается назад. У него лицо Фердинанда.

Удар в дверь, ещё и ещё один. Кто-то рявкнул что-то не слишком лестное. И этот кто-то сейчас высадит дверь комнаты, в которой механик только что очнулся. Он на своей скрипучей кушетке, рефлекторно схваченная металлическая спинка знакомо холодит пальцы. За окнами смеркается. Кому он мог настолько понадобиться в самый разгар сна перед ночной сменой?

Проснулся, вперившись взглядом во вскрывающийся в темноте потолок. Во рту гадостный привкус, сердце бьется взволнованно в груди, в горле комок, и дыхание прерывается от волнения. Вдохнул-выдохнул, встал осторожно, начал одеваться, на ощупь, без света, хорошо что благодаря врожденной аккуратности все лежало где должно было лежать, рядом, на тумбочке. И быстрее, быстрее. Кому он мог понадобится? Из-за двери ничего не кричат, а сосредоточенно ломают дверь. С такими намерениями церемонится с ним не станут. Хорошо. Интересный молодые люди пожаловали к нему, значит.
Зажечь лампу? Нет, не хватит времени. К комоду придвинулся, и обхватив его потащил к двери. Для начала хотя бы упереть в нее, а потом уже нормально развернуть, всей площадью. Потом кушетку можно туда же, и Зингером закрепить успех. А потом уже свет зажигать и вещи собирать. Иллюзий по поводу героической обороны своей комнаты он не строил, если его пришли ломать, а судя по тому что никто ему не пытался даже ничего кричать - то так и было, то его сломают. Поэтому пора покидать свое пристанище.

Баррикадируя дверь, Фердинад слышал резкие удары в неё, словно били прикладом. Комод был тяжел, кушетка неповоротлива, а древний проржавевший Зингер грозил развалиться в труху от ветхости. Но, кажется, это сработало — дверь перестала поддаваться и вскоре удары стихли. Прислушавшись, за дверью можно было различить лишь одинокое сопение вперемежку с тихой руганью. Если агрессор и думал в этот момент пойти за подмогой, то своё намерение он пока не реализовал — шагов слышно не было. Вместо это раздался голос — сдавленный и не вполне трезвый.

— Шмидт, мать твою! Слышишь меня?! Открывай, разговор есть.

Фердинанд знал этот голос. Он принадлежал ландсеру, одному из фабричных надзирателей — Отто Шлику. Этот тип отличался близким знакомством с бутылкой и взрывным характером. За его пьяными выходками следовали взыскания со стороны начальства, от которых он только ещё больше сатанел. Однако, увольнять со службы таких никто не спешил, пока их можно было использовать в качестве цепных псов. Вопрос в том, кто и за что натравил Отто сейчас? Ему сболтнули, что это Шмидт снял тогда с него мертвецки пьяного сапоги и приклеил ноги к полу? Или это очередной приступ паранойи, который обычно выливался у Шлика в уличение всех и каждого в связях с его женой (с которой Фердинанд едва ли мог даже представить себя — он никогда столько не пил). В любом случае, ворвись эта сволочь к нему спящему и застань врасплох, «разговор» состоял бы из монолога с прикладом в качестве средства красноречия.