Жизнь циклична. Из ростка открывается цветок, который, склонив головку, падает на землю, гниет и дает новые всходы. И даже если его сорвет человеческая рука или затопчут кони, в земле все равно останутся семена, дающие новые всходы. Фейруза освободилась от демона, став такой же, какой была до плена – и снова оказалась в плену. Вот только прожитые годы вплели в черноту волос до поры безжалостно выдираемые серебряные пряди, а гладкая кожа, умащиваемая некогда маслами, стала шершавой и, при ярком свете становилось заметно, отмеченной первыми морщинами. Позабывшие о сурьме и пинцете брови стали гуще, и полные губы, когда-то столь легкие на улыбки, пускай и часто недобрые, все чаще стали изгибаться парфянским луком к низу. На гордые плечи и прямую спину легли годы лишений и беспамятства, и только бесценный опыт был тем, что могло примирить арабку с невеселой реальностью.
Дорогой ценой далась победа над соседкой под крышей разума. Слабость поразила члены, как апатия – разум. Сил сопротивляться, возмущаться, пытаться кровью купить себе свободу не было: все бесполезно. Она – дочь пустыни и солнца, дитя пламени и безбрежной свободы. А эти дикие, чуждые земли ей словно клетка: ни поохотиться, не проложить тропы. Остается только скрепить сердце, сжать зубы и ждать: тем более, что эти дикари собираются привести ее к хунну – а значит, цикл замкнется и она придет туда, где из боли и страданий родилась Шери.
Придет не только с опытом, но и со свежими, еще не затянувшимися ранами. Его смерть даровала жизнь, вырвав из цепких лап Альбина, и она же принесла с собой оковы, когда пламя жадно вцепилось в не унывавшего до последней поры лучника. Погруженная в свои раздумья об этом чужом человеке, ставшем так быстро близким и важным, лахмидка упустила момент, когда пришли дикари с копьями и луками. И вот теперь снова рабство. Что бы сказал на это сагиттарий? Остался бы при своей уверенности, что все сделал правильно? Решил бы, что смерть лучше плена? Кто знает. Об этом она уже никогда не узнает.
Архип был мертв, но оставалась еще и Аттия. Слабая орнатрикс, без трепета отправившаяся за новой госпожой в безвестность, не побоявшаяся выступить против румов, чья память длина, а руки, еще длиннее. Верная, глупая рабыня… Вернее, уже не рабыня: Фейруза даровала ей свободу за свое спасение. Конечно, этот жест здесь, в землях дикого севера, не значил ничего, но арабка верила, что любой разумный все отдаст ради воли. Жить своей головой, быть вольным в своих решениях, а когда все надоест, нестись, припав к лошадиной шее, куда глаза глядят, пока и конь, и всадник не выбьются из сил.
Царица без царства не знала, нужна ли она еще своей единственной подданной, не раскаялась ли та в своем выборе. Но зато она твердо знала, что ей самой девушка необходима. Не только как поддержка, когда подламывались ноги, но только как та, с кем она засыпала на драной дерюге в почти сестринских объятьях, ежась от холода, не только как единственная, с кем можно было говорить. Аттия была той, кто, верила Фейруза, сможет удержать ее от падения и не отдаться снова половиной надломленной души дэвам. А в том, что через разлом, через оставленную Шери червоточину сможет заползти кто-то еще, лахмидка ни секунды не сомневалась и боялась этого сильнее всего прочего.
Дни сменялись днями, усталые ноги, покрывшиеся волдырями, гудели непрестанно. Густые волосы стали сальными, и вместо богатой россыпи по плечам стянулись в хвост. Лицо заострилось, стало резко очерченным, с острыми, почти режущими скулами. Взгляд миндалевидных глаз все чаще смотрел вовнутрь, чем вокруг. Царица еще не отчаялась и не попала в тиски безумия – но снова была близка к этому.
Даже новая деревня, грязная и нищая, как все вокруг, не отвлекли ее от бесстрастия каменного изваяния. Она только скользнула взором по убогим домишкам и вшивым варварам, и снова понуро повесила голову, исполненную сонма мыслей, ни одна из которых не задерживалась дольше, чем на миг. Только чужой голос отвлек ее от грез наяву. Сначала она подумала, что перед ней чудом уцелевший Архип, и возликовала, потом – что Луций, и страх заставил отступить на шаг. И только потом пришло осознание, что перед ней незнакомец.
- Да. - просто ответила она своим шипящим, а теперь ставшим еще и хрипловатым голосом. – И на варварской, и на благородной. На фарси, на сирийском. А ты… - вопрос повис в воздухе.
Фейруза подняла взгляд и расправила плечи царственной осанкой, словно бы стояла не посреди пыльной площади, и облачена была не в рубище.