Лестница | Партия

Младший претендент на трон – статный юноша среднего роста. Блистающий белизной плаща и золотым шитьем, он нервно сжимал левой рукой эфес тонкого дорого отделанного меча, и, поджимая губу, тронутую пушком юношеских усов, воротил взгляд голубых глаз

Капризный, избалованный. Не сталкивался ни с чем за пределами королевского дворца. В королевстве – абсолютная монархия. То есть королю и королевской семье принадлежит все, и они на все имеют право. Их слово закон, по их слову происходит все, что угодно.
Его нельзя назвать глупым, но он определенно недалекий в бытовых вопросах.
Привыкший к тому, что ему всегда подчиняются, он не очень понимает, как добиться этого подчинения, если человек сопротивляется.
Зато, насмотревшись на поведение придворных, он хранит в памяти некоторые схемы совершенно необходимые для поведения при дворе и в вопросах политики.

Будучи одним из младших сыновей правителя, он готовился к наследованию трона и ни к чему больше. Головы его и его братьев не забивали сказками про справедливость или доброту правления. Речь шла только о правлении и интересах семьи. Ему даже в голову не может прийти, что другие люди, особенно люди низкого происхождения могут иметь свои интересы, отличные от выполнения интересов королевской семьи. Собственно предназначение низкого человека – исполнение приказов члена королевской семьи. Больше им жить незачем.

Отношение к лицам более низким относительно него по происхождение – самое что ни на есть заносчивое, высокомерное и презрительное. Иногда ловит себя на мысли, что его вообще удивляет, что люди среднего происхождения могут говорить. Лиц же низкого происхождения он вообще воспринимает как мебель. Мебель не чувствует боли, у нее нет интересов. Только бытовое предназначение, не больше.

И тем не менее, он не бездушная скотина. Будем откровенны, он во многом испорчен своим образованием и, имея достаточно восприимчивый ум может воспринимать то, что раньше ему было непонятно или недоступно. Да, заносчивость и апломб мешает этому, но и через то можно пробиться.

Не смотря на кажущуюся изнеженность, он имеет неплохую атлетическую подготовку. Но при этом совершенно неприспособлен к бытовым неудобствам. Он боится грязи, не умеет постелить себе спальник, не умеет не только готовить, но даже достать из корзинки приготовленную для пикника еду ему не под силу. Разве что одеваться он может без посторонней помощи, хотя ему это и довольно непривычно, ведь у него всегда были слуги, которые его одевали.
Зато фехтованию и выездке его учили лучшие фехтовальщики и наездники. Нельзя сказать, что он абсолютный чемпион, но в фехтовании и выездке он лучше многих.

Сам не считает себя капризным и сам не понимает что он капризный.
Если он требует, допустим яблоко и, когда ему приносят его, а он отвергает то, что принесли, это все равно как мы включаем воду и настраиваем. Со стороны кажется - просто мы захотели включить воду и включили. Но реально мы включаем ее, а потом регулируем под ту температуру, которая мне нужна. Просто мы это делаем руками, а он - повелениями.

То же самое касается изнеженности. Он вырос в этой обстановке и воспринимает людей, как мы воспринимаем бытовые предметы. Для него неестественно и некомфортно есть, когда никто не прислуживает ему за столом, как для нас непривычно и неуютно есть без ножа и вилки. Больше того - он будет недоволен, если ему придется есть, когда никто не прислуживает ему, как мы будем недовольны есть без ножа и вилки. Мы (и он) можем это делать, но для нас это не только вопрос гигиены, но и вопрос самоидентификации. Мы считаем себя цивилизованными людьми, а без приборов едят дикари. Соответственно, есть с помощью ножа и вилки для нас связано с ощущением полноценности себя как человека. Равно и для него. Если он будет есть без прислуживающего ему человека, он будет чувствовать себя неполноценным.

В замке были совсем другие окна. Высокие, стрельчатые. Забраные витражами.
А если открыть окно комнаты и высунуться наружу, то совсем рядом будет крыша тронного зала. И если прокатиться на скрипучем ставне, то можно прогуляться по замшелой черепице. Возле левой башни, на другой стороне крыши зала, есть маленькое слуховое оконце и, пройдя в него, можно оказаться в крохотной каморке.
Каморка эта была наполнена старым хламом, тряпками, уже никому не нужными и потому каморку не отпирали уже много лет, а может, думалось юному принцу, даже несколько столетий. И кто знает, что здесь можно отыскать? Принц искал, но, почему-то, ничего не находилось.
Он никому не показывал свое убежище, это были его, и только его владения. Старший брат Ун-Тун ходил всегда надменный и напыщенный, ведь он был первым наследником, ему, никому другому, предстояло принять бразды правления и твердой рукой вести корабль государства. Он всегда подчеркивал это перед остальными принцами и особенно Дун-Туном, вторым принцем. Они всегда шумно ругались, кричали, размахивая руками, пока были детьми, дрались, а потом, повзрослев, Дун просто уходил прочь.
С этих пор он стал отличаться от прочих принцев особой необузданностью и отчаянностью забав. Отроком еще ходил в одиночку на вепря, нырял в самую пучину бурного потока, переодевшись простолюдином, гулял по городу, задирая взрослых. Рос сильным и ловким, но отчаянность его и погубила. Он сорвался с крыши, гуляя по самому коньку, и разбился насмерть. Случайно. Так об этом было сказано.
А Ун продолжал пенять первородством уже третьему принцу – Рен-Туну. Тот отличался тихим нравом, а, повзрослев, и вовсе не часто появлялся в мужском обществе, предпочитая сеновалы и тихие уголки в компании смазливых девиц.
Однако каждого из них воспитывали как будущего государя. Мало ли что может случиться со старшими принцами? История государства знала случаи, когда и шестнадцатый принц принимал правление.
- Вы, и никто иной, хозяева этой земли, - говорил отец, - вы благословенны самими богами…
- Постой, отец, - прерывал Дун, - но как раз за благословением нас и посылают вверх по лестнице, выходит, что первый наследник правит без всякого благословения, как регент?
- Если богам угодно, чтобы Восходящие не вернулись, - степенно отвечал отец, - значит, они благословляют уже принявшего правление. Знайте, дети мои. Знайте, что все, что есть на этой земле, и все, кто живут на ней – ваша собственность. Вы – хозяева этого и господа. Выше вас лишь старшие братья, отец и боги.
- Погоди, отец, - вновь прерывал второй принц, - но в нашем государстве много людей считаются свободными, а ты говоришь, что они наши – рабы. Как так?
- Пусть они считают так, как им хочется, - все так же спокойно и степенно отвечал отец, поглаживая бороду, - важно, чтобы вы знали, что вы истинные хозяева. Что любой простолюдин жалок в сравнении с вами…
Кроме этих бесед принцев учили и верховой езде, и владению оружием и многому другому. Надо ли говорить, что они относились к этому, как ко всякой другой учебе, пытаясь пропустить занятие при малейшей возможности?
Кан-Тун мало думал о предстоящей своей судьбе, принимал все, связанное с привилегиями семьи как данное. И не прислушивался к словам своего старого верного слуги, который начинал иногда поучать:
- Учитесь, светлый принц, - кряхтел он, старательно вычищая камзол принца от следов очередного похождения, заменившего урок, - вы только и есть надежа вашего народа. Народ-то он же темен. Вот как я. И беспомощен без вас. Только Вы способны решать за нас…
Принц принимал это лишь как похвалу своему происхождению, не задумываясь о смысле слов.
Но все же принцы росли во многом предоставленные самим себе. И Кан-Тун проводил в своей каморке большую часть времени, мечтая о том, каким правителем он будет. Будет, несмотря на все препятствия, выдвигаемые судьбой.
А потом он открыл тайный ход. Отодвинув ящик в своей каморке, случайно задел какой-то камень кладки, и часть стены отошла в сторону с жутким воем ржавого железа.
Там в темном и пахнущем затхлой сыростью проходе оказался целый мир, полный тайн и загадок. Теперь в распоряжении принца был весь дворец. Он мог безнаказанно лазать на кухню, добывая самые лакомые куски. Мог слышать и видеть все, что происходит в замке в каждом уголке. Хотя этот лабиринт и таил множество опасностей. Однажды принц проблуждал целые сутки в поисках выхода. Продрог, оголодал и уже боялся, что никогда не выберется.
А один случай он всегда вспоминал со смехом. В одной из комнат он застал молодого придворного, который приставал к служанке. Тот говорил красивые слова, яростно клялся в верности, но она вырвалась и, смеясь, убежала. Это удивило принца, поскольку он видел этого придворного с совершенно другой женщиной. Гораздо чаще и гораздо более искренним. Не привыкший усмирять свои желания, он прямо из своего укрытия спросил:
- Почему ты клялся ей, ты же ее не любишь?
- Кто здесь?! – всполошился придворный и даже выхватил меч.
Глядеть на его обеспокоенное лицо было так смешно, что принц прыснул и, смеясь, вышел из-за панели, скрывавшей потайной ход.
- Ах ты, маленький мерзавец, - сразу прекратил суету придворный, - вот я тебя сейчас ремнем!
- Нет! Скажи, скажи! – капризно потребовал принц, - зачем?
- А может тебя выпороть, все-таки?
- А я все папке расскажу!
- Ладно. Скажу. Ты уж меня извини, что я так по-простецки. Просто до Ёнка надоел этикет, - присел придворный на диванчик, - всякий аристократ при дворе, должен быть политиком, а политик должен быть дальновидным и предусмотрительным. Вот эта служанка, знаешь, кто она?
- Нет! – помотал головой принц.
- Это служанка самой герцогини Врельской! Она ей про меня расскажет всякого хорошего. Глядишь, та мной и заинтересуется. Да и вообще, герцогине муж все тайны рассказывает, а та своим служанкам их передает, так что я в накладе не останусь! – радовался придворный.
Но была еще одна сцена, невольным свидетелем которой был принц.
Он шел мимо отцовых покоев, когда услышал громкие голоса. Спорили отец и мажордом. Принц был потрясен, худородный мажордом смел повысить голос на отца, на государя! Затаив дыхание, принц замер.
- Зачем, старый, выживший из ума, идиот, ты велел вывести из Пирении войска?! – бушевал мажордом, - зачем тебе это понадобилось?
- В конце концов, - отвечал отец, но, к ужасу принца, без привычной твердости в голосе, - я здесь хозяин…
- Ты хозяин?! Только для того, чтобы показать гонор, ты загубил дело многолетних трудов! Мы же все уже обговорили!
- Ты забываешься!..
- Нет! Это ты забываешься! Забыл ночь своей коронации? Может повторить? Помнишь, какие у тебя были глаза, когда я и капитан пришли к твоей постели? Ты тогда чуть не обмочился, - мажордом вспоминал с мстительным весельем, - надо бы повторить. Ты тогда несколько лет беспрекословно выполнял все, что от тебя требовалось.
- Хватит! – хлопнул по подлокотнику кресла отец, - я больше не буду твоей марионеткой. И Пирения нам не нужна. От своих нищих!..
- Замолчи, - зазвенел сталью и угрозой голос мажордома, - успокойся. Может, позовем стражу? – проговорил он в самое лицо государя, - хватит! Показал зубы, я их видел. Если хочешь счастливой жизни для себя и своих детей, сиди спокойно золоченым истуканом. А иначе... твой старший вполне готов принять власть. Завтра скажешь послам, что передумал. Отзовешь гонца. Все.
Словно он и есть государь, мажордом вышел.
Маленький принц тогда ничего не понял, но какое-то смутное беспокойство поселилось в душе. А спустя год отец умер. И многие при дворе говорили, что ему помогли…

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Выглядит как человек средних лет (около 40-45). По его лицу когда-то, пожалуй, даже утонченному, а теперь покрытому глубокими застарелыми шрамами трудно было определить происхождение и точный возраст. Серебро висков в коротко и неровно стриженых темных волосах было сродни шрамам, а отнюдь не годам. Сапоги до колена из плотной, но мягкой кожи, подбитые железом, кожаная куртка, наручи и оплечья, рукоять меча над плечом, широкий пояс с двумя тяжелыми кинжалами, шесть метательных ножей на перевязи крест-накрест, окованное сталью копье в рост, которое не выпускала его жилистая сильная рука, также не выдавали в нем никого, кроме человека военного.

Будучи еще юношей, безземельным сыном небогатого рыцаря, он должен был рано отправиться искать лучшей доли.
Младший сын мелкопоместного дворянина. Действительно, что мог бы дать ему отец, кроме обучения боевому искусству наравне со старшими сыновьями, да меча не последних в числе прочих оружейников?
Сейчас его увитая тугими мышцами рука нежно пробегала по эфесу этого самого меча, что прошел с ним долгий путь. Этот меч уже не был тем самым. Но держа его в руках, он чувствовал его как тот, первый. Помнил выбоины и царапины на том, первом. Задерживалась на сбитой когда-то довольно дорогой отделке. Вспоминая историю каждой выбоины. Эта, когда он едва не лишился пальца. А эта, когда они бились в ущелье Перни. Эта… а маленький камень отсюда он продал, когда они промотались в Голке. И денег не было даже на еду. А наняться не светило в округе всего графства. ...а эту выбоину гарда получила во время того безумного боя в пустыне. Весь отряд кроме их тройки куда-то пропал, и лишь много лет спустя, он наткнулся на их кости в барханах.
Что оставалось сказать отцу, кроме того, что сын не должен уронить честь фамилии, что благословляет на подвиги, достойные героев древности? Что не может дать ни клочка родной земли, но, может быть там, в далеких странах, сын завоюет себе королевство?
Что ему оставалось делать, как не уйти искать лучшей доли?
Он вспомнил первые свои шаги. Когда очарованный розовыми мечтами о рыцарском кодексе чести, впервые столкнулся с суровыми жизненными реалиями. В которых рыцарь в блистающих доспехах с именем Прекрасной Дамы на устах оказывался обычным грабителем с большой и не очень дороги.
Свою же прекрасную даму он нашел не так далеко от дома. Пройдя всего пару городов, владения трех-четырех герцогов, оказался во владениях барона… Как же его звали? За-был. В такие мгновения особо остро ощущалась тяжесть прожитых лет. И давило понимание неотвратимости ухода в прошлое всего, что знал, и что жило лишь в памяти.
Пускай он не помнил имени того барона, но хорошо запомнился сам город Эльнере. Город, который восстал против барона и победил. Как ни странно. Ланс, хоть и был гостем синьора, но, бежав с его подопечной Лирой, поневоле примкнул к восставшим.
Ими руководил странный парень. Слишком молодой. Но все они тогда были молоды. Как весь мир. Парня звали… Сехей, Сажей, Зергий?
Какая теперь разница?
Тот парень отменно владел мечом. И сам меч у него был отменный.
Тогда его поставили командовать отрядом наемников, созданном из ничего прямо в осажденном городе. Да, бойцы тогда не шли ни в какое сравнение с теми профессионалами, какими станут после многих дорог с ним. Но тогда они все были живы.
То была первая война в его жизни. И первый самостоятельный бой. Когда они заманили отряд барона вместе с ним самим в близлежащие скалы, и там уничтожили. Странные это были скалы. Но это все мало волновало. Главное тогда было, что Лира была с ним. Перед схваткой он оставил ее с рыбаком Глэем, который с ними бежал из замка барона.
Как же он тогда был молод, как влюблен, с каким неистовством бился! Но дальше неизменно вспоминалась сцена, которую он терпеть не мог вызывать из памяти. За свою наивность, за то, что вел себя как последний дурак. А больше за то, что ничего не изменишь. Хотя в последнее время он вспоминал это все спокойнее.
Перед глазами вставала сцена, когда он, все еще разгоряченный схваткой, светящийся радостью победы, вбежал в грот и остановился у входа. Лира сидела, обнявшись с Глэем. При виде их Ланса что-то кольнуло изнутри, но он тут же осек себя. Это, наверное, чтобы ей не было страшно. И еще подумал, что сейчас или никогда. И радостно воскликнул обращен-ным к нему лицам:
- Мы победили! – и, уже только для Лиры, добавил, - ты свободна…
Глэй вскочил, шумно поздравил Ланса и вышел.
Ланс шагнул к Лире и опустил голову, не находя слов:
- Ты свободна теперь… и можешь идти куда захочешь, - и добавил вполголоса, - мо-жет, со мной.
«Сейчас, или никогда»: вновь строго повторил он себе и, уже уверенней, сказал:
- Я давно хотел сказать тебе, - вновь опустил глаза, поднял их, - Я люблю тебя, всем сердцем.
Подошел к ней, выпустил меч из руки, встал на одно колено, взял ее ладонь в свою и поцеловал:
- Будь моей женой!
Сейчас он вспоминал это и хмурился. Глупость. Наивность. Самообман.
Она мягко высвободилась и села на камень, опустив голову на руки:
- Я… не могу… - у нее так же не было слов, глаза заблестели влагой.
И тут Ланс все понял. Все сразу стало ясно. Впервые он увидел, кто стоит рядом с Лирой. Ну, что же, он завоевал для них счастье.
Не поднимая головы, спросил уже без всякой надежды:
- Глэй?
Она не ответила, но молчание было тяжелее всякого ответа.
Он поднялся и рванулся к выходу. Но остановился, бессознательно что-то ища. Подобрал меч. Она взглянула на клинок, покрытый не остывшей кровью.
- Нет! – бросилась она к ногам.
Он остановился, посмотрел, ничего не понимая, на нее, на меч, и усмехнулся:
- Что ты, теперь это вся моя жизнь, - обтер клинок какой-то тряпкой с пола и вложил в ножны.
Уже совсем без прежней решительности.
Не зная, как вот так просто уходить, словно еще надеясь на что-то, шагнул к выходу. Обернулся:
- Я желаю вам счастья… - голос был тих и мягок, - Если бы ты знала, как я желаю вам счастья.
Уже почти вышел, но вновь обернулся:
- Если что – я помню вас. Буду рад. Не забывай.
И вышел.
Яркое солнце резануло глаза. Острые обломки скал громоздились под ногами. Все же странные это были горы.
Глэй был неподалеку. Подошел.
Ланс положил руку ему на плечо:
- Иди… она ждет тебя.
Опустил руку, не зная, что еще сказать. Что-то сказать было надо.
- Береги ее…
Еще раз взглянул, легко толкнул в плечо и пошел прочь, перепрыгивая с камня на камень.
Взобравшись на откос, и увидев войско, чистившееся после битвы, окончательно уверился, что теперь именно в этом вся его жизнь.
- Ну, ребята, за мной! Пропивать поместье барона! – весело крикнул он, спускаясь по откосу.
Теперь-то он знал, что любви не бывает. Не бывает вечной, большой любви. Бывает обман. Чаще – самообман. Но также знал, что не может быть по-другому.
А память услужливо продолжала вытаскивать из небытия картинки.
Потянулись бесконечные дни, дороги. Сколько их было? Сколько раз их нанимали? Сколько раз он начинал все снова, набирая новый отряд? Сколько ему лет? Он не знал. Говорили, что его виски уже тронуты сединой, но он не знал этого наверняка. Никогда не интересовался.
От большей части жизни в памяти остались какие-то эпизоды, отрывки. И он видел в них себя уже со стороны.
Вот взятие города. Толпы осаждающих рвутся к стенам. К воротам подкатили таран. Самые сильные воины раскачивают его, скрытые крышей, обложенной мокрыми шкурами, стараясь разбить ворота.
Кругом шум и гам, звон мечей, треск, стоны умирающих.
- Вылторп! Твою ж так налево… да не ты налево, идиот! - молодой еще человек, во главе своего отряда устремляется к стенам.
Его люди действуют, пожалуй, наиболее слаженно, чем все остальное войско. Неся вместе со своим отделением лестницу, он звучно командует:
- Брекснер! К третьей куртине!..
- … вашу так! Правее заносите!
- За мной, ребята! Шустрей!
И вот он уже на вершине стены. Умело орудуя мечом, отбрасывает сразу троих защитников, и его воины ловко и неотвратимо перелезают через стену.
Под напором одной из частей отряда рушится объятая пламенем башня. А он сам с горсткой своих воинов, спрыгивает с внутренней стороны стены, пробивается к воротам. Тонкое древко стрелы вдруг пронзает левое плечо. Над сердцем. Но он уже уперся в тяжелый засов. Еще пара стрел расцветают белыми оперениями, но засов уже скинут, створки распахиваются, и лавина победителей врывается в ворота…
Битва. Огромное поле, сплошь покрытое людской массой. Вот конница устремляется в атаку, опрокидывает правый фланг, вонзается в тыл центра. Огромная людская масса тяжело дрогнула, подалась. Сейчас люди не выдержат, побегут от всадников, неумолимо настигающих все и вся. Но словно из-под земли, позади конницы возникает новый отряд, ведомый могучим воином.
Неожидан и сокрушителен удар этих людей. Они не были закованы в сталь. Лишь средний доспех скрывал их тела. Но словно нож в масло они вонзаются во вражескую конницу. Бежит она. И преследуют ее эти воины.
И сам центр уже подался вперед, еще мгновение, и битва будет выиграна, но враг вводит последний резерв – отряд тяжелых латников перекрывает путь наемникам.
И вновь они показывают необычную выучку. Словно единый организм, смыкают ряды. И страшен натиск. Но страшнее всего врагу встретиться с командиром, что словно буйный вихрь на ржаном поле.
- В клин! – командует он густым, чуть хриплым голосом, гремящим, как трубы смертного призыва.
И воины выстраивают клин, смыкаясь плечом к плечу, не давая врагу окружить командира, что бьется на острие строя, стремясь к самому сердцу врага.
- Поддай, ребятки! – ревет он, - Шустрее.
И вертясь волчком, щедро рассыпая мощные удары, пробивающие доспех, рвется в тыл вражеского строя. Еще один дружный рывок, и строй врага прорван, а наемники уже широко разворачиваются позади рядов центра противника…
Не битва это – поэма эпическая...
Другая битва. Такое же поле, но наполненное торжествующим криком одних, и паническими воплями других. Люди бегут от людей. Падают под ударами. Земля густо напитана кровью.
Но среди лавины паникующих несокрушимой скалой стоит отряд наемников. Здесь нет криков. И бегущие, пусть и немногие, останавливаются, вставая в общий строй, повинуясь молчаливым командам взмахами меча командира наемников.
Этот крепкий человек стоит на переднем краю отряда. Сомкнув людей в кольцо, пытается вывести тех, кто уцелел. В его движениях нет ни бьющей через край мощи, ни удали. Но каждый удар, порой даже не заметный глазу, достигает цели. И его молчание пугает врагов надежней леденящего кровь клича…
Порой казалось, что он идет не по одному миру, а по многим. Сколь часто было, что без особо гладких переходов, он попадал из дремучих лесов в бескрайние пустыни. Но, в конечном счете, это особо не интересовало.
Ему приходилось биться со слишком многими людьми, и череда лиц смазывалась в неопределенную полосу. Но одна встреча запомнилась особенно. В каком-то безлюдном унылом месте, а, может, и посреди шумного трактира, он встретил странное существо. Все оно скрывалось под непонятного цвета истлевшим балахоном, и лица не было видно в тени капюшона. Так что нельзя было даже определить, мужчина это, или женщина. В иссушенных покрытых трупными пятнами руках оно сжимало косу.
Ланс не был суеверен. Он никого не узнал в этом существе, только вынул меч из но-жен… И никогда больше не встречал это странное создание.
Одна беда валилась на другую, одна война шла вслед за другой, и думать особенно было некогда.
Но однажды он вышел с отрядом к развалинам замка. Что-то неуловимо напоминала вся местность вокруг, но что? Он внимательно оглядел замшелые камни. И вдруг понял, что знает каждый из них. Воины, ничего не понимая, смотрели, как командир, черствый и мрачный человек, вдруг опустился на колени, и поцеловал камни руин.
Они не могли знать, что это был замок, где он был рожден.
Лансу страстно хотелось заплакать, ощутить влагу на своих щеках, но он так и не смог этого сделать.
Он так и не понял тогда, почему замок уже едва не сотню лет лежит в руинах, а он сам еще полон сил. Но все же это заставило остановиться и увидеть, что он стоит на пороге родного дома, имея едва столько же, сколько когда уходил.
Тогда впервые задумался, чего же ему надо от жизни…

Давно уже тот отряд наемников истаял, но к тому моменту Ланс стал уже достаточно крутым сам.
Он не настолько умен, чтобы извлечь из своего бессмертия какую-то выгоду. Плюс ему никогда не удавалось устаканиться и обзавестись спокойной жизнью, чтобы развить специально развить какие-то дополнительные навыки, кроме чисто боевых и кроме уже имеющегося оружия.
Постоянно получалось так, что он не удерживался на одном месте, уходил и снова оказывался в суровых боевых условиях и почти никогда не имел достаточно ловкости, предусмотрительности и политического чутья, чтобы воспользоваться плодами своих боевых побед.
Также он так и не смог разобраться, каким образом перемещался между мирами. Для него это было всегда очень просто и очень непредсказуемо. Вроде того как выходишь из Рязани, сначала поля, овраги, потом холмы и другие поля, потом другие холмы и новые поля и уже горы и ты прибываешь в какой-нибудь Бургос. Никакого четкого перехода, никакой закономерности, которую можно было бы изучить.
Единственная закономерность - местный язык ему всегда был понятен без всяких переводов.

Характер у него к этому времени выгорел. Он стал скуп, равнодушен, черств. Видел столько всего, что все кажется ему предсказуемым, ничто не удивляет, ничто не интересно.
Но надо понимать:
Там не до конца все выгорело, а просто подавлено таким количеством, что просто ппц. Он остался человеком. Так что не вовсе выгорело, а действительно подавлено. Иначе и на Лестницу бы не поперся и в бои всякий раз не впрягался

Итак, это бесцельное и муторное бессмертие его уже давно начало тяготить. К текущему моменту он его воспринимал уже как проклятие, но никак не мог остановиться. Как в "Джентельменах удачи": "шакал я паршивый... все ворую-ворую..."
И когда услышал о Лестнице, то воспринял это как возможность добраться до богов и получить ответ - либо зачем все это, либо как можно от этого избавиться.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.

Информация доступна только мастеру и хозяину персонажа.