Осенний город. | Партия

Тонкокостный болезненно-бледного вида юноша, выглядящий моложе своих двадцати лет. Джордж сравнительно высок и строен, но не особенно развит физически, что особенно заметно после перенесённого тифа.

В отличие от картинки, сейчас на голове Джорджа лишь короткий ёжик волос, успевших отрасти после того, как его обрили во время болезни.

Характер:
Джордж — серьёзный молодой человек либо же старается казаться таковым. Не стоит проводить большой разницы между первым и вторым, впрочем: Джордж — англичанин до мозга костей, а потому вежливое лицемерие составляет неотъемлемую, если не главную часть его душевной организации.

«Быть, а не казаться», гласит девиз молодого рода баронетов Бонэмов, и Джордж, разумеется, согласен с этим утверждением, которое, впрочем, можно понимать и в том духе, что постоянно носимая маска намертво прирастает к лицу и невозможно уже узнать, что там под ней, в том числе и её носителю.

Так и Джордж — возможно, в глубине души он догадывается, что образ серьёзного, внимательного, благовоспитанного молодого джентльмена — это не то, чем он на самом деле является, но что такое это «на самом деле», он (а вместе с ним и я, игрок этого персонажа) не знает, а потому в отсутствие альтернативы и считает себя именно таковым — серьёзным, внимательным, благовоспитанным молодым джентльменом. И разумеется, таковым и является.

Интересы и увлечения:
Джордж — гуманитарий. Ему интересна философия, которую он изучает в Оксфорде, ему интересна классическая литература, начиная с Гомера и заканчивая Теннисоном, ему вообще интересны изящные искусства.

К своему великому сожалению, Джордж не умеет рисовать, что не мешает ему, однако, быть поклонником живописи. Новомодное прерафаэлитство Джордж недолюбливает, зато восхищается Тёрнером и новыми французскими художниками, выставлявшимися на «Салоне отверженных» несколько лет тому назад.

Как и полагается образованному молодому человеку своего времени, интерес Джорджа распространяется и на последние достижения науки: Джордж всем сердцем принял теории Дарвина о происхождении видов и Милла об экономической свободе личности. Нельзя, впрочем, сказать, что Джордж большой специалист в том и другом, но на уровне, достаточном для формирования устоявшейся точки зрения он подобные предметы понимает.

Джордж политически сознателен: если заговорить с ним о перспективах извечного противостояния двух титанов британской политики — Гладстона и Дизраэли, Джордж уж наверняка найдёт способ вам объяснить, почему он по достижению 21 года собирается голосовать за Великого Либерала и чем хороша недавняя избирательная реформа.

При всём этом такие увлечения носят характер поверхностный, и ни одно из них не может считаться страстью всей жизни Джорджа. Сказать по правде, он сам ещё не знает, что может считаться страстью его жизни.

Отношения с сестрой
Сказать по правде, Джордж не очень-то хорошо знает свою сестрёнку — последние семь лет он жил вне дома, сначала в Итоне, потом в Оксфорде, и приезжал домой только на каникулы, чтобы в очередной раз удивиться, как подросла маленькая Солли.

Джорджа сблизила с Сольвейг сначала смерть отца, а затем, и, пожалуй, ещё сильнее — вторичное замужество матери. Джордж, разумеется, ни в коем случае не собирается осуждать жизненный выбор его доброй матушки, но даёт понять, что сам относится к её новому замужеству без большой симпатии.

Как и полагается старшему брату, Джордж относится к Солли с заботой и теплотой, а кроме того, придерживается и довольно либеральных (по меркам своего времени, конечно) взглядов на роль женщины в семье. Джордж категорически не приемлет телесные наказания (жертвой которых сам становился многажды и дома, и в Итоне), а кроме того, не раз намекал Сольвейг, что через год, когда он вступит в полные права собственности над владениями отца, он будет рад отправить её учиться в какую-нибудь из женских школ-интернатов, так как образование не должно быть привилегией одних лишь мужчин.

В то же время либерализм Джорджа не стоит считать безумным либертинизмом и отрицанием всякой традиции и моральных устоев своего времени: разумеется, Джордж считает, что в столь нежном возрасте сестра нуждается в постоянной опеке, естественным следствием которых могут быть многочисленные ограничения, совершенно необходимые для воспитания юной леди в приличествующем её положению духе. Юридической силы распоряжения несовершеннолетнего баронета пока ещё не имеют, но Джордж считает себя человеком достаточно взрослым и разумным, чтобы их устанавливать — для её же, Сольвейг, блага, конечно.

Я не до конца уверен, что именно мне стоит считать причиной своего слабого здоровья — наследственность ли, по новомодной теории Менделя (что, впрочем, не подтверждается примером моей сестрицы), либо, может быть, детские годы, проведённые в жарком и влажном климате Гонконга.

Когда меня начинают расспрашивать о загадочном Китае, мне неловко отвечать, поскольку, несмотря на то, что я там прожил шесть лет, помню об этом городе я совсем немного, и те воспоминания оказываются наполовину почерпнутыми из позднее прочтённых книг знаниями. Я помню белые стены губернаторского дворца на острове, покрытые тропическим лесом крутые горы, синее небо над головой и нагромождения покрытых серой черепицей грязных китайских хибар у берега, а под ними, в гавани — сотни и тысячи маленьких тёмных лодочек, которые назывались сампаны (это слово я почему-то помню), и изогнутых джонок с перепончатыми парусами, медленно ползущих по лазурной глади Виктория-харбор. Мы с матушкой смотрели на них с Виктория-пик; мама держала над головой белый зонт с бархатными оборками, закрываясь от солнца, а я был в матросском костюмчике с шортами и не понимал, как взрослые дяди могут ходить по такой душной жаре в застёгнутых наглухо чёрных сюртуках и перчатках. Я помню, что спросил матушку, а что там внизу, и матушка мне ответила, что там живут местные и потому мне туда спускаться незачем.

Пожалуй, это единственное более-менее чёткое воспоминание о Гонконге. После этого мы вернулись в Британию, сперва в Лондон, затем, когда отец ушёл со службы, в Шотландию, в поместье близ Инвернесса. Наверное, суровые условия Хайлэнда должны были закалить меня, но получилось наоборот: постоянные промозглые ветра, холод действовали на меня не лучшим образом, а унылые пейзажи поросших сизым мхом скал и сурового моря вдали, после тропического буйства китайских красок, вгоняли в тоску и меланхолию. А как известно, меланхолия является одной из главных причин болезней.

Я простужался раз в месяц, ходил по стылому дому, заботливо замотанный матушкой в шарф, слегал то с бронхитом, то с тонзиллитом, то с банальной ангиной, то с опасным гриппом, а то и вовсе с подозрением на туберкулёз, которое, к счастью, не подтвердилось. Излишне говорить, что Шотландию я не любил и до сих пор не очень люблю, как не люблю пустоту во всём, а в Шотландии слишком много пустого пространства. Мне нравятся аккуратные ровно разделённые каменными изгородями английские поля и нравятся втиснутые между ними многочисленнее городки и деревушки с разноцветными зданиями, и кипящий и шумящий Лондон мне тоже нравится и даже Гонконг, которого я почти не помню, мне больше нравится, потому что я вижу в них всех торжество человека над глупой и бессмысленной природой, умение использовать каждый фут и дюйм земли. А в Шотландии я вижу обратное.

В тринадцать лет я направился в Итон, где провёл следующие пять лет, наведываясь в поместье Ботэм лишь на каникулах. За это время многое поменялось — пропал без вести отец, росла в скудном обществе матери и слуг сестрёнка. Признаться честно, я возвращался в поместье Ботэм без большого восторга: слишком пуст и сыр был оставшийся без хозяина дом, слишком серьёзны и почтительны были ко мне, пятнадцати-семнадцатилетнему парню, слуги (ведь я теперь был баронетом), слишком тоскливо было сидеть в отцовской библиотеке и перебирать старые, с влажными от неизбывной сырости страницами, фолианты, пытаясь себя чем-то занять. Сестрёнке здесь почему-то нравилось — может быть, потому, что не знала она никогда ничего другого и естественным для неё было жить в этих горах. Я не понимал этого и считал, что не стоит ребёнку расти в глуши подобно дикому цветку, но несовершеннолетнего баронета всё равно никто не стал бы слушать.

И я уезжал в Итон чуть ли не с облегчением, и предавался там радостям молодой жизни, и даже — о, постыдное, постыдное чувство! — был в некотором роде рад тому, что отец умер, поскольку в моей студенческой жизни это ничего не меняло, кроме лишь того, что я теперь звался баронетом, что — не будем скрывать! — добавляло весу и значимости моей персоне.

Я прекрасно осознавал, что мой путь в жизни обыкновенен для людей моего статуса и положения, но к оригинальности и не стремился: окончив престижнейшую школу мира, я поступил в престижнейший университет, где принялся изучать философию. Разумеется, я не собирался и до сих пор не собираюсь становиться оксфордским профессором, мучающим студентов разбором первой аналогии «Критики чистого разума», и уж тем более не собирался сам становиться новым Кантом — такое образование получают не затем, чтобы приобрести багаж бесполезных, по сути, знаний (право же, кому в Британии за пределами Оксфорда и Кембриджа есть дело до кантовских аналогий?), но чтобы в своём роде натренировать мозг, научиться чётко и ясно излагать свои мысли и проникать в написанное и сказанное другими. Я полагаю, что с моим складом характера дипломатическая карьера будет наилучшим выбором

если, конечно, я не умру от какой-нибудь зловредной заразы, которая как-нибудь меня подкосит. Вот и в этом году, уже собираясь к началу нового семестра в Оксфорд, я заболел — о-ля-ля! — брюшным тифом. Узнав о диагнозе я сначала боялся, что умру, но потом потерял всякую способность бояться и вообще соображать и лишь метался по кровати в бреду, терял сознание и исхудал как жердь, но, слава Богу, выздоровел. Точнее, ещё не до конца, но определённо выздоравливаю и не даю подозрений на рецидив. Доктора мне всё ещё не рекомендуют тяжёлых физических нагрузок, но я уже хожу по дому и улицам и даже немного катаюсь на лошади и велосипеде. Тем не менее, в Оксфорд в ближайший месяц мне попасть в любом случае не грозит, и теперь я провожу время за непринуждённым отдыхом, скуку которого развеивает лишь общество моей любезной сестрицы, с которой, в отсутствие в незнакомом мне городе дел и друзей, я теперь и провожу практически всё своё время.

Навыки:
Знания — философия;
Общение;
Этикет.

Талант:
Поверхностная интеллектуальность
Джордж — до известной степени умный и начитанный юноша, обладающий поверхностными знаниями во множестве областей искусства, общественной жизни, истории, литературы и науки. Несмотря на то, что призвания и особенного таланта у него нет ни к одной из указанных тематик, Джордж может поддержать разговор на уровне осведомлённого дилетанта по многим из них.

Небольшая личная библиотека из десяти-пятнадцати новинок художественной литературы и учебников, которую Джордж привёз из Оксфорда и планировал увезти назад, чему помешал тиф.

Личные записи: дневник, литературные опыты.

Карманный американский капсюльный револьвер Allen & Wheelock:

небольшой запас пороха, пуль и прочего, а также принадлежностей для чистки и поддержания в боеспособном состоянии.

Золотые карманные часы Vacheron & Constantin


Две трубки вишнёвого дерева, табак, спички.

(м.б. допишу ещё)