Эсер без бомбы — не эсер | ходы игроков | Общая ветка 1 — Нижний Новгород, 1906 год (завершена)

      — Э, да ты, брат, самое то пропустил, — улыбнулся Черехов на рассказ о питерском заключении собеседника. — Что табак, что еда из ресторанов... Ты, брат, самого-то не видел, революции не видел. Это... черт тебя дери, это захватывает! Описать не берусь. Это знаешь как? Как будто ты мечтал с детства о чем-то, ну там, о море, о яхте, или об горе Эверест, скажем, и привык мечтать, как о невозможном, а потом — рррраз! — и вот оно, руку протяни! Белая-белая верхушка на солнце искрится вся, искорки! Но потом, конечно... словом, видно, что еще бороться и бороться. Зря ты, уходишь, зря. Сейчас самое время для борьбы. Не такое, чтобы сливки снимать, это да, но нужна сейчас борьба.
      Он сказал, немного смешавшись в конце, недовыразив свое сожаление, потому что побоялся, что Керенский сочтет его слова обидными. Керенскому он не очень доверял, поэтому про сверкающие вершины говорил, и вполне искренне, а вот про то, где и что конкретно делал в декабре, старался помалкивать.
      Конечно, черехов-малыш подсунул мелкую, разночинную мыслишку, мол, тебя, Сашка, не в пропитанные революционным духом Кресты, тебя бы в Алзамай на месячишко, вот бы ты, по-иному запел, но обсасывать эту дребедень Черехов у себя в голове не стал — во-первых, уже столько раз это было передумано про самых разных людей, именовавших себя революционерами, что идея утратила привлекательность хрустящей свежей постели, в которую падаешь с размаху и погружаешься в крахмальный простынный дух. А во-вторых, немного посмотрев людей, Алексей уже и не считал свою судьбу такой романтично-ужасной. Ну, побыл в ссылке немного... И что? Не каторга, не рудник. Люди, правда, там дрянь по большей части были, ну так и что же? Хорошие люди везде как самородки — в тоннах пыли и камней один отыщется.
      Керенский, как чуял Анчар, самородком не был, но, как оказалось в следующую минуту, и не зря воздух коптил.
      Жадно выхватывая из гомона человеческих голосов каждое слово собеседника, Черехов чувствовал, какая удача свалилась почти что прямо с неба! Тут, в Москве, многовато было людей, знавших его в лицо, а в Нижнем работать будет попроще.
      — Взрывчатку найдем! — уверенно кивнул Анчар, отхлебнув разом пол-кружки, к которой до этого почти не притрагивался. Вдруг жажда проснулась! Пиво было ледяное и очень приятное. Как же приятно было ощущать пиво, хороший табак, с удобством ездить в поездах, вместо того, чтобы на убогих санях трястись по метели — но еще приятнее было сознавать, что ты сверхчеловек, что ты готов рискнуть и лишиться всего, что там пива, жизни готов лишиться! И через это ощущать, что, вот мол, пива этого ты достоин поболе, чем те, другие, кто пьет его просто так, кто не носит в саквояже динамит.
      Выслушав детали относительно волжской ячейки, Черехов из последних сил дождался, когда человек, о котором говорил Керенский, наконец придет. Анчар ничего особенного от него не ждал, и потому увиденным не был разочарован: да, напоминал этот интеллигентный малый юношу бледного со взором горящим. Но Алексей давно зарекся судить о человеке по первому впечатлению. В терроре люди часто преображаются, становятся не тем, кем казались. Становятся собой настоящими. Даже если этого настоящего не узнают потом ни друзья, ни родители.
      — Душан, — протянул он руку новоприбывшему. — Это имя. Пойдемте отсюда. Спасибо, Саша, бывай. Удачи, чем бы ты там ни занялся!
      Брякнул мелочью по столу, расплачиваясь за пиво и, взяв одной рукой под локоток лопоухого интеллигента, а другой подхватив шляпу, раздвигая ею толпу и отмахиваясь от шныряющих половых, двинулся к выходу.
      Говорить с этим, новым, надо было наедине. Керенский спасовал, вышел из игры.
      — Вы платформы какой придерживаетесь? Или так во все это встряли? Или своей какой-то идее? — спросил Черехов у этого нового, когда они спустились по Сретенке до бульвара, и остановившись у ограды, провожали взглядом трамвай. Вопросы о том, кто ты, откуда, где был и кому кем приходишься — неприличные в нашем деле. А вот во что веришь — вполне уместный. — У вас папирос, кстати, нет?

Вид наверное Владимир Осипович имел сейчас глупейший - только сел, приготовился еду заказать, потихоньку стал оттаивать, как незнакомец резко взял инициативу в свои руки, да так шустро, что тут не то что поесть, поплясать, выпить, но даже подумать некогда.
- До свидания, Александр Федорович.
Успел только сказать, оглянувшись через плечо - основная часть головы была сосредоточена на том, чтобы не отстать от террориста. Террориста! Настоящего! Это слово само по себе действовало как кувалда, сшибало всякую мысль. Вот говорят они сейчас, а вчера может быть Душан (имя, понятно, не настоящее - да и с чего было бы террористу доверять случайному попутчику), метал бомбы, людей убивал, и кто знает, сколько крови на этих руках, так настойчиво-ласково, как барышню, ведущие его под локоток? Володя понимал, что представления о терроре у него наверное далеки от идеала - романы Достоевского, всякие там нигилисты, беседы с прогрессивной молодежью и пара лет в общении с комитетчиками, которые больше листовки строчили, причем почему-то применительно к новому товарищу явно верх брали "Бесы".
"Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?
– Кого?
– Ивана-Царевича.
– Кого-о?
– Ивана-Царевича; вас, вас!"
Все в Душане было - энергия, вкрадчивость, какая-то странная власть над людьми, позволившая так запросто взять под локоток незнакомого человека и потащить одному ему куда известно... Верховенский? Базаров? Кто ж ты наконец, за этим глупым, нелепым и каким-то не то венгерским не то персидским именем, а, друг-террорист?
Чувствовал Володя многое - и страх и влечение, и какое-то болезненное любопытство, того и гляди в рот начнет заглядывать, единственно проверить, на осталось ли у уничтожителя мира людской кровушки на зубах.
Впрочем, сказывается профессия химика, эмоции остаются внутри, а на лице проявляется лишь некоторая растерянность, да руки холодеют.
Теперь уже вспоминается не Достоевский, а англичанин Киплинг. "Ким" - не самое популярное произведение, потому что злодеями там предстают русские. Но стоило мне заменить слово "террорист", на слово "шпион", и первый ужас чуть сошел на нет, оставив мистический ореол. Ведь наверное не сам Душан работает, он здесь по поручению Центрального комитета, на важном задании.
И понимаешь сам вроде бы что обманываешь себя, откладываешь для себя вопрос о том, что вот этот-самый "герой разведчик", а по простому убивец, человеконенавистник и людоед, каким-то образом ухитрялся быть лучше героев и хуже каторжных... А все-таки лучше отложить.
"Как-никак" - Думал Володя - "Теперь жизни наши связаны, вместе нам предстоит жить, а возможно вместе и умереть".
Теперь точно легче стало. Тут и сам террорист (к черту Душана, что за имя идиотское... Дэ, дэ... Будет Димой и черт с ним), наконец нарушил тягучее молчание. И так запросто заговорил, будто речь о бабах шла. "Вы кого предпочитаете, господин Левин, блондинок, брюнеток... Или Вы, пардон, по мальчикам?" - Наверняка даже тон совпал бы. А ведь вопрос так серьезен... Во имя чего убивать и во имя чего быть убитым!
Наверное после долгих лет в терроре все становится вот так вот просто. Как свечку задуть. "Я, дорогой товарищ, исключительно по рыженьким" - Ну или на худой конец - "Убиваю исключительно во имя мирового еврейства".
Тут ловлю себя на мысли что секунд пять уже раздумываю над ответом. Плохо. Не бывает второго первого впечатления. А между тем что отвечать, чтобы не выставить себя полнейшим идиотом? А то назовешься декабристом или каким-нибудь сионистом, того и гляди потом от шуточек не отделаешься...
- Я постараюсь быть полезен и не доставлять проблем. Опыта у меня мало, но я быстро учусь.
Запоздало понимаю, что спрашивали меня в общем-то не об этом. Поспешно исправляюсь.
- Я... Химик.
Ох и какими словами себя обругал Володя за этот неловкий ответ. Снова придется выкручиваться.
- В химии оно как. Смешиваешь реактивы - получается реакция. Вот и я наверное как-то так. Ждал, что кто-то благое дело сделает, а уж кто - было мне все равно, но никто не сделал, хотя многие пытались. Вот я и понял, что придется сделать все самому, за все хорошее и против всего плохого. Надеюсь, Вы простите мне подобный непрофессионализм? Не курю.
Неловко как-то получилось. Зато искренне. Ведь был бы вместо Александра Федоровича кто-то другой, я сейчас примкнул бы к кому-то другому, а так...
- Но Ваш намек я понимаю. Лишних вопросов задавать не буду.

      "Вот-вот, так и я когда-то... против всего плохого... духовной жаждою томим... и не читал ничего. Так, если разобраться, меня за слепоту надо было посадить, из жалости."
      Но химик, конечно, рискует не так, как метальщик или разведчик. У химика, особое дело, но при просчете он просто мертв — и все. Если химик готов снаряжать — он будет снаряжать. Если же метальщик готов метать, это вовсе не значит, что в последний миг он не передумает. Если передумает химик, можно поискать другого. Если передумает метальщик — всему делу тут же конец.
      — Да бросьте про профессионализм... наше дело в университетах не изучают. Где ж еще обучиться, как не в самом деле? — ободряюще посмотрел Черехов на Володю. — Что не курите — это, может, и хорошо, но тогда научитесь иначе скуку бороть. Самое сложное не бомбу кинуть. Самое сложное — от скуки глупостей не наделать. Вот, к примеру, вы же знаете, что мы с вами в Нижний поедем, да? Вот ехать нам надо раздельно. Вместе, конечно, веселее, но у меня с собой будет... кхм... груз, незачем вам попадаться за просто так. И вообще, когда один идешь, как-то больше сосредоточен, проще понять, не следят ли за тобой. Не беспокойтесь, за мной слежки не было. Я бы заметил. Итак...
      Черехов прикинул, как им лучше выйти на связь в Нижнем и поделился с новым товарищем. "Заодно последить можно будет, как он ходит, нет ли хвоста?"*
      — Но кстати, если у вас нет опыта, почему вам Саша доверяет? — скептически прищурился Анчар. И, помедлив, добавил. — Вас предавали когда-нибудь?

Душа человеческая - потемки. Вот и невинный в общем-то подкол Дмитрия (подкол ли?) внезапно пробудил в смущенном, самом с собой не в ладах, Владимире Осиповиче какую-то гордость, невыносимое желание себя показать. Все-таки он не мальчик, курс кончил и кто знает, будь его душа чуть мертвее, а разум чуть живее, мог бы сейчас служить военному министерству в качестве разработчика взрывных смесей или в университете курс читать.
- Я скорее... Принципиально.
Тяжело не бояться террориста. С одной стороны безумно хочется заслужить его одобрение и уважение, с другой трудно отделаться от смутного образа, старой привычки - убийца, преступник, каторжный...
- Понимаете, я не совсем дурачок. Доводилось мне и Энгельса читать и Спенсера, и даже какого-нибудь Мальтуса. Просто кажется мне что на платформу встать это как... Руки себе связать. Мол, "если стрелять то только из охотничьих ружей". А как по мне дело может сделать и эсер и эсдеп, и даже либерал, если его соответствующим образом подготовить. А на платформе стоять - одни туда, другие сюда, а в результате что получится? Одна болтовня, а не революция.
Конечно, не подозревал Владимир Осипович насколько дилетантскими выглядели его размышления. Хотя бы потому, что революции не делаются ради революции, а в каждой партии места в будущем кабинете давно поделены. Но не подозревал искренне, и с твердой верой в то, что ежели собраться всем вместе, просто так, без платформ, то будет как пальцы в кулак сжать - и рожу царю расквасить запросто, а пальчиком разве что глазки выдавишь - да и то, другой останется.
Был он революционер не столько сознательный, идущий к какой-нибудь "диктатуре пролетариата", сколько стихийный, тяготеющий к революции самой по себе, а уж что потом, Владимир Осипович вовсе не знал, хотя предпочтительнее всего почитал потоп.
И показалось ему сейчас совсем не то, что должно было показаться, поскольку изучал терроризм Володя как было выше отмечено на романах, и свято верил, что сейчас какой-нибудь Душан Верховенский, начнет ему, Ставрогину, про Ивана-Царевича втирать. Вот и виделось - если искренне, навстречу к нему, со всей душой, про кулак рассказать, про общее дело, так наверняка поймет террорист... Вот и начал юноша бледный вещать с душой.
- Вы вот меня проверяете. Что я точно знаю. Я буду с Вами откровенен, меня связывает дружба с Александром Федоровичем. Он рассказал мне про Нижний, рассказал и о том, что повезем динамит. Я признаться даже хотел сказать, что лучше бы мне его везти, потому что Вы как видно человек опытный. Каждый такой для революции важен, Вы и без динамита дел наделаете и губернаторов постреляете. А я вот - проходное звено, однодневка. Таких берут и на каторгу отправляют без разбора, а они не выбираются, потому что руки у них...
Показал новому товарищу свои руки, нежные, жидовские, да вздохнул тяжело.
- Слишком белые. У меня в терроре опыта нет, до сих пор я занимался составлением листовок, жил долгое время в Петербурге. Не привлекался, а стало быть и слежки за мной быть не должно.
Володя огляделся вокруг, не слушает ли кто, и потом продолжил, тише.
- А Вы хотя и не говорите, но видно, что вся жизнь у Вас в терроре, может быть и во втором поколении. Нет у Вас в жизни ничего кроме дела, большого Дела, это и по словам видно. Люди ведь обычно в поезде книжки читают, с барышнями заигрывают, а Вы только скуку прогоняете. И предпочел бы я, чтобы меня предали, а не Вас, потому что я просто химик, который когда-то готовился пойти на военную службу и бомбами занимался, который по женщинам ходил, стишки дурные писал, да только вот все мои бомбы ничего не стоят, если не будет того, кто сможет их кинуть, листовки - если некому их раздать. Я, дорогой Димитрий Иоаннович, совсем конченный человек. А вот для Вас может быть и настанет новая эпоха. Вы конечно можете мне не доверять, и это право Ваше. А только я за Вас умереть готов и не потому, что Вы такой хороший, а потому что жизнь собачья мне совсем опостылела, вот и решил остаток дней человеком доходить, не для живота своего.

      "Ишь как соловьем разливается," — думал Черехов, мелко кивая головой, будто соглашаясь, будто понимая.
      Вот как хорошо, как правильно было бы не приходить в Нижнем и не встречать нигде этого буйного типчика. Пусть себе побегает по городу и едет потом грустный назад. И идет плакаться в охранку... Хотя, наверное, если он предатель, Анчара с динамитом уже в поезде возьмут.
      За неистовостью, за пылкостью легко спрятать волнение, нерву, вранье.
      Но черта с два. Химик был нужен. Без химика — труба.
      — Мы скорее всего все умрем, — в конце пожал Черехов плечами, сделав мину с кислинкой. — И знаете, есть даже мнение... есть даже мнение, что это хорошо. Разные есть мнения на этот счет, да-с. Но сначала... сначала мы с вами дел наделаем! Ну все, давайте, до встречи. Много не думайте об этом. Это чепуха все. Главное — дело!
      "Вот я дурак-то, что по паспорту ему сразу назвался! Теперь если что так и скажет - Душана ищите. Это попроще, чем Дмитрия или Александра там. Вот дурррааак!" — думал Черехов, шагая прочь, едва губы не кусая. "Ведь что Сашка-то? Какой с него спрос? Вполне может этот человечек быть провокатором. Вернее даже как. Испугается сейчас, побежит еще стучать, от страха просто. Таких нервических типов вечно болтает — от восторга в испуг. Ох, дурррак! Бог мой, бог террора, не выдавай меня на этот раз, а? Я в другой умнее буду."
      Отчаянно, все сильнее хотелось курить.

- Из всех людей, что я встречал, дорогой Димитрий Иоаннович, нет ни одного бессмертного. Все там будем.
Говорить Душан не захотел. Покивал только и распрощался. Подумалось Владимиру Осиповичу, что есть в мире все беды от того, что люди разучились друг с другом говорить, так что любое проявление искренности видится глупостью или расчетом. Впрочем, был ли Левин искренен до конца? Вряд ли. Сказал бы просто: "Я хочу умереть" - Точно идиотом до самого конца проходил бы. Ужасный век, ужасные сердца, так что ли?
А вот шиш.
И протянул начинающий террорист матерому руку. Улыбнулся нервно, больно выражение лица "гения революции" не понравилось.
- Я с Вами не согласен. Главное - результат. А сам процесс - вторичен. Увлечетесь игрой, и за красивым дебютом забудете поставить сопернику мат. Но Вы снова правы и Ваш намек я конечно услышал, Вы - главный, моё дело - делать дело, а не рассуждать, найдутся умники и поумнее. Это стало быть как дважды два-с.
Не удержался, передразнил собеседника под конец фразы. А ведь не хотел. Да и правда согласен, как-никак Дмитрий Иоаннович старший, ему и толковать Тору и вообще... Только вот одернуть мог и повежливее. Хотя куда уж вежливее?
Это интеллигент внутри шипит, злится, ворочается. Интеллигент значится всегда ждет, что будет он вещать, а остальные восторженно рты откроют и челюсти свои в дело пустят исключительно ради восторгов, желательно всесветных.
- Мы с Вами, Димитрий Иоаннович, теперь в одной лодке.
Примирительно заметил Володя.
- Вы замечаете мои недостатки, а я Ваши. Сработаемся как-нибудь. А не сработаемся, так не на всю жизнь в Нижний едем. Как дело будет сделано, пожмем друг другу руки и стало быть каждый к своей звезде. Теперь об условном знаке...

19.07.1906 8:96
Нижний Новгород, Кунавино,
Московский вокзал
+24 °С, безоблачно, лёгкий ветер

Всю ночь чугунно гремело и в беспокойной дорожной полудрёме мотало в храпящей, сквозящей ночным ветром из приоткрытых окон тьме, пробегали в окне тёмные космы деревьев, в молочном тумане слепяще возникали и пропадали яркие огни, быстро скользнув тенями по внутренности вагона, на неживым светом залитых станциях сквозь мутно подкатывающий сон скребли голоса, кого-то спрашивавшие, торопившие, с грохотом тащили нагруженные тюками тележки, хлопали двери, трещали звонки; потом вагон снова конвульсивно дёргался, паровоз взвывал, набирал ход, бросая вдоль окон искры, поезд раскачивался и нарастающе гремел… а потом, когда Анчар наконец проснулся, было уже яркое солнечное утро — холодный и свеже отдающий гарью ветер бил в опущенное до упора окно, слепило солнце, отчаянно болела затёкшая на валике шея, а поезд уже мерно чухал мимо каких-то длинных краснокирпичных корпусов, товарных складов. Видимо, это уже был Нижний.

— Генау, генау, точно так, — в ответ на вопрос согласно закивал попутчик Анчара, жовиальный господин с подкрученными усиками, уже нетерпеливо вертевший в руках квитанцию из багажного вагона. Во избежание излишних разговоров Анчар общался с ним на немецком, который господинчик знал паршиво, — это, впрочем, не помешало ему прошлым вечером, ещё Подмосковье не проехавши, обстоятельно изложить сербскому гостю свои взгляды на международную политику, Боснию, Австрию и отважных черногорцев. — Ну, ауфвидерзейн, не знаю, как у вас по-сербски сказать, — попрощался попутчик, поднимаясь с кресла и учтиво поднимая шляпу. — Эс лебе, как говорится, ди руссише-зербише брюдершафт!

Дождавшись, пока господин, а вслед за ним и другие пассажиры вагона первого класса пройдут, поднялся с места и Анчар. Он сразу заметил Лёвина, сойдя с приступки вагона, — они ехали одним поездом, но в разных классах: Лёвин во втором, а Анчар — в первом, в канареечного цвета вагоне, в бархатном полураскладном кресле с большим мягким валиком под шею. Сомнительным удовольствием было отдать семь с полтиной рублей за четыреста вёрст в компании патриотически настроенного господина с подсвистывающим храпом, но делать было нечего — с иностранным паспортом и полным динамита чемоданом в багажной сетке над головой безопаснее всего было ехать первым классом.

Сейчас, на виду у железнодорожных жандармов и носильщиков, они договорились не сходиться, направиться каждый своей дорогой, а встретиться позже, в 12 часов, у памятника Александру II — его, Лёвин помнил из газет, как раз недавно установили на центральной площади Нижнего. Лёвин, свободный в своих действиях до полудня, не оборачиваясь, направился к выходу из вокзала, а Анчар с чемоданом в одной руке и газетой «Московские ведомости» в другой остановился на перроне, выискивая в гомонящей толпе вываливших из поезда пассажиров, встречающих, носильщиков, кондукторов, человека, с которым ему было указано встретиться.

Всю прошедшую от разговора в трактире на Сухаревке до сего дня неделю Анчар ждал ответа от Керенского, который должен был связаться со своими людьми в Поволжье, а те, в свою очередь, с местным боевым отрядом. Система связи была мудрёная, медленная, и вот лишь позавчера Керенский передал Анчару сообщение:

Выезжайте нижний почтовым 18 июля зпт приезде держите руках московские ведомости

А Елизавета Михайловна получила телеграмму от Набрекова и вовсе вчера, и если, уставшая после вчерашней поездки, не зашла бы на почтамт, так и приехал бы из Москвы незнакомец с динамитом, никого на вокзале не встретив.

Но вообще три дня с открытия Ярмарки Елизавета Михайловна провела с пользой. Съездила в Круглово посмотреть дачу — и уже по пути, ожидая дачный пароходик в Бор, поняла, что Круглово будет плохим выбором: вообще любые дачи на левом берегу Волги плохи тем, что в город от них можно добраться только пароходом: в любом случае придётся торчать на пристанях, на виду у матросов, служащих, городовых, дачников, местных шпиков, если и тут такие шныряют. Приметно, плохо. А если на Волге поднимется буря, и низкобортные дачные пароходики не пойдут в рейсы, и придётся пропустить нужный момент? Да, впрочем, и дача в Круглове оказалась уже сдана.

Зато неожиданно нашлась другая возможность — вниз по Волге, около большого села Кстово, располагалось замечательное по красоте пейзажа и двусмысленности названия урочище Великий Враг — широкая, покатым косогором спускающаяся к Волге котловина, действительно разросшийся вширь овраг, со склонами, пересечёнными пыльными дорогами, с бурыми известняковыми обрывами, шапками березовых рощ, борами и широченным, на бесконечные просторы вокруг раскинувшимся видом.


Неудивительно, что такое живописное место было издавна обжито: здесь была старая дворянская усадьба, ранее тонувшая в небрежении, с запущенным садом, ушлым управляющим и пьянчугами-сторожами, ожидавшими своего редко появлявшегося, не любившего это имение хозяина. Но лет пятнадцать назад усадьбу купил нижегородский хлебопромышленник-миллионщик Матвей Башкиров, владелец пристаней и пароходов. Земли у реки он рационально поделил на участки и возвёл на них несколько роскошных дач, а в перестроенной и подновлённой усадьбе устроился сам, фраппируя окружающих обыкновением иногда зачем-то поднимать над усадьбой американский флаг.



Башкировские двухэтажные модерновые дачи на каменном фундаменте, конечно, Елизавете Михайловне не годились, да и не было денег их нанимать; но место стало популярно, и уже без участия Башкирова рядом появились другие, выстроенные местными дачи. Одну такую она и присмотрела — свежерубленый, ещё не почерневший, остро пахнущий горячим жёлтым деревом дом, — ещё не «господская дача», как у Башкировых, уже не крестьянская изба: сруб, с незастекленной верандой с венскими стульями, столом и самоваром, с гостиной с ткаными половицами, плюшевым диваном, барометром в тяжёлой тусклой медной оправе на стене, кубоватым чёрно-лаковым трюмо со старым, тёмным как омут зеркалом и широкими окнами в заросший лопухами сад. Тесноватая, прохладная и тёмная спальня с иконами в красном углу, панцирной кроватью с мягкими пуховыми перинами, ученическим столом и венским стулом. По крутой лесенке из гостиной — совсем пустое чердачное помещение с одним маленьким врезанным в крышу слуховым окном-кукушкой и паутиной по углам. Вместо русской печи в разделяющую зал от спальни стену врезана покрытая кафелем печка с железной плитой сверху.

Сдаёт хозяин кстовской потребиловки — ему принадлежат три одинаковые в рядок стоящие дачи, выстроенные вот только в прошлом году: но что в прошлом, что в этом, говорит Прокофий Савельич, всё плохо нанимают: это леворуция, чтоб этим студентам пусто было, виновата. Он уж, Прокофий Савельич, и цену сбил до невозможности — ну пятнадцать рублёв в месяц, ведь это ж божеская цена. А за шесть гривен в неделю доплаты приказчик из лавки будет каждое утро молоко приносить, а также, по прейскуранту, чего изволите из лавочного товара. Прейскурант — вот он, на стене в рамочке. Видите, тут и табак, и чай, и сахар и керосин: любой каприз, и самим за покупками ходить не надо. А ежели в город соберётесь, то вот, отсюда по дорожке мимо дач и вниз к Волге, там пристань, пароход пять раз в день туда-обратно ходит. Или можно по другой дороге через лесок до Кстова, там на площади весь день извозчики стоят. Так что, рядимся?

И вот, пробегав два дня по дачным окрестностям, Елизавета Михайловна чуть не забыла заходить на почтамт, проверять телеграммы до востребования. Вчера, разморенная от июльской жары, в пыли тридцативёрстной дороги от Кстова до Нижнего, вернулась она в город, чуть не забыв, зашла на почтамт — и получила телеграмму:

19 июля почтовым москвы везут подарок руках московские ведомости

И вот сейчас она стоит на перроне, высматривает нужного человека.

Лиза стоит на перроне и волнуется. Мысли то скачут галопом, то исчезают совсем, приходит блаженная тишина. Но нарастает она внутри, как пауза в новом театре, и начинает звенеть от неё в ушах. Звук лопнувшей струны, как у Чехова. Бдзыыыынь! - это сама судьба сейчас приближается вместе с почтовым. Сейчас приедет "гость", владеющий самым важным предметом. Словно в сказке - "и в зайце утка, а в утке яйцо, а в яйце... Смерть Кощеева".
Лиза одета в темно-синее шёлковое платье. Совсем не по погоде, да и не по случаю. Слишком торжественно. Не жарко ещё, но кажется, что наряд остался от вечернего сабантуя где-нибудь в ярмарочном ночном угаре. Лицо у Лизы бледное, встревоженное, прическа гладкая. Серьёзная дама. Кажется, что ждёт она кого-то дорогого и в то же время - не очень в ней заинтересованного...
Вот прошёл носильщик мимо Панафигиной и усмехнулся в усы. Или показалось?
Лиза поймала себя на волнении и постаралась выровнять дыхание. Отвлечься надо. Чего она так боится? Все у неё хорошо, все отлично складывается. Дача прекрасная. Цель ясна. Дело сдвинулось. Сейчас вот приедет к ней человек-рычаг, человек-фитиль. И все сразу встанет... Стоп. А что если он её всерьёз не воспримет, Лизу-то? Кто он? Как ему комитет доверил? В чем его сила?.. Да зачем ему Лиза, наконец? - пальцы вспотели у Елизаветы Михайловны, испарина на лбу выступила, хоть совсем и не жарко. Видно, не уверена она в том, что может руководить. Хотя и шли за ней раньше люди, но одно дело листовочки дерзкие выпускать, а другое - на смерть вести. Тут засомневаешься.
Лиза не заметила, как наполнился перрон людьми. Как бы рано не прибывал московский поезд, всегда много встречающих: деловитые конторские, пришедшие к почтовому за документацией, помощники торговых, носильщики, служащие почтового ведомства. Кого только нету! Теперь ещё
разглядеть бы в толпе нужного человека.
Облако пара, гудок, железный скрежет - и вот уже воплотилась махина паровоза прямо перед Лизой. И застыла, как разгоряченный конь в стойле.
Лиза вглядывается в выходящих из поезда. Что ж, человек-то сразу с газетой выйдет или откроет её чуть погодя? Первое было бы странно. Или нет?.. А что если ошибка?.. Не успевает Лиза додумать эту мысль, как видит она идущего навстречу господина - серая тройка, котелок, бравые адвокатские усики, а в руках, натурально, "Московские ведомости" . Панафигина всем телом подаётся навстречу господину, но он стремительно проходит мимо. Конфуз! Никого он не ищет в толпе, да и в руках его лишь газета, словно не обременен он багажом. Может, не пассажир вовсе, а нижегородец, один из встречающих? Да газета-то откуда тогда?! Тревога захлестывает Лизу, и она, сама того не понимая, начинает нервно ходить по перрону от края к краю.
Пронзительный взгляд карих глаз (угол и уголь!) останавливает Лизу. "Он!" - понимает она в мгновенье. И переводя глаза на руки, уже знает она, что увидит в них - аккуратный узкий прямоугольник с чернеющими буквами ("сковские ведомос"), а в другой - потрепанный саквояж.
Теперь нужно как-то встретиться. И сразу повести за собой. Но как? Этот нос, эти складки между бровями, этот рот душегуба, большие мужские уши, жилистые руки рабочего, походка - медленная, дикая, небрежно-легкая... Он взрослый, а она пред ним - девочка. И даже пароля никакого условного нет между ними. Полминуты Лиза мешкала, а потом двинулась вперёд, навстречу судьбе своей.
- Доброе утро! Я - Елизавета Михайловна. - неловко подаёт Лиза руку незнакомцу. - Как доехали? Подарок при вас? - в глаза Лиза смотрит прямо, без страха, но с тайной просьбой - "не засмейся! Увидь во мне бойца!"
- Идемте, я отвезу вас на квартиру. Устроитесь и познакомлю с товарищами. Устали, должно быть?..

      С годами Черехов полюбил поезда. Воспоминания о затхлом тюремном вагоне, со скрипом доставившем его к месту ссылки семь лет тому назад, и о внезапно вынырнувшем из метели паровозе Кржижановского, сыгравшего свою мрачную роль в первом убийстве Анчара, не могли зачернить то томительное, но приятное расслабление, которое Алексей всегда испытывал в купе. Да и поезда были теперь совсем иные. Он теперь ездил на чистых простынях, с чаем и папиросами, с мягкими валиками под шею и приятными видами из окна: березы, станции, дачи, поля. Но не в них было дело. Вечно настроенный на слежку, на опасность, Черехов размякал в купе. Куда он мог деться отсюда? Кто мог узнать его здесь? В вагоне-ресторане? Да он туда и не ходил — брал в купе связку баранок и пару пирогов, просил чаю и делал вид, что погружен в чтение газет или, сложив газету, лениво добродушно болтал, больше слушая. Вот попутчик: ну, правых взглядов, конечно, ну, дурак, так что ж теперь? После революции дураков что ли меньше станет? Черехов боялся умных, а дураки его больше забавляли, если не надо было с ними спорить или договариваться. А о чем с этим "брюдершафтом" спорить? Кой черт говорит с соседом по-немецки, если видит, что сосед читает русские газеты? Для смеха Анчар не стал его переубеждать. Так-то версия готовая имелась: мама-то русская, это только по отцу он серб. Но чего бисер перед свиньей метать? Проще поддакнуть.
      Детская уверенность, что все плохое, что может с ним случится, произойдет не в поезде, никогда не покидала Черехова. Поезд был как сильная река, которая, размеренно стуча колесами и лязгая поршнями, несет его навстречу судьбе, но сама судьбой не является. Хорошо. Покойно. И черт с ним с храпящим попутчиком, тут главное, что делать ничего не надо. Ведь Дело — то важное дело, которым он занимался теперь если не с упоением, то по крайней мере со вкусом — вытягивало силы, а роздыха почти не давало. А Черехов все чаще стал уставать. И только в поезде он мог отдохнуть от всего честно, без мысли о том, что время уходит. Время тратится с пользой — ведь он едет куда надо, и посылка едет с ним, и лежат завернутые в папиросную бумагу жестянки, и тоже отдыхают. Всем время отдыхать.
      Потому со смутной тоской покидал он купе, с грустью слушал крики кондукторов, шипение машины. Ему казалось, что паровоз, стравил его вместе с паром на перрон, как надоевшего попутчика. И всегда, выходя, он ладонью трогал деревянную стенку вагона, прощаясь с поездом. Меньше всего хотелось бы ему получить задание взорвать какой-нибудь поезд, пусть там хоть двадцать человек генерал-губернаторов дымят толстыми сигарами в вагоне ресторане.
      "А впрочем, взорвал бы конечно", — сказал он себе, уже оказавшись на платформе, поправляя костюм и беря в руки газету так, чтобы видно было название. — "Ну все, все. Отдохнули и за Дело".
      Анчар пошел, словно бы никуда и не спеша, прогуливаясь. Пройдя мимо вокзальных часов обернулся, как будто время сверить, а сам скользнул по толпе глазами, ища чужие глаза — липкие ищейкины зенки. Их часто сразу видно — настоящих профессионалов на низовой работе мало.
      Вроде бы никого.
      Повернулся наперед — и вот, встречают. О, Господи! Вот это взгляд!
      У Алексея даже екнуло внутри. Хорошо, хорошо, если за ними не следят. Потому что если следят, то все, тут не надо быть умником. У барышни этой на лице все написано. Что ж она так волнуется? Первый раз что ли?
      "А чего бы и не волноваться ей? Если так со стороны-то посмотреть?" — подумалось вдруг Анчару. — "Молодая девушка встречает незнакомого мужчину. Не родственника, иначе чего бы она мне руку протягивала? Вполне объяснимая сцена, обыденная даже. И потом, может, я красивый. Даже, наверное, красивый. Вот черт! Никогда об этом не задумывался толком."
      Тут Черехов подумал, что сам ни с того ни с сего начал волноваться. Хорошо хоть, знал, что делать — подышать надо, вдох-выдох, и сразу мысли мельтешить перестанут.
      Переложил газету в руку, которой нес чемодан, и выиграв на этом секунду-другую, улыбнулся со всей приветливостью, на которую был способен.
      — Добрый день! Меня зовут Душан! — ответил он, мягко кивнув. — Конечно-конечно! Тут еще... тут, видите ли, "родственник" со мной. Мы попозже с ним встретимся. Пойдемте... Что? Ах нет, я не устал. Я хорошо доехал.
      Черехов подставил девушке правое плечо. "Интересно, она у них за главную, выходит? Даа, человек с такими глазами может дел наделать. Вопрос, может ли Дело сделать? Это вопрос."

"Что за родственник?" - чуть не вырвалось у Лизы, но удержалась, только нахмурилась. Начинается все с сюрпризов и с того, что ее планы нарушаются. Видимо, с этим Душаном так дальше и будет. Лиза приняла предложение - легко взяла мужчину под руку. Раз сразу на дачу нельзя, надо куда-то уйти с вокзала. Девушка обеспокоено посмотрела на чемодан - в нем взрывчатка-то или у "родственника"? Сделали несколько шагов по перрону... Панафигина справлялась с волнением и злостью по-своему - она "отпускала" лицо, расслабляла напряженную челюсть и лоб, выдыхала и начинала "светло смотреть" и как бы внутренне улыбаться.
- Что ж... Может, чаю тогда? Тут неплохой ресторан, а там через площадь - людный трактир. Говорить, конечно, не получится, но... Впрочем, Вы хотели меня с родственником познакомить? Так ли это необходимо сейчас? Может быть, Вы сами его встретите, доберетесь потом на квартиру (она за городом, я адрес вам скажу), а потом уже, когда мы с Вами поговорим, будем решать, стоит ли мне с вашими людьми встречаться? - Лиза говорила спокойно, доброжелательно, вежливо улыбаясь. Со стороны можно было подумать, что она уговаривает дорогого гостя непременно навестить ее бабушку.
Закончив фразу Лиза встала и подняла глаза на своего спутника и посмотрела выжидающе и насмешливо: "давай, милый! объясни мне, что, черт возьми происходит! я тебя то первый раз вижу, а ты мне еще неизвестно кого суешь!"

За чаем в светлой и полупустой по утреннему времени, сдобно пахнущей кондитерской напротив вокзала Елизавета Михайловна объяснила Анчару, как добраться до снятой накануне дачи (и то, было бы что объяснять, — извозчику сказать «Башкировские дачи, что у Великого Врага» и готово), как найти нужную (это было путанней) и что сказать, если заявится хозяин (ему было сообщено, что из Москвы на лето приезжает родственник). Передала ключи, и с тем оставила Анчара допивать чай, а сама удалилась.

Анчар не спеша позавтракал и в ожидании назначенного времени встречи с Лёвиным спросил у мальчишки-разносчика свежую газету — «Нижегородский листок». За чаем просмотрел свежеотпечатанный номер с первой страницей, почти полностью занятой рекламами пароходных обществ, номеров и ресторанов. Раздел «Из столиц сообщают»: в Финляндии неизвестные застрелили члена Государственной Думы кадета Герценштейна — разумеется, чёрная сотня, кто ещё. Там же, в Гельсингфорсе, начались волнения в минных и артиллерийских частях — есть убитые и раненые. «Местные новости»: Ярмарочный комитет намерен установить равную оплату труда пристанных и судовых рабочих. В Сормове группа вооруженных явилась в лавку и потребовала 5000 руб. Такой суммы не оказалось. Были произведены выстрелы, которыми ранен городовой. Грабители скрылись. Боятся слова «экспроприация» газетчики, не пишут. А всё же замалчивай-не замалчивай, а и тут всё крутится, славно и жарко горит. «Внешние новости»: два итальянских корабля подвергли бомбардировке турецкий лагерь и окопы. Юаньшикай телеграфировал хуттуте о верблюдах, подаренных богдыхану халхаскими хошунами… что? К чёрту эту тарабарщину. «Смесь»: Шаляпин судится с бывшим редактором «Вечерней Москвы» Шебуевым. В центре Рыбинска революционер экспроприировал у слепого нищего 10 ½ копеек (а вот здесь не испугались слова). В Феодосии мчащийся на бешеной скорости автомобилист сбил студента-велосипедиста, к счастью, без жертв. Автомобили — чума нового века. Близ Кирсанова живёт старик-свидетель войны 1812 года.

Анчар закрыл газету, расплатился за завтрак и, звякнув тусклым дверным колокольчиком, вышел на пыльную привокзальную площадь. Только сейчас, присмотревшись, заметил он свеже заштукатуренные следы на кремовом фасаде вокзала, как припудренные оспины тут и там. Здесь в декабре оборонялись большевики, — вспомнил Анчар, — как они на Пресне, так и эти здесь. Остановил извозчика, забрался на рассохшийся дерматин сиденья, сказал ехать в город. Было ещё рано, но не торчать же на вокзале до полудня.

Извозчик как-то очень по-летнему лениво повёз Анчара по незнакомому просыпающемуся городу. Проехали под нелепо китчевой триумфальной аркой с царскими инициалами, по завешанными рекламой и вывеской улицам с бесконечными сонными лавками под жестяными навесами и цветастыми маркизами, мимо часовни с флагами и вывернули на как-то разом широко распахнувшийся сверкающий водный простор, за которым в сизой солнечной мгле вставали крутые зелёные холмы, меловые сползающие вниз с холмов кремлёвские стены, хаос рыжих крыш, красных стен, щетина мачт на зеркально сверкающей воде, чёрные султаны ползущих по реке пароходов и катеров.

Через мост проехали в город, гремя и трясясь на булыжной мостовой, поднялись по крутому спуску под Кремлём и остановились на широкой благообразной площади — как раз под тем самым памятником Александру II, где Анчар уговорился встретиться с Лёвиным. Но уговорились на двенадцать, а теперь ещё и десяти не было. Нужно было как-то убить два часа, и Анчар пошёл смотреть Кремль.

Долго бродил мимо каких-то безликих присутственных мест, из-за решётки посмотрел, как под отрывистые офицерские крики по-детски торопливо строятся стриженные, глупо одинаковые кадетики на беспощадно солнечном плацу местного кадетского корпуса. Долго глядел на раскинувшийся с высоты холма широченный вид на Волгу, бесконечные леса за ней. Спустился по круто уходящей вниз аллее ухоженного парка к крепостным стенам, от нечего делать рассматривал ряды глухих арок, щербатые, видимо, очень старые кирпичи стен, чугунную оковку закрытых ворот. Поднялся к станции элеватора, купил в дощатом павильончике у скучающего старичка стакан сельтерской воды, с удовольствием выпил. Сильней и сильней припекало.

Совсем уж невесть зачем заглянул в попавшийся по пути собор. Застойная сумрачная тишина, тонкие снопы янтарного света из узких решётчатых окон, гулко отдающиеся шаги, призрачное как галлюцинация тихое покашливание богомольной старушки под иконой, сладкий запах ладана, череда чёрных ликов в густом тёмном золоте иконостаса, красные огоньки лампад, пара косых свечек в кандиле… Всё, как везде. А из необычного — вот стоит изукрашенная затейливыми узорами в псевдорусском стиле часовенка. Подошёл. Под сводом — мраморная доска со старой надписью.


Занятно было по слогам разбирать полустёршиеся завитушки позапрошлого века: «Избавитель Москвы, Отечества любитель и издыхающей России оживитель, Отчизны красота, поляков страх и месть, России похвала и вечна слава, честь: Се Минин Козма здесь телом почивает. Всяк, истинный кто росс, да прах его лобзает». Всё ясно. Мимо Анчара мелкими шаркающими шажками прошёл дьячок в чёрном, тихо хлопнул какой-то дверцей. Анчар вышел из собора. Ждать уже оставалось недолго.
---
А Владимир Осипович тем временем уже вышел из ресторана «Царских номеров». Ещё пару раз завтракавшие слышали выстрелы, совсем уж глухо, потом ещё пару раз мимо окон ресторана проехали казаки — в одну сторону, обратно, — и на этом всё и кончилось. Оставшиеся в ресторане оживлённо обсуждали случившееся, но, так как знали все не больше Лёвина, то и сказать ничего нового не могли, а лишь переливали из пустого в порожнее.

Наконец, под окнами ресторана появился городовой, кликнувший дворника и принявшийся вместе с ним собирать раскиданные юношей листовки. К окну подошёл один из купцов, тянувший уже четвёртый стакан чаю, и, отворив раму, подозвал городового:
— Милейший, а подойди-ка сюда, будь добр, расскажи нам всё по порядку. А то мы тут чаи гоняем, а жив губернатор или нет, сами не знаем, — и достал из кармана целковый.
— Его превосходительство, слава Богу, живы, — городовой важно перекрестился и лёгким, будто завершающим знаменье движением принял монету, — стреляли, как оказалось, вовсе не в него, а так, для испугу.
— А кто ж стрелял, какая партия? — продолжал расспрашивать купец.
— Да кто ж, твоё степенство, их разберёт, какая там у них партия, — развёл руками городовой, оглянулся на дворника и крикнул, чтобы тот продолжал собирать листовки. — Социалисты, вестимо…
— Да уж надо думать, что не чёрная сотня, — с сарказмом ответил купец.
— Да все они голозадая партия, как по мне! Студенты да босяки какие-то! Это ж они, сучьи дети, и заорали первые, что губернатора-от убили! А как народ-от от пристаней к Главному дому потянулся, так они начали листы свои раскидывать — кто с крыши, кто с окна. Мы за ними — они по крышам, по дворам наутёк, чисто зайцы! Я вот гнался за одним патлатым, да вы и сами видели, — а не поймал. Может, другого кого поймали, это я пока не знаю… А губернатор, губернатор, слава Богу, жив-здоров — лично народу изволил из окошка показаться, чтобы толков не было, я сам видел.
— Ну спасибо, утешил, братец, — добродушно сказал купец. — А листовочку-то вон дай ознакомиться: любопытно!
— Не положено, — с укоризной ответил городовой. — Нам их собрать поручено.
— Да ты дай, дай, — купец достал из жилетного кармашка ещё монетку и покровительственно протянул её городовому. — Или ты что, боишься, что я начитаюсь и на баррикады пойду? — со смешком добавил он.
— Эх, и хочется же вам эту дрянь читать… — вздохнул городовой, принимая монету, и передал купцу мятый жёлтый листок — такой же, что прихватил с мостовой себе и Лёвин.

— Разве вы не слышали? На ярмарке случилось покушение на губернатора, — после приветствия и обмена рукопожатиями обратился к Анчару Лёвин. — Я лично не видел, но был поблизости, завтракал в ресторане гостиницы. Услышал выстрелы, а потом мимо ресторана пробежал какой-то юноша и вот, взгляните, что разбросал, — Лёвин вытащил из кармана сложенный вчетверо листок и протянул Анчару. — Эсдепы, какой-то «ярмарочный подрайон». Странно, почему они решили стрелять в губернатора, — они же отвергают персональный террор; да и в листовке о покушении ни слова. Впрочем, полиция полагает, что вся стрельба была лишь затем, чтобы поднять шум, так сказать, заявить о себе. Губернатор, в любом случае, жив и, кажется, даже невредим. А вот наличие листовки говорит о том, что у эсдепов здесь дело крепко налажено — даже, видите, типография имеется.

      — Нет, не слышал, — озабоченно ответил Черехов. — Подождите. Закурю.
      Он поставил чемодан, достал папиросы, механически поджог одну, торопливо затянулся в первый раз и ненадолго забыл о ней.
      Черехов думал о двух вещах. Во-первых, как отреагирует полиция. Был небольшой шанс, что полиция расслабится, увидев, какое бестолковое покушение произошло. Но шанс этот Черехов отмел, как несущественный. Нет, полицию накрутят, настращают, накрахмалят так, что она будет пару недель лихорадочно спрашивать документы у каждого фонарного столба. А потом, как водится в любом ведомстве государства Российского, все снова расстегнут воротнички и покажут несвежее исподнее своей лени. Но все же. О губернаторе, как о цели номер один, можно забыть на ближайшее время.
      Второе, о чем подумал Алексей было: "Стоит ли связываться с этими эсдепами?" Да, вот так вот пальнуть в губернатора и одновременно разбросать сотню, если не больше, листовок — это лихо. Но лихо — еще не значит матёро. А главное — полиция, получившая щелчок, пощечину, будет теперь активно рыть под их ячейку. И в случае чего пригребет и наших. Неееет, без крайней нужды к ним идти не надо.
      Разобравшись с этими вопросами, Черехов затянулся еще разок, но папироса почти дотлела, пока он прикидывал и раздумывал. С некоторым сожалением выбросив окурок, Алексей потянулся за новой, и вдруг мысль поразила его. А ведь не ему решать, связываться с эсдепами или нет. А может, Лизе вообще про них не говорить? Да нет, сказать надо, конечно, но... Вот если взбредет ей это в голову... А почему ей должно это взбрести в голову?
      — Пойдем, — раздраженно, сам не зная почему, бросил он Лёвину, убирая папиросы в карман и снова берясь за чемодан.

19.07.1906 20:05
Нижний Новгрод, Ярмарка,
Угол Самокатной площади и Оренбургской улицы,
Десять метров над уровнем проезжей части

— Вы со мной, Макарушка, очень осторожненькие будьте! —задыхаясь, жарко и пьяно лепетала Манька, горячо прижимаясь к Макару Ильичу, — я ж не простая, я из лесов, из староверов… Мы дьяволу молимся, мы молитвы навыворот читаем, мы кровь пьём!
— Пошла молоть, дура! — лениво потянувшись волосатой лапой, потянул её от Макара лежащий за Манькой грузчик Терёшка. — Что мелешь? Чепуху!
— Да я… хочешь, акафист нечистому… — продолжала горячо шептать Манька теперь уже Терёшке, навалившись на него полным, округлым боком, крупными грудями. Повисла на плече, уткнулась в загорелую красную шею, что-то забормотала.

Они втроём, голые до пояса, лежали на раскалённой рыжей жести крыши и после окончания трудного и долгого рабочего дня, уже плотно пообедав, лениво передавали друг другу бурую бутылку чёрной как кровь ярославской мадеры. А внизу в угаре шумела и галдела Самокатная площадь — надрывно звенела цветастая карусель, шумно блямкал силомер, нестройно гудели голоса, издали фальшиво надрывались оркестры, зазывала петушино скликал зрителей на представление цирка уродов, — а тут, на крыше, на высоте двух этажей и чердака, было покойно: печным жаром отдавали ржавые жестяные листы, глубоко синело высокое небо в розовых пёрышках закатных облаков, иконным золотом сверкала за линией домов Волга. Приятно гудели натруженные после дня работы мышцы, ласковой травяной волной наплывал тёплый ветерок, тихонько звенела в голове крепкая, сивухой, сладкой патокой и дёгтем отдающая мадера. Вероятно, из самогона, патоки и дёгтя её в Ярославле и делали.

Здесь, на Самокатах, Макар Ильич жил четвёртый день: первую ночь в Нижнем он провёл в гостинице, куда его определил Шаховской, но оставаться в «Волжско-камском подворье» надолго не было денег — своих у Макара Ильича не осталось вовсе, а пяти рублей, одолженных Шаховским, хватило бы на день-два. Поэтому уже в день открытия, расставшись с Панафигиной и Шаховским, Макар Ильич пошёл искать себе новое место жилья, а заодно и подённую работу. Найти и то, и другое оказалось делом плёвым.

На Оренбургской улице Макар Ильич быстро приметил окно с четвертинкой стекла, закрытой красным листом, — это означало, что здесь сдают места в углах, — и за полтину в сутки взял себе неплохой, у окна, угол с устланной лоскутным одеялом лежанкой, отгороженный с одной стороны грязной японской ширмой с цаплями, с другой — стиранной простынёй. Тут же он нашёл и работу — постояльцем на соседней койке оказался молодой грузчик Терёшка, который и посоветовал Макару Ильичу место работы, где паспорта не спрашивают.

Низенький и коренастый, чёрный от загара курчавый астраханский парень лет двадцати пяти из уральской казачьей бедноты, Терёшка, как и Макар, был беспаспортным — он работал матросом на пароходе, но где-то в пути потерял документы, не был взят на обратный рейс и, не имея средств на возвращение в Астрахань, месяц как торчал в Нижнем. Терёшка работал на складе общества братьев Каменских на Сибирской пристани, весь день таская с прибывающих пароходов тюки, ящики, баулы. Он был вынослив как бык, не считал денег, умел ругаться по-персидски и совершенно не беспокоился о будущем.

Не заботилась о будущем и Манька — она постоянно была слишком пьяна и весела, чтобы о чём-то переживать. Она была любовницей Терёшки и, кажется, ещё половины ярмарки (худшей половины). Она тоже жила на Самокатах, в соседнем доме, и чёрт его знает, чем занималась — впрочем, понятно чем. Черноволосая, круглолицая, крупастая Манька была молода — не было ей ещё и двадцати. Глядя сейчас на то, с каким бесстыдством она, по пояс нагая, длинно растягивается белым телом по рыжей крыше, как горячо льнёт то к Терёшке, то к Макару (Терёшка не возражал), как, запрокинув голову, глотает из горла мадеру, пока не заходится кашлем, — глядя на всё это, сложно было поверить, что ещё пару лет назад она была послушницей-белицей, сироткой, живущей на попеченье богомольных староверок в женском скиту, надёжно укрытом непролазными керженскими лесами от властей и соблазнов мира. Что с ней будет ещё через пару лет, Маньке было наплевать. Наплевать на это было и Терёшке. Всем здесь, на заходящихся в пьяной карусели Самокатах, на всё было наплевать. На Ярмарку опускался сизый вечер. Потускнело и укатилось за чёрную гребёнку крыш солнце. Моргнув, загорелись цепочки электрических огней, как язва, раскрылась рама внизу под скосом крыши, донеслось надрывное механическое треньканье оркестриона, пение, шум гулянки.

— А большаки-то, большаки ведь вашу пристань громить станут, мальчики, — раскинувшись на спине, изгибаясь и щекой прижимаясь к горячему металлу, невнятно пробормотала Манька. Не глядя, она манерно вытянула руку к Терёшке, державшему бутылку, и требовательно задвигала пальцами — дай, мол.
— Чего мелешь, дура, — лениво протянул Терёшка.
— Знаю, знаю, — с пьяной настойчивостью сказала Манька. — Знаю, будут, будут. Дай! — потянулась она за бутылкой, но Терёшка сам в пару глотков прикончил остатки и, не глядя, бросил бутылку себе за спину. Бутылка перелетела через конёк крыши, стукнулась о другой скат, гулко покатилась и улетела в неизвестность.
— Чего ты знаешь, чего ты можешь знать-то… — отмахнулся Терёшка и полез в карман за папиросами.
— А вот знаю! — неожиданно зло вскинулась Манька, бешено уставившись на Терёшку. — Верно знаю, тебе говорю! Ты, дурак, не знаешь, а я очень фактически знаю! Листовку-то ты читал, а? А, да ты ж и читать-то не горазд!
— Мне читали … — хмуро сказал Терёшка. — Не было там ни про какой погром в листовке…

Говорили они о большевистской листовке* «К рабочим», разошедшейся сегодня по пристаням. Сегодня вообще был дикий день — сначала пронёсся слух, что кто-то застрелил губернатора, прямо в Главном доме Ярмарки. Туда начал стекаться народ; пошёл поглазеть на случившееся кое-кто из грузчиков. Вернувшиеся, однако, сообщили, что губернатор, собака, жив и здоров — но и стрелявшего студента (все почему-то были уверены, что это был студент) поймать не удалось. А потом по рукам во время перекуров пошла листовка «К рабочим», непонятно откуда появившаяся. Кто умел читать — читал сам, кто не умел — тому читали.

В листовке говорилось о понижении расценок на подённую работу грузчиков — понижение действительно планировалось в ближайшие дни, и, конечно, доволен этим никто не был; но был ли кто готов идти защищать свои трудовые копейки под казачьи нагайки — пока было неясно. Листовка действительно не призывала громить начальство, а лишь предписывала собираться и обсуждать предстоящее. Но Терёшка своим заработком был, кажется, доволен и обсуждать ничего не хотел. Ему вообще не нравился разговор на эту тему, но Манька, как-то вдруг взвившаяся, продолжала гнуть своё.

— Не было, а я знаю, что про вас речь! — горячечно возразила Манька. — Знаю, знаю! — ударила она кулачком в волосатую грудь Терёшки.
— Откуда тебе знать-то?… — досадливо протянул Терёшка.
— Не скажу! — обидчиво выпалила Манька. — Теперь вовек не скажу, хоть режь! Раз я дура такая, так и не скажу! Знаю, не скажу.
— Ну и не говори… — держа в зубах папиросу, безразлично сказал Терёшка, ложась обратно на крышу.
— И не скажу! Вообще, очень уж скучно мне тут с вами стало. Пойду я вниз, — Манька, пьяно пошатываясь, встала и нетвёрдо побрела вверх по скату крыши к люку на чердак.
— Так пойдёшь? — Терёшка с интересом повернул голову, провожая Маньку взглядом. — А то давай…

Только сейчас Манька, кажется, осознала, что из одежды на ней — лишь длинная цветастая юбка.

— Ах ты подлец! — воскликнула она, подскочила к лежащему Терёшке, занесла ногу, чтобы пнуть его… но Терёшка ловко протянул руку и широкой ладонью схватил Маньку за щиколотку: та не удержалась на ногах, повалилась на него, закричала, завизжала, замолотила ногами.
— Сейчас с крыши спущу! — рычал Терёшка, переворачиваясь и наваливаясь на Маньку. Та визжала, хохотала и отбивалась. Макар Ильич поднялся, подобрал одежду и пошёл к выходу. Ему ещё нужно было зайти в гостиницу к Шаховскому, узнать, не поступило ли от начальницы отряда указаний. А здесь ему уже делать было нечего.

---
20.07.1906 12:00
Урочище Великий Враг, Балаховские дачи
+29 °С, ясно

Снятый вчера Лёвиным в «Царских номерах» номер не пригодился — встретившись в полдень, подпольщики сразу поехали на выданную Панафигиной конспиративную квартиру. Она оказалась в двадцати верстах от города, за большим селом Кстовым, в одной из трёх новеньких дач, в рядок выстроенных вдоль песчаной просёлочной дороги через лес. Их дача была крайней, двумя боками выходившей в густой и тёмный, заросший лопухами, крапивой и папоротником, обмётанный паутиной лес. Тут было малолюдно — две другие дачи пустовали, жилья рядом не было, ближайшие сельские дома были за лесом в полуверсте отсюда, и вряд ли можно было полагать, что сельские часто ходят напрямик через лес. Правда, заметили Анчар с Левиным, многие ходят мимо дач по дороге — дорога вела вниз к пристани, от которой пять раз в день в город ходил дачный пароходик.

Анчар с Лёвиным устроились на ночь, благо места хватило сполна — одному на мягкой пуховой кровати в спальне, второму в большой комнате на диване. А с утра начали по одному прибывать и другие созванные Елизаветой Михайловной подпольщики.

Сперва прибыла сама Панафигина, привезшая с собой продукты к завтраку. Поставили самовар, приготовили завтрак, и только уселись — прибыл Шаховской, с порога сообщивший Елизавете Михайловне, что Насыров о собрании оповещён и обещал быть.

— Георгий Евстигнеевич или просто Шимоза, — с рукопожатием представился он завтракавшим на веранде Анчару и Лёвину, — я по бомбовой части. Постойте, — вдруг обернулся он к Лёвину, — но ведь мы, кажется, встречались? Это не вы изволили обратиться вчера ко мне, когда на ярмарке произошло это непонятное покушение? «Царские номера», ресторан?

Лёвин вспомнил — ну да, действительно, он вчера определённо видел этого бритого бородатого молодого человека, так же, как и он, завтракавшего в одиночестве.

— Вот я надеялся всех удивить эсдековской листовкой, — продолжил Шимоза, доставая из кармана пиджака сложенную бумагу, — а все уже её, подозреваю, прочитали. Вы ведь, кажется, тоже себе одну прихватили?

Тем временем с улицы тонко звякнул колокольчик на калитке. Это прибыл Макар Ильич.

      Без малейшего зазрения совести разместился Анчар на кровати. Во-первых, а почему, собственно, не он? Во-вторых, не просто же так он год отлежал на печи в Алзамае? В-третьих... в-третьих, Лёвин же сам сказал, что у него опыта в терроре нет. А неприхотливость, умение спать на диване, в кресле да и вообще где угодно — очень важный опыт для террориста. Вот и пусть набирается! У самого же Алексея этого опыта было предостаточно.
      Торопливо (хотя торопиться вроде бы было некуда) позавтракал, чувствуя, как почему-то поднимается знакомая деятельная волна. Как на иголочках. Покалывание. Что-то будем решать, будем советоваться, будем спорить и выбирать. Дело! Хоррр-ррро-шшшоооо-с! Дело бодрило почище, чем ледяная водица в лицо. В таком состоянии Анчар вкуса еды практически не чувствовал — забрасывал в себя, как машинист в топку — сам себе и паровоз, и бригада.
      А курил наоборот медленно, не спеша, откинувшись на спинку. Приводил мысли в порядок, разглядывая тонкую струйку, слабо и легко пробивающуюся к потолку. Поздоровался с Шимозой, можно было подумать, с ленцой. Вопросы вроде "как вы оказались в терроре" могли быть уместны один на один, а в компании, они, конечно, не задавались. Если Панафигина за него ручается — то чего спрашивать? А если не ручалась бы — сюда бы не привела.
      Но подозрения проросли сами собой после первых же слов Шимозы. "Так-так. Встречались они вчера. Совпадение, ага."
      — Листовку я читал. Удивите меня другим: расскажите, что вы об этом думаете? Какое это касательство будет иметь до наших дел?
      Вот и первый кандидат на подозрения.

Первый восторг сменялся унынием по мере того как таяла надежда на хоть какое-то потепление во взаимоотношениях с Душаном. Казалось бы, подсказывал здравый смысл, что тебе до него? Вместе приехали, вместе дело сделаете и разбежитесь по разным концам жизни. Вот и Александр Федорович бывало говорил, что "в верхах" все друг с другом грызутся, иногда чуть не в открытую изменниками друг друга называют, а работают, потому что так надо, для общего дела.
А все-таки чувствовал Левин, что этак дело совсем не пойдет. Как многие взрослые, не вполне поборовшие демонов своей детской, он порой вспоминал годы в гимназии, то, как старался заслужить одобрение учителей. Так и здесь, совершенно необъяснимое отторжение, с первой минуты начавшееся у Володи с "преподавателем по террору" тяготило его и без того весьма нетвердую самооценку, побуждая искать не то причины, не то следствия, не то просто пойти и застрелиться. Что хуже всего, агрессия рождает ответную агрессию, к сказаным словам прибавлялись несказанные, рождая что-то совсем уж несказанное, психологически необъяснимое, когда звериная часть, "молодой волк" норовит вцепиться "старому волку" в горло, завоевывав свое право на уважение, а часть человеческая, напротив, лелеет иллюзию что все проблемы можно решить просто поговорив.

Одно Левин знал точно - в его картине мира ВСЕ возникающие проблемы следовало решать чем быстрее тем лучше. Они с Душаном непременно должны стать друзьями или врагами, но ничего между, равнодушия инфантильная и невротическая натура химика пережить не могла.

Весь путь до конспиративной квартиры, Владимир Осипович обдумывал, как бы ему подступиться к товарищу, не выставив себя при этом полнейшим идиотом, но и не оставив тому путей к отступлению. "Я знаю что Вам не нравлюсь, но мы с Вами оба верим в один идеал..." - Чушь. Во-первых, первая часть явно содержит претензию, а во-вторых, вторая часть выставит сущим ребенком. Нужно как-нибудь потеррористичнее что ли: "Товарищ, раз уж я отдаю за Вас жизнь, то мне хочется быть уверенным, что это работает в обе стороны" - Снова чушь. Романтика какая-то. Как будто они герои книжек мсье Дюма. Да и от претензии следует избавляться. А казалось бы что проще: "Вы симпатичны мне, но я кажется несимпатичен Вам и нам стоит с этим что-то сделать"

Да только вот даже такое предельно ясное изложение сути проблемы не закрывало для Душана возможность сказать простое: "Нет, я так не думаю". И что поделаешь с этими террористами? Снова, снова терзает душу этот обывательский, тщетный страх: "Скажешь что-то не так - вынет Душан нож и убьет тебя, потому что он не человек, а террорист, души у него нет".

Может именно в страхе и дело? В чувстве, что новый "брат" тебя не любит, а терпит? Что не полезет Душан Евтич за Владимира Осиповича ни в огонь, ни в воду, а супротив того, едва отпадет в химике нужда - подтолкнет лишний хвост? Меж дачных деревьев стоял призрак Нечаева и грозил тощим пальцем...

А ведь Нечаев приехал в Россию с непосредственной рекомендацией от Бакунина. А что знал Левин о своем новом друге, кроме того, что тот можно сказать матерый? Хуже того, тот кажется его не любит... Опасно. Очень опасно.

"Душан, скажи честно, а если дела пойдут не очень - ты меня вытащишь?"

Хотел спросить Володя, когда товарищ сообщил ему, что разместится на кровати.

Черт.

Равнодушно прошелся химик по даче, все осмотрел и потрогал, мысли его витали совсем в иной плоскости и тем важнее было казаться предельно занятым. "Нужно что-то решать, нужно что-то решать" - А только как решать, когда проблему кроме тебя никто не видит? Это даже не декабристы. Те вместе сражались и вместе пошли в Сибирь, потом всю жизнь поддерживали друг друга, письмами обменивались.

А кто напишет в Сибирь Владимиру Левину?

Холодный и склизкий шар собрался под ребрами, пустив волну озноба по телу.

Одиночество.

Болезнь от которой умирают, но которую не лечат врачи.

- Душан, я...

Но старший эсер уже ушел спать. Левин последовал его примеру, и были сны его унылы и безрадостны, до отвала наполненные безжалостными красавицами, безжалостными террористами и должно быть антисемитами. "Это был кошмар" - Помнится подумал Володя, просыпаясь.

Но ничего не изменилось.

- Владимир или просто "Ленский".

Поздоровался он за руку с "Шимозой".

- И верно. Вы резко ответили мне, схватили эсдеповскую листовку на виду у всех, а потом бросились смотреть на погром чуть не между казаками. Это было очень храбро с вашей стороны, я бы не рискнул - еще попаду в списки подозрительных! Видите, Душан, как мал Нижний.

Действительно, Георгий вел себя крайне неосторожно, и пожалуй, работать с ним в одной связке Левину бы не хотелось. А впрочем с кем ему вообще хотелось работать в одной связке? Душан кажется возненавидел Володю с первой минуты (если переспать с проблемой - она станет больше), Георгий вел себя при покушении так, будто всю жизнь мечтал попасть в тюрьму... Одна барышня вроде милая, но и здесь казус - женщины любят сильных и не любят евреев, а на фоне пары матерых террористов представителю самого угнетенного из народов показаться сильным представлялось задачей непосильной.

Вот и молчал Володя, молчал с тяжелым сердцем. "Я лишний среди этих людей" - Думалось ему - "Лишний потому, что я хочу умереть, потому что этот мир создан не для меня, а они принимают существование за жизнь, потому что ощущают общность друг с другом".

- И верно. Вы резко ответили мне, схватили эсдеповскую листовку на виду у всех, а потом бросились смотреть на погром чуть не между казаками. Это было очень храбро с вашей стороны, я бы не рискнул - еще попаду в списки подозрительных!
— Большого риска не было, — усмехнулся Шимоза, усаживаясь на скрипнувший венский стул. — На выстрелы сбежалась половина ярмарки — из лавок, пассажей, кондитерских. Но, впрочем, я мало что успел приметить — разве что выяснил у прохожих, что стреляли внутри главного дома. Стрелку удалось удрать: там действительно было многолюдно, и надо думать, если его не схватила губернаторская охрана в первые мгновения, раствориться в толпе ему было несложно. Потом же открылось окно на верхнем этаже одного из соседних зданий, оттуда высунулся какой-то человек, рабочий по виду, и выкинул в воздух пачку листовок — прямо над толпой. Тут уж городовые могли хоть что делать — всё равно добрая половина разошлась по карманам. Ловко, согласитесь!

Удивите меня другим: расскажите, что вы об этом думаете? Какое это касательство будет иметь до наших дел?
— Что же, всё, кажется, очевидно? — обернулся Шимоза к Анчару. — Полиция теперь усилит охрану первых лиц губернии; вероятно, будет усилен и негласный надзор. Но есть и хорошая новость — теперь, вероятно, охранка бросит все силы на розыск этих эсдеков, и мы получим некоторую свободу действий. Впрочем, это как-то нехорошо прозвучало, будто я радуюсь проблемам у конкурирующей фирмы — а ведь эсдеки нам вовсе не конкуренты, мы делаем одно дело.

      — Ловко, — согласился Анчар, уже докурив и теперь помешивая ложечкой кофе. Вот не научили его хорошим манерам, и в задумчивости он мог легко начать играть с салфетками, приборами и даже (о боже!) заплетать косички из скатерти.
      Насчет "одного дела" можно было бы поспорить: эсдеки же часто говорят, что де террор к революции никакого отношения не имеет. Цель-то вроде бы одна, да Дело — разные. Дело — это не то что только средство, а путь, дорога, которая ведет к цели. И расходятся эти дороги сильно.
      Но Черехов ничего не сказал. Не хотелось начинать день со споров, к тому же, бессмысленных. Любой спор, суть которого не сводится к ответу на вопрос "что сейчас надо делать", бессмысленный.
      — Ну что ж, похоже, все в сборе, — закрыл листовочную тему Черехов, перестав мучить ложечку. — Мы с товарищем, — по привычке избегая лишний раз называть имя, кивнул он в сторону Лёвина, — приехали из другого города, поэтому было бы здорово, если бы нас ввели в курс дела. Вообще я не знаю, как тут у вас заведено... обычно на таких собраниях есть председатель, который следит за порядком. Если позволите, им могу быть я. Хотя я и не против любого другого человека на эту роль. Ну и, наверное, Лизавете Михайловне пора так сказать немного пролить свет... на наше ближайшее будущее.

- Спасибо, Душан, - Лиза обернулась к говорящему, оторвавшись от самовара. Чуть заметно улыбнулась его нахальству. Почему-то она и ждала, что именно он прекратит болтовню и призовет к порядку.
- У нас пока никак не принято. Мы сегодня впервые все вместе тут... Но коли нужны правила, - извольте. Председательствовать буду я. Пока так, господа... - Панафигина посмотрела прямо в глаза Черехову, как бы говоря: "Умерьте резвость, господин хороший!"
- Хорошо, что вы познакомились. Нам еще предстоит лучше друг друга узнать, но доверять нужно уже сейчас. И я полагаюсь на вашу честь, господа, и преданность... - Лиза запнулась, хотела было сказать "партии", но подумала, что и люди тут разные, и партия сейчас расколота, а заговорить сразу о революции - больно уж пафосно и масштабно выйдет, - ...нашему делу", - окончила она фразу.
Выдохнув, Лиза обвела всех присутствующих внимательным взглядом. Кажется, мужчины смотрели на нее с уважением.
- Итак. Мы с вами - небольшой боевой отряд. Комитет поручил нам произвести ликвидацию кого-то из высших чинов города, на наш выбор. Вчера на ярмарке я выбрала нашу жертву - ротмистра Николая Трещенкова. Это жестокий и беспринципный начальник губернской полиции и охранки. Его имя запятнано кровью сормовских товарищей. Под его руководством каждый день совершаются беззакония, мздоимство и насилие. Он принципиально убежденный враг всего народного и прогрессивного. Он - щит господ чиновников, правителей и буржуев. Наша задача этот щит убрать, - Лиза поняла, что уже минуту говорит стоя и так горячо и напористо, словно она на стачке рабочих выступает, а не в подпольной организации.
Щеки ее вспыхнули. Она сделала паузу, обошла вокруг стола и села на венский стул с чуть потертым сидением. Теперь лицо ее оказалось немного в тени для всех присутствующих, а их она могла видеть ясно.
- Есть ли у вас, господа, возражения по кандидатуре? - Лиза понимала, что вряд ли кто-то из этих мужчин уже успел составить себе мнение о местной элите и разобраться в обстановке. Но все же, ее желание быть хорошим лидером заставило ее задать этот вопрос и дать соратникам время подумать...

      — Я не против, — пожал плечом Черехов. Хотя, конечно, суть председательствования была в том, чтобы им был не лидер, а другой человек. Потому как лидер следит за тем, куда идти, а председатель, за порядком... Но вообще, какая разница? Просто хотелось придать серьезность всей этой компании. Чтобы все почувствовали, что у них Летучий Боевой Отряд, а не клуб по интересам для восторженных барышень, отставных солдат и студентов-евреев.

      — У меня не то что возражения, у меня скорее вопрос, — заметил он, дослушав пламенный пассаж "председательница". — Вот вы, Лизавета Михайловна совершенно верно назвали "вашего" ротмистра щитом. А вам не кажется, что как раз по щиту-то бить — это то, чего от нас хотят? Я понимаю, может, тут у всех личные мотивы... Месть. И чтобы вырасти в глазах рабочих, цель хорошая. Но нет ли кого поближе кверху? В самом деле, до губернатора после сегодняшнего трудно будет добраться. А кого пониже? Вице-губернатор? Все же ротмистр... ну... несолидно это звучит в масштабах, так сказать, страны. Я готов признать, что вам на месте виднее, что на областной комитет произведет больший... ну, скажем, не эффект, скажем, большее впечатление. Я просто призываю еще раз подумать, нет ли цели более значимой.

      "Но лучше, конечно, чем урядник."

Когда не соизволившая представиться девушка (кажется, остальные были с ней знакомы) толкнула пламенную речь, Володя невольно поймал себя на противоречии. Может быть профессия сказывается, ведь в химии оно так, руководитель ставит задачу - подчиненные выполняют. Мол, смешайте то и то в такой-то пропорции, запишите реакцию, доложите через четыре часа...
Может быть наслушался Александра Федоровича, который любил повторять, что любые громкие речи суть театр, а настоящие дела делаются за закрытой дверью и лучше без свидетелей.
Может быть просто интуитивно почувствовал, что опыта у незнакомки, очевидно, местного лидера, немного, если он вообще есть.
А только вот хотя романтическая Володина природа откликнулась искренним теплом на сцену из какого-нибудь романа господина Вальтера Скотта или господина Дюма, если не из старых трагедий ("Враг тесным кольцом окружает тебя! Блещут мечи. Друзья! Высочайшее мужество! За вашей спиной - отцы и матери, жены и дети. А этих понуждает пустое слово властелина, не собственная доблесть. Защищайте свое достояние! И за спасение любимого сокровища умирайте радостно, чему пример вам ныне подаю!"), все это хорошо в романах да на сцене, но никак не в жизни...
Здесь куда натуральнее смотрелось мрачное недоверие Душана, причиняющее боль, и всё же настоящее. "Доверять уже сейчас" - А сама даже имени не назвала!
"Честь, преданность, пятна крови, мздоимство" - Эгмонт! Точно Эгмонт!

Молчит Левин. Ни слова не проронил бы, как-никак рядом с тем, что приходилось слышать от старых университетских профессоров и менее передовых барышень, "Эгмонт" - явный шаг вперед, да и вступать в конфликт, вносить разлад в летучий боевой отряд...

У всех свои недостатки. Одни спят с ножом под подушкой, другие речи толкают... Разве нет?

Нет. Совсем нет.

Душан возражает. Конечно, предельно вежливо ("вот как с дамами-то галантен!"), а все-таки возражает. По делу, логично, положительно. И лидер-то из него явно получше - здесь и опыт, здесь и напор, и даже какое-никакое, а все-таки имя...

Вот Вам и конфликт. Вот Вам и внутреннее противоречие. Возможно, с точки зрения партийной дисциплины правильнее было бы не нарушать структуры, но раз уж дело зашло о верности ДЕЛУ и прочим абстракциям...

Человек - скотинка эгоистичная, и как бы не отрицал Левин влияние еврейской крови, память у него была поистине замечательная. Незнакомка не представилась Володе, не сказала ему и пары слов, даже не посмотрела на него, а Душан, пусть с оговорками и из личных соображений, однако, как-то заботился о младшем товарище. И приезд организовал и самое тяжелое на себя взял, и уважение его Володе оказалось явно важнее чем идеи некой безликой фигуры...

Да и вместе они приехали. Из Москвы.

- Я поддерживаю господина Душана.

Назвал имя без опаски - его уже произнесла "Лизавета Михайловна" (вот "наш старший Гамлет" и получил наименование - теперь осталось узнать только одного, и всё - все познакомились).

- Многоглава гидра самодержавия. Прибьешь одного офицера - назначат другого, а щит даже не треснет. Или, виноват, Вы предлагаете как-то подорвать все местное охранное отделение?

И как все младшие, подражая старшему, прибавил.

- Разумеется не в качестве возражения, а лишь в качестве вопроса.

Шаховской, засверкавший было глазами при маленькой речи Елизаветы Михайловны, постепенно сник и помрачнел при возражениях Душана и его... спутника? Товарища? Друга? Что ж, все они тут друг другу как минимум товарищи, все они одно дело делают, но только, получается, кто-то кому-то поближе будет. Шимоза прошёлся цепким взглядом по обоим противникам плана председательницы прежде чем выступить самому:

ー А я считаю, Елизавета Михайловна права. Лучше, знаете ли, синица в руках, нежели журавль в небе.

Он коротким нервным движением разгладил бороду и приосанился, словно от этого зависел вес его слов.

ー К тому же наказывать, кхм-кхм, надо всё же за конкретные злодеяния, и чем громче и явственнее они, тем более заслуженным будет выглядеть в глазах общества наказание. Про расправу над сормовцами все слышали, а кто в той истории больше других на виду был? Этот Трещенков!

Георгий Евстигнеевич осёкся и, шумно сглотнув, замолчал, но сразу же закончить полёт мысли не смог и добавил напоследок, правда, уже тише и скромнее:

ー А губернатор что, до него-то очередь дойдёт. Ежели не образумится.

Кивнул приветственно тем, кого не знал. Успеют познакомиться еще. Чуть позже. Послушал речь Лизаветы, выслушал контр-аргументы новоявленных "подрывников", выслушал бородатого Шимозу.
- Ротмистр пролил кровь. Террор получит силу, толчок, когда его не станет. Я слушал рабочих. Никто не будет плакать по нему. А для губернатора и свиты это будет предупреждением. Уроком.

Лиза смотрела на новых товарищей и думала: "Душан прав. Губернатор был бы более громкой целью... Но во-первых, я не уверена сейчас в себе. А во-вторых - как он не понимает?! - я не уверена в нем! Не уверена в его человеке. Видно же, что неврастеник... как впрочем, многие из наших..." Поддержка Макара и Шимозы ее порадовала. Даже не важно, считают ли они на самом деле, что она права, или просто решили показать солидарность с начальницей.
Задумавшись, Панафигина опустила глаза и вздохнула. Неприятный все же разговор. И начало нехорошее. Когда Лиза вызвалась собрать отряд и устроить убийство, она представляла себе все совсем не так. Ей фантазировались яркие картины собраний: горячие разговоры с молодыми соратниками, пьянящая ненависть к "этим", румянец самопожертвования. Она думала о том, как решительны и слажены будут действия ее бойцов, как точно и безупречно она будет просчитывать всё, как красиво и просто они будут все выполнять. Ей даже грезилось, что у ее отряда будет слава и не будет потерь! Ей очень не нравилось, что почти при каждом терроре страдают и сами террористы. Не должно так быть. Незачем им умирать от бомбы или судейской петли. И ночами Лиза не могла уснуть, потому что все продумывала ПЛАН. Словно шестеренки подгоняла в механизме - искала возможность заложить бомбу, а не бросить.
И вот... Эти мужчины совсем не похожи на соратников с блестящими глазами. Они угрюмы, насторожены. Кажется, за исключением Душана, не очень умны. И уважения к молоденькой девушке не испытывают. Что с этим делать? А что если и план, ею придуманный, они примут в штыки? Не думала Лиза, привыкшая к безусловному авторитету среди революционно настроенных студентов, что придется в ею же собранном отряде доказывать, что она чего-то стоит...
- Господа, - Лиза подняла голову, посмотрела перед собой, потом на Душана, а потом и на Левина, - возражения ваши разумны. Но буду откровенна: я пока не чувствую, что у нашего отряда есть достаточно силы и слаженности, чтобы подступиться к губернатору. Если в первом деле мы сработаемся, то и второй удар сможем нанести скоро.

Это было... Трудно подобрать слово. Смешно? Да нет, совсем не смешно. Раздражало? Тоже нет. Как назвать эмоцию, при которой осознаешь, что справился бы лучше? Володя не знал. Но зато очень хорошо знал, что с самого момента встречи с Душаном, был в нем уверен не в последнюю очередь потому, что Душан был уверен в себе сам, и говорил со знанием дела. А эта женщина...
"Я не чувствую что у отряда есть достаточно силы" - Да она боится! Ловит рыбку помельче, трясется за себя, вот и подгоняет любые аргументы под то, чтобы до этого-самого "второго дела" дожить.

Вот.

Вот как называется эта эмоция.

Разочарование.

Не в девочке, девочка ведь не виновата в том, что ее, трусиху, поставили руководить отрядом, а опытных и не очень террористов, отдали ей в подчинение. Что-то не так со структурой, потому что бомбы метать относительно легко, а если бы мы власть брали? "Давайте-ка товарищи посидим в огороде, покуда все не решится, а там уже как получится?"

Впрочем, Левину грех жаловаться. Его дело маленькое - сиди себе, клепай бомбы, да околеванца жди.

А все-таки оно важно. Сможет ли эта девочка посмотреть человеку в глаза и вонзить в горло нож? Не затрясется ли едва взяв в руки бомбу? Вот Душан сможет и не затрясется. В себе Володя был уверен чуть меньше, но навскидку убийство казалось ему делом чуть менее кропотливым чем работа с некоторыми опасными реактивами.

А представьте себе, "Лизавета Михаллна" стоит над трупом. Все руки и одежда - в крови. Запах от человеческих внутренностей - отвратительный. Да еще жандармы спешат арестовать террористку. Тут даже адреналин не поможет - барышня в обморок упадет, а проснется уже в камере. Там сможет покричать немного: "Sic semper tyrannis" - Но на этом террор и закончится.

Возражать Левин не собирался, если конечно не будет Душан (а что-то подсказывало что он не будет - дисциплина-с). Стало быть следовало ответить нечто революционное. И тут очень кстати пришлись последние слова "бедной Лизы", предполагающие длительный путь из дел (или тел) и ее же окровавленный и обморочный образ в голове.

Так что Володя только пожал плечами и тихо ответил

- Sic semper tyrannis.

      — Я понял ваши сомнения, — ответил Душан. — Но дело, в том, что как сказал ваш товарищ, Макар, кажется, я правильно запомнил? — уточнил он у немногословного угрюмого мужика. — Как он и сказал, это будет урок, который они выучат очень хорошо. После прошлого года тайная полиция реорганизовалась, у них много осведомителей. И так по всей стране. Не хочу вас пугать, но давайте смотреть на дело трезво. У нас с вами одна хорошая попытка. Ну, может быть, две. По моему опыту самое меньшее половина группы будет выведена из строя, а вторая — в бегах, прятаться. Ну хорошо, может, нам дадут по недосмотру две попытки, все же это не Питерская охранка. Но рассчитывайте на одну. Если вы так твердо верите, что после нас сразу придет другая группа, которая будет настолько опытна, что возьмет на себя губернатора — то ладно. Но сейчас идет важный политический процесс. И надо надавить на них не просто тут, в Нижнем, а так, чтобы в столицах звоном отдалось. А губить себя за ротмистра... Не то чтобы мне жалко было, но момент! Момент не тот. Вот какие соображения, Лизавета Михайловна, а решение, конечно, за вами. Больше я на эту тему пререкаться не буду.
      Анчар откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу, давая своей позой понять, что он все сказал.

Да, решение надо принимать быстро. И даже если оно неправильное, будет лучше, если это будет ее, Лизино, решение.
- Что ж, Душан... Аргументы веские. Благодарю. Но, действительно, не будем пререкаться, поставим вопрос на голосование. Кто за то, чтобы первое покушение устроить на Трещенкова? -
обвела всех многозначительным взглядом и первая подняла руку...

А вот теперь дело принимает дурной оборот. Голосование при том, что все высказались в соотношении три против двух - не лучшее для Душана и Левина решение, что очевидно. Если бы среди них было побольше людей дела и поменьше идеалистов, рассуждающих о том, кто чью кровь проливал... Впрочем, ни их идеализме еще можно сыграть.

И Володя предпринял последнюю попытку хорошенько встряхнуть стакан с костями, покуда все еще не решилось.

- Наш бесстрашный предводитель в чем-то права, когда предлагает бить по силовому блоку, но это по прежнему представляется мне стрельбой из пушки по одинокому воробью. Кстати говоря. Я конечно шутил, но как по Вашему, Душан - если бы мы взялись подрывать всю местную охранку, здание так сказать, со всеми прислужниками тирана - были бы у нас шансы? Потому что кто знает - может оно так и лучше было бы. Наибольший ущерб. Больше крови. Право же, если уж стрелять из пушки по воробьям, то в центр стаи и картечью. И преследовать нас будет некому.

И откуда в Володе взялась такая кровожадность?

Sic semper tyrannis - не иначе.

Внимательный взгляд на Элизу.

- Вас бы устроил подобный вариант?

      Анчар посмотрел на Левина, раздумывая.
      Господи, что он несет, а? Вот как он это себе представляет? Подъехать на телеге и сгрузить динамит у стены? Прокопать подкоп от этой дачи? "Юноша, — мысленно попросил Алексей, — вы когда обычную бомбу будете собирать, не икайте от страха! А тут целый дом, набиты агентами и жандармами. Да к нему нас даже на двадцать шагов не подпустят. Времена Халтурина, когда "они" реагировали пост-фактум, прошли. Нынче сыск бьет на упреждение."
      Но вслух, конечно, не сказал.
      — Амбициозный план. Но у нас на такое все равно динамита не хватит, — повел он головой. — Наш удел — точечные удары. Голосуйте, и не будем спорить.

- Вот увидите, Душан. Индивидуальный террор это прошлое, террор массовый - будущее. Как в Зимнем в восьмидесятом году. Впрочем, допускаю что мысли мои действительно немного опережают время, ведь и в Зимнем двух пудов динамита оказалось маловато - рухнул всего один зал. Уважаю и принимаю Ваш опыт.
Левин пожал плечами. Идеи подобные этой работают только когда за них берутся все, да и то с известного рода допущениями. Например, потребовались бы зажигательные бомбы, фугасы, вроде тех, которыми японцы обстреливали наши броненосцы. И конечно многие бы спаслись - кто из окон, кто куда, даже если бить по входам...
Например разогнать телегу и пустить в здание, выскочив в последний момент. (Впрочем, Левин осознавал, что его идеи в высшей степени теоретичны - как подрыв горы в "Таинственном острове"),
Но оцените силу удара, его устрашающее действие!
Это ведь... Это ведь...
Это будущее.
В конце-концов когда-нибудь человечество доберется до бомб побольше...