- Что ж, что никто не ждет, Никола; свет не без добрых людей, чай... - стала Олена горячо убеждать Николу. Да осеклась, горло спазмом перехватило. Не увидела глазами, а почуяла: тихий он изнутри, прозрачный, легкий. Нет в нем сил жить. И желания жить тоже нет. Лечить его можно. Да вылечить нельзя.
Олена усилием воли подавила плач сиротский по другу задушевному, по его щедрому и отважному сердцу. Губу до крови прикусила, голову запрокинула - слезы обратно в глаза загнать. Не хотела она выть по Николке как по покойнику.
Подошла к деревцу близко, виском к коре припала - словно прислонилась к его холодеющей щеке, проросшей корой. Улыбнулась через силу; льдинки в глазах растопились, поплыли непрошеными светлыми слезами.
- Да, Николушка, - сказала. - Мы одолели. Сгинула она. Навсегда. Ее нет, а мы есть. А там, глядишь, мы солнышко вернем, так и совсем жизнь хорошая будет. Я буду и ты будешь... со мной всегда. Что бы со мной ни сталось, куда бы я ни пошла, кто б рядом ни был - у меня в сердце будет горенка затворенная такая, где будешь ты да я. Ты всегда будешь таким, каким видела я тебя - веселым и звонким, как родник в бору. Будем за руки держась беседы говорить, как, помнишь, говаривали раньше; ты будешь мне свистки из бересты резать, а я тебе венки плести; да в горелки бегать с тобой будем на опушке. И радостно так будет, легко. Ты ж для меня надеждой был и радостью моей без боли и печали; так и будешь. Теплом своим ты меня отогрел, не дал застыть в лютую стужу, горел как свечечка на ветру; так и всегда светить ты мне будешь сквозь мглу. Не думала я, не гадала, что буду провожать тебя, Николушка; ан вон как вышло. Спасибо тебе за все, друг сердечный, да прости меня, а я помнить буду, пока жива.
Олена говорила, гладила Николку по шершавой коре, а потом, когда слова кончились, замолкла и стояла, держа в руке его руку-ветку, слушала, как иссякает дыхание и тонкий голосок жизни умолкает в нем; и не оставляла, пока он не затих навсегда.