- Cпасибо, дядь Фока, - Олена через силу улыбнулась. Как раз впору – больных попоить. Да и самой как пить охота. Зачерпнула ковшиком водички из ведерка - руки мелко дрожат, водичка через край ковшичка плещется, Забаве прямо на лицо..
- Забавушка, извини. Вот, попей. Не бойся, живы все. А ты, князь, лежи, дыши ровно, не разговаривай.
Ну вот. Теперь Забава может думать, прогнать ей Павла или простить ему; Павел может выбирать - уйти в монахи грехи замаливать или остаться княжить. Может, будет он, о своей вине помня, все по правде решать, судить по справедливости. И так может выйти.
Злату слушать – то ли радоваться, то ли плакать. Олена потянулась к злосчастной цыганке – обнять ее.
- Ну вот, видишь, как хорошо. Не придется в тридевятое царство за Птицей ходить. Я уж думала - все нам, нет птицы - нет солнца. Кот-то, поди, сам не рад, что такое завертел, страсти такие. Мне самой аж его придушить захотелось, - Олена опять растянула губы в невеселой улыбке. - Боле всего за то, что герои могут свое слово молвить, а другие влекутся, как телята на веревочке. Это несправедливо. Злата, ты не жестокая. Простить не можешь - ну и не прощай. Это... пройдет. Потерпи немного. Как солнце вернется - жизнь совсем хорошая настанет. Я солнце во сне видала. Солнце, оно знаешь какое? Увидишь его - и твое сердце смягчится, оживеет. Ну... чего ты все одно молвишь - смерть, смерть? Не надо, не хорони себя.
Про Трояна ни слова, будто забыла, будто и не было его. А ну как он за ней придет? Взгляд Олены вильнул в сторону, от Златы прочь – ну как увидит она, что Олена напрасно ее утешает? - скользнул по Даньке, который так и стоял в обнимку с дедовым ружьем. Отчаянность вся, боль с последней надеждою пополам, с которою он давеча глядел на нее, за руку держа – все вытекло из глаз его, выгорело. Стоит как пеплом припорошенный. Стоит, не уходит, как часовой на страже. Караулит, что ль? Надеется, что проснется она – и все как раньше, когда только встретились в лесах меж Тулою и Калугой?
Ох, он все видал, как Осьмуша целовал ее и слова ласковые говорил… а что с того, что видал? Прятаться ей теперь? Олена почувствовала, что будто бы сердится на Даньку. Так сердятся, когда кому-то сделают больно, смертно обидят, а как загладить обиду – не знают. И смотреть-то ему в глаза неохота. Жалко… его жалко, вон неприкаянный он какой. Оленин взгляд снова метнулся прочь, словно она его еще больше обидела… конечно, обидела! Пожалела!
А сам виноват! Олена еще сильней распаляла свою на Даньку досаду. Звала его с собой в Загатье – так не пошел же с ней рука в руке по гульбищу бродить, через огонь прыгать. Дела, сказал. А Осьмуша пошел. Вот и выяснилось, кто брат названый, кто друг сердечный! И чего он теперь смотрит так… будто…
Олена опять поднялась через силу, подошла к Даньке. Потянула за рукав в сторону. Заговорила полушепотом – сбивчиво и прямо, как камень, летящий в лоб.
- Даня. Не гляди на меня так, будто я твое сердце вынула и ногами потоптала. Я же знаю, что ты знаешь, что я знаю… все. Про тебя, про меня и про Осьмушу. Я тебя… тебя люблю как брата. Вот. А Осьмушу я просто люблю. Я не виноватая, так само вышло. А что я умерла и вернулась – так ничего не изменилось, все по-прежнему. Что мне теперь от тебя бегать и глаза отводить? Я тебя жалеть не хочу. Я тебя еще больше обижу тогда, если буду жалеть. Я буду тебе всегда другом. И я с тобой рядом за солнцем пройду до самого конца котовой сказки, будь она неладна. И я не хочу ни жалеть тебя, ни от тебя бегать. Ты… Даня, ты сильный. Ты будешь очень-очень счастливым человеком… потом. И вообще, ты… про меня ничего не знаешь, как я жила и что раньше делала. Может, узнаешь – я тебе опротивею. А нам, может, всем счастья не видать, у нас всех доля злая. Ну и что? Зато солнце… будет. И луна.
Олена развела руками, обрывая свою сбивчивую речь, будто воздуха ей не хватило. И замолчала, беспомощно глядя на Даньку, заставляя себя не отводить от него глаза.