Василий, Данька, Мирослава, Фока, Маринка
Все еще неуверенно стоявший подле Забавы Павел, выслушав Василия, вопросительно поглядел на Прошина, и тот в ответ на его взгляд пожал плечами.
- Ребята будут стоять до последнего. Но если к ним князь говорить выйдет, то им и драться будет повеселей. Знать будут, за кого и за что бьются.
- До последнего не надо. – Покачал головой Павел. – Надо чтоб до последнего кощеевца выстояли. Так что там с запасным планом?
- А что с планом. Я уж говорил, гонцов отправил во все концы. – Воевода пожал плечами. – Город не окружен, да и река чистая, подмога зайти сможет. А там уж черным никак не удержаться. Главное змея летучего убить, иначе он всех спалит еще на подходе. Но герои говорят, есть у них средство.
- Ясно. Скажи воинам, пусть построятся. Я скоро к ним выйду. – И, в последний раз глянув на Забаву, что избегала смотреть на новоявленного князя и прятала от него свое лицо, юноша тяжко вздохнул, и пошел прочь. Напоследок он отдал последние приказы.
- Обеих женщин в мою опочивальню. Цыганку в цепи али колодки, чтоб не вздумала дурить. Свечей и лампадок зажечь побольше, чтоб и малюсенькой тени там не было. На входы стражу, внутрь тоже. Со стражей пусть герои будут. Все ясно?
- Ясно. Сделаем, светлый княже. – И Прошин совершил небольшой полупоклон.
------------------------------------------
Павел действительно вышел к своим людям. Прошин построил перед воротами дворца всех, кто не стоял сейчас в дозорах и караулах, или не было отягощен иными обязанностями. По всему вышло, что среди защитников Полоцка на ногах осталось где-то до сотни бойцов – закопоченных, окровавленных, на скорую руку перевязанных и залатанных молодых парней, за день состарившихся на многие лета. Лица их были осунувшимися, угрюмыми, взгляды были стеклянными и безразличными, почти как у противостоявших им кощеевцев. И немудрено, ведь за ночь многие из них потеряли и свои семьи, и свои дома, и своих товарищей. Вся их жизнь осталась там, на том берегу, сгорая в пожарах и тлея среди шипящих под дождем углей. Эти люди не знали, доживут ли они хотя бы до следующего часа, и не знали того, как будут жить те, кому повезет остаться на этой земле и под этим чужим небосводом. Павел предстал перед ними рядом с их строгим воеводой, и тут же по неровному строю пошли шепотки. Взгляды воинов, доселе смотревшие куда-то сквозь пространство, все как один уставились на ПавлаРостиславовича. Юноша к такому вниманию готов не был, и оробел под тяжестью всех этих взглядов. Но Прошин кивнул ему, пытаясь ободрить, и новоявленный князь начал.
- Ну… В общем… - Беспомощно оглянувшись на детинец, Павел вздохнул. – Наш светлый князь, и родной мой отец Ростислав Ольгердович – умер.
Эта новость стала еще одним чаном уныния, который вывернули на толпу солдат. Казалось, их боевой дух упал даже не метафорически, а вполне реально, с отчетливым грохотом. Павел заметил это, но оговариваться было уже поздно. И он пошел до конца.
- Да, воины. Он умер. На моих глазах. От руки предателя. – Павел сглотнул, и начал с нажимом говорить. – Как и я, этой ночью потеряли отцов многие. И не только отцов. Братьев. Сестер. Жен. Близких людей. Потому что они оказались на пути кощеевцев, которые ненавидят нас, и хотят, чтоб мы на вечные века остались во тьме Безвременья. Чтобы Солнце никогда не взошло над Русью. И кощеевцы не остановятся. Вот-вот они нанесут следующий свой удар.
Павел вздохнул снова, а потом поднял голову, оглядывая строй солдат.
- Вот что я вам скажу. За Солнце, и за всякую эту лабуду пусть герои сражаются. Они вот, рядом. А вы… Поймите одно. Вы – последняя для кощеевцев преграда. Посмотрите туда. – Павел указал рукой на возвышавшиеся над крышами купола Спасо-Евфросиньевского Собора. – Там стенают раненые. Там плачут дети. Там женщины молятся, расшибая лбы, призывая на помощь Богородицу. Вы – одна их надежда. Каждый кощеевец, которого вы пропустите, попадет прямо туда. Прямо к ним.
Теперь воины слушали Павла очень внимательно. А Павел, кажется, распалялся.
- Нам с вами еще есть что терять, ребятушки! Нам есть за кого бороться! И мы должны бороться, пока можем, пока руки еще держат мечи! А когда перестанут держать – должны грызть врага зубами! А если судьба нам умирать от чужого меча– то с собой в могилу тащить столько этих сукиных детей, сколько сможем, потому что иначе получится, что мы сами отдали на заклание свои семьи, своих людей!
Толпа снова зашумела. Не восторженно, не возбужденно, не решительно – однако это было уже не то тупое оцепенение человека, который принял свою незавидную судьбу, и ждет, когда Костлявая придет и по его душу. Но Павел еще не закончил.
- Но умирать не спешите! Нам продержаться надо до того, как свежие силы прибудут к нам на подмогу из соседних городов! Против них кощеевцам не выстоять! А Смока поганого герои убить вызвались! Верьте воины! Мы прорвемся! Мы сможем! Главное – не дать слабину и не сдаться! За себя сражайтесь, и за свои семьи! И я тоже буду драться! За всех, кто у меня остался! С Богом!
Не сказать, что речь Павла произвела большой эффект. Она не встретила одобрительного клича, не возвысила до небес боевого духа воинов. Но когда Прошин отдавал команду разойтись по позициям и готовиться к обороне – то уходили к позициям уже воины, готовые сражаться, чтобы жить, а не потерянные люди, ожидающие скорого конца. Наверное, можно сказать, что молодой князь справился. Прошин одобрительно кивнул ему и улыбнулся. Павел рассеянно кивнул в ответ, и пошел обратно в детинец – сторожить свою возлюбленную и свою злейшую врагиню.
Данька
Юный подмастерье, воспользовавшись помощью одного из княжеских дружинников, отыскал на подворье покойного Ростислава кузню. Кузнец был занят латанием кольчуг да щитов защитников Полоцка, что грудой были сложены перед ним, и не слишком возвражал, чтоб потесниться и дать место молодому парню. Кузнец был неразговорчивый, знай себе и бубнил только в бороду свои «ага» и «угу», и поначалу даже будто и не заметил Даньку, придав ему не больше значения, чем какой-нибудь блохе. Однако даже он заинтересовался, когда Данька вытащил из котомки свою чудо-сову.
Механическое лупоглазое чудище собиралось из пяти частей, на каждую из которых ушло почти по году тщательнейшей подгонки мельчайших деталей. Именно с нее начались у Даньки периодические рези в глазах от долгого сидения в линзах, и окончательно искривилась и ссутулилась спина от многочасового сидения за столом в скрюченном положении. Это была работа, в которой Даня проявил себя не только как «принеси-подай-запоминай», но как полноценный соавтор вполне себе настоящего чуда. Немало в том ему помог его талант говорить с вещами. Колеса зубчатые, пружинки, шарниры, будто сами подсказывали ему, как лучше им сложиться, да как правильней их подвести друг к дружке. Все эти мелкие детальки формировались в один целостный механизм, и их многочисленные голоса так же превращались в один голос для одного этого изделия. Отчасти только из-за умения Дани слышать и говорить с предметами, в которые мастера вкладывают душу, у него получалось и приказывать ей. И сова слушалась его, а камень волшебный в ее сердце не только держал ее в воздухе, но и позволял слышать Даню через многие версты, а самому Дане – смотреть в блюдечко янтарными совиными глазищами.
Диковинку свою Данька докручивал тщательно, сосредоточившись на этом. А старый мастер при дворе Ростислава во все глаза наблюдал за диковинкой, да выспрашивал все, а как работает то или это. И дивился, выдавая свои скупые «ишь ты» да «вот ведь…». Стараниями Даньки сова могла теперь не только летать, но и нести в лапах небольшой пороховой заряд. Кузнец сам сходил к воинам, и выпросил у них мешочек пороха с воткнутым фитилем, да на скорую руку сделал зажигательное устройство навроде огнива – только искра высекалась небольшим колесиком под птичьей лапой. Помог кузнец и отмерить фитиль так, чтобы заряд не взорвался в воздухе, и чтобы не слишком долго тлел на земле. Теперь механическая сова была готова. Даньке оставалось выбрать место, откуда ее запустить.
Маринка, Фока
К приходу Павла его палаты уже были обустроены. У входа стояло несколько часовых из числа воинов, которых выбрал лично Прошин, а героев оставили внутри, рядом с Забавой, что отдыхала на постели, которая должна была стать их с Павлом брачным ложе, и Златой, которую оставили в одном из углов, сковав руки и ноги чугунной цепью, к которой был привязан отлитый из свинца шар. Цыганка еле-еле могла бы ходить с этим шаром, не говоря уж об очередной попытке наброситься на Забаву. Но не только их выпало охранять – сюда же, на мягкие перины княжеской постели, перенесли Оленку. Лесная чаровница еле-еле дышала, а на бледном лобике выступили капельки холодного пота. Если бы не тихое сопение – могло бы показаться, что на постели лежит не живой человек, а только-только отошедшая в иной мир покойница. Когда вернулся Павел – он занял свое место у окна, высматривая что-то за ним, или оглядывая разоренный врагами родной город, вид на которой открывался через это окошко. Окно было незарешеченным, но было мало, чтобы через него пролез кто-то больше ребенка. А единственного из возможных детей-убийц уже упокоили.
Пока что в княжеских покоях висело тягостное молчание.
Василий, Мирослава
Василия, Мирославу и Соловья отвели на стену, закрывавшую вторую половину города, и с одной из башенок хорошо было видно как другой берег, где чадила разоренная Заполота, так и их половину, где готовились отражать атаку воины, и стекались по улочкам к Спасо-Евфросиньевскому собору раненые, какие успели убежать из уничтожаемой кощеевцами половиной. Прошин не стал в этот раз вести войско на стену, и на берег вести войско не стал тоже. Свое решение он объяснил.
- Пока у них столько пушек, нам на берегу делать нечего. Разнесут в клочья. – Прошин оглядывал позиции врагов через подзорную трубу, что взял у каких-то мореходов. – Нам и самим тут не стоит слишком внимание привлекать. Я так погляжу, они ни пороха, ни ядер не жалеют, могут и нас обстрелять. И откуда у них столько…
Однако долго задумываться над этим вопросом воевода не стал. Важнее для него были факты
- Не могу понять, чего они там копошатся. Может, и стоило бы каких лазутчиков заслать, попортить им кровушку. Но людей мало. – Отняв трубу от глаза, Прошин глянул на героев. – И змея ихнего что-то не видать. Не нравится мне это.
Протянув руку с трубой в ней, Прошин предложил.
- Может, глянуть кто хочет? Авось что разглядите, а то у меня-то уже глаза не те.
Оленка
Оленка успела выбежать как раз тогда, когда два таких разных Осьмуши все-таки встретились, сойдясь среди памяти о непроходимых снегах и свирепых вьюгах. Второй Осьмуша уже был тем, ее Осьмушей, и едва завидев любимую, тотчас же узнал ее, и заулыбался.
- Олена! Ты как здесь? – Осьмуша бросился было к ней, да по пояс провалился в снег. Это ничуть его не расстроило, и выбираясь из снега, мелкого и сыпучего, словно порох, он радостно говорил. – А я ищу тебя, ищу! Уж и маму повидал, и дядек своих, и даже Торквальда, а тебя нет и нет. Я уж боялся, что не запомнил тебя совсем. А ты вот где.
Шмыгнув носом, будто простужен, Осьмуша огляделся.
- Не понимаю. Чего это тебя в самый Север занесло. Не место тебе тут. С тобой мне тепло. А тут и сама душа мерзнет, мертвой ста…. становится.
Осьмуша испуганно раскрыл рот, когда увидел Кощея, надвигавшегося на него из темноты. Кощей глядел прямо на него глазами, приобретшими теперь такой же ярко-голубой цвет, как его собственные, и тянул за собой промерзший, заиндевелый меч, скалясь безгубым ртом. Осьмуша часто задышал, выдыхая обильные клубы пара, и неловко попятился назад, тщетно ища меч в пустых ножнах.
- Нет! Нет-нет-нет! – Затараторил юноша. – Это, это все неправда, ложь это все! Это только внутри у меня! Это в моей голове!
- Уверен? – Вполне осмысленно и ясно, с явной издевкой спросил Кощей у другой своей ипостаси. – А может, в моей? Отойди от него, Олена. Он тебе не помощник.
Осьмуша с недоумением воззрился на Олену, начав, кажется, подозревать, что девочка – не совсем плод его воображения.
Тан-Батыр
Захар молча кивнул, и вновь исчез в камышах. Его пришлось немного подождать, прежде чем камыш зашелестел вновь, и болотная трава вновь разошлась, выпуская на божий свет Захара и цепочку ополченцев во главе с Прохором. Прохор расслышал сопение тоже, а потому, ни слова не говоря, одними жестами скомандовал идти вперед, той же цепочкой, шаг в шаг, на некотором расстоянии друг от друга. Жесты эти поняли не с первого раза – все-таки не все тут служили в войске, чтоб науку военную понимать. Но Прохор довел до них свою идею через совсем другие жесты и беззвучное движение губ, по которому легко читались всем известные бранные словечки.
Аккуратно обходя собачьи головы на своем пути, люди прохора и Батыр спускались вниз, в сырые подвалы развалин крепости. Там и увидели они, что же под землей так громко сопело.
Когда Батыр и Прохор с людьми спустился вниз, в погреба под крепостью, где в прежние времена держали винные бочки, то они увидели, что там сопело. Трудно было не разглядеть. Сгорбившись в три погибели и прислонившись спиной к стенке, в подтопленном болотной жижей винном погребе спал массивный синекожий великан. Чем-то он был на первый взгляд и впрямь похож на дивов, но присмотревшись, Батыр понял, что великан этот – суть живая, ходячая клетка. Его плоть с отчетливым синюшным оттенком была нарощена вокруг стальных прутьев, между которых едва пролезла бы рука. Эти прутья соединяли его нижнюю половину с верхней – толстые двухпалые ноги с мощной и широкой грудью. Пространство внутри клетки служило великану как брюшина. И в этой брюшине как раз отчетливо был виден человеческий силуэт, подвешенный на крестовину.
Лобастая голова великана тоже была заключена в некое подобие клетки, крепившейся на огромном стальном ошейнике, с которого свисал замок в форме сердца. У великана по бокам голосы свисали белесые патлы волос, похожие на старую паклю. Под тонкими веками рывками вращались выкаченные из глазниц глаза, каждый разного размера. Верхней губы у него не было, и наружу торчала розовая десна с тупыми, но отбеленными до блеска зубищами. Руки его тоже имели разный размер и разное число пальцев, а на них остались огромные кандалы с обрывками цепей. Более длинной рукой чудище как раз почесало огрубевшую пятку.
Еще одной примечательной деталью было то, что на поясе у великана была целая связка цепей поменьше. На такие сажали собак. Только эти цепи уходили прямо в мутную и грязную воду, смешанную с грязью, что достигала Батыру края сапог, иногда переливаясь через него. А вокруг великана были уложены те самые песьи головы, обойти которые было вообще невозможно.
Кажется, спутники Прохора основательно дрогнули, увидев эту громадину. Батыр прясо чувствовал, как трясутся у них колени и колотятся в груди сердца. Они шли воевать хоть с вооруженными и обученными, но все-таки с людьми. Но не с этой образиной, ставшей темницей для, как видно, того самого человека, которого искал Батыр.
Прохор, похоже, не дрогнул. На его лице была одна только задумчивость. Но пока он не говорил ничего – видать, еще ничего не выдумал.