Была во всем этом своя жестокая правда - исконная, от крови, от жил, от костей. Что неможно отдать на смерть и муки того, кого любишь. Олена, онемевшая от боли, немигающими глазами глядела на Шепота - лукавит? лжет? Кажется, нет... не диво, что он ради Восьмого убьет, а то диво, что ради Восьмого сам смерть примет, глазом не моргнув, весь мир к ногам его положит... это что такое - неволя вечная до гроба и за гробом, или то истинная любовь? Кащеевцы, с казимировых слов, люди порченые, калечные, с душою жесткой и стылой - а вон как оно... Никому не отдаст. Ни за что. Чтоб жил. Чтоб был.
Наверное, он прав. Что - весь мир? Все люди? Ей самой - что все люди? Она их и не знала толком. Перед Оленой шли чередой лица, лица, лица... всякие. Вот полузабытые лица отца и матушки, наглая мачехина ухмылка, детские личики испуганные, вот печальная Хаврошечка - и рядом, мятой тряпкой, Рыгор, дедушка Гримм, безобразные рожи в корчме, кричащие словно одним большим раззявленным ртом зазывалы на новгородской ярмарке, Коряга и Иванушка, лучащиеся счастьем улыбки загатских парней и девушек, скоморох с куницей на плече. Все. Добрые. Злые. Щедрые. Жадные. Все. Что, стоят все они одного-единственного? Его, с таким огромным любящим сердцем, что может, кажется, всех людей на свете вместить? Всех простить - и убийцу Шепота, и героя царя Ивана, похоронившего заживо целую страну... людей? Она теперь наверняка знала - обычных людей. Все в голове путается - кто, кого, за что. Иван - сделал это... ради победы... ради любви своей. И Шепот хочет. Так можно? Всех? Нет, Осьмуша бы не согласился. Шепот прекрасно знает, не согласится. Потому что Осьмуша жертвовать готов не другими, только собой. Это ж, как же он, как же он... ах, сердце кровью плачет. Как же он, дитя, маленький, слабенький, сам продрогший до костей на всю оставшуюся жизнь, смерти страшился, а велел резать себя по живому, кровавой плотью своей кормил мерзлых и голодных, ай, как же больно-то... маленький мой. Терпел. Отдавал. Его отдать - за Солнце и Луну? В искупительную жертву? За всех?
...В муромском доме, а теперь там пепелище, лампадка перед иконами в красном углу большой горницы. Оленина нянька, держа ее, малышку, за плечи большими мягкими руками, рассказывает, показывая пальцем на ряд угловатых темных картинок, идущих чередой вокруг лика с ободке золоченого нимба: а вот это Сын Божий въезжает в город на ослике, а люди пальмовыми ветками машут... а это, гляди, Сын Божий вечером ученикам говорит: хлеб будет вам плотью моей, а вино - кровью... а вот он, душой смятяся, молится ночью, чтоб Отец от него смерть отвел, ему-то тоже жить охота, а всех-то людей спасти надобно, как же иначе, только жертвой можно спасти. Вот он и согласился, оттого что всех любил. А это, гляди, взяли его злые безбожники, привязали к кресту и замучили его до смерти. А это, гляди, его во гроб кладут, а матушка его, Пресвятая Богородица, плачет, бедная. Матушка за пяльцами, не поднимая головы, вздыхает: а я б сына не отдала, на смерть. Нянька морщится, поджимает губы: что взять, из леса вывезли, наскоро покрестили, а все равно язычница... говорит Олене, повышая голос: а это, гляди, он воскрес и на небо вознесся, а людям всем жизнь даровал вечную... царствие небесное. Поняла? "Бывшим во гробех..." Олене и радостно, что воскрес все-таки, и противится она всем этим мучениям с такой страстью . Что, без этого всего нельзя было? Нянька разводит руками: выходит, нельзя... Олена мотает головой, не соглашается. Не надо никакого царствия, и так было хорошо. Нянька легонько щелкает ее по темечку: ну, мала ты еще...
Няня, какая грустная сказка.
А их сказка не будет рассказана до конца - ни грустная, ни веселая. От Полоцка, от расписных палат и веселой толпы останется пепелище, зарастет оно лебедой и чернобыльником в человеческий рост.
Так ведь еще не пепелище. Еще нет. Они там все... а она тут...
Повернулась спиной к Шепоту, пошла медленно прочь, потом побежала, на бегу руками взмахнула... полетела обратно в Полоцк. Может, там все живы еще.