Демоны железного века | ходы игроков | Маун Су

Шумная, пестрая толпа движется по узкой, извилистой улочке, почти по колено залитой бурого цвета водой. Сезон дождей – он продлиться еще не меньше месяца, за которые подобное придется наблюдать еще не раз. Белокожих это может смутить, но для местных обитателей в этом нет ничего необычного – естественный ход вещей. Только нищие теперь не лежат прямо на земле, а стараются забраться повыше – на выступы и заборы, откуда их злобными криками сгоняют хозяева.

Дождь не смущает Маун Су. Он вырос в пропитанных дождем джунглях Бирмы, где «влажный» сезон длится с мая по октябрь. По тамошним меркам здесь даже суховато.

Он движется сквозь толпу, одновременно сливаясь с ней и рассекая ее словно остро отточенный нож. Большинство не обращает на него никакого внимания – еще одно тело, чья жизнь висит на волоске сжимаемом пальцами Черной Матери. Малейшая прихоть – и острый клинок в другой ее руке перерубит волос, и душа покинет тело для следующего перерождения, а тело станет пищей богини.

Но есть в толпе немногие, кто замечают Маун Су. Замечает, чтобы в ту же секунду постараться отойти от него как можно дальше, исчезнуть среди других пешеходов, скрыться в подворотне. Все что угодно, лишь бы взгляд Маун Су не коснулся их.

Напрасный страх. Маун Су делает свое дело не из ненависти, алчности или честолюбия, не из рвения перед богами. Он просто делает то, что ему приказал патрон. А сегодня У Шве приказал найти и наказать одного человека. Имя его не имеет значения – человек или уже умер, или умрет совсем скоро, а мертвецам имена не нужны.

Человек пришел к У Шве. Человек сказал: «Я нашел богатых белых господ, которые желают купить опиума. Много опиума».
«Чудесно, - сказал У Шве. – Так пойди и продай его им».
«У меня нет столько», - сознался человек. У Шве улыбнулся ему:
«И не будет. Потому что я торгую опиумом в этом квартале».
«Я знаю, господин У Шве, - смиренно поклонившись отвечал человек. – Именно потому я пришел к вам. Я прошу милостивого соизволения стать вашим посредником в этой сделке».
Маун Су вышвырнул бы попрошайку. Но не Маун Су принимает такие решения. У Шве рассудил иначе.
Человек взял опиум и пропал. Он бросил свою семью: жену, троих детей, старуху-мать. Он пропал и опиум пропал. У Шве молчал.

Наконец, патрон вызвал к себе Маун Су.
«Следы вора нашлись в Доках Короля Георга. Склад Компании «Линдан», номер 186. Говорят, он прячется там, надеясь дождаться британского корабля и уплыть на нем из Калькутты. Найди его раньше, чем отчалит этот корабль».

Снова начался дождь. Первые тяжелые капли с влажным плеском разбиваются о мутный водяной поток, шуршат по облупленной штукатурке стен. Толпа вокруг продолжает свое бесконечное шевеление, лишь некоторые укрываются пологами своей одежды. Маун Су продолжает свой путь. Стекающие по уродливому лицу водяные потоки бесследно исчезают в складках просторной рубахи.



Доки Короля Георга встречают его гвалтом множества глоток, перекрывающим даже шум дождя и работу портовых машин. Здесь еще больше людей, еще больше суеты, еще больше бессмысленного движения, выкриков. Лоснящиеся от дождя, худые, как жерди, портовые рабочие в одних только повязках на бедрах таскают тяжелые тюки и грубые ящики. Встречаются и белые – в чистой одежде, с выпрямленными спинами и мясом на костях. Они коротко выкрикивают указания, что-то отмечают в своих тетрадях, и недовольно морщатся, если местный подходит слишком близко. Многие из них носит военную форму.



маун Су движется сквозь доки, подобно призраку – абсолютно чуждый, а потому – невидимый. Чужие взгляды не задерживаются на нем.

Поиск нужного склада отнимает некоторое время, заставляя плутать в бесконечном лабиринте безликих построек, различимых только по выцветшим табличкам на английском. Наконец, нужный склад находится. Маун Су осторожно трогает дверь. Не заперта.

Внутри темно и пусто. Узкая полоска света, проникшая в помещение вместе с бирманцем, серой лентой ложится на грязный пол, засыпанный мелким, полусгнившим мусором – стеблями тростника, обрывками джута, деревянными щепками. В дальнем конце стоит несколько стеллажей, пустых, с обвалившимися полками. У стены рядом с ними различим скрючившийся на полу силуэт. Затхлый, тяжелый воздух обволакивает незваного гостя, когда он входит внутрь и аккуратно прикрывает за собой дверь.

Человек у стены слегка шевелится, стонет. Маун Су неторопливо подходит к нему, прислушиваясь к шороху одежды и сбитому, частому дыханию. Окончив путь, он приседает на корточки, так что лицо его оказывается напротив лица человека. В слабом свете, проникавшем сквозь щели в стене, мелким бисером сверкают капли пота на подрагивающем лице человека. Маун Су чувствует исходящий от его тела жар. Человек ранен или болен.

Сегодня Кали пирует.

Маун Су понял это, едва шагнув за порог склада номер 186. Для этого Маун Су даже не нужно было смотреть на человека, лежащего у стены – ему рассказал обо всем вкус разлитого здесь воздуха. Человек, прячущийся здесь, все еще вяло сопротивлялся прикосновению смерти, но скоро его залитые лихорадочным потом глаза смежатся, он с облегчением погрузится в усталую дрему и соскользнет прямиком в руки к той. Здесь, в Калькутте, убежать от нее еще сложнее, чем убежать от У Шве.

Но вот ведь какая ирония: если где и можно скрыться от возмездия У Шве – так это в смерти. Кали в своем праве. В этом городе она вольна забрать себе любого, когда ей заблагорассудится. И даже самый надежный человек У Шве, каким был Маун Су, уже ничего не сможет с этим сделать.

Маун Су сидит на корточках и, прищурившись, вглядывается в землистое, изможденное лицо отважного, но недальновидного человека, который украл у У Шве.

– Слышишь меня, друг? – негромко спрашивает он. – Можешь говорить?

Все-то у него «друзья». Такой у Маун Су неуклюжий хинди.

В тихом голосе Маун Су – едва слышная нотка беспокойства. Не за «друга», конечно. За опиум, собственность У Шве.

– Зачем же ты, друг, решил обмануть доверие У Шве? – помолчав, задумчиво произносит Маун Су, больше сам для себя, чем для человека напротив.

Действительно – зачем?

Нельзя просто наворовать опиума и продавать его на углу, как самосу. В наше непростое время, чтобы сбывать опиум в Калькутте и не слишком беспокоиться за свою жизнь, нужно иметь вес в определенных кругах. Нужно иметь много добрых друзей. У деловых людей есть свои правила, и их уважает даже У Шве.

Для себя человек украсть тоже не мог, хоть и похож сейчас на наркомана в жестокой ломке. Слишком рискованно, слишком сложно, да и попросту слишком много опиума ему одному. Маун Су насмотрелся на тех, кого отчаянье толкало и на более странные поступки. И все же, опиумист выбрал бы более очевидный – и более безопасный – способ раздобыть денег на дозу.

Нет, этот человек наверняка понимал, на какой риск идет. Он хорошо представлял заранее, что будет делать с украденным опиумом. Может быть, заранее готовился бежать. Плыть, если точнее. На британском корабле.

Разные выводы напрашиваются. Далеко могут такие размышления завести. Но лучше всего, конечно, послушать, что скажет сам вор.

Маун Су сидит неподвижно, склонив набок голову, как филин. Молчит выжидающе. Тихо, только тот, второй, дышит со свистом, да на грязный пол с одежды Маун Су дождевая вода натекает: «Кап. Кап-кап». Уже целая лужица собралась.

В темноте трудно разглядеть, но внешне человек кажется целым. Ни открытых ран, ни выломанных костей. Да и по лицу его видно, что он не страдает от боли. Больше похоже, что он только что переболел чем-то – малярией или дезинтерией…Ну что же, не повезло ему. Но где опиум?

Человек, отвечая на слова Маун Су тихо стонет. Глаза его открываются, с трудом фокусируясь на фигуре перед ним. И в ту же минуту с хриплым воплем он отстраняется, пытаясь вжать в стену. Еще секунда – и внезапный страх отпускает, словно ожидал он увидеть кого-то много более ужасного, чем Маун Су.

- Ты… - голос его напоминает свист ветра в щелях, шелест мусора под ногами. – Человек У Шве… Пришел за опиумом…

Он переводит дыхание. Пот крупными каплями скатывается по его изможденному лицу. Глаза постепенно привыкают к темноте, и Маун Су замечает еще одну особенность – человек бледен. Его смуглая кожа кажется серой, как у мертвеца.

- Я не думал обмануть. Я все делал правильно. Они пришли… белая смерть. Белые люди под покровом черной ночи. Они забрали опиум, а меня заперли здесь. Чтобы каждую ночь приходить. Каждую ночь…

Вдруг человек подается вперед, трясущимися руками пытаясь ухватить Маун Су за саронг. Его горячее, зловонное дыхание обдает лицо бирманца

- Освободи меня... Прошу, забери мою жизнь, прерви мучения!.. Нет сил, нет больше сил…

Вблизи Маун Су видит, что руки и шея человека покрыты множеством порезов. Какие-то из них еще свежие, какие-то – уже успели зарасти. Странный узор читается в них, отталкивающий и вместе с тем – манящий своей подчиненностью непонятным, особым правилам. Все порезы кажутся неглубокими и самый большой из них не длиннее большого пальца.

Неожиданно, за спиной раздается едва слышный скрип. Краем глаза Маун Су успевает заметить тень, мелькнувшую в приоткрывшейся на полпальца двери. Слуха коснулся поспешный топот ног, обутых в мягкие сандалии. Бирманец чувствует, что человека перед ним начинает бить крупная дрожь.

Дрожащие, страшно изрезанные руки неуклюже цепляют полы одежды Маун Су. Тот не мешает им, не меняет позы, только наблюдает молча, с выражением лица, которое так и хочется назвать «вежливым интересом». Сам, тем временем, думает над тем, что порассказал человек.

История складная. Перед ним – вор, не врун. То, как он отпрянул поначалу от Маун Су, с каким облегчением признал в нем человека У Шве…Тяжело такое подделать.

И все-таки, что-то не вяжется.

Маун Су, как ему казалось, образ мысли белых людей представлял себе неплохо. Они практичны. Рациональны. Стал бы белый человек оставлять в живых того, кого ограбил? Похищать его, прятать на складе, изводить пытками? Нет, думает Маун Су, белый человек убил бы его на месте и не стал бы добавлять себе ненужных забот.

Разве тут важный заложник? Что с такого возьмешь? Опиум, вот, был – и тот не свой, одолженный. Да еще исполосовали чуть не до смерти – зачем, для чего, если он живой был им нужен? Не понимает Маун Су. Лоб, морщинами изрезанный, еще сильнее хмурит.

Или взять хоть то, как содержат пленника. Не обездвижен. Дверь нараспашку. И это посреди портового района, почти круглые сутки кишащего людьми, как растревоженный муравейник. Да, человек слаб, истерзан, ему и закричать-то сейчас, может быть, невмоготу. Но вдруг – вдруг – соберется с какими ни есть силами, проковыляет десять шагов до незапертой двери? Тогда что? Где его потом найдешь?..

В Бирме Маун Су был знаком с японским младшим офицером, который несколько месяцев пробыл в союзническом плену. Японец рассказывал, что в помещении, где их держали, даже вентиляционная шахта под потолком – ребенку едва ли пролезть – была наспех заварена решеткой. Смеясь невесело, говорил еще: периметр охранялся так, что они, в их-то тогдашнем состоянии, не убежали бы, даже если бы прямо к той шахте трап с ковром подкатили. Но ведь и рисковать понапрасну никто не хотел.

А здесь – ну, неаккуратно как-то. Небрежно.

Если, конечно…

Скрипит, приоткрываясь, дверь. Маун Су вскидывает голову, но успевает увидеть лишь смутное движение снаружи.

…Если, конечно, за складом не наблюдают.

Затихает, удаляясь, шлепанье быстрых шагов. Неприятное понимание: вскакивать и бежать следом нет смысла. К тому времени, как Маун Су в три прыжка доскачет до двери, тот, кто секунды назад за ней стоял, уже затеряется в пестрой, гулкой толпе доков. Но наверняка вскоре вернется, и не один.

И времени вдруг мало. Маун Су, мягким движением оттолкнув карабкающуюся по саронгу руку, клонится вперед, сам ловко ухватывает человека за грудки. Встряхивает слегка. В глаза заглядывает.

– Белые люди – кто такие? Зачем мучили тебя? – говорит все так же тихо, но отчетливо, почти требовательно.

Во взгляде, на лице – не угроза, скорее, обещание. «Помоги мне, я помогу тебе».

Глаза лихорадочно поблескивают в темноте, блики на них- словно радужные отсветытна разлитой нефти. Человек бормочет что-то сбивчиыо и невнятно, и не угадаешь, толи бенгальское наречие трудно разобрать, то ли человек изрыгает бессвязный бред. Маун Су уже собирается ударить его -не сильно, для того, чтобы вернуть вичувство, как вдруг человек перестает дрожать. Взгляд его прекращает метаться.

- Белые люди. Не люди, чудовища. Они подчиныют мысли. Они порождают в душе страх. Они двигаются как тени. Это слуги Кали, белые слцги Кали! Смерть! Смерть!!! Она их владычица. Они будут пировать в этом городе... они придут и за тобой, человек У Шве. Лучше беги. Убей меня, и беги...

Он замер, дыхание частое, мелкое, словно ыоздухтвокруг и не воздух вовсе, а дым или смрвдные испарения.

- Я члучайно подслушал разговор белых, здесь, в порту. Они говорили, что хотят кцпить опиум, что здесь им нужно много опиума. Я был глупец. Я вышел к ним и сказвл, что смогу, смогу купить сколько им надо. Мой двоюродный брат приходится родней У Шве. Я думал, что амогу убедить...

Он снова умолк, собираясь с силами. Пот перестал аовитсы из его кожи, она стала вдруг сухой и горячей. Каждое следующее слово он говорил чеез вздох, словно разговор причиняш ему боль.

- Они забрали опиум. Я редупреждал их, угрожал, но они не слушали. Они бросили меня здесь, опоив каким-то зельеп. Я не мог убежать, я сидел, как прикованый, хотя знал, что могутшевелитьсы. А потом, в глухой предрассветный час они пришли творить свои ритуалы. И я был их жертвой. Так... так повторялось много ночей. Днем я был бессилен.. я не мог бежать. Ы не хотел бежать... Спаси меня, прошу... очвободи от страданий...

Времени мало. Кто бы не дежурил у склада, скоро он известит хозяев.

Под этим градом бессвязных причитаний и мольбы Маун Су как-то вдруг сникает. Будто бы съёживается даже, зримо уменьшаясь в размерах. Ну, это-то, конечно, складская полутьма шутки шутит. Растворился в ней бирманец, одни глаза маслянисто блестят из черноты. Смотрят понуро.

– Всё-всё, – примирительно говорит Маун Су, без особого, впрочем, воодушевления. Но хватки не ослабляет.

Точь-в-точь растерянный взрослый перед раскричавшимся ребенком. И утешить как следует не умеет, и делать что-то всё-таки надо. Не вечно же так сидеть. Скоро уже и соглядатай таинственный обернётся. Если верить словам, которые второпях, обгоняя друг друга, летят с прыгающих губ изрезанного человека, лучше не дожидаться возвращения.

Нет, Маун Су не поверил, разумеется. В зловещие ритуалы, подчиняющие волю. В белую смерть под покровом чёрной ночи. Всё это допустимо и, может быть, даже очень возможно, в другое время и при других обстоятельствах. Но совершенно… избыточно здесь и сейчас. Здесь и сейчас есть просто запуганный до смерти человек, который, похоже, и вправду умудрился прощёлкать чужое добро каким-то заезжим ловкачам.

Так думает Маун Су, который не любит искать сложных ответов на простые вопросы.

Нельзя сказать, что Маун Су совершенно глух к тем загадочным и неизъяснимым сигналам, которые иногда прорываются в окружающую нас повседневность из мест куда более странных, сокрытых от глаз. Даже напротив, Маун Су всегда был суеверным человеком – примерно в той мере, в какой и может быть суеверным деревенский ремесленник, выросший среди рисовых плантаций и маковых полей. Но Маун Су кое-что повидал за последние пять лет, и поэтому теперь он также верит и в другие вещи.

Он верит в человеческую жадность, ослепляющую, переходящую в вероломство. В человеческую… глупость? Пожалуй, что и так. Можно быть очень могущественным человеком, и все равно вы поступаете глупо, воруя опиум У Шве.

А пленник… А что пленник? Тело его перенесло слишком многое, а разум не был достаточно дисциплинирован, чтобы сохранить ясность. Нужно отдать должное: «поработали» с ним плотно. Настолько, что добиться от него хоть чего- то полезного, похоже, не удастся – во всяком случае, не так быстро, чтобы стоило тратить время. Чем бы ни руководствовался этот захлебывающийся словами человечек, а совет он дал добрый и на удивление разумный: иди отсюда, Маун Су, не задерживайся.

– Всё. Всё, – ещё раз перебивает Маун Су, и в этих бессмысленных, в сущности, словах теперь и впрямь слышится что-то окончательное.

Маун Су приподнимается, все еще удерживая человека за шиворот, но уже одной рукой – в другой сквозь темноту смутно угадывается нож. Деловито, без суеты Маун Су перекладывает человека на живот, склоняется над ним. Коротко взлетает рука с ножом.

Сочно, отчётливо чавкнув, шею чуть выше ключицы клюет клинок.

Отерев нож, Маун Су убирает его обратно в ножны на пояснице (и умудрился же как-то приладить на саронг). Вздохнув от неприятных этих дел, шагает к выходу, на ходу одёргивает рубаху.

В дверях, перед тем как влиться в толпу, останавливается ненадолго. Быстрым взглядом окидывает открывшуюся панораму доков. Развалины домов, переулки, снующих мимо людей. С улицы выход как на ладони, да его, Маун Су, и видели уже – теперь можно особенно не прятаться. Но если кто за ним и смотрит, Маун Су хочет посмотреть в ответ.

Суетливая, галдящая сотней голосов толпа поглощает Маун Су, как огромный, грязный водоворот. Дождь усиливается, грязные потоки, бегущие по булыжным мостовым, уже разрослись до бурных, коричнево-рыжих ручейков, грозящих вскоре стать реками в улицу шириной. Небо потемнело, набухло, словно наполнившаяся гноем язва. Даже цвет туч был не серый, не фиолетовый, а желто-бурый, как цвет терзаемой болезнью плоти.

Улица, словно извилистая кишка, тянулась вокруг Маун Су. Бесконечные фигуры, идущие, стоящие, сидящие, лежащие. Мужчины, женщины, дети, старики, младенцы. Корова, шкура покрыта кровоточащими язвами, сочащимися сукровицей. Огромные клещи, вздувшиеся от высосанной крови, висят на подрагивающих боках.

Обходя священное животное, Маун Су вдруг отчетливо понимает, что за ним следят. Чужой взгляд, холодный и липкий, вместе с потоками влаги проникает под одежду, щекочет кожу, заставляет волосы на загривке подняться дыбом. Он где-то рядом, уверенный в себе, спокойный, словно не верит, что его могут заметить, почувствовать. В такой слежке – презрение к объекту и личное бахвальство, глупое и неуместное.

Улица удачно изгибается и Маун Су не поворачивая головы может видеть своего преследователя. Высокий индус с густыми черными усами и грязно-серым тюрбаном из-под которого торчат взлохмаченные пряди волос. На нем простая одежда, некогда белая, но давно уже утратившая изначальный цвет и покрытая размытыми, плохо отстиранными пятнами. Индус не выглядит опасным – его движения суетливы, оружия при нем нет.

Желтушные облака остервенело сыплют на город горячие хлесткие капли. Под ногами хлюпает и бурлит. Мокрые волосы налипают на лоб, застят глаза.

Сшибающиеся друг с другом грязные ручьи, толчея мокрых, остро пахнущих человеческих тел – все это складывается в единый мощный поток, наводнивший тесные улицы вокруг, куда ни посмотри. Какое-то время Маун Су просто позволяет этому течению подхватить себя и увлекать все дальше и дальше от злополучного склада номер 186.

Но мыслями бирманец все еще там. Из головы нейдет трясущийся, весь покрытый свежими шрамами человечек, который уже никогда больше не украдет у У Шве. То, как его обессиленное тело под твердой рукой бирманца покорно распласталось лицом вниз на грязном полу. Как поникли плечи, с тихим «а-ах» в последний раз вышел из легких воздух за мгновение до – ведь не мог же он видеть, как опускается нож; нутром ли, затылком почувствовал его неотвратимое приближение?

Человек заслужил смерти за то, что подвел У Шве. Даже если его история правдива, это ничего не меняет. Ведь так? Так, Маун Су? Если приговоренный человек сам просит прервать его жизнь, что несет летящий ему в горло нож: возмездие или освобождение? Или что-то еще?

В такие дни, как этот, Маун Су чувствует себя старым, хотя ему нет и сорока. Он чувствует себя больным и разбитым, хотя его сухое тело до сих пор крепко, как тиковое дерево, из которого Маун Су когда-то смастерил так много чудесных вещиц.

Так много чудесных вещиц… Да, то было хорошее время. Иногда, когда Аша приходит к нему в комнату, она садится рядом и подолгу рассказывает о своих днях в отеле. Голова Маун Су покоится у нее на коленях, и в этой голове, убаюканной плавными переливами женского голоса, лениво роятся смешные и странные мысли. О том, что можно было бы вернуться в то хорошее время. Что оно не прошло, не кануло, просто осталось где-то в другом месте, а где – найти можно всегда, было бы желание. Словом, всякие глупости.

Теперь о тех днях напоминают разве что резные тиковые накладки на рукояти ножа.

***

Взгляд бирманца, блуждающий без цели и смысла по озабоченным лицам встречных прохожих, натыкается на корову, перегородившую улицу впереди. В кротких коровьих глазах, опухших и мутных от болезни, вдруг чудится Маун Су чья-то чужая, совсем человеческая боль Маун Су вздрагивает, стряхнув наваждение. Возвращается в действительность.

И этой встряске тут же вторит, электрической волной прокатывается по позвонкам уже вполне земная, веская мысль: «Следят».

Улучив момент, украдкой бросает взгляд в ту сторону, откуда шел: действительно, следят. Да еще как: нагло, самодовольно, почти в открытую. Чванливый ты сукин сын, думает Маун Су с обидой.

День, который и без того не задался, только что окончательно испортился.

Подобие плана рождается тут же, на ходу. Маун Су, не подавая виду, что заметил слежку, посматривает по сторонам в поисках подходящего маршрута. Сворачивает с переполненной неширокой улочки в еще более узкий проулок. Оттуда – еще и еще раз, пытаясь на время потерять «хвост». Распихивает стайку мальчишек, толкущихся над трупом какого-то мелкого животного. Взбирается по кучам мусора, растущим по мере того, как бирманец углубляется в самую внутренность трущоб.

Если где в Калькутте и можно найти относительно уединенное место, так это здесь.