Московский вампир | ходы игроков | 02. Большой театр

      02. БОЛЬШОЙ ТЕАТР

      СССР, Москва, Свердловский район и Замоскворечье
      14-ое февраля 1975 года, 21:45
      Туманный вечер, прохладно, ожидается морось
      +5 °С





      Государственный академический Большой театр — или, как его именовала склонная к аббревиатурам советская печать, ГАБТ СССР — гремел в эти годы на весь мир. Подобно миланской «Ла-Скала» или нью-йоркскому Бродвею, театр купался в лучах заслуженной славы, собрав под своим крылом блестящих дирижёров, композиторов и артистов. Великолепный дворец с белой колоннадой поднимался над площадью Свердлова, к чьему названию каждый ценитель оперы обязательно добавлял: «ну, знаете, бывшей Театральной». Шумел фонтан, осыпая брызгами мраморный подиум перед театральными ступенями, а из темноты выныривали всё новые таксомоторы, представительские ГАЗ-ы или «Чайки» с шофёрами, блестя хромированными обводами.

      Семидесятые годы для творческого направления ГАБТ обернулись периодом обращения к романтической старине. Чего стоили «Борис Годунов» Мусоргского или переосмысление «Анны Карениной», сделанное лауреатом госпремии Родионом Щедриным! Не отставал и балет «Спартак», поставленный Хачатуряном в шестьдесят восьмом. Из опус магнум театра он превратился в одну из величайших работ известного всей стране режиссёра. В том, конечно, была заслуга многих. Так, родившийся в Риге Марис Лиепа, признанный гений балета, гастролировал по Франции и Америке, собирая овации с «Доном Кихотом» и «Жизелью», но не смог отказать давнему другу и творческому руководителю, вернувшись в Москву ради нового творения Арама Ильича. Поэтому не было ничего удивительного в том, что давно ожидаемая премьера «Клеопатры» для ценителей стояла особняком в ряду балетных постановок. Хачатурян, признанный мастер античного пеплума, собрал великолепную труппу, где имена М. Лиепы и Н. Самородкиной скромно числились среди ведущих партий. С первым звонком публика разразилась сдержанными аплодисментами. За полчаса до поднятия занавеса в зале с нетерпением поблескивали бинокли, искрились украшения на дамских плечах и алели мундирные погоны высокопоставленных офицеров.

      В нескольких километрах от театра тёмно-синий «Москвич» гнал на юго-запад. Старорусская архитектура Красной Пресни сдалась свисту ветра над широким проспектом Калинина. Ефремов вёл автомобиль практически посередине столичной магистрали, с привычным спокойствием обходя поздние машины.

      — Говорят, вы сегодня в балет, — вспомнил он.
      Одинцов кивнул. В предстоящем мероприятии для него имел важность не столько балет, в котором Артём Викторович разбирался с откровенной слабостью, сколько общество.
      — Приглашение Старейшин, — счёл нужным зачем-то пояснить он.
      — А, — вздохнул Ефремов. — Да-да. Я знаю, как это происходит. «Выход в свет. Будут многие»...
      — Будут многие, — подтвердил Артём, не зная, что добавить. Его мысли всё ещё принадлежали случившемуся.

      Вентру свернул на Саввинскую, оставив по правую руку зеркало Москвы-реки, будто отлитое из чёрной резины.
      — Могу доставить домой, — предложил он. — Но в центр я не поеду, велик риск.
      — Вам будет удобно через Ленинский?
      Ефремов кивнул, но Одинцов вспомнил ещё кое-что:
      — Нам бы сперва до Института. В багажнике лежит наш беглый гремлин в полиэтилене. Пусть исследуют.
      — Мудрое рассуждение.
      — Мудрое не мудрое, а, может, поймём, где искать виновника. Или виновников, — Одинцов готов был принять недовольство напарника по поводу длинного маршрута. Сейчас это его не беспокоило. Но Ефремов только улыбнулся, кивнув:
      — Я и думал отправиться в Институт, сдать находки. Если не возражаете, принял бы взятые вами банку и нож. Вы ведь убили юношу ножом, правильно?

      «Убили юношу ножом...»

      Артём кивнул, не отрывая глаз от вьющихся за лобовым стеклом улиц, и положил пузырёк в коробку между сидениями.
      — Нож там, с телом паренька, — Одинцов внутренне сморщился, внешне сохраняя хмурый безразличный вид.
       «Всё-таки паренька... я не могу называть его драугром».
      — Там — это в багажнике или в свёртке?

      Артём едва заметно дёрнулся, тут же сделав вид, что поудобнее устраивается на сиденье. Ему невыносимо захотелось ударить Ефремова за эту пунктуальность, за щепетильность, за сложенные на кухне в штабель тела. Это Артёму, с его-то прошлым опытом, полагалось плевать на всяческие сантименты. Как там говорилось? «Чистые руки, горячее сердце, холодная голова»? Но неужели он не мог позволить себе хоть каплю человеческого отношения!

      Злость погасла так же быстро, как возникла. Умом Мехет понимал, что переживает стрессовую реакцию, которую не смогла исчерпать разбитая стенка в ванной.
      — В свёртке, — выдохнул он, отвернувшись к окну.
      — Понял. И ножны тоже передайте, пожалуйста.

      Одинцов устроил ножны рядом с баночкой, едва не коснувшись локтя Ефремова в момент, когда тот переключал передачу. Вентру говорил:
      — Благодарю. Институт вряд ли закончит микроскопию до завтрашнего заката. Будете готовы в десять?
      — Как всегда, — подтвердил Одинцов.
      — Возможно, по этому поводу позвонит сам товарищ Председатель, как теперь выражаются.

      Артём ещё раз кивнул. Они ехали в молчании довольно долго, успев пересечь Москву-реку по мосту рядом с железнодорожным пролётом. Где-то по дороге Игнат Владимирович закурил польскую сигарету, выставив тлеющий огонёк наружу. Оставив далеко по левую руку Старый Арбат с его кукольными переулками, «Москвич» нырнул в пыльные квадраты нового Замоскворечья. Теперь над дымным небом нависали кубы сталинских зданий, а проспекты вселяли боязнь перед открытым простором. У самого дома Одинцова Ефремов вдруг спросил:

      — Что такое «гремлины»? Слово, которое вы употребили.
      — Это из книги одной. Вернее, не из неё, — замялся Одинцов. — Это во время Великой Отечественной тщеславные британские авиаторы свою некомпетентность объясняли вмешательством этих самых гремлинов.
      — Кем же они были?

      Втайне радуясь возможности поговорить ни о чём, Артём объяснил:
      — Это как домовые, только с аллергией на цивилизацию. Час назад вроде исправный был механизм, а запускаешь его, и всё летит к чертям — гремлины поломали.
      — Кхм… гремлины.
      — Кто ж ещё? — саркастически хмыкнул Мехет.
      — Почему же вы такое слово выбрали?
      — Ну так и эти вон, — Артём кивнул назад, имея в виду драугров, — тоже всё рвут, крушат, калечат, ничего не соображая.
      — Точно гремлины — авиационные моторы?
      — Точно британцы. И люди из-за них гибнут. Надо ж как-то их называть. Я не говорил раньше?
      — Не говорили.

      Когда Артём рассказывал эту историю Кате, она смеялась до упаду и сказала, что будет звать гремлином своего любимого таксиста, потому что он похож на англичанина. У неё был фетиш на таксистов. И она всегда смеялась, когда Артём что-то рассказывал. Но лицо Ефремова демонстрировало ту неуютную степень концентрации, с которой приходит понимание, что твою шутку анализируют логически.

      — Странное поверье, — заключил Вентру, сворачивая к тротуару перед многоэтажкой с длинным фасадом в стиле бюджетного сталинского ампира. — Я видел англичан под Архангельском. Там они не полагались на воображаемых созданий. Видимо, они морально обнищали с тех лет.

      — У меня сосед англичанин. Говорит, что в Британии вообще вся электроника производится гремлинами. Без хорошего подзатыльника не работает, — Артём хмыкнул. — Может, у нас тоже?
      Ефремов криво улыбнулся, почти как когда протягивал пистолет.
      — Сосед действительно англичанин?
      — Наполовину. В конце шестидесятых переехал.
      — Не выдержал ополовиненной Родины?
      — Зато бакенбарды и акцент с собой прихватил, — Одинцов тоже усмехнулся.
      — Рисковый вы человек, Артём, — заметил Ефремов. — Жить рядом с иностранцем в Москве. Впрочем, вы лучше меня знаете ставки.

      Ещё два десятилетия назад большинству иностранцев, посещавших Москву, разрешалось селиться в одном из нескольких отелей, на почве чего комическую славу снискала гостиница «Интурист», набитая шпионами и проститутками из КГБ. Не считая почти двадцати тысяч иностранных студентов, обитавших в кампусах разнообразных «… дружбы народов», и жителей дипломатического квартала, иностранцев в Советской России жило сравнительно немного. Итальянские инженеры, немецкие финансисты, лево-ориентированные деятели культуры… Лишь с ослаблением сталинского режима дела начали смягчаться. В этом смысле знаменательным стал Всемирный фестиваль молодёжи в пятьдесят седьмом, когда — впервые — общение с зарубежными гостями не преследовалось, а юноши и девушки Союза получили возможность приоткрыть для себя западный мир. Впрочем, даже в либеральной Москве под грядущую Олимпиаду-80 для международных гостей планировали неявные резервации, а добиться вида на жительство было не так просто. От прежних коллег Одинцов слышал, что даже удачно акклиматизировавшегося чудака обычно селили в домах, где существовал ведомственный надзор. Ефремов был прав в своих предупреждениях.

      — Сосед из соседнего дома.
      Ефремов пожал плечами.
      — Высланный разведчик, — добавил Артём, зная этот жест сомневающегося недоверия. — Мы выясняли.
      — Разведчик? — в голосе Игната Владимировича прорезался интерес. — Вот уж действительно: резидента к резиденту манит в киноленту.
      Артём проигнорировал напоминание о собственном прошлом:
      — Он уже полуслепой старик на восьмом десятке. Каждый вечер сидит на лавочке, голубей кормит. Лет пять назад ещё ничего был, а теперь жалко смотреть.
      — Болезнь? — без сочувствия спросил Вентру.
      — Доживает остаток. Если так посчитать, почти ровесником мне будет. Даже старше.

      Мехет взглянул в зеркало, зная, что себя там даже не увидит, и задумчиво проговорил:
      — Старый дед, а как приодет... — Артём имел в виду себя, иронизируя на тему плаща. Однако Игнат Владимирович понял его иначе:
      — Английские вкусы могли прилагаться к акценту. Но я всё равно советую вам быть осторожным. Вы видите его каждый вечер, а он видит вас. Для человека его профессии может обнаружиться закономерность.

      Одинцов задержал взгляд на Ефремове, оставив его замечание без комментариев, а взамен спросил:
      — Сколько вам сейчас лет? Если такое можно…
      — В следующем году исполнится век, — Ефремов смотрел в ответ со странным спокойствием.
      — Да вы мне в отцы годитесь, — слабо усмехнулся Артём.
      — Возраст теряет смысл, когда старость, наш вечный враг, капитулирует перед нами, — Игнат Владимирович задумчиво огладил руль, блестевший твёрдым пластиком. Было видно, что вопрос Артёма вернул мысли, уже не раз посещавшие его. — Неужели вы боитесь, что остановившееся время остановит жизнь для вас?
      — Почему остановит? — не понял Одинцов. — Нет.
      — Нет?
      — Её остановит только потеря Смысла. Ну а лю... смертные — их жизнь останавливается в любом случае. Часто слишком рано. Готовы они к этому, или нет.
      — Вы задали свой вопрос исходя из этого соображения?

      С неторопливой грацией змеи Ефремов въедался в ход его мыслей, а Одинцов не знал, как вернее передать чувства. Ему неожиданно подумалось, что сидящий рядом с ним Собрат старше, чем советское государство. Старше, чем Революция. Чем Гражданская война. Возможно, старше, чем царствование Николая Романова. В этом крылась неторопливая целеустремлённость Игната Владимировича, его вечно неприязненный вид и ледяное спокойствие. Даже когда он шутил, казалось, что шутка прочитана им в журнале «Огонёк» и пересказана без всякого пламени.

      Впрочем, пламени на сегодня уже было достаточно.

      — Я подумал о другом. Я подумал, что многие из нас живут ещё меньше, чем некоторые люди, — Артём открыл дверь, пуская в салон вечернюю прохладу.
      — Проиллюстрируете?
      — Вот, например, старику-соседу восьмой десяток. Он прожил его сам. Своими, так скажем, ресурсами. И вот я — большую часть за счёт... В общем, большую часть — нет. А если мне вдруг завтра не повезёт, то выйдет, что старик пережил меня. Но почему-то меня это совсем не тревожит. И вот я думаю — должно или не должно?
      — Вы всё ещё говорите как молодой Птенец, любезный мой. Это похвально, но в некоторой мере наивно.
      — Наивно? — слегка возмутился Одинцов.
      — К чему смешивать случай, мораль и возможности, Артём? — вопросом на вопрос возразил Ефремов. — Ваш гипотетический сосед идёт по тонкой грани. Неудачное падение или поднявшийся инсулин могут столкнуть его в любой миг. От немощи и чувства потерянных лет он вряд ли чувствует иное, кроме жгучей жалости к себе. Вам хорошо философствовать о тревогах, навсегда зарезервировав право остаться собой. Будь вы на его месте, вы отдали бы всё, чтобы вернуть ушедшие годы. Мой вам совет: лучше тревожьтесь о том, что опаздываете в театр.

      Артём неохотно посмотрел на часы, зная, что покажут они больше, чем он думает.
      — А мне ещё и за костюмом подниматься, — только и сказал он.

      — А вам ещё подниматься, — согласился Ефремов, коснувшись коротко стриженого виска. — Доброй ночи, Артём.
      Закрывая дверь, Одинцов услышал, как непрошибаемый на юмористику Игнат Владимирович пробормотал:
      — Гремлины портят самолёты, ну надо же. Такого даже при Ленине не было.

      Не прощаясь за руку, референт по особым делам уехал, развернувшись на Ленинском проспекте вслед за универсалом четыреста двадцать третьей модели. А Одинцов отправился наверх. В отличие от недавней «хрущёвки», в просторном подъезде дома номер двенадцать царили свет и чистота. Сопровождаемый гулким эхом шагов, он поднялся на четвёртый этаж и отпер большую дверь с глазком и двумя замками.

      Просторная двухкомнатная квартира с окнами на Ленинский проспект могла бы стать предметом лютой зависти многих жителей области, но для Артёма являлась не более чем Убежищем. Шторы почти всегда были опущены, а доставшийся в наследство интерьер почти не претерпел изменений. Только маленький бюст Ленина Одинцов всё-таки снял с письменного стола и отправил на дно шифоньера. Казалось, что до него здесь жил какой-то академик: на стенах висели не ковры, а акварели, чайник на кухне выглядел только вчера покинувшим магазин, а когда Артём только принял квартиру, полотенца были сложены в ванной ровной стопочкой.

      В сущности, Артёму нравилось его Убежище. Его составляли кухня в торце коридора и две комнаты — спальня-кабинет первой, гостиная с уютным диваном и чёрно-белым телевизором «Рассвет-3071» второй. К сожалению, смена места жительства была неизбежной. Регулярная ротация квартир позволяла Секретариату маскировать от соседей и домоуправов тот факт, что их жильцы не старели. Для этих целей Родословная под разными предлогами владела примерно пятью десятками квартир в Москве, Подмосковье, Свердловске и Ленинграде, не говоря о дачном товариществе под Нижним. На самом деле, управление этим имуществом составляло подавляющую долю обязанностей Председателя. Тот, кто испытывает иллюзии насчёт роли Принца в Домене, очень быстро натыкается на ворохи отчётов и гроссбухов.

      Раз в пятнадцать лет (или чаще — в зависимости от внешнего вида Сородича и того, насколько удачно налажены контакты с соседями, ТСЖ, участковыми и даже райкомами) Собратья менялись квартирами. До Ленинского проспекта Одинцов успел пожить в Сокольниках и на Планерной улице: в квартире, доставшейся затем графине Елене Григорьевне Черновой из Клана Даэва — и вот теперь коротал дни на четвёртом этаже большого роскошного дома. Однако единственным напоминанием об осадном положении служил лист с телефонными номерами, приколотый к стене рядом с аппаратом. Там числились Секретариат, милицейский подполковник и районный чиновник из «сочувствующих». В других квартирах висели похожие листки, только номера отличались. Принцип был прост: есть проблемы — звони, стучат в дверь — беги.

      Тяжёлые бордовые ботинки Артём поставил рядом с бюстом вождя народов, кожаное пальто и окровавленная одежда отправились в ванную, а взамен он снял с плечиков вечерний костюм. Рядом висел вычищенный парадный мундир. Некоторое время вампир колебался, делая выбор, но всё же закрыл дверцу гардероба. Он не испытывал угрызений совести насчёт выбранного пути, но предпочитал роль блеклой спины среди толпы. Он был Мехет. Тенью среди теней.

      Медленными, почти торжественными движениями облачаясь в костюм, Артём Одинцов стоял посреди безжизненной комнаты. С трепетом он чувствовал, как тепло прокатывается по телу колющей волной, поднимаясь от ступней к макушке. В какой-то момент сердце покойника забилось в груди будто птица, пытаясь успеть за движениями пальцев, повязывающих галстук в старомодный виндзорский узел. Кто-то может сказать, что посещение балета — то ещё развлечение. Скучный праздник, неловкие пересуды, жмущий шею воротник и шампанское в буфете. Всё это так. Но выход в свет для вампиров — это выход в жизнь. Лишь иногда, лишь ненадолго они способны отринуть гнёт ночного проклятия.

      Но самое прекрасное в этих вечерах — то, как они дарят жизнь. Дарят её тем, кто уже мёртв. Как тянутся к теплу ящерицы в пустыне Бадхыз, так ночные хищники тянутся к обществу смертных, подражая ему в жадной, неумелой, тоскливой мольбе. И нет для них ничего прекраснее этого чувства. Артём заворожённо касался щеки, по-новому чувствуя щетину подушечками пальцев. Обретая тактильное счастье, он трогал брови и плечи, словно был демоном, по ошибке влезшим в чужое резиновое тело и заново привыкающим к нему. Его кожа наполнялась теплом. Вампир взглянул в зеркало, где не должен был отражаться...

... и увидел того же самого Артёма Одинцова, каким он был чуть ли не половину столетия назад. По-прежнему по нему трудно было сказать, сколько ему лет. Он был из тех, кого даже в тридцать четыре называют "парень". Такие люди и в двадцать пять, и в тридцать пять выглядят примерно одинаково - и возраст на таких лицах начинает проглядывать лишь после сорока.
Ростом Артём был, как говорится, не низок, не высок. Сто семьдесят пять - ему нравилось это число. Потому что оканчивалось на пять - его любимую и, как он отчего-то решил, счастливую цифру. А вот цвет волос ему совершенно не нравился: во-первых, потому что не тёмный, во-вторых, потому что непонятный. Какой-то непонятно-русый.

«Полная фигня...»

Приблизившись к зеркалу, он внимательно осмотрел своё лицо - смотрел долго, въедливо, как будто в первый раз. Провёл руками по щекам, попробовал улыбнуться (вышло немного криво), затем выразил удивление (с этим проблем не возникло). А потом не удержался и скорчил рожу, рассмешив самого себя.

«Ну и ну...»

Это было приятно. И странно. Как долго он не смеялся? Просто. Искренне. Он не мог даже вспомнить последний раз.

«А ну-ка...»

Одинцов напряг бицепс перед зеркалом, потом пресс, потом повернулся спиной и посмотрел через плечо, напрягая мышцы спины.

«Ну, не атлет, конечно, но вроде и не слабак».

В очередной раз он сам себе сказал спасибо, что перед ночью Становления бессмертным он старался поддерживать форму - по крайней мере, не сильно себя запускать - и пусть и нерегулярно, но посещал гимнастический зал вместе с коллегами.

«Ну ладно, хорош. Пора...»

Застегнув рубашку, Артём набрал номер такси и вызвал машину, а после принялся за чертовски нелюбимое им дело - завязывать галстук-бабочку. Вот это был настоящий кошмар. После первой попытки этот странный аксессуар напоминал обрубок висельной петли, и Одинцов аж выругался, бросив недовольный взгляд в зеркало.

«Есенин, бляха-муха...»

Всё-таки кое-как раза с четвёртого справившись с этой чудовищно непростой задачей, Артём облачился в пиджак и выскочил в коридор, где быстро надел ботинки, завязал шнурки, накинул на плечи куртку и, захватив с собой шапку - теперь-то ушами холод ощущался совсем иначе - и кожаную сумку, торопливо покинул квартиру, не забыв запереть дверь на оба замка.

      Площадь Свердлова
      14-ое февраля 1975 года, 22:50
      Туманный вечер, прохладно, мелкий ледяной дождь
      +2 °С


      К первому акту Артём опоздал, но в каком-то смысле так вышло даже к лучшему. Столетии, эдак, в восемнадцатом приезжать в театр ко времени и вовсе считалось почти неприличным, и у Артёма не имелось поводов нарушать традиции, благословенные самим Кроносом. В отличие от возраста, разве традиции тоже потеряли свою суть?

      Лимонно-жёлтая «Волга» с цифрами двадцать четыре — до счастливой пятёрки не хватило самой малости — остановилась перед высоким порталом. У массивных белых колонн шумели зрители, вышедшие размять ноги. Как раз начинался антракт, поэтому возле дверей курили многочисленные мужчины, обмениваясь политическими замечаниями и обсуждая то, что обсуждается мужчинами во все времена: экономику, начальство и дела частного свойства. Вместе с дымом папирос и трубок в воздухе таяли облачка пара над присыпанными мокрым снегом плечами. Среди них Одинцов видел и женщин, то в сопровождении мужей, то под руку с подругой. С почти невероятной классовой грацией среди театралов соседствовали простоватые на вид гражданки в ситцевых сарафанах и величавые спутницы военно-политической элиты, а жёнам профессоров оппонировали девушки, сочетавшие непритязательную внешность и приятные манеры. Последние наверняка принадлежали к миру искусства.

      Некоторое время Одинцов рассматривал людей, не покидая такси. Над площадью царил призрачный свет фонарей. Изжелта-голубые блики падали на асфальт и тени среди многочисленных автомашин, а среди них искрился медленно падающий снег. В эти секунды Артём чувствовал странную смесь единения и отчуждения. Он сторонился толпы, в то же время легко становясь её частью. Он наслаждался созерцательной высотой, словно позволяя расстоянию между собой и другими стать непроницаемой стеной; его цитаделью. Он был Мехет. Тенью среди теней.

      Проезд в московском такси стоил двадцать копеек за километр. Заплатив два рубля двадцать две копейки, Одинцов закончил с осмотром и выбрался навстречу морозу, свету и жизни. Проталкиваясь через шумное фойе, он не сразу заметил их. Но когда это случилось…

      — Артём Викторович! Замечательно, что ты пришёл. Выглядишь прелестно, — рассмеялась высокая женщина в строгом платье оттенка тёмных изумрудов.

      Любовь Анатольевна Гуникеева, Первая среди Мехет, сочетала строгость облика с потрясающе тёплым взглядом. Она обернулась к Артёму от белоснежной мраморной лестницы, залитой ярким светом больших люстр. Едва ощутимой змеёй золотилось на её шее колье, исчезая в по-старомодному высоком декольте. Естественно было видеть мадам Гуникееву именно такой, именно здесь — в окружении кавалеров и смокингов. Тот, кто помнил историю, вспомнил бы, что предыдущая (и наверняка следующая) Председатель с удовольствием приветствовала знаменитого модельера Ив-Сен Лорана во время его первого визита в Москву в июне пятьдесят девятого.

      — Тёма! — воскликнула из-за её плеча Катя, совершенно по-мальчишески замахав ему рукой. — Идём к нам скорей!

Одинцов пребывал в тихом ужасе от происходящего. Теперь, когда он вспомнил, что такое эмоции, тёплая кожа и подмёрзшие уши, он вспомнил и о том, почему всегда избегал таких мероприятий. Чрезмерное множество людей вокруг, а что ещё хуже — светские беседы, вот то, перед чем смертный Артём готов был спасовать. Уже не говоря о том, что он понятия не имел, как себя вести и что говорить. Ему хотелось провалиться сквозь землю или хотя бы забиться под какую-нибудь скамейку и просидеть там до конца вечера, чтобы никто его там не видел и не беспокоил.
Одинцов чувствовал себя поленом. А поленья, как известно, не разговаривают. Вот и он пытался разжать предательски одеревеневшие челюсти, чтобы сказать хоть что-то, хоть как-то ответить на неудобно-тёплое приветствие, попутно прилагая чудовищные усилия для подавления внутренних позывов к панической капитуляции. Даже Первая Мировая и последующая Гражданская войны, по сравнению с этим, эмоционально воспринимались как-то полегче.
Разумеется, решение Любови Анатольевны привести сюда Катю было мудрым и дальновидным. Ад, благодаря её присутствию, был ослаблен хотя бы до уровня Чистилища. И это помогало. Так было немного легче. И он был благодарен своей Создательнице сегодня по крайней мере за это.

Одинцов ответил рассеянной улыбкой и сам было рефлекторно собирался повторить жест Кати, но смущённо задержал руку на полпути, неуклюже продемонстрировав ладонь.
— Я... Э... Зд-здр-авствуйте, — промямлил Артём, подойдя ближе.

«Я хуже Стада.»

— Благодарю вас! Вы само очарование! — попытался он выдавить из себя какой-нибудь ответный комплимент, едва удержавшись от того, чтобы заложить в него слова-мины вроде «тоже» или «сегодня». Пытка только начиналась.
— Здравствуй, Кать.

      Возраст, а тем более пол или физическая конституция мало значат среди Старейшин. Это недавние посвящённые, новички в семейных особняках, ещё зависят от прижизненного телосложения и умений. Но годы идут, и Кровь всё сильнее пронизывает тело, забирается глубже, подменяя тебя собой. Иные зовут это Зверем внутри. Иные с нетерпением открываются ей, обретая мощь там, где были слабы, воруя красоту, взращивая убедительность. Снежно-белые ладони Любви Анатольевны могли сжаться с силой чугунного поршня, а её уязвимость, скорее всего, была избрана лишь как уместное дополнение к вечернему наряду.

      Гуникеева по-товарищески — ровно в современном понимании слова — встретила Артёма рукопожатием, а Катя, недолго думая, обняла.
      — С прошлого раза намного лучше, — громко шепнула она, отстраняясь.

      Со смехом Любовь Анатольевна увлекла спутников сперва к гардеробу, где нашла приют шапка Артёма, а затем наверх, шествуя как венценосный лебедь в чертогах наборного паркета и высоких зеркал. Каждое из них заняло бы всю стену в квартире на Ленинском.

      — О, вот и товарищ Одинцов.
      На лестнице с Артёмом сухо поздоровался Николай Иванович. Неказистый человечек самой заурядной наружности обладал до жути малоподвижным взглядом даже пытаясь изображать радушие. Видимо, он не сильно старался. Бульдожьи глазки прятались не только за щеками, но и за ломтиками пенсне на старомодном кожаном шнурке. Петренко лысел, а его вид всегда был одинаков: застёгнутый под горло френч на сталинский манер и поджатые губы. Уроженец Минска, он выехал в Москву по необходимости, и с тех пор занимался сугубо хозяйственными вопросами. В это верилось с большим трудом, но в лице Николая Ивановича нашлись люди, способные любить бухгалтерию даже обретя сакраментальную жизнь вечную (но так и не встретив небесного царствия). Впрочем, Одинцов подозревал, что ревностно культивируемый облик счетовода — просто психологический щит Петренко. Каждый в их мире пытался забыться по-своему. В каждом жили свои звери.

      Обменявшись с ним несколькими фразами, Артём и его компания оказались в верхнем фойе. Здесь шум голосов поутих, а за дверями виднелся манящий полумрак партера. Не замечая неловкости спутника, Катя взяла Одинцова под руку и коснулась его воротника, поправляя бабочку.
      — Смотри, сегодня тут много наших! Ой, помнишь, его мы когда-то в кино встретили!

      Она указывала на Мишу — длинноволосого контркультурщика, который даже в Большом театре щеголял клетчато-зелёной фланелью. Сейчас Миша улыбался крупными зубами своему спутнику, вновь кольнув Артёма чувством слабой неприязни. Миша принадлежал к Клану Розы и считал, что жизнь принадлежит ему одному. Несколько лет назад Одинцову пришлось ударить его, сбив с ног, но Даэва на него не обиделся. По крайней мере, внешне. И когда Катя и Артём столкнулись с ним в кинотеатре «Родина», выходя с детективного фильма «Авария», Миша поздоровался с ними вполне миролюбиво.

      А Катя радовалась вампирам и выискивала их в толпе как редкие экспонаты. Радовалась всерьёз, искренне. Наверное, она считала их безобидными и загадочными, но ни у кого не хватило жестокости развеять её иллюзии. Каждый раз, когда Артём понимал бесплодность попыток держаться от неё в стороне и брал куда-нибудь, она приходила в отличное настроение. Хотя вопрос о том, кто служил инициатором походов, оставался открытым, задумываться о нём всерьёз Одинцову не хотелось. Он чувствовал, что Катя — не просто стадо. Собственно, вообще не еда. И не то чтобы чей-то «актив», говоря новоязом Петренко. Именно из-за этого чувства Одинцов старался не привязываться к ней, понимая то, что положено понимать.

      — Вообще, он классный. Я однажды была у него на квартирнике. Он играет на гитаре, представляешь? Не всякие там ромашки-побеждашки, а «Битлз»! Ты вообще знаешь «Битлз»?

      «Классный? Серьёзно?»

      Услышанное Артёму предсказуемо не понравилось. Он и сам неплохо умел играть на гитаре, и «Битлз» не были для него чем-то особенным. В конце концов, даже журнал «Ровесник», который точно не стоило упрекать в музыкальной просвещённости (не зря же он издавался под эгидой ВЛКСМ), печатал их ноты уже лет пять.

      В большой квадратной коробке под диваном под стопкой множества других покоились с миром четыре из шести последних пластинок «Битлз». Одна — с автографом самого Джона Леннона, доставшаяся Одинцову совершенно случайно, в благодарность от внучки его бывшей жены. Кристина Георгиевна Корецкая, любовь его далёкой молодости, в прошлом месяце разменяла седьмой десяток. Было странно и даже больно появляться в её доме под видом собственного племянника. Чувства давно исчезли, но каждый раз Артём чувствовал, будто предаёт нечто такое, что всегда должно оставаться честным. Словно меняясь с совестью, взамен он поддерживал её внучку, не зная толком ни её родителей, ни того, кем был второй муж Кристины. Он старался поменьше разговаривать с бывшей женой. Боялся, что узнает.

      — Тёма? — осторожно спросила Катя.

      Сообразив, что пауза странно затянулась, Одинцов постарался вспомнить предыдущий вопрос. «Битлз» ему нравились, но не слишком. Их фанатом он никогда не являлся, в отличие от Катерины. Из заграничных ему куда больше пришлись по душе «The Ventures». Уж их-то на гитаре он подбирал с поистине огромным удовольствием. Его вкусы нередко отличались от массовых. Одинцов открыл было рот, чтобы погасить её восхищение, но, расценив это как тёмный позыв Зверя, посмотрел на Катю и сдержанно улыбнулся.

      — Конечно, кто же их не знает?
      — Во. Отлично.
      — Тебе они нравятся? — не удержался Артём.
      — Обожаю! Но можем поспорить, что их тут никто больше не знает. Одни старпёры, — Катя хихикнула. — Включая тебя.

      «Старпёр?..» — Артём, конечно, понимал, что она шутила. Но внутри что-то в этот момент шевельнулось и едва ощутимо кольнуло. Где-то глубоко. Где-то на задворках подсознания. — «Старпёр? Я?»

      Одинцов, если и не слышал, то ясно ощущал в себе протестующее ворчание. Он снова попробовал улыбнуться — и получилось куда более открыто, чем раньше, внизу. Улыбка вышла довольно добродушной и скромной. Артём и при жизни ничего не мог поделать с видимой скромностью в своей мимике — таким уж было его лицо. Однако правый глаз едва заметно дёрнулся.

      Он понял эту шутку. Она была забавной. На ней не следует зацикливаться, убеждал Артём своего Внутреннего Старпёра. По правде сказать, замечание Кати ужалило не только его альтер-эго, но и его самого. Ещё один минус кровного притворства. Едва ты вспоминаешь, что такое быть человеком, как тебя тут же спускают с небес на землю простым и ненавязчивым напоминанием о том, кем ты на самом деле являешься. Тебе никогда не дадут забыть — так или иначе.

      «Не зацикливайся».

      — Кать, — добродушным тоном обратился к девушке Артём.
      — М?

      «Не шути так, пожалуйста», — хотел было сказать Артём, но вовремя одёрнул себя.

      — Хочешь, я подарю тебе их «Белый Альбом», подписанный Ленноном?
      Он чуть не сказал «Лениным».
      «Ещё какой старпёр...»

      — Что?! — воскликнула девушка так громко, что многие обернулись в их сторону. — Тёма!
      — Что? — с затаённой гордостью передразнил Одинцов.
      — Блин! Ты серьёзно?!

      «Ну и кто теперь классный?»
      Самолюбие Одинцова нежилось в лучах её восторга. Просто бальзам на душу. Конечно, он не вполне понимал, зачем так радоваться сборнику песен-пародий, но смысл воплей понял бы даже умственно отсталый Женя из девятого подъезда, страдавший монголизмом. Внутренний Старпёр уверенно разлёгся в ванне кефира с сахаром.

      — Да не кричи ты так, — сдался Мехет. — Конечно серьёзно.
      — Я…
      — Старпёры не умеют шутить, — как можно тише сказал Артём.
      Катя смеялась.
      — Нет, правда. Хочешь?
      — Ты сумасшедший, — довольно откликнулась она. — Это ведь их лебединая песня. Важный альбом.
      Одинцов неопределённо пожал плечами.
      — Всё! — Катя ткнула его локтем. — Ловлю на слове.
      — Вот и попался ты в ловкую паутину, Артём Викторович, — заметила Гуникеева.
      — Как и все здесь, — откликнулся товарищ Бражедский, неслышной тенью поднимаясь за ними.
      — Вы меня обижаете. Я вам что, сатрап?
      — А разве не за этим вы собираете званые вечера?
      — Ох. Младек, как и многие европейцы, совсем не умеет играть в игру намёков!
      Делая вид, что извиняется за невежество своего гостя, Гуникеева взглянула на Артёма. На румяных щеках Любви Анатольевны играла улыбка.
      — Порой мне кажется, что это исконно русская игра, — добавила она.
      — Это исконно советская игра, — возразил Младек, оправив дымчато-серый смокинг. В его худощавой наружности читалось академическое прошлое. — Я помню Польшу свободной. Политики в те времена предпочитали играть пинг-понг и заниматься своим делом прямо.
      — Идеалист вы наш. Политики во все времена любили риторику превыше остальных игр.

      Разговор тёк своим чередом. Компания неторопливо дефилировала мимо буфета, где офицеры и аппаратчики лакомились тарталетками с красной икрой. Артём начал надеяться, что о нём благополучно забыли, однако в какой-то момент Любовь Анатольевна вновь обернулась к нему:
      — К слову, вот прекрасная иллюстрация. Артём Викторович, как человек от Елисейских полей далёкий, заметит её лучше нас. Не так ли, Младек?
      — Тут как сказать. Большое видится издалека, это верно, — неопределённо подтвердил поляк.

      Катя, спрятавшись за плечо Одинцова, закатила глаза и провела пальцем по его предплечью в жесте молчаливой поддержки. Но, вопреки ожиданиям, Гуникеева избавила слушателей от очередной метафоры:
      — Взгляните, Артём. Взгляните налево. Мужчина в белом фраке — секретарь видного члена Политбюро. Его жена числится в зарплатной ведомости Пятого управления КГБ, однако сам он весьма дружен со Старейшиной среди Вентру. У стойки пьёт генерал МВД.

      Полный мужчина в гражданском костюме как раз опрокидывал рюмку. Острые глаза Артёма разглядели бутылку — не народную «Столичную» за три шестьдесят два, а премиальную украинскую водку с хрустящей крышкой. Его взгляд переместился к пожилому сухарю, что-то объяснявшему девочкам в нарядных школьных платьях. Будто подхватывая его наблюдения, глава Клана продолжала экскурсию:

      — Неприметный человек, смущающийся общества дочерей — старший инспектор ОБХСС. Восторженный юноша, который беседует с нашей дорогой Зинаидой, — изящным жестом фужер Гуникеевой указал на ещё одну «подругу семьи», — многообещающий стажёр. Мы помогли ему освоиться в прокуратуре. Со временем он оплатит долг.
      — Полагаю, примеров достаточно? — остановил её Младек с наигранной усталостью.
      — Пожалуй.

      На мгновение воцарилось подавленное молчание.

      — Я знаю этих людей, потому что они знают нас. В свою очередь, их знают многие. А многих — другие. Интересен вопрос: где корни могущества Родословной, как на практике проводится в жизнь её власть? Если помните, наш разговор начался с упоминания паутины.
      Артём кивнул.
      — Так вот она, — Гуникеева щёлкнула ногтем о бокал.
      — Социальная махинация в наиявнейшем виде, — товарищ Бражедский вздохнул, и Одинцов был с ним внутренне согласен. Всё происходящее напоминало ему не преступную паутину, которую в кино распутывают доблестные сотрудники МУР, а нечто до ужаса более грандиозное — фашистскую Германию как она есть. Ту Германию, где партия Гитлера властвовала безраздельно и абсолютно. Он молчал не потому, что нечего было сказать, а потому что не знал, как относиться к нарисовавшейся картине.

      — Порой я устраиваю такие вечера с единственной целью... — начала Примоген, но поляк её перебил:
      — Любовь Анатольевна любит напоминать о себе, — едко сказал он.
      — И Стадо должно видеть своих пастухов, — Гуникеева улыбалась, но Артём видел кроваво-стальной отблеск в её глазах. — Это и есть паутина, сотканная Родословной.
      — Не откажешь, иллюстрация хороша, — сухо констатировал Бражедский.

      Артём промолчал, несколько раз кивнув. Всё это навеивало жуть. Получалось, что Стадо и вправду было стадом для некоторых. Не устоявшимся оскорбительным термином, вроде американского «ниггеры», а… чем-то настоящим. Любого могли пустить «в расход», стоит только «верхам захотеть». Это было неправильным. Странно, но при этом он не мог почувствовать неприязни в адрес Любви Анатольевны, с очевидностью представлявшей «верха» здесь. Возможно, потому что для Родословной, в отличие от Германии, этот путь остался единственным средством выжить.

      К счастью, Младек спас его от дальнейших комментариев, махнув какому-то знакомому. Умело расцветая, Гуникеева встретила нового собеседника, и Катя умело похитила Артёма на театральные ярусы.

      Они долго сидели в полутьме, рассматривая неярко подсвеченный занавес и рассаживающихся по местам людей. Над бархатными портьерами разнёсся глухой звонок, но их ложа пустовала достаточно долго. В какой-то момент Одинцов обнаружил, что Катя дремлет, опустив голову ему на плечо.
      — Ты спишь?
      — Не-е, — с улыбкой в голосе протянула девушка. — Заклеиваюсь.
      — Это, в смысле, к месту прилипла и сидишь? — чувствуя себя Ефремовым, спрашивающим о гремлинах, удивился Одинцов.
      — Это сленг такой, Тёма. Не знаю, как описать. Вот смотрю, как по сцене кто-то шарахается, и лениво даже подумать о чём-нибудь. Дремлю на ходу, наверное. Sticking around, — добавила она по-английски.

      Вскоре прозвонили к окончанию антракта. Занавес взмыл к потолку и софиты угасли, оставив на сцене замершего в умопомрачительной позе статного мужчину. Золотистая сорочка, означавшая римскую кирасу, казалась продолжением его фигуры. Кто-то в зале зааплодировал, но в следующий миг вступил оркестр, обволакивая полутьму неторопливой египетской мелодией.

      Цезарь шевельнулся, перетекая с места на место с невероятной пластикой. Великий Марис Лиепа не танцевал — он плыл над сценой, едва касаясь её носками мускулистых ног, и звенела арфа, провожая его полёт над спящей египетской Александрией. Вступили ударные, с барабанной дробью на подмостки опустились пальмы и смутные образы египетских пирамид, а между них змеились тела артистов. Изображая античных солдат и придворных, они рассыпались по сцене, заключая в живой круг танцующего Цезаря. Их единый ритм казался красивым, но неестественно томным, будто заданным математической моделью в обрамлении творческой искры.

      — Ритуал, — вполголоса заметила Любовь Анатольевна с другого конца ложи, но Артём понял, кому адресованы её слова. — Наиболее прекрасное, что есть в балете — торжественное действо. Церемониал.
      — Иногда я совсем её не понимаю, — вздохнула Катя его с плеча. — Но танцуют красиво...

      Одинцову не хотелось здесь быть. Ему хотелось взять Катю за руку и увести отсюда куда-нибудь в другое место. Менее громкое. Менее людное. Чтобы просто побыть в покое. Но они не могли просто взять и уйти. Быть частью Клана — обязывало. Например, к участию в подобных ритуалах.
      — Знаю. Не ты одна, — шепнул Артём ей на ушко. — Потерпи немного.
      — Угу, — ободряюще улыбнулась она. — Всё в порядке.

      Тем временем, танец Цезаря перестал быть одиноким. Среди придворных возник мужчина греческой наружности. Несмотря на пропорции великана и кустистую бороду, он грациозно поддерживал тонкую фигуру, окутанную газовой шалью.

      — А откуда в Египте грек? — с чисто московской непосредственностью спросил кто-то из обитателей ложи.
      — О нет, чувак, — едва слышно застонала Катя. — Ты зря это спросил.
      Артём едва удержал смешок.
      — По легенде в изложении Хачатуряна, — объяснила Гуникеева, не замечая шуток, — бог Аполлон, притворившись сицилийским рыбаком, усадил царицу Клеопатру в ладью и тайно доставил в кесаревы покои. Кстати, Нина Олеговна должна блистать в этой роли.
      — Я помню её в «Жизель», — неожиданно поддержал Петренко, кашлянув как сломанная каретка. — Прекрасная партия.
      — Прекрасная, — подтвердила Примоген.

      На фоне их диалога даже «Битлз» начинали казаться Одинцову всё более привлекательной альтернативой. Единственным утешением служило то, что балет действительно был поставлен на славу. Взмахами длинных лент Нина Самородкина превратила танец в вихрь, стелившийся за ней будто зыбкий восковой след. Он напоминал Одинцову мираж над раскалёнными песками, хотя он никогда не видел пустынь — должно быть, режиссёр и задумывал так, добавляя багровых контрастов освещению.

      — Погодите, — внезапно проснулась Катя. Оказывается, она всё-таки следила за балетом. — А чего она вообще делает? Ну, в смысле, чего она хотела?
      — Союза, — негромко ответила Гуникеева.
      — Между Египтом и Римом?
      — Поддавшись власти Цезаря, она предпочла быть очарованием, нежели соперничеством. В битве на берегах Нила армии Цезаря прошли в шаге от поражения, но и триумф его был сокрушителен.
      — Наверное, она кучу раз успела подумать, что выбрала не ту лошадь, — фыркнула Катя.
      — Однако фаворит восторжествовал, — Любовь Анатольевна прикрыла глаза, наблюдая так за танцем Лиепы и Самородкиной. — Легионы сделали Клеопатру богиней среди людей, в точности как уготовано дочери фараонов.
      — Прико-ольно, — протянула Катя очередное непонятное, но забавное словцо. — На вас похожа.

      Бражедский не выдержал и захохотал в полный голос, за что на него возмущённо зашикали из соседних лож. Впрочем, улыбалась и Гуникеева.

      — Лестно, но далеко от истины. Я выбрала «Клеопатру» по иной причине. Она важна скорее Артёму Викторовичу, ведь сейчас он наблюдает на сцене рождение нашего Клана.

      Артём Викторович аж икнул от неожиданности и нелюбопытной важности, которую на него пытались напустить. Очевидно, происхождение его Клана интересовало Одинцова ещё меньше, чем пластинка «Битлз» с автографом Леннона. Нет, Старейшин можно простить. За столько веков действительно находятся причины, чтобы стать мелочным и экзальтированным. Когда перестаёшь отличать один год от другого, это далеко не худший итог. Из уважения к Создательнице Артём попытался сделать вид, что проникся моментом.

      — В древности словом «мехет» именовали богиню, известную как Великий Потоп, Мехет-Верет, — не замечая его скептицизма, Примоген всплеснула руками. — Позже, когда вода в дельте Нила поднялась, египтяне окрестили так всю местность — возможно, как дань религиозным предрассудкам. Наконец, в ходе римского завоевания мы присоединились к другим семьям, образовав то, что известно сегодня как Родословная.
      — И вас назвали Мехет? — затаив дыхание, уточнила Катя.
      — Для других мы стали пришельцами из дельты. Тенями Египта, земли мехет. Со временем, конечно, история утратила очарование, но традиционный ритуал Обращения для принимаемых в Семью служит напоминанием об этом.

      Только теперь Артём понял, к чему клонила Гуникеева — пожалуй, понял скорее к сожалению, чем к счастью. Артёму, который привык искать практическую пользу, а не высший смысл, воспоминания о Становлении не казались особенно приятными. Удивительно, как заносчивая Старейшина, живущая в плену красивых фраз и пустых фантазий, нашла в нём родственную душу. Впоследствии, конечно, правильность её выбора стала очевидной — немногословный, скрытный и увлечённый, бывший гэбист сделался отличным референтом по особым вопросам. Но тогда Артём не знал, почему.

      В далёкие дни тридцать четвёртого, ставшие для него временем метаний и паники, Артём готовился принять любой выход из ситуации, в которой оказался. В молодости он, наверное, хотел стать защитником. Хотел помочь стране в тяжёлые времена, не забывая, конечно, о себе. Но затем пришёл сталинский террор, НКВД всё больше напоминало скоморошных палачей, бросающихся на выдуманных врагов. Участвовать в этом Артём не хотел и подал в отставку, но понятия не имел, что делать дальше. Гуникеева познакомилась с ним через жену. После нескольких встреч и нескольких месяцев работы телохранителем она изложила предложение прямо: Родословная нуждалась в защитнике, а она сама — в достойном усилении Клана.

      Почему он? Чёрт побери, тогда это казалось вопросом без ответа! Шансом, который выпадает раз в тысячелетие.

      Обращение Мехет, разумеется, подражало очередному ритуалу, наверняка связанному с мумификацией. На всём его протяжении обращаемый сохранял сознание, видя, что и как именно происходит с ним. Здесь не было человеконенавистнических мотивов как таковых, но к горлу Одинцова подступил ком. Всё это выглядело слишком... слишком чуждым для него. Как балет.

      Клан трактовал Обращение как осознание собственной смерти, как самостоятельный переход от старого тела к новому. Сумрачные, манипулятивные Мехет отрицали сладкую негу Обращения Даэва или концепцию награды за достойное деяние, как его понимали Вентру. Они в равной степени не принимали тех, кто закрывал глаза перед смертью, и тех, кто заранее презирал её. Мехет встречали смерть осознанно и добровольно, находя в мрачном фатализме своего рода memento mori — напоминание и предупреждение. Только легче от этого знания не становилось. На фоне мыслей Артёма о чём-то шептались зрители, потом случился ещё один антракт, а Одинцов едва мог дышать из-под вдруг выросшей на груди пирамиды. Он вспоминал.

      Всё случилось в Ленинграде, городе, славном вечным сумраком и египетскими мотивами. Проклятье, он до боли остро помнил тот день, даже дату помнил — третье ноября 34-го. Она была обведена в кружок на календаре, который висел в грязной коммунальной квартире где ютился тогдашний Артём. Немногословный водитель забрал его в полночь и высадил в переулке за Миллионной улицей. Оттуда — через служебный ход музея, затем по лестнице вниз. Оставленный лишь в хлопковой набедренной повязке, Одинцов с неловкостью улёгся на неестественно-тёплой плите в подвалах Эрмитажа. В тридцатые годы, когда никто понятия не имел о Египте и его традициях, происходящее выглядело странным, диким и притягательным одновременно. Настоящим посвящением! Молчаливые служители установили вокруг глиняные сосуды, зажигая благовония, и на мраморе играли оттенки углей. Затем они удалились, а из темноты выступила Гуникеева. Она двигалась вокруг плиты медленным шагом, напомнив свивающую кольца королевскую кобру. И лишь вступив на мраморный пьедестал, она сбросила снежно-белую тогу. Тогда её миловидное лицо исказилось, обнажая игольчатые клыки. Взглянув на неё сейчас, как ни в чём не бывало обсуждающую советское искусство, Одинцов ещё сильнее почувствовал, как сжался галстук на шее.

      Боль пришла много позже. Крепкое тело Артёма содрогалось от отсутствия кислорода и переносящей его крови — припав к горлу Обращённого, Любовь Анатольевна с жадностью поглощала его до дна. Её смуглая кожа блестела в полутьме, а золотые полумесяцы на груди стали единственным одеянием. Своего рода подражанием жрецам звероголовых богов Египта.

      Зверь всегда шёл рука об руку с их Проклятием.
      Запах специй сводил с ума. Острый и раздражающий, он словно был призван сохранить бьющееся на грани затмения сознание.

      Иссушенный, но неспособный умереть, Артём был не в силах и пошевелиться. Он умирал, чувствуя каждую секунду своей смерти. И магические мантры, которые читала Сир, звучали в его ушах монотонным низким гулом. Веки резала полыхающая под ними сухость. Он чувствовал, как перестаёт дышать. Чувствовал, как что-то происходит с ним. Как завывающий в агонии мозг исчезает, чтобы уступить место новому. Таким стало перерождение, подобное перерождению в водах Дуата. И только когда Любовь Анатольевна подняла над его губами чашу, до краёв полную кровью, Артём резко, конвульсивно вздохнул, с хрипом царапая мрамор.

      Лейтенант Одинцов умер.
      Дышал вампир, ещё не зная, что больше не нуждается в этом.

      В тот краткий миг просветления Артём запомнил извращённое, искажённое счастье, родившееся из унижения и боли, и нещадно казнил себя за это. То было сродни потному возбуждению, которое охватывает пожилого мужчину при виде совсем ещё юной девушки. Выходя из вод своей реки Дуат, Артём как будто бы целовал ноги своим мучителям. Для человека его склада такое было весьма тяжело перенести.

      Балет окончился удивительно быстро, исчезнув среди воспоминаний. С удивительной умеренностью Арам Ильич Хачатурян превратил скучное историческое действо в элегантный танец. Его венчала сцена прощания Цезаря и Клеопатры, которую Одинцов досматривал вполглаза, дрожа крупной дрожью. Он бы и оценил постановку, но, раз за разом пережёвывая прошлое, чувствовал себя погребённым заживо. Катя всё ещё была рядом, тоже совершенно не против того, чтобы куда-нибудь скорее уехать.

      Прощаясь в фойе с торопливо надевающим шапку Одинцовым, Любовь Анатольевна задержала его ладонь в своих:
      — Что же, лоск Елисейских полей мил не всем, не всем приятен.
      — Что вы, — проскрипел Артём.
      — Я знаю, Артём Викторович, что такие вечера не по тебе, — теперь её голос звучал совершенно обычно.

      Одинцов едва нашёл силы, чтобы растянуть губы в ответ. Кажется, такое усилие называется чудовищным. В эти секунды он ненавидел каждый миг в большом и сверкающем театре, ненавидел каждого здесь, хотя совершенно не имел ничего против Любви Анатольевны. Египетские мотивы балета смешались с переживаниями, и, будь он проклят, какая-то сторона его души не сомневалась, что Гуникеева прекрасно чувствовала его состояние.

      — Что же сказать, — Сир кивнула. — Спасибо за терпение. Мне было важно, чтобы ты пришёл.
      — Важно, да... — не вполне соображая, что говорит, согласился Одинцов. — Понимаю.
      — Для меня этот вечер — значительно больше, чем балет. Так, пожалуй. В этот момент мне хотелось видеть тебя рядом.

      Её рукопожатие отличалось от прошлого. Так пожимают руки не товарищи и не соратники.
      Пожалуй, его можно было назвать материнским.
      Очередной ритуал. Сегодняшним вечером Артём уже видел один ритуал, изуверски пародированный каннибалами.

      — Нам тоже очень понравилось! — пришла на помощь Катя, накидывая короткую дублёнку на меху. Она с тревогой поглядывала на Артёма. — Знаете, я бы и ещё раз с удовольствием повторила.
      — Непременно, непременно, — Гуникеева вновь казалась далёкой и недоступной. — Счастливой ночи!

      Артём долго стоял на улице и дышал полной грудью, ловя ртом кислые московские снежинки. В темноте над памятником Карлу Марксу краснели башни Кремля и раскинулась световым панно площадь Революции. Стояла полночь, и даже неутомимые огни Москвы гасли один за другим — потемнел ГУМ, исчез блеск с проспекта Маркса, а последние автомобили сонно разъезжались от театра.

      — На тебе лица нет, — Катя подёргала Артёма за рукав.
      — Я чувствовал себя мумией, — делая перерывы на вдохи, отозвался Одинцов. — Запертой в саркофаге под огромной пирамидой.
      — Ого. Это балет так повлиял?
      — Саркофаг повлиял, — ему не хотелось объяснять.
      — Поехали к тебе? — помолчав, предложила Катя. — Вон, такси ещё свободно.

      Некстати вспомнилось, что, кроме вампиров, Катя обожала таксистов.

      Артём благодарно кивнул.

      — Подождите! Погодите! — не успели они подойти к такси, как сзади раздался оклик. Артём обернулся. Длинноволосый Миша бежал к ним, размахивая рукой. — Ребята, привет!
      — Привет-привет, — откликнулась Катя, а Одинцов промолчал.
      — Фух… — Миша отвёл за ухо растрепавшийся «конский хвост». — Народ, идея есть. Поехали со мной?
      «Нет», — едва не вырвалось у Одинцова, и так порядком обозлённого на вечер, но Катя успела спросить:
      — Куда это вы собрались?
      — Да так, ничё оригинального. Квартирничек собираю. Чаёк-булочки-гитарка, все дела. Весело будет!
      Девушка вопросительно повернулась к Одинцову и подняла брови.
      — Пожалуй, нет, — тщательно стараясь, чтобы голос звучал нейтрально, отказался вампир. — В другой раз.
      — Эх… ну смотрите, — Даэва взглянул на Артёма не то чтобы враждебным, скорее просто прохладным взглядом. Было ясно, что основная часть его приглашения адресована Кате. Он шагнул было к ним, чтобы помочь усесться, но Одинцов уже закрывал дверь.
      — До встречи, Миша! — прокричала Катя.
      — Без проблем, — он только отмахнулся. — Пока, ребята!

      Фары «Волги» осветили длинный клин на мокром от тающего снега асфальте. В их вспышке мелькнула фигура Миши, размашисто шагавшего к тесной группе своих приятелей, двумя руками перевязывая роскошную косу заново.

       Ленинский проспект
      15-ое февраля 1975 года, 00:20
      Глухая ночь, холодает, ленивая метель
      -3 °С

      На этот раз петлять не пришлось. Таксист ехал ровно по Большой Ордынке и негромко подпевал в такт песне на радиопрограмме «Маяк». Ему было нетрудно определиться с выбором, ведь московское радио транслировало всего восемь программ, причём большая их часть прекращалась на ночь. А Одинцов и Катя смотрели в окна, каждый в своё. Город за ними окончательно нырнул во тьму: сколь банальной ни была бы эта метафора, она не теряла свою актуальность. Ряды слепых окон и сталинские ансамбли, статные как горб маркграфа, проносились по сторонам. Крыши сливались с чёрным небом, где рыскали вышедшие на охоту тучи. Казалось, вот-вот одна из них спикирует на одинокое такси подобно хищной птице — но каждый раз шофёр поддавал газу и машина уносилась вперёд. Странным образом салон наполнило невыразимое чувство монументальной красоты, родившейся над оцепенелой столицей.

      — Тёма... всё-таки, что-то случилось? — тихо спросила Катя.

      Артём ответил долгим немигающим взглядом. Она, сама того не зная, напомнила этим «случилось» об обезумевшем парне, которого сегодня пришлось зарезать, и о Ефремове. Воспоминание это пришлось совершенно не к месту. Хуже оно не сделало, но радости к пережитому в театре — тому, о чём спрашивала Катерина, — не добавило.

      — Странно смотришь… — девушка поёжилась.
      — Ты не поймёшь, даже если я объясню.
      — С чего ты взял? — она склонила голову к плечу, будто пыталась нырнуть между проблесков света в темноте.
      — Подумаешь, что поняла, но это будет не то. Хотя это даже к лучшему.

      Может быть, Артёму и хотелось, чтобы она поняла чисто теоретически, но вот чтобы пережила подобное — нет, ни в коем случае. Одинцов вдруг подумал, что если кто-нибудь когда-нибудь её Обратит, то это будет он сам. Без всяких дурацких ритуалов, мучений, показухи и песчаной клаустрофобии. И только в том случае, если она будет этого желать.

      — Ты сейчас звучишь прямо как Любовь Анатольевна, — вздохнула Катя, не подозревая о том, что Артём хотел её защитить. — Одни загадки.
      — Нет!
      — Нет? — шорох пассажирского дивана подсказал, что она повернулась к вампиру.
      — Просто... я не такой, как они. И не хочу таким становиться.
      — Как какие «они»?
      — Пожалуйста, Кать, не бери в голову. Уже совсем всё в порядке.
      — Точно? — с тревогой спросила она.
      — Позволь мне иметь свои незначительные заморочки. Может, потом расскажу тебе. Как-нибудь.

      Артём уже в который раз за вечер попытался улыбнуться — на сей раз так, словно ей и правда не о чем было беспокоиться. Все беспокойства принадлежали ему. И он хотел, чтобы так и оставалось. Так долго, как это возможно.

      — Ну-у… — наморщенный нос подсказывал, что она не совсем ему поверила, и Артём перевёл тему:
      — Лучше ты расскажи, как «Битлами» увлеклась?
      — А, это отличная story. Мы в Ялту ездили, — оживилась Катя. — Так красиво! Как в Ницце... наверное.
      — Ты была в Ницце? — поднял брови Артём.
      — Не-е-е, ни разу. Это я так. Загнивающий буржуазный строй почему-то зовёт Ялту советской Ниццей, — в её устах замшелый политический ярлык звучал так смешно, что Мехет фыркнул.
      — Берега белые, море голубое, всюду пальмы и эти... акации, вот, — продолжала она. — Как на открытку приезжаешь. И люди там весёлые. По вечерам всегда начинались танцы, я познакомилась с девчонками из Севастополя. Вот они «Битлз» и показали. И Чака Берри, и Принца Бастера. Я-то, деревня московская, только Элвиса знала.

      Она рассмеялась, мечтательно глядя в окно.

      — Тебя бы туда! Интересно, самолёты по ночам летают?

      — Мне нельзя туда, — отказался Артём.
      — Ой, да брось.
      — На меня загар не ложится. Гусиная кожа — сгораю моментально, — шутливо посетовал он, разведя руками. — Ну, ты знаешь.
      — Ага, — вздохнула Катя, — знаю.
      — А очень зря, — вдруг оживился таксист. — У меня родичи в Крыму живут, что ни лето зазывают.
      — Вот! — девушка закивала. — Дядя шофёр правильно соображает. Музыку прибавь, дядя!

      Лихой гитарный мотив подстегнул видавший виды ГАЗ. Словно по иронии судьбы, улица, по которой они ехали, называлась Крымский вал. Катя посмотрела в затылок таксиста и мягко взяла Артёма за руку.
      — К тому, что ты сказал, — прильнув к нему, она зашептала в самое ухо. — Здорово, что ты такой, какой есть.
      — Я думал, ты по таксистам… — едва слышно отозвался Артём.

      Вампир боролся с собой, но нет ничего опасней борьбы, в которой нет врага. Предосторожности отправились в бездну, а вместе с ними бросился и Артём Одинцов. Бездна пахла дефицитной пеной для ванны. Подхваченный лёгкой волной, Артём нырнул носом в Катины волосы.

      — Ну, мы же в такси, — плечи девушки вздрагивали от беззвучного смеха. Мягкие губы нашли скулу Одинцова и скользнули по щекам ко рту.
      — В этом и проблема! Мы в такси, — неразборчиво подтвердил Одинцов сквозь поцелуй, но его последние оправдания вряд ли кто-то услышал.
      — М-м-м… — язык Кати щекотал нёбо мужчины. — Ты не пил шампанское! Зачем ты вообще ходил в театр?

      Казалось, даже музыка стала громче.

      Смена такси на подъезд, а затем на тёмную прихожую, не спасла ситуацию. Кажется, чем меньше оставалось света, тем более жадной становилась Катя. С висящим на локтях пиджаком Артём кое-как закрыл за ними дверь и бросил ключи на пол.
      — Бабочку оставь, — Катя остановила руки Одинцова.
      — Что? — против воли Артём покраснел до мочек ушей. К счастью, впотьмах это осталось незамеченным.
      — Так прикольней! — Катя через голову стащила платье, не стесняясь худощавой фигурки, едва прикрытой полосками белья. Её неловкие движения и запутавшиеся в плечиках руки заводили Артёма почти до безумия.
      — Ты вообще без царя в голове… — выдохнул Одинцов, понимая, что небывалый прилив возбуждения прогоняет из мыслей последнюю осторожность.
      — Ну так Иван Васильевич профессию сменил, а я чем хуже?

      Звонко смеясь, девушка помчалась в гостиную. Одинцов мог настигнуть её в мгновение ока, но предпочёл подхватить игру, качая головой от происходящего. Катя прыгнула на диван, увлекая Артёма за собой, и этот поцелуй они не разрывали намного дольше.

      Одежда царапала предплечья и бёдра, пока Катя беззастенчиво стягивала с него брюки и сорочку. Сумасшедшее присутствие элегантной бабочки уже не казалось таким сумасшедшим, и когда одна ладонь подхватила Артёма за галстук, а другая нырнула к его животу, Одинцов еле слышно застонал. Он потянулся вперёд, но подруга игриво оттолкнула его, не переставая дразняще двигать рукой.
      — А ну стой. Я только про бабочку говорила. В остальном раздевайся догола. Совсем.

      Её лицо с хитро приклеившейся улыбкой маячило в темноте. До звёзд в глазах близкое, до сердечной боли беззащитное. Катя не пыталась строить из себя что-то иное, не умела важничать. И даже не старалась. Движениями ног Артём избавился от остатков одежды, но Катя ловко вывернулась и отползла к углу дивана.

      — А ну отстань. Ты ещё скажи, что мы сейчас будем в рабоче-крестьянской.
      — В рабоче-крестьянской чём?
      — Позе, Тёма, позе! Скучнее этого только библиотекой заведовать. Садись.

      Она потянулась к нему, поцелуями направляя движение обнажённого парня, а чувство собственной наготы гнало дрожь по его рукам. Когда Артём упал на спинку дивана, Катя отступила перед ним, выпрямляясь во весь рост. Ничего искусственного не было в её движениях. Непринуждённо и развратно она подцепила двумя пальцами трусики, сбросив их к тонким лодыжкам, и скромно улыбнулась. Жар, исходивший от её тела, чувствовался почти физически.

      — Так-то лучше, — резюмировала саму себя Катя. — Сиди и не двигайся. Хотя… Я тебе нравлюсь?
      Одинцов молча кивнул, не отрывая от неё взгляда. Ему казалось, что всё тело бьёт лихорадка. Сидеть вот так, разведя бёдра и позволяя девушке, с которой только что наблюдал балет, рассматривать себя, раскрасневшееся лицо, эрегированный член. До одури хотелось большего. Катя словно читала его мысли:
      — О. Тогда двигайся, country boy. Своей правой ладонью. Как ты делал в своей гимназии.
      — Я в училище учился, — зачем-то сказал Артём.
      — Рабфаке, значит, м-м-м... Тогда на рабфаке. Знаешь, что означает слово fuck на английском?
      — Только догадываюсь.

      Одинцов был слишком растерян в океане эмоций, чтобы возражать. Он неуверенно коснулся себя, вздрогнув от неожиданного и потрясающего чувства. Стыд и удовольствие смешались в бронебойный коктейль.
      — Чёрт… — прошептал он, когда девушка с садистской неторопливостью завела руки за спину, сбрасывая бретельки.
      — Ты двигай-двигай, — подбодрила она, медленно забираясь на диван.

      — Нравится заниматься мастурбацией прямо так, прямо передо мно-ой?
      — Прекрати... — выдохнул Артём.
      — Значит, не нравится?
      — Нет... да... в смысле, прекрати!

      С тихим смехом Катя встала на колени над ним, не разрывая зрительный контакт. Она молчала, и только лихорадочное дыхание нарушало тишину. В мельчайших деталях парень наблюдал, как сужаются зрачки и проходит по плечам девушки дрожь наслаждения, как язык раз за разом облизывает припухшие от французских поцелуев губы. Она двигалась с выворачивающей душу медлительностью, и лишь опустившись до конца в первый раз, Катя позволила себе застонать.

      Артём откинул голову, чувствуя затылком жёсткое дерево. Он не знал, как называется происходящее. Не знал, что должен думать. Его мир сузился до фокальной точки, осталось только горящее чувство там, где соприкасалась их кожа. Где жгли спину непонятно как возникшие царапины. Выныривая из-под волн наслаждения, он вдруг ясно увидел Катю. Девушка раскачивалась с закрытыми глазами, положив ладони себе на груди в считанных сантиметрах перед ним. Пальцы Кати плясали, вплетаясь в фейерверк ощущений, и мозг полоснула грубая мысль: как же прекрасно было трахать её именно так!

      Вспыхнул внутри запоздалый стыд, но бёдра Артёма уже напряглись.

      — Только не… превращайся в летучих… мышей… именно сейчас, — сквозь сжатые зубы простонала Катя, и словно сломался моральный барьер: впервые за вечер Артём захохотал открыто и громко.
      — Эй! — разочарованный вопль потонул в смехе задыхающегося, раскрасневшегося парня.

      С налипшими на лоб волосами, до боли напряжённым членом и несчастной бабочкой, съехавшей под кадык, он смеялся, не в силах ничего сделать с собой. Улыбаясь, Катя ударила ладонями по его ягодицам, и Артём без предупреждения вскинулся навстречу. Ещё и ещё. Слова Кати потонули в довольных стонах.

      — Не вздумай кончить, — хихикнула Катя с ошалевшим взглядом. — Ты чего, школьник?

      От странного запрета Артём выгнулся дугой. Он чувствовал эякуляцию всем телом, а Катя привалилась к нему, опаляя ключицы жарким дыханием. Она почти не двигалась, дожидаясь, пока парень закончит вздрагивать, и нежными движениями слизывала солёную влагу с плеча Артёма. Ни один не проронил ни звука. Так они и сидели. Минуту, две... Время перестало существовать, пока от дыхания Кати не стало совсем жарко. Закрыв глаза, Одинцов думал, что некоторые ошибки просто нельзя не совершить. Затем мир накренился, и он сам не заметил, как мягко сполз на диван.

      Часы, лежавшие поверх носков и рубашки, меланхолично отмерили первый час нового дня. В полной тишине не хотелось ни двигаться, ни думать. Иногда девушка на диване шевелилась, чтобы обнять тридцатилетнего мужчину с глазами глубокого старика, и тогда шуршал лоснящийся велюр. Иногда они лениво целовались, чувствуя мокрые следы, повторявшие очертания их тел. Словно оси на архитектурном чертеже, редкие мысли пронзали сознание Артёма, и в отчётливо-синтетической пустоте он понял, что малодушно не хочет отдавать Катю кому-либо: Мишам, вампирам… Не хочет, чтобы она так и прожила всю жизнь «другом семьи».

      Он прикрыл глаза. Стоило сказать это сейчас, иначе он может никогда не найти подходящего момента:
      — Кать…
      — М? — откликнулась она в точности как в театре. Её слова щекотали грудь теплом.
      — Если будет возможность, держись подальше от этого Миши. И всей его компании, — на одном дыхании сказал вампир.
      Катя так удивилась, что даже приподнялась на локтях:
      — Почему?

      «Она совсем ничего не понимает...»
      — Ты правда не понимаешь? — Артём с надеждой заглянул ей в глаза, но там светилось только искреннее недоумение:
      — Что? Чего не понимаю?
      — Для них ты — игрушка. Тебя могут сломать. Нарочно или нечаянно.

      «И я тоже могу...» — мысленно закончил Одинцов.
      — Неправда! — слегка обиженным тоном возразила Катя.

      Но на её лице появилась задумчивость. Артём не казался ей человеком, который станет пугать понапрасну, однако... однако... Она лихо тряхнула головой:
      — Ладно, ваши старшие и правда are taking me into creeps, — по её тону было понятно, что она имеет в виду, — но Миша или Рома, или Аня — нормальные ребята. Хотя Мишка немножко козёл. Но только слегка.
      — Ага. «Слегка».
      — Если бы ты поехал, сам бы убедился, — Катя снова смеялась, целуя Артёма в висок.
      — Это он ещё сдерживается, — хмыкнул Одинцов, — такова его Кровь.

      Он припомнил, кем были двое других. Роман Борисович — скромнейший учитель, питавшийся в Битцевском лесопарке собаками и бездомными, не мог обидеть и мухи, когда был трезв, а пьяным садился на скамеечку где-нибудь на Чистых прудах и травил фантастические байки. Об Ане Одинцов знал немногое. Девушка-вампир вечно выглядела так, будто вылезла из гаража пять минут назад. Жила в Подмосковье и держала садоводство-домен. Одинцов не назвал бы её плохой, но Аня была Гангрелом. Известно, что к этой Семье Зверь подобрался ближе прочих. И они оба были вампирами.

      «И всё равно все на тебя смотрят как на забавную собачонку, которая ещё не надоела» — мысленно аргументировал Артём, но слова не лезли в голову. Катя не знала об этих мыслях, лукаво скользя по его груди ноготками. Наверное, она думала, что в Артёме говорит ревность или мужской инстинкт собственника. Как назло, Одинцов не мог спорить сейчас. Ему хотелось закрыть глаза и представить какую-нибудь донельзя глупую сцену. Например, что он лежит на полотенце в Адлере или в той самой Ялте, а Катя рисует на нём песчаные буквы. И скоро пойдёт по пляжу нацмен с жареной кукурузой, зычно выкрикивая цены, а потом казацкая тётка с большой корзиной мороженого. Они вернутся в пансионат. Или поедут кататься на фуникулёрах. Или катамаранах. В причудливых тактильных ощущениях всплывали странные зигзаги, апострофы и буквы. Только потом вампир сообразил, что Катя пишет на груди его же имя.

      — У всех нас есть кровь, — мурлыкнула Катя.
      — К чему ты?
      — Меня нереально прёт, когда кусают. Вот ты бы укусил?
      Артём посмотрел на неё.
      — Давай, — шепнула девушка. — Ты знаешь, что это приятно.
      Артём знал. Но продолжал смотреть.
      — Ну эй…

      Овцы осведомлены о том, что волки — их враги. Они не тянутся к острым зубам, потому что укус волка не дарит блаженство, сравнимое с уколом морфия или афганским гашишем. И видеть, как добровольно подставляют голову под топор, было по меньшей мере неприятно.

      — Давай, — Катя легонько поцеловала его взасос, найдя языком удлинившиеся клыки.

      Она смахнула локоны с шеи, позволяя Артёму оставить свой Поцелуй. Экстаз и эйфория соединились в нежно-сладком вкусе, подхватив расслабленное тело вампира. Укус завершил вечер как бокал изысканного «Чинзано», поданный к первому блюду. Но никакой вермут не шёл в сравнение со вкусом украденной жизни. Игольчатые резцы проникали всё глубже под нежную кожу, а Одинцов, прикрыв глаза, не мог остановиться. Теперь Артём обладал не только Катей, но и её душой.

      Смутные образы вплетались в алый нектар. Швейная фабрика, где подрабатывала Катя студенткой. Университетские коридоры, небо над Ялтой, ленинградский дождь и Кремль в Казани. События, которые выпивал Артём, чередовали яркое и милое, простое и грустное. На губах девушки блуждала счастливая улыбка. Если Артём пребывал на седьмом небе, то Катя сейчас почивала в самих эмпиреях.

      С трудом Мехет отнял клыки от её шеи и несколько раз лизнул окровавленные отметины, превращая в едва заметные синяки.
      — Ещё…
      — Хватит, — надтреснутым голосом отрезал Артём.
      — Эй…
      — Хватит!
      Он почти шипел, но Катя уже не слышала. Уронив голову на предплечья, она спала. Даже когда Артём перенёс её в спальню и уложил под одеяло, она не проснулась. Улыбка всё ещё блуждала на её губах.

      — Чтоб вас всех!


* * *

      Ночная Москва жила своей жизнью. Длинноволосый Миша перебирал струны под смех неинтересных ему друзей. Похожий на бульдога Николай Иванович распивал валютный шнапс в дорогом ресторане гостиницы «Метрополь», неизвестно зачем и неизвестно почему. Любовь Анатольевна вела с безупречно терпеливым Бражедским долгий ночной разговор. Пожалуй, если сравнивать оттенки несчастья, двое Старейшин были счастливы более прочих сегодняшних театралов. При свете керосинки Рома доигрывал шахматы с железнодорожным бродягой, и их разговор в беседке лесопарка отличался необыкновенной сердечностью. Аня танцевала под хриплый сельский магнитофон, и её ноздри распалялись в предчувствии весёлой и скорой драки. А во дворе улицы у Садовой-Триумфальной до сих пор курили пожарники и милиционеры, не так давно окончив битву с Красным Ужасом.

      В ночной Москве много теней. Легальных и нелегальных. Честных и откровенно бандитских. Была, впрочем, и ещё одна тень. Отделившись от стеклянного куба «Молодёжной», она пересекла Ярцевскую улицу упругим и быстрым шагом. В её движениях сочетались странная эстетика и целеустремлённость. Так мученик, переживший собственную казнь, мог бы шагать сквозь толпу храмовых менял. Заметив движение на одинокой ночной улице, тень заспешила к нему.

      — Щито говорищь?
      Смуглый до черноты дворник непонимающе улыбался. Поддельные золотые зубы превратили бы его в сказочного атамана, если бы сказки писались убеждёнными люмпенами. Собеседник по-братски похлопал его по плечу, не обращая внимания на засаленный ватник.
      — Стадо ты, говорю. Развлечение моё. Таких и разводить-то разве что в неволе. Куда вот тебе, рылу свиному, в калашный ряд.

      Дворник плохо разговаривал по-русски, но отдельные слова понимал. Только не мог взять в толк, почему они говорятся с настолько дружелюбной интонацией. Вот и улыбался, сверкая золотыми зубами. В нём крепло желание оглянуться на яркий портал метро.
      — Пощему так говоришь? — наконец решился он.
      — Ну, тут тебе ещё Достоевский ответил, — хохотнул собеседник. — Право имею — вот и могу. Не Ленина же тебе цитировать, ну.

      Непонимающая улыбка погасла на смуглом лице лишь когда собеседник убил дворника. Чудовищной оплеухой он сломал шею нацмена. Тело последнего безвольно плюхнулось в талый снег, и, глядя на грязный ватник, сложно было решить, хотел ли дворник жить той жизнью, которую вёл.

      Московский вампир решил за него.