Вот Никаполь Дюклен. Выходит на дощатую скрипучую сцену, как водится, из бархатных объятий кромешной тьмы, на перекрёсток тусклого призрачного света. И замирает, напряжённо сгорбившись как будто в ожидании удара; холодные колючие искорки глаз нервно царапают почти пустой зрительный зал, изящно украшенный занавесями из паутинных кружев; длинная узкая тень, рассечённая нездешним светом на трёх блеклых фантомов, повторяет надтреснутые, дрожаще-болезненные движения своего хозяина, но как будто с опозданием в одно мгновение, не поспевая за отрывистыми пассами этого нелепого комедианта.
Сам Дюклен – не более чем тень, сгусток черноты, зачерпнутый из самого дальнего и пыльного угла сцены и перетекший в человекоподобную форму. Какой-то нелепо, карикатурно удлинённый – высокий, тонкий, нескладный, туго обвёрнутый сухим пергаментом кожи игрушечный скелетик с безобразно длинными руками, похожими на искалеченные, изломанные сильным ветром уродливые ветки.
Вот он стоит, потупившись в нерешительности, приняв свою излюбленную «защитную» позу: чуть согнутые под невидимым грузом, как бы подкошенные нетвёрдые ноги; скрюченное в болезненно-скорбный знак вопроса худое тело, точно стебель завядшего цвета с понурым бутоном головы; гибкие, хваткие паучьи лапы обняли узкие острые плечи, перечеркнув крестом сухую впалую грудь, сойдясь кончиками тонких пальцев за спиной; искры-булавки высвечивают сквозь спавшие на лицо иссиня-чёрные пакли, ничего не выражая – лишь сверкая холодно и больно.
Вот он осторожно приподнимает голову, едва заметно дрожа. Лицо – невыразительное, блеклое, скупое на эмоции. Впалые щёки с неприятным колким налётом щетины на них. Высокий лоб, острые скулы, узкая нитка губ, точёный изгиб носа, широкий разлёт бровей – слабо, туманно прорисовано тонким грифелем на подсинённой бумаге. В глубине чёрных провалов глазниц тускло блестят стекляшки глаз, смотрящих будто не на тебя, а за твоё плечо, прямо на то невидимое и чудовищное, что притаилось за спиной - неужели не видишь?
Нет? Хорошо, что не видишь...