Свобода, Равенство, Братство | ходы игроков | Жизнь и смерть Эразма Летонтена

Всего лишь одно неосторожное слово способно круто изменить жизнь... или отнять ее. Одно слово, несколько звуков - и всё, конец.

Людовик Летонтен, граф де Сен-Жан, имел наглость заявить, что очередная любовница герцога де Ришелье в молодости подрабатывала куртизанкой. Граф немедленно был вызван на дуэль сыном герцога, Франсуа де Ришелье, и заколот шпагой в поединке. Король пожурил герцога с сыном, но никакого наказания они не понесли. Более того, от семьи Летонтен отвернулся весь высший свет. Их не звали в салоны, их сторонились как огня, они считались изгоями, хотя многие аристократы даже не знали деталей их изгнания из света.

Когда погиб отец, Эразму было два года. И жизнь его с этого времени совершенно не походила на жизнь аристократа: сначала семья переехала в дом в самом Париже из особняка в предместьях, затем из этого дома - в квартиру на первом этаже маленького домика в не самом благополучном районе. Мать продала поместье, затем распродала фамильные драгоценности, а потом даже часть своих нарядов. Работать Марианна Летонтен не желала.

Друзей у мальчика не было - все сторонились их семьи: местные из-за того, что считали слишком аристократами, знать из-за опалы. Они жили будто бы в отдельном мире, в своей закрытой раковине и положение их с каждым днем всё больше ухудшалось. Когда Эразму исполнилось пять, его мать одним днем просто исчезла: ушла в магазин за хлебом и больше не появилась. Мальчика нашли соседи, пожилая супружеская пара Поля и Элизы Легран. Поль был католическим священником и узнав, что мама Эразма исчезла, проявил воистину христианскую добродетель и приютил мальчика у себя. У семьи не было своих детей и мальчик стал для них настоящим подарком судьбы.

Узнав, что Эразм не умеет читать, Поль принялся учить его, рассказывая попутно и про Господа, Его Сына Иисуса и самой истинной и священной книге - Библии. Эта книга была первой, по которой Эразм учился читать. Старое издание, потрепанное, с пожелтевшими страницами, пахло церковью, куда Поль водил приемного сына каждое воскресенье. Он учил мальчика молиться, рассказывал множество поучительных притч и сказок. Последние слушать было куда интереснее, чем притчи.

Вскоре у Эразма появился настоящий друг: Клод из семьи суконщика, который жил недалеко от дома Легран. Это был бойкий и веселый парень, на пару лет старше Эразма, славящийся на всю округу как самый быстрый бегун. Он часто использовал это свое умение быстро бегать в не самых благородных делах, воруя на базаре фрукты и овощи. Отец Поль осуждал эту дружбу, но мягко, ненавязчиво. Он вообще был очень деликатен, этот немолодой слуга Божий. Священник даже не записал Эразма как своего приемного сына официально, руководствуясь какими-то своими мотивами. Но ни разу он не упоминал о родителях мальчика, ни разу не сказал о том, что Эразм графского рода и сам граф. Он только поджимал губы, когда заходила речь про благородных особ и отмалчивался, не желая выдавать свое раздражение.

Семья жила небогато. Голоден был год 1776, таким же оказался и следующий, 77-й. Эразм порой недоедал, а когда поднялись цены на хлеб, перешел на сплошную капусту да морковь. Из-за такого питания рос мальчик худощавым, щеки его почти всегда были впалыми, а большие глаза блестели голодным блеском. Ему исполнилось восемь, а он едва тянул на пятилетнего. К тому же он почти все время ходил с заложенным носом и часто кашлял, но (видимо, Божьей волей) не умирал. Приемный отец часто молился за его здоровье, Эразм слышал это, помогая ему в церкви. Наверное, это помогало. Во всяком случае, приемный отец говорил именно так.

Отрывок из «Поучений дядюшки Пэпе»:
«Порой кажется, что все, выпадающее на долю сына либо же дщери человеческой - преходящее и отнимающееся. Как знать, вот это перо, столь быстрое на бумаге – не так ли быстро его унесет в воронку ближайшего водостока? Или этот вот прекрасный дубовый стол, за коим неверная уже рука выводит кривые строчки – не станет ли он через пару дней растопкой для дров?
Окаянна, трижды проклята жизнь человека, над которым посмеялся монстр Государственности. Имя ему – Легион, его слуги - Мамона, Вельзевул, Астаротэ, Асмодев – и это только один известные нам имена…
Самая жестокая насмешка в мире – зима. Когда нет денег даже на нормальные дрова и единственное, что не решаются познакомить с топором руки приемного отца – кровать. Ибо там, где прошел Государственность – нет места достатку и подлинной добродетели. Задумайтесь об этом, когда будете в иной раз бродить районами для бедняков и гадать, почему эти люди выглядят так жалко. Вообразите себе худого, ребра вот-вот сойдутся в недружеских объятиях, с вечно непокрытой головой и босыми ногами, в непокорных волосах водятся иной раз умирающие с громким щелчком насекомые. Не знающим и не видящим настоящей жизни, высшего света и назначения человека – но вынужденного только отдавать, ничего не получая и получать не то, что ему полагается. Каково? Не обратится ли тогда ваш взор туда же, куда решился взглянуть наш мальчишка?
В 1778 году Государственность дотянулась до друга мальчика. Решив, что уже взрослый для настоящих мужских работ, Друг отправился на ближайший рынок, униженно и коленопреклоненно (что за скоты там работали! Если ребенок должен был просить их о работе, когда они, полные корысти, удерживали три из четырех заработанных им грошей, а потом еще побоями вынимали половину оставшихся!) просить хотя бы места грузчика. И когда получил его, каких трудов стоило его юному здоровью добывать те несчастные, жалкие, зверские крохи, которые бросали ему потерявшие всякий человеческий облик дельцы. Однажды Мальчик подвизался помогать Другу в его нелегких трудах. Но тот день был не очень удачным. Ибо носом хлюпал не только Мальчик, но и его Приятель. И случилось страшное: дешевые шкурки зверей лесных, какие задешево продавали толстопузые нувориши, были обронены Другом в самую грязь. И не в том беда, что обронены, а в том, что одна из них исчезла.
Подлый, мерзкий, скрюченный, коростовый Анри! За что он так избил Друга? По какому праву сунувшийся было на помощь Мальчишка получил ребром ладони по лицу? И какой огонь, какое пламя загорелось в душе мальца, когда несправедливость так открыто торжествовала?
В тот же день Друг заявил, что с ним все в порядке. Не-Отец, дикий и забитый жизнью, сам не верящий в то, что несет на проповедях, но уже не могущий нести что-то иное, привычно скулил ко всем своим ничтожным идолам. И Малец, надо признать, все же в тот именно момент подпал под его тлетворное влияние. Они вместе стояли на коленях, умоляя идолов пощадить Друга. Какая недогадливость. Идолы щадят лишь тех, кто не щадит сам никого. Когда Не-Отец воззвал к властям, ему чуть не плюнули в лицо.
А на следующее утро тот, кто был быстрее ветра, стал медленнее черепахи. Его глаза были закрыты, на лице застыло выражение безмятежности. И лишь грудь, которой не дано было более вздыматься, выдала истинное положение дел. Странно: живого места не осталось на его животе и спине, но лиц, какое лицо! В смерти оно сияло ярче, чем светилось при жизни. И Мальчик запечатлел его лик навсегда. Навечно, до последнего издыхания, видел мальчишка его перед собой.
Тогда Малец упал на колени перед телом, и рыдал, и как бы не был он слабосилен и тонкорук – даже Не-Отец не смог оттащить его от тела. И когда он восстал с колен, то больше в жизнь ни одна слезинка не пролилась из его навечно высохших глаз.
А на следующий день он впервые припал к тому самому перу, которое будучи самым невзрачным предметом по себе, способно поведать самые отвратные и неприятные вещи – и, возможно, очистить через них зараженную Государственностью душу..."

Опа-па, нету денег у попа!
У жены евонной есть,
Но монеток им не съесть!

На улицах распевали именно так. Голод и постоянная нужда - вот каким было детство Эразма. У священников были деньги, но зачем они нужны, если еды попросту не было на прилавках? Если по всему городу закрывались магазины и всё меньше становилось таких необходимых продуктов: хлеба, мяса, молока... Только самые богатые могли позволить себе покупать такую еду, ведь стоила она очень-очень много, особенно по меркам приемного отца Эразма.

А еще мир вокруг был несправедлив. Кто-то вынужден голодать и воровать еду с прилавков на рынке, а кто-то расхаживает в вышитом золотом кафтане и даже не считает деньги. "Нужно терпеть", - так говорил отец Поль. Он был смиренен и пытался приучить к смирению своего воспитанника, ведь только смирением можно попасть в Царство Небесное. Для мальчика это было странно. Почему он должен терпеть издевательства и несправедливость? Почему его друзья должны голодать? Неужели Бог, который всё видит и всё знает допускает это и одобряет? Это было неправильно и возмутительно, но когда Эразм пытался высказать свои размышления отцу, неизменно получал подзатыльник и длинную проповедь о терпении и послушании.

Однажды мальчик, играя возле своего дома, увидел остановившуюся рядом с булочной черную карету. Юноша в темно-зеленом плаще разговаривал с пекарем - требовал хлеба, немедленно и много. Хлеба не было. Тогда юноша выхватил откуда-то из-под плаща трость и принялся избивать несчастного пекаря.
- Каналья! - кричал юноша, - Прячешь хлеб, собака? Получи, получи! - окружающие смотрели, но не вмешивались. Удовлетворившись, юноша плюнул на скорчившегося у его ног мужчину и залез в карету. Через пару минут на улице остался лишь всхлипывающий, избитый и весь в крови пекарь. Отец Эразма, тоже наблюдавший эту картину, только вздохнул и произнес:
- Что же, кому-то судьба быть битым, а кому-то - ездить в каретах, - и ушел к себе, горестно качая головой.

Поль настаивал, чтобы приемный сын пошел по его стопам. Ну, в крайнем случае соглашался на работу помощником в каком-то чиновничьем ведомстве. Чего же хотел сам Эразм? Только он знал об этом. Но ему исполнилось вот уже 15 лет и пора было решать. Опыт работы у него был - он помогал в парочке соседних лавок, таскал тяжелые мешки и катал бочки, а порой торговал на улице всякой мелочью: гвоздями, нитками, веревками и тому подобным. Денег это приносило мало, но всё же мальчуган был занят. А еще церковь. Здесь отец заставлял подолгу простаивать на коленях и молиться вслух или про себя. Молиться обо всем подряд: о здоровье короля и королевы, о хорошем урожае, о Божьей благодати для скупого соседа... Это, говорили ему, было правильно и нужно.

Мальчику исполнилось пятнадцать. Время новых впечатлений, время распутья. Настал час выбирать своё будущее.

Отрывок из «Проповедей к топору»:
«Есть реки, которые выходят из берегов сразу же, как только начинают течь. И есть реки, которым никогда, ни при каких, самых обильных половодьях, не придется покинуть своего начального русла. Жизнь ребенка – это вторая река, рискующая пересохнуть слишком рано, так и не вкусив все прелести полнокровного разлива, когда ушлые люди хватают свои пожитки и бегут прочь с насиженных мест, оставляя хибары, поля и все громоздкое на откуп стихии.
В подростковом возрасте же человек становится именно такой речкой. И даже если руки его тонки, ноги худы, а в животе неприятно урчит третий день, он успевает разлиться так, что и не удержать его никакими дамбами. Даже больше: каждая воздвигнутая на естественном пути плотина, каждое мелкое творение жирного самодовольного бобра превращается в дополнительное условие разлива.
Лавка «Чепухи Парижа» располагалась недалеко от Не-Дома, в новеньком здании красного кирпича, и по вечерам часто можно было видеть господ журналистов запускающими широкие ладошки под юбки несовершеннолетних парижанок. Или же в брюки столь же юных парижан.
- Ученик наборщика! Нам нужен ученик наборщика! – орал не внушающий доверия субъект в сальном, съехавшем набок парике, разевая широкую крокодилью пасть, в которой не осталось и одного белого зуба. – Чем моложе, тем лучше. Оплата честная, лучше, чем где бы то ни было в городе! Ну же, молодые люди, кто согласится? Может, ты?
На указующем персте субчика сверкает дешевое колечко из неблагородного металла, но зазывала отставляет палец так, словно на нем самое меньшее голубой, как небо, сапфир.
Мальчишка вздрагивает, потому что глаза смотрят прямо ему в душу. И это очень, очень печальные глаза. Зазывала отворачивается, как будто под действием стыда, но суть совсем не в нем.
Мальчишка подходит к нему и его слова прерываются бурей во впалом животе.
- А что нужно делать?»

В 1785-м году умер отец Поль. Он долго болел, громко кашлял, но не прекращал проповедей и в конце концов просто сгорел. Его высохшее тело погрузили на телегу и похоронили на маленьком кладбище возле его же церкви. Был декабрь. Холодный ветер трепал полы длинных плащей и платий, бросал в лицо колючие снежинки и заставлял скукоживаться внутри своей одежды, пытаясь спастись от мороза. Тело отца Поля забрасывали землей - долго, потому, что земля промерзла, и неспешно, потому что рабочие, как в тот день показалось многим, были пьяны.

Не прошло и недели после похорон, как в дом, где жил Эразм с Элизой Легран, теперь уже вдовой, заявился подозрительный субъект в потрепанном камзоле и сообщил, что он представляет неких людей, желающих купить дом семьи Легран и открыть в нем какой-то кабак. Предлагал он мизерную сумму и Элиза рассмеялась ему в лицо. А на следующий день в окно комнаты Эразма влетел камень и чуть не проломив голову парню, врезался в стену, оставив на ней след от удара. Еще через день на двери их дома обнаружилась надпись: "Шлюха". А потом подозрительный человек пришел вновь.
- Вы ведь хотите жить спокойно, правда? - сказал он, улыбаясь остатками желтых зубов, - Так продайте мне дом - вот и всё.

И Элиза согласилась. В конце концов, она была старой одинокой женщиной, испуганной и забитой. Она поставила подписи на бумагах и, получив 50 ливров, вместе с Эразмом навсегда покинула своё жилище. Жить было негде. Целый день Эразм и Элиза ходили по домам, прося о помощи, но везде отказывали. Наконец, их приютил владелец небольшой таверны на окраине города, месье Роже. Был он огромен, с красным носом и неимоверно волосатыми руками, но в целом добр. Он даже не взял платы за жилье, сказав только, что если кто-то хочет тут остаться, то должен помогать по хозяйству. И это было справедливо.

У Роже было четверо детей: двое почти взрослых учились где-то в Нанте, а двое младших, Мария и Гийом пятнадцати и семнадцати лет, помогали отцу. Они с недоверием относились к новоприбывшим. Особенно Мария, которая не упускала минуты, чтобы не повыспрашивать у незваных гостей о том откуда они, чем занимались раньше, где отец Эразма и прочее, и прочее. Походило на то, будто девушка считает незваных гостей какими-то разбойниками или мошенниками.

Ее брат был более сдержан, но также не проявлял любви. Это был дюжий парень, весь в отца, разве что пониже ростом. На второй день пребывания Эразма на новом месте, он отозвал его в сторонку и, положив крепкую руку на плечо, сказал:
- Значит, так. Мне не нравишься ни ты, ни твоя мамаша, понял? Так что если я узнаю, что вы каким-либо образом обидите мою сестру или отца, или, упаси Господь, что-то своруете, я лично тебя найду и вот этими вот руками наделаю из тебя колбас.

Трудная жизнь. Особенно же было паршиво, когда Эразм, прогуливаясь по более-менее приличным районам Парижа, встречал разодетых аристократов или богачей. Эти люди жили так, как он, шестнадцатилетний юноша, не будет жить никогда. Это было до боли несправедливо и всегда при виде таких фанфаронов возникало крайне мерзкое ощущение, какое бывает, когда неожиданно видишь нечто гадкое, вульгарное, до рези в животе неприятное.

Отрывок из «Неприятной истины»:
«Конец - что он такое? Как выглядит доводилось ли кому-то из живущих ныне, живших раньше, кому-то из тех, кто только собирается появиться на этот не самый милостивый свет, сталкиваться именно с концом, без прикрас и грима? Или то были эрзацы конца, когда то, что кажется, совершенно не есть то, что в наличии на самом деле? Определенно, в тот момент, когда человеку начинает чудиться, что некая вещь уже окончилась, ему настойчиво дается понять, что оконченного под этим Солнцем е водится. Есть затаившееся до поры до времени, сухое, безжалостное и совершенно безжизненное Снова.
И вот наступили годы, в которые личность ребенка становится личностью взрослого, уже окончательно и бесповоротно. В этот момент окружение человека играет максимальную роль, но личность как бы всегда устойчиво ненавидит тех, кто вертится вокруг нее. Неважно, насколько это мудрые или добрые люди, важно - что они рядом, а значит – просто не могут быть кем-то иным кроме идиотов и ретроградов.
День Молодого Человека начинался очень рано, даже засветло. И если хозяйка их нового приюта еще как-то соглашалась кормить всех, то вот помочь в приготовлении этой кормежки – ну, понятно, что стоит так же всем. Порой Молодому Человеку снился идиотский кошмар: он стоит перед раскрытым мешком с картошкой, а рядом второй мешок – для шкурки. И серебряный ножик скользит вверх-вниз, и шкурки отлетают во второй мешок, а первый постепенно уменьшается… Почтеннейшая мать семейства работала не только на свою родню, но так же успевала помогать с готовкой всей улицы, за что получала более чем скромное вознаграждение. Почтенный отец получал и в пример больше, и этот позорный факт тоже целиком и полностью лежит на плечах монстра Государственности. Сколь бы не были велики достоинства людей, каким бы сильным не являлось их трудолюбие, в одной веселой книге сказано, что труд – это проклятие. Потому задача правящих классов, наших всех «де», «фон» состоит в одном только – чтобы люди прочувствовали эту цитату на своем собственном горбу. Чтобы берясь за очередную картошку, надо было проклинать и искренне ненавидеть того, кто впервые ее выкопал.
Когда с кабалой очисток было покончено, то наступал черед почтенной хозяйки показать, что не такая она и злая, какой выглядит. Доказательством служил овощной, но наваристый и густой супчик, которым она потчевала Бледного Призрака, сохранившегося от прежнего дома и другой семьи. Но кормить его предстояло снова Молодому Человеку.
Ну хорошо, последняя ложка совершила последний полет в начинающий постепенно расставаться с зубами тонкогубый рот. Затем нужно отнести тарелку на кухню. Там полагается как следует отмыть с горчицей (целое разорение!) тарелку и ложку.
Отлично. Теперь можно поесть самому.
Поэтому только что вымытая тарелка тут же употребляется по новой нужде: в нее заливается тот же дешёвый суп из овощных и мясных обрезков, только этих самых обрезков в нему уже ни в пример меньше (в большой семье ворон считать некогда), зато пропитанной их миазмами влаги – ни в пример больше. Еще там плавает минимум один плевок кого-нибудь из приютившего Молодого Человека и Бледный Призрак семейства, потому что они в курсе, кто припадает к еде в самую последнюю очередь.
А тем временем скоро уже забрезжит рассвет и пора бы выдвигаться на дневные заработки. Новое жилище располагалось довольно на приличное удалении от редакции «Чепухи», но благодаря нюансом городских двориков каждый желающий мог сократить долгий путь минимум втрое. И Молодой Человек пользовался этим. Вскоре имея самый короткий и быстрый маршрут из возможных. Тем более что его башмаки вечно были в плохом состоянии и быстрое передвижение являло скорее необходимость, чем прихоть. Старательно обходя грязищу двориков, стараясь не подарить очередному черному болоту свои башмаки, и не вымочить ноги в очередной луже, тогда неделю, а то и две, придется праздновать простуду, Молодой Человек наконец прибывал в редакцию. Старый наборщик благополучно отправился в богадельню, где занимался в основном рукоблудием и разглядыванием стенки. И вскоре Молодой Человек взвалил на свои хрупкие плечи все, что делал его предшественник. С утра Молодой Человек кивал на входе и спускался вниз, в подвал, где все пропахло потом, краской и резаной бумагой. Имелись тут и окошки – под высоким потолком, узкие, запертые навечно, так что помещение не проветривалось никогда в принципе. Огромная махина печатного станка работала резко, порывами, так что в иной раз легко могла оттяпать неосторожному пальцы, или облить краской, или выплюнуть заботливо уложенные для печати листы. Первоначальный макет составлялся быстро, наловчившись, Молодой Человек тратил на это не более двух часов. Но вот затем начиналась настоящая каторга, суть которой была сплошь в монотонности процесса. Еще до прихода Молодого Человека внизу уже ждали тонны бумаги, на которые предстояло нанести свежий выпуск. Набирая по как можно больше листов, Молодой Человек перекладывал их на особую часть машины и та делала вид, что начинала работать. На самом деле для того, чтоб был хоть какой-то результат, требовалось хорошенько наподдать устройству ближе к полу. И тогда страницы начинали отлетать одна за одной – свежеотпечатанные, пахнущие краской и дьявольски некрасивые.
Часам к трем Молодой Человек, весь в краске, в порезах от бумаги, и сильно уставший, выбирался из подвала, чтобы подняться к Мосье Бланжи, тому самому зазывале с вечно съехавшим париком. Что именно почтенный редактор нашел в молодой наборщике, было неясным. Только он с радостью делился с ним трапезой и напитками. К последним Молодой человек не притрагивался, поскольку в состоянии опьянения не находил ничего хорошего. Какой смысл вводить себя в эйфорию, если через сутки ты вернешься на грешную землю, и там снова будут только краска, порезы от бумаги и гудящие к вечеру ноги? Мосье Бланжи говорил много. В основном это касалось девушек и карт - вот в чем он мог почитаться за подлинного знатока. Однако порой на него нападало странное, полуготическое, полувосторженное настроение, и тогда Бланжи говорил о чем-то действительно стоящим.
- Придет пора, мой дорогой Эразм, и все это канет в небытие. Рядом с нами один из частных банков, куда ходят богачи. Кто такие богачи, друг мой? У них много свободного времени и много денег. Но почему? Разве заслужили они первое и второе? А? И разве могут эти пустые оболочки продержаться долго? Жизнь требует заполненности, а не капитала. Насыщенности, а не тупого досуга. И они это не понимают.
В этот момент Бланжи бил кулаком по свежей стопке рукописей, некоторые были испещрены его пометками (красными чернилами по желтоватой бумаге), некоторые только ждали своего часа.
– Нет, совершенно они того не заслуживают. А мы не заслуживаем того, что пашем тут, как проклятые.
Мосье Бланжи лукавил. Обыкновенно побеседовав с Молодым Человеком и выдав ему какой-нибудь томик из своей поистине безбрежной библиотеки, Мосье жал ему руку и вместе они выходили из кабинета. Затем Бланжи удалялся в неизвестном направлении, а Молодой Человек спускался обратно в подвал, дышат вреджной для здоровья краской и кормить ненасытный агрегат бумагой.
Вечером полагалось завалиться домой. Дневной заработок, если его хорошо спрятать, никто не разыщет, и можно будет купить себе что-нибудь не только для тела, но и для души. У хозяйки уже готов все тот же окаянный суп. Теперь они с Бледным Призраком меняются ролями – сперва ест Молодой Челоек, затем он относит тарелку в другую комнату и там супом похлюпывает женщина.
И вот наконец, если не вздумается почтеннейшим хозяевам загрузить Молодого Человека работой, то пора приняться за книги. Сесть возле окна, можно его даже приоткрыть, чтобы небольшой сквозняк мог освежить дурную после тяжёлого дня голову, и читать-читать-читать. Конечно, не все сразу давалось легко и некоторые книги. Даже самые просто написанные, не желали укладываться в голове. Но постепенно, чем больше было прочитано, тем легче давалось дальнейшее. Пока был свет, пока за окном чадил дешевый фонарь, если не становился жертвой камня из рогатки какого-нибудь сорванца, Молодой Человек читал. Шел ли за окном нереально-белый снег, похожий на волосы хозяйки – он читал. Сыпал ли мелкий град, угрожая выбить окно, он читал. Если дождь или солнце – это не повод не читать. Хозяева были не против, так как свечей Молодой Человек не жег, по дому не колобродил, мешая сну всех прочих обывателей, и, значит, имел полное право делать что вздумается. Иногда чтение прерывалось вскриками Бледного Призрака. Она кричала о том, что любит его и не желает отпускать. Ее мужа звали Поль, так кем же был этот Огюст, которого она то и дело призывала во снах? После первого крика полагалось сор вздохом отложить книгу и присесть рядом с лежаком Бледного Призрака. Взять ее за руку и не отпускать, пока крики не сменятся на бормотание или блаженное забытие. Так могло происходить до нескольких раз за ночь. И чуткий Молодой Человек вставал, чтобы совершить ритуал отвода женщины ко сну.
Ну и, конечно же, писать самому. Воображение бросало перо Молодого Человека в жар, в холод, проводило его героев через медные трубы, открывало Великую Любовь, умерщвляло плоды Бурной Ненависти. Молодой Человек брал самую дешевую бумагу и самые жидкие чернила, однако откуда-то взявшаяся в нем аккуратность не давала работе превратиться в забрызгивание всего вокруг. Как-то хозяин обещал, что вырвет ему руки, если на подоконнике обнаружится хотя бы одно пятнышко чернил. За все годы жизни под его крылом хозяину так и не дали повода привести угрозу в исполнение.
Книги по точным и естественным наукам мешались с живыми завихрениями литературы художественной. Именно она радовала и воспаляла Молодого Человека. В то время как книги научные, экономика, философия, богословие – все это удушало казённостью и выхолощенностью слов. Насколько надо быть бездушными, чтобы сидеть и отстраненно говорить об экономических фактов, восхвалять бережность и расчет, когда на другом полюсе образовывались тысячи тех, кто от этих добродетелей страдал. Кому приходилось ютиться черт знает где, нести проклятия труда и голода? О какому разуме говорили дорогие соотечественники, если кругом торжествовали произвол, дикость и самая черная ненависть? Почему подавались отсталыми варварами чернокожие обитатели южных земель, когда в Париже «просвещенная публика» давилась рябчиками, жевала ананасы и пила бордо, а из-за окон кабаков на нее пялились голодными глазами бездомные дети? И как бы глубоко по тропам фантазии не уходил молодой человек, стылая расчётливость книг научных спускала его на грешную землю.
Дом-работа-книги. Дом-работа-книги. Без вариантов, без надежд.
В один день, когда первый вариант «Одиссеи Лашурко» был окончен, Молодой Человек решился показать его Мосье. Мосье пребывал в очень дурном настроении – и гора листов перед ним была исчиркана пометками самого едкого тона.
- Давай сюда, - великодушно сказал Мосье и принял рукопись. Он читал поразительно быстро. А иначе на должности редактора и делать было нечего.
- Стиль хромает. Не в струе наших славных авторов. Переделать, - рукопись вернулась в руки Молодого Человека. И хотя это был первый афронт, общие черты будущей профессии уже встали перед ним во всю мощь. Теперь у него была цель. Купить побольше бумаги – и работать, работать, работать… А самый захудалый фельетонист получал в тот момент в «Чепухе» в три раза больше наборщика. На такие средства можно будет пожить чуть просторнее…
Прошли две трети года. Возиться над вторым вариантом Молодой Человек начал в середине января, когда вьюга и холод, а закончил к сентябрю, когда лето отказывалось сдавать позиции, но отступало с боями под градом шрапнели желтых листьев и противной мороси. Второй вариант был окончен. Молодой человек не знал, что еще можно улучшить и как.
Мосье Бланжи принял страницы. На сей раз он читал медленнее и вдумчивее. И ближе к концу его лицо осветилось. Так всегда бывает у учителя, когда ученик если и не достиг еще его высот, то подобрался к ним вплотную.
- Ну что же, течение социальной критики сейчас востребовано… Однако все намеки на короля нужно убрать, - Бланжи протянул бумаги Молодому Человеку. – А вот всех прочих можешь поносить совершенно свободно. И даже – делай это как можно громче.
Это чувство, когда свежевыплюнутые машиной листки содержат написанные тобою текст. Молодой Человек спустился вниз, посмотреть на работу своего ученика, сутулого мальчишки по имени Кристоф. Тот иногда работал не на совесть, но Молодой Человек помнил себя пару лет назад – и с улыбкой прощал парню его прегрешения.
И все же когда текст лег на страницы, Молодой Человек не мог не хмуриться, перечитывая его. Ему казалось, что он нечаянно продал душу дьяволу. Ну или по крайней мере отдал бриллиант размером с кулак в обмен на чашку чечевичного супа. Однако теперь он сидел наверху, на втором этаже, и мог открывать окна, когда и как ему вздумывалось. А это уже было кое-чем, хотя потом он мог воспринимать временную победу только с временной улыбкой. Но это был долгий путь. Из темного подвала в чуть более светлые помещения. Люди вокруг обрели и ясность мысли, и некоторые добрые качества. Но в каком-то смысле чем бы потом не занимался Молодой Человек он все еще стоял в подвале возле машины и аккуратно подкладывал в нее листки. Не более.»

Париж бурлил. На улицах то и дело происходили какие-то митинги и демонстрации, повсюду разъезжали жандармы, а около Версаля расположилось несколько полков пехоты. Магические слова: "Конституция", "дефолт", "Генеральные штаты". Приводящие в исступление, заставлявшие одних содрогаться, а иных хлопать в ладоши от счастья. Начиналась революция, этого нельзя было не заметить. И тем более видел это Эразм, наблюдая из окна своей комнатки толпы людей, читая газеты и общаясь с такими же, как он сам, авторами.

В 1789 году ему исполнилось двадцать. Совсем молодой, но уже снискавший некоторую известность - его произведения покупались и читались. Однажды ему написал даже сам Мирабо, высказав свое удовлетворение одной из работ. Написал он всего несколько строк, поспешно, от нечего делать, но письмо от такого великого человека хранилось у Эразма долгое время.

А затем Эразма пригласили работать в "Парижский обозреватель". Это была малотиражная газета, пользующаяся, впрочем, популярностью у мелких буржуа и тех из народа, кто стоял на позициях конституционной монархии. Платили Эразму немного, но и требовали мало - пара-тройка статей в неделю, желательно с критикой существующего строя и с предложениями, как построить новое общество. Главный редактор, месье Дюронн, сам был молод, ему было слегка за тридцать и поэтому относился к Эразму по-дружески, почти как к равному. Сам он был умеренным в политических взглядах, считая, что власть короля есть незыблемая основа существования Франции, однако ее, эту власть, необходимо ограничить и частично передать в руки парламенту.

Работая, Эразм начал понимать простую вещь - без связей и покровителей добиться чего-либо в этой жизни будет сложно. А Дюронн и Бланжи не могли дать юноше того, что он хотел. Они были неплохими людьми, но слишком уж приземленными, неизвестными и почти без амбиций. Нужен был кто-то, кто обратил бы внимание на парня из отнюдь не самой богатой семьи, без связей в столице. Эразму нужно было имя.

Зима 1788/89, невероятно холодная и снежная, не прошла бесследно для его приемной матери - она заболела и после месяца мучений умерла. Этот месяц был невероятно тяжелым для Летонтена: он не спал по ночам, просыпаясь от криков и стонов Элизы, носил ей воду, кормил ее. Иные домочадцы порой грозились вышвырнуть их на улицу, боясь, как бы зараза не перекинулась на них. Но в конечном итоге Эразм остался жить в той же комнатке.

Теперь у него не было ни семьи, ни друзей, он был один в целом мире и мир этот отнюдь не торопился падать к его ногам. Мир будто бы наблюдал за юношей, ожидая от него грандиозных успехов или таких же провалов. Миру, по большому счету, было наплевать на Эразма и парень понимал это уже в свои двадцать лет.

5 мая 1789 года в Версале начали свою работу Генеральные штаты. Уже в то время Эразм понял - будет конфликт между Людовиком и третьим сословием: обе стороны не желали играть по правилам противника. Когда на следующий день депутаты от дворянства и духовенства собрались на отдельные заседания, чтобы проверить полномочия депутатов, представители третьего сословия отказались принимать в этом участие, ссылаясь на необходимость совместной проверки. Политическая борьба, в которую живо включилось большинство печатных изданий Парижа, не могла обойти стороной и Эразма. Ему частенько заказывали статьи и он трудился над ними в поте лица, зарабатывая небольшие, но все же деньги.

17 июня депутаты от третьего сословия и часть депутатов от духовенства провозгласили себя Национальным собранием. Король, по слухам, был в бешенстве. Уже через три дня депутаты обнаружили, что зал заседаний закрыт. 23 июня депутаты собрались в зале "Малых забав", были рассажены посословно и король объявил о недопущении какого либо ограничения своей власти, а затем велел депутатам разойтись. Но после ухода короля третье сословие осталось на месте. "Собравшейся нации не приказывают" - председатель Байи был тверд и суров. Эти слова на следующий день (наравне с выражением Мирабо: "Передайте вашему господину, что мы собрались здесь по воле народа и уйдем лишь изгнанные силой штыков") перепечатали почти все газеты столицы. Попытки солдат разогнать Национальное собрание успеха не имели - маркиз Ла Файет преградил им путь со шпагой наголо и вместе с несколькими другими оставшимися дворянами заставил удалиться.

было принято постановление о неприкосновенности депутатов Национального собрания и пламенная речь Мирабо по этому поводу вызвала бурные и продолжительные овации в зале. До 27 июня к собранию присоединились депутаты от дворянства и духовенства. Это была победа народа, победа прогрессивных сил. Король, стягивая к Парижу войска, терял контроль над ситуацией с каждым днем. Началась работа над конституцией.

Народ восхвалял Мирабо и Ла Файета - эти два имени были у всех на устах в те дни. Дворянин с весьма темным прошлым, политический узник, автор нескольких философских и политических трудов, любимец женщин, Мирабо был одним из лидеров грядущей революции, его грузная фигура, поднимающаяся по ступеням на кафедру, чтобы зачитать новую речь депутатам собрания, казалось, излучала уверенность и непоколебимость. Он был прекрасным оратором и мастерски владел словом - Эразму посчастливилось присутствовать на одном из заседаний в качестве корреспондента и он сам убедился в этом. Мирабо готовы были носить на руках.

Ла Файет был иным. Генерал, участник американской Войны за независимость, представивший Национальному собранию (именовавшемуся к тому времени учредительным) свой проект "Декларации прав человека и гражданина", вершину демократической мысли, он, казался чужим среди своих. Аристократ, ставший на сторону народа, готовый, как он уже доказал, с оружием в руках защищать свободу - это был, казалось, благородный рыцарь, сошедший со страниц средневековых романов. Его выправка и уверенный тон нравились людям и хотя многие относились к нему с подозрением из-за его происхождения, почти все признавали - этот человек достоин быть национальным лидером.

Это было время перемен, время неопределенности и неизвестности, которая кружила голову и заставляла многих совершать необдуманные поступки. Это было начало революции.

Отрывок «Новые тушены»:
«Есть время, которое течет точно так же неумолимо, как и неумолимо брошенное вверх летит вниз. Кажется, еще вчера ты был молод, полон сил и весь так мягок и неопределен, а уже сегодня ты со значением подволакиваешь ногу, на которую так неудачно упал, и смотришь по сторонам взглядом побеленных весков, шелковых панталон и мази от чесотки. А скоро к ним прибавятся примочки от подагры и тогда вообще хоть сразу себе место на кладбище занимай. Потому что годы твои истекли стремительно, река жизни пронесла перед тобой в виде картинок из площадного райка всю твою жизнь, и лихой диавол-раешник хитро подмигивает тебе тысячью глаз: ну как, понравилось? Желаешь повторить, парень?
Во дни бурлящего года парень часто стоял перед окном, глядя вниз и наблюдая шумную улицу столичной окраины. Отпущенная борода беспечно отрастала, а взгляд делался все более удрученным и задумчивым. Хотя еда теперь не составляла такую проблему, как раньше, вместе с разрешением дефицита разрешился и завораживающий вкус многих блюд. И платье теперь можно менять не раз в месяц, как бывало раньше, а всего лишь единожды в две недели. Неужто не прогресс? Да, и значительный.
За соседним столом сидел Кошье. Кошье тяжко вздыхал, перечитывая свои заметки, отдавая их в печать со стойкостью кулачного бойца, которому сотни раз давали по морде, но который опять и опять встает, чтобы челюсть полирнул еще один кулак судьбы. А еще Кошье сильно пьет, и у него болят зубы, но к дантисту обратиться не решается. И трудно поставить ему это в вину.
А вот Гезенг. Хитрый полунемец, глазки которого глядят на все, а видят только грязное белье, причем, почему-то, натянутое прямо на голову. На этом лежат едкие фельетоны, и чем едче будет слово, тем лучше. В прошлом месяце его даже побили – один молодой живописец, в прошлом офицер инфантерии, потерявший ногу при странных обстоятельствах и теперь опирающийся на длинный костыль – как Гезенг по нему прошелся, как разодрал!
Или Мэри. Старуха, сутки напролет подтирающая, вымитающая, оттаскивающая и загребающая. Грудь маленькая, как у подростка, зато руки жилистые, словно у горняка, и зад плотный, как кирпич.
И вот стоит наш парень, смотрит вниз, а внизу шевеление. Нищие просят милостыню. А вот работяги. И целый день их руки что-нибудь вертят, подправляя, а глаза лихорадочно всматриваются в работу. И работа в конце концов идет у них не так, а куда быстрее, чем раньше. И до самого вечера, забывшись в своем труде, изувеченные и нищие, они работают. Ради чего? Не затем ли, чтобы мы тут чиркали тонкие заметки по поводу новой подвязки очередной любовницы которого по счету царедворца? Ну разве не мерзко?
- Гез, у меня затык, - жалуется Кошье. – Ни слова не получается. Что за напасть!
Гезенг отрывается от своей статьи, тонкие пальцы выстукивают по столешнице.
- Бывает, - он-то с утра как сел писать, так все и пишет, и пишет… благо, бумаги под рукой достаточно.
- Вот всегда ты так, - жалуется Кошье. – Никогда слово доброго не скажешь.
- А тебе не слово доброе нужно. А уставиться и писать, - полунемец поводил рукой в воздухе, словно хотел начертать там слово. Почему-то не получилось. Хорошо еще на кончике пера нет чернил, а то бы…
- Ах, Гез, ах… - Косье глядит на Летонтена. – Что вы там к окну пристыли, молодой человек? Вы тут писать будете, или как?
Парень вздрагивает, даже втягивает голову в плечи. В последнее время спать получается не так много, так что днем мысли в голове путаются, наскакивают одна на другую, пока не начинают лететь кубарем вниз, но миом бумаги.
- Надеюсь, что не или как, - отвечает Летонтен. Садится за свой стол.
- Скоро в масоны-то подадитесь? – спросил Косье. Полунемец задумался о чем-то, затем взял со стола страницу и скомкал.
- Не мешало бы, - сказал Летонтен, и в груди его поднялась небольшая волна радости, вызванная давним посланием от Мирабо. «И к чему тут трепетать? Они говорят о великой Франции, но что такое для великой Франции невеликий человек? Не видят его… Никто, наверное, так и не видит, хотя все об нем говорят… Чудовищные лицемеры…»
- А почему не хотите в масоны? – Косье оглядывается по сторонам, хотя кроме Летонтена и полунемца слушать его никто не станет. Даже относительно терпимый Дюронн более по необходимости, чем с интересом совал нос в его работы. – Подумайте, сокровеннейшее знание! Вы в курсе, что сам Король… с нами?
Последнее произнесено с экстатической гордостью.
«Хуже характеристики не придумать,» - подумал парень., а вслух сказал:
- Тогда нет сомнения, что скоро вы проведаете все тайны вселенной.
Пора было все-таки написать про слишком низкую оплату труда у жестянщиков, про недоступные арендные платы, и главное – бедственное положение городских низов. Пора. Почему раненые солдаты имеют право на свой Дом (и то половина народу в нему с хлеба на воду перебивается), а какой-нибудь отморозивший себе пальцы кузнец должен рассчитывать только на себя? Писал парень, а чувствовал: никому дела до бед простого человека нету. Если и вспоминают, то только чтоб, беспрерывно потрясая своими заклинаниями про его интересы, еще глубже прочертить ров своей линии, вести свою политику, и неважно, будет лучше или хуже людям.
И зачем что-то писать? Все итак видно…
В редакции было тихо, покойной и светло. Но стоило выйти на улицу, окунуться в пучину городской жизни, как становилось темно, сурово, невыдержанно.
Весной ветер принес частицы пепла, сабельные удары и чадящие дымом выстрелы ружей из Марселя. Значит, народ потихоньку пробуждался. Значит, надо было как можно скорее встать с ним плечом к плечу…
По вечерам глубокий пафос митингов подхватывал самые широкие слои, бросая их волны биться в исступлении то там, то здесь. Захватывал он и парня, который мелькал на всех, узнавая новое и новое. Ораторы говорили, и многие были вполне искренне, в других чувствовался угар момента и лукавства, но все они на что-то сердились. Воистину, тяжело было тогда не сердиться.
- Парламент! – надрывался попик в порванной рясе, с раскрасневшимся лицом. – Паламент все решит! Мы будем…
- И что вы будете? – спрашивает у него парень. – Что будете-то?
- Мы установим свою волю над всей страной! И снова станем великими, как прежде?
- А мне что от твоего величия? В карман я его себе суну? Или детей накормлю? – детей у Летонтена не водилось, а перед женщинами он испытывал не совсем понятный ему самому трепет.
- Это возмутительно! Антипатриотично!
- Ну так прекрасно, - Летонтен вышел из толпы, встав рядом с попиком. Спор толстого с тонким. – Величие страны – это когда вон там, - кивок куда-то в сторону роскошных вилл царедворцев. – Много, а у нас - мало.
«Какого черта я тут делаю? А если что выйдет?»
Летонтен обвел взглядом смотревший на него народ. Тут были плотники, в фертуках и кепках, смолящие грубые самодельные трубки. Ткачи, с посеревшей от красок кожей, с исколотыми руками. Прачки, у которых все тело пропиталось щелочью, отчего покрылось шелухой… И десятки тех, кому не станет лучше. Это точно.
«Вот что я тут делаю.»
- Но парламент даст…
- Ничего он не даст. Вельможи переедут в новые здания и станут называться по-другому, но все-таки будут вельможами. А у нас так и будут драть по три, четыре, а то и пять шкур. Нет. – уверенно парень качает головой, слишком даже уверенно. – Не нужен нам никакой парламент.
- А что же? Короля не ограничивать? – спрашивает попик.
- Самим всем управлять, - отвечает парень.
- Как же это?
- А так: пусть сами решаем, что нам делать и как. И сами потом съедаем, тратим на себя же. И нет над нами никаких королей или министров… или парламентов.
Это было в Сен-Антуанском предместье, когда остатки снега все еще сиротливо жались к домам и все еще стояла стужа.
А потом откуда-то с соседней улицы донеслись вопли. Хотевший что-то сказать попик осекся, да и парень забыл, куда хотел поворачивать мысль.
Выстрелы. Крики.
- Братцы… Что-то делается! – ахает тощая девка, торгующая корзинами.
Стихийный митинг срывается со своего места и несется по направлению к выстрелам…
Как такое забыть потом? Раньше парень просыпался по ночам от криков больной матери, бывало – от голода или нестерпимого зуда в руках, мол, садись да пиши скорее. А тут… Страшный трепет охватил душу парня. Да и всех. И вот стаскивают на землю дородного конника люди-муравьи, и разве что зубами не рвут. Повсюду кровь. Повсюду трупы. Вот офицер, расфуфыренный в пух и прах и напыщенный, как стадо индюков, длинной саблей сносит головы и руки направо и налево, а вместо лица у него маска ненависти. Стреляют и подходят все новые и новые колонны солдатни, их топот заглушает и выстрелы, и крики. Относят в сторону раненых и уже мертвых. Вот зажимает лицо один из гвардейцев, а кто же его лупит об стенку дома головой? Не тот ли ратовавший за парламент попик в драной рясе? А вот он же, еще более краснолицый , чем раньше, уже обмотал вокруг шеи другого солдата медную цепь своего креста, и воет сотней демонов ада.
- Падаль! Скоты! Вы же народ бьете, народ! – кричит старик с торчащей лопатой бороденкой, и лупит клюкой по лошади кавалериста. Та на дыбы – и оба копыта прямо по лицу старика. Он больше не шевелится…
Вскоре солдаты почувствовали вкус к бойне. На узких улочках течет все больше крови. И звучат звериным лаем команды офицеров-кровопийц, повернувших штыки и ружья против народа. И воет от ярости народ, которому пулей затыкают глотку. Солдатня врывается в дома, разбивая стекла и прорубая двери. Кругом грабеж и насилие. Режут всех: детей, стариков, женщин, кто под руку подвернется. В ответ летят камни, но что они против пуль?
И вот парень лицом к лицу с солдатами. Рассеялась вдруг толпа, а он почему-то устоял. Не столяр, не плотник и даже не лудильщик какой-нибудь. Кажется, это не те стрелки и рубаки, которые побили стольких. Молодые бледные лица, руки сведены судорогами. Парню трусливо до кончиков волос, но отойти с дороги он не может.
- Прекратите, - он указывает на ребенка, голова которого пробита, и кровь течет. Ребенок жмется к ногам парня, словно тот правда может его защитить.
И в этот момент что-то происходит. Солдаты смотрят на дитя, переглядываются.
- Что оробели? – кричит офицер. – Бей нехристя. По нем ж видна, шта нехристь. Бей его!
И один из солдат сует штык прямо в спину офицера. А потом второй, третий, четвертый… офицер пытается защищаться, но его сбивают с ног, продолжая колоть и молотить по вскинутым рукам прикладами.
Как парень оказался в своей каморке? Одежду пришлось снять и спрятать в сундук, потому что ее покрывала кровь. Руки дрожали и пальцы не слушались, но он писал. Писал, и писал, и писал. Сразу же: две статьи, и почти половину книги. Как такое успеть за один день? Непонятно. Выложив последнее за новую одежду, парень отнес статьи в газету. Люди должны знать о бесчинствах власти в Сент-Антуан.