Жизнь и смерть Ильи Авдиевича Соколова (1863-1926) | ходы игроков | Глава 4. Возрожденiе.

Кокетливо поправив шляпку, Беата милостиво улыбнулась Молчанову, присев в легком книксене при поцелуе:
- Ах, и вам от всего сердца бонжур, пан Молчанов! Счастлива познакомиться со столь даровитым и любезным господином, как вы!
Спускаясь по лестнице вслед за Иваном Игнатьевичем, пани Червинская радостно делилась своим мнением об общем знакомом Михельсоне - как всегда, с собственным анализом и размышлениями, в том числе касающимися и собственной бесценной особы:
- Любезный Иван Игнатьевич, - можно я буду называть Вас так?, - спасибо на добром слове, вы мне льстите, видет Бог! А наш милый Моисей Соломонович и я действительно влюблены, вот только, право дело, чувства наши направлены не друг на друга, а на один и тот же объект - деньги. Вот только добрый Михельсон, как и подобает одному из колена израилева, любит в них презренный металл для себя самого, а мои чувства - горние. Я люблю их во имя всех людей. Я певица и актриса, я дарю людям счастье! И если счастливо и комфортно буду жить я сама, то это придаст мне сил нести радость всем, кто будет наслаждаться моим творчеством и через него возвышать душу приобщением к высокому искусству!

Вместе с этим звонким монологом окончился и путь вниз. К удивлению девушки, гость неизящно намекнул на нежелательность ее присутствия на дальнейшей беседе: уж слишком нелепой отговоркой выглядела эта ссылка на дождь. Коробецкому, кстати, по-видимому, показалось так же - он осторожно возразил Молчанову, не желая лишаться поддержки племянницы в столь ответственный момент.
Беата и сама не стала отмалчиваться: крепко взявши руку Виктора Андреевича, она отрицательно покаяала головой:
- Совершенно верно, я не желаю сейчас тут оставаться! Я так соскучилась по дяде Виктóру - больше десяти лет не виделись, как-никак! Да и с Михельсоном мне надо бы некоторые финансовые вопросы обговорить, так что решено - еду! Ян Игнациевич, я вас не обременю, не волнуйтесь!
А дождь - что дождь? Я его не боюсь! Когда у нас под Киевом бричка сломалась осенью восемнадцатого - тогда было куда как хуже: там так уж разверзлись хляби небесные, что ах ты ж Боже ж мой! Но ничего, инфлюэнцию не заработала!
Ну так что же, вельможные паны, едем?

Молчанов замялся, когда Коробецкий интонацией выделил отчество оценщика, которое тот неправильно назвал, и недовольно поджал губу под своими жовиальными тараканьими усиками, когда Беата взялась настаивать на поездке.

— Виктор Алексеевич, можно вас на одну минуточку? — Молчанов, не захлопывая, прикрыл дверь машины и отошёл на несколько шагов, мягко увлекая Коробецкого за рукав. Понизив голос так, чтобы Беата не услышала, он сказал: — Виктор Алексеевич, милейший, угомоните вашу племянницу, пожалуйста. Я говорю от чистого сердца: ей, — тут Молчанов сбился совсем на бубнящий шепоток, — незачем в это всё лезть. Фамилия Платонов вам о чём-то говорит? Вот то-то же, дорогой мой. Только прошу, вам незачем беспокоиться за себя: если вы оставите Беату здесь, это будет гарантией вашего возвращения в этот дом живым и невредимым — она ведь знает и моё имя, и номер машины.

Всё вело к этому, и как можно было не понять, не заметить! При упоминании жуткой фамилии Виктор почти что раскат грома услышал, даже на небо потянуло кинуть взгляд, а может страх толкнул, страх перед в какой-то миг потерявшими всё своё дружелюбие глазами Молчанова.

Совсем не таким его запомнил Коробецкий, но именно таким описывало таинственного псевдо-масона (а на самом деле ещё кого поопаснее) письмо Ефима, которому его беззаботный друг не придал должного значения. Не успел придать. Или даже... придал, но не то?

- А вам, верно, Платонов уже невесть что наплёл, что мы ограбили и его и друга нашего общего, Илью Авдиевича, что сбежали...

Экс-чиновник осёкся. Восприняв собеседника за подельника подлеца-Платонова, он на краткий момент разжёг в сердце пламя праведного возмущения, но оно едва ли осветило главный вопрос: "а откуда Платонов с Молчановым могут знать друг друга?". Тут пахло чем-то совсем иным, и Коробецкому вдруг вспомнились слова Шнейдера про возможную связь красного ЧК и Соколова младшего.

"Не может быть!"

Поражённый и не знающий уже которому из своих подозрений доверять, и не лучше ли хладнокровно связать факты с реальностью, Виктор повернулся к племяннице и растерянно произнёс:

- Беата, а я сейчас подумал... останься, пожалуйста, в самом деле, ну что мы с Иваном Игнатьевичем, сами не договоримся что ли? У меня к тебе другая важная просьба будет, уважь дядюшку, будь ласка.

К концу обращения Коробецкий уже звучал уверенней, а взгляд его наконец сфокусировался. Нельзя было втравливать в это Беату. Оставив визави в стороне, он вернулся к девушке и тихо, почти что Молчановским шёпотом, добавил:

- Он Платонова знает, Беата: всё ещё серьёзней чем мы думали. Об этом должен узнать Барташов. Хотя бы ради второго шанса, на случай если меня...

Виктор Алексеевич нервно сглотнул, но поспешил не дать себя перебить.

- Пошли Ефиму Антоновичу телеграмму, а лучше протелефонируй, вдруг застанешь. Предупреди, что, возможно, Шнейдер, ээ-это наш общий знакомый, я тебе о нём не рассказывал, как и о Платонове, прости, но тут не важно... может быть Шнейдер был прав насчёт природы Соколова Александра, так и протелеграфируй, Ефим поймёт. И ты пойми, эти люди пока что не знают ничего про Англию и прочее. Я сделаю вид, что испуган, мне и стараться не придётся, кхе-хех... что придётся, так это икону продать, иначе не поверят. А ты собери все вещи, особенно несессер Соколова, вот ключ от моей комнаты, подготовься к переезду. Не спорь, прошу тебя. Помни, пока ты в стороне и в безопасности, ты и меня спасти можешь, имена, места, номера - полиция. Потому не прощаюсь. Верю в тебя, люблю тебя, с Богом.

Поцеловав племянницу напоследок, побледневший экс-чиновник решительно распахнул дверцу машины своего честного и благородного похитителя.

Диалог Молчанова и Коробецкого, перешедший внезапно на шепот, Беата наблюдала все с большим недоумением и тревогой. Видя, как меняется в лице дядя Виктóр, полька все больше тревожилась за происходящее: в свете мистической истории покойного Соколова и предложение ей остаться дома в столь ответственный момент, и эта тихая беседа обретали некий демонический вид - будто бы они с дядюшкой по незнанию стали поперек дороги некому жестокому тайному обществу. Как пани Червинская не старалась навострить ушки, разговора она не услышала - больно уж тихо общались собеседники, да и уличный шум не давал возможности хорошенько прислушаться.
Замершая в ожидании дальнейшего развития событий актриса и сама не обратила внимания, как ее руки сами по себе извлекли из портсигара длинную дамскую сигарету и начали ее нервно мять и теребить, превращая в ну совершенно непристойный вид. Обеспокоенной польке даже курить не хотелось. А вот пересохшее горло она не отказалась бы смочить бокалом-другим чего покрепче - для стойкости и выдержки, само собой.

Наконец, договаривающиеся стороны достигли консенсуса. Все это заняло не более минуты, но напряженной девушке, по-птичьи склонившей голову, наблюдая за беседующими, показалось что прошло не менее четверти часа. Беата еле удержалась от того, чтобы обрушить на возвращающегося Виктора Алексеевича град вопросов, и, как оказалось, правильно сделала.
Из короткого, сбивчивого монолога дядюшки она поняла, что Коробецкий умудрился попутно с розысками родичей Ильи Авдеевича вляпаться в какую-то пренеприятнейшую историю, но в заботе о племяннице решил ее скрыть. И вот теперь это досадное происшествие, приняв облик господина Молчанова, настигло ее родственника. Оказавшийся правым Шнейдер, некий страшный господин Платонов - все это было тайной за семью печатями для напряженной как струна Беаты, и разгадать ее без Виктора Алексеевича или же его друга господина Барташова не представлялось возможным.

Как заботливый сеятель отделяет зерна от плевел, так и мигом посерьезневшая беспечная Беата отделила словесную шелуху от самого главного: внезапно обретенному родичу грозит нешуточная опасность и, случись что, только она и сможет ему помочь.
Когда Коробецкий договорил, пани Червинская незамедлительно ответила: коротко и емко, хотя и несколько уклончиво. Правда, ответ этот не вязался с обликом приличной дамы, но других слов у нее по первости не нашлось:
- Holera jasna!
Впрочем, неудовлетворившись подобным заключением, через несколько секунд взволнованная полька веско добавила:
- Kurwa mać! Я поняла.
Высказавшись подобным образом, девушка вновь приняла благопристойное выражение лица и, обернувшись уже к Молчанову, громко и звонко, хотя и несколько театрально произнесла:
- Ах, господа, господа! Воля ваша, вы правы! Да и порепетировать перед сегодняшним ангажиментом мне не помешает. Иван Игнатьевич, - она присела в кокетливом реверансе, - счастлива была с вами познакомиться! Вы уж будьте любезны, не воруйте у меня дядюшку надолго.

Распрощавшись таким образом с мужчинами, Беата не стала терять времени и, громко стуча каблучками, устремилась наверх, к телефону. Звонить Барташову, как просил Виктор Алексеевич, она не собиралась - по крайней мере, не сразу. В голове предприимчивой польки уже созрел новый план, и она спешила его реализовать.
Коли уж она не может сама следовать с Коробецким, то следует найти того, кто сможет вместо нее проследить, как все происходит, и доложить ей. Оставалось лишь выбрать того человека, к которому следует обратиться. Тут пани Червинская руководствовалась четырьмя критериями: наличием авто или способностью его оплатить, близостью обитания к улице Пасси, возможностью встречно отблагодарить помощника и, наконец, его национальностью.
Если первые три условия не требовали дальнейших пояснений, то четвертое необходимо раскрыть подробнее. Французов Беата почитала слишком легкомысленными для такого серьезного задания и способными отвлечься на любую мелочь, а русских, напротив, слишком серьезными и способными при виде несправедливости прекратить наблюдение, лично вмешавшись в происходящее ради восстановления справедливости. Посему лучших кандидатов, чем сородичей-поляков, девушка не видела.
Таковых она насчитала ажно троих: инженера Марека Пшиздецкого, помощника управляющего магазином Юлиуша Заяца и вдову Збышековну - хоть последнюю молодая девушка и не любила, но была готова ради дядюшки попросить помощи даже у нее. Ну а коли никого из соотечественников не окажется дома - тогда можно попросить о помощи и русских эмигрантов. И уж потом с чистой совестью пытаться дозвониться до пана Ефима.

Молчанов сел на заднее сиденье рядом с Коробецким, легко хлопнул по плечу водителя. Тот обернулся: человек лет тридцати с прилизанными бриолином светлыми волосами и пушистыми усиками над губой. Красивым серьёзным, со впалыми скулами, лицом и шофферской курткой он походил на бывшего русского офицера, служащего таксистом.

— Аванти, Жорж, —сказал Молчанов. Водитель, не говоря ни слова, плавно тронул машину с места.
— Мне очень жаль, Виктор Алексеевич, что мне пришлось упомянуть Платонова, — начал Молчанов, — но боюсь, что иного способа отвязаться от вашей назойливой родственницы у меня не было. А мне очень хотелось бы сохранить наш разговор в, так сказать, фертраулихькайте. В конфиденциальности, по-русски, то есть.

Оставшись в меньшинстве, Коробецкий подрастерял уверенности, но ответил твёрдо:
— Беата здесь ни при чём. Она даже про деньги не знает, которые, поверьте, мы не крали, а взялись доставить родственникам Соколова! Кто тогда мог подумать, что это окажется настолько непростой задачей! — Виктор даже поёжился, вспомнив трагическую смерть Анны.
— Вот и я говорю, что раз не при чём, то пускай и остаётся не при чём, — с готовностью поддакнул ему Молчанов.
— Но что же нужно вам, Иван Игнатьевич? В Тонне-Шарант вы произвели на меня самое благоприятное впечатление порядочного издателя, разбирающегося в печатном и данном слове. А теперь... угрозы, шантаж. Что с вами произошло?
— Я прошу прощения, если я произвёл на вас такое впечатление, Виктор Алексеевич, — развёл руками Молчанов. — Я вам действительно, ну, чего уж греха таить, наврал, что мы едем к Михельсону — я, собственно, его и видел-то раз в жизни, и он тут, поверьте мне, совершенно не при чём, — но в остальном я говорил полную правду: я действительно собираюсь у вас купить эту икону, которая у вас сейчас в портфеле. И заметьте, я настолько деликатен, что даже ни словом не упоминаю о том, что иконка-то, хе-хе, собственно, вам не принадлежит.
— Не принадлежит и вам, — огрызнулся экс-чиновник, но поспешил взять себя в руки. — Но позвольте, вам-то с неё какой толк? Вы же не богослов и даже, рискну предположить, человек не набожный.

Тут до Виктора дошло, что они действительно едут не к оценщику. Он начал коситься на улицу в попытке сориентироваться, а руки его вцепились нервной хваткой в портфель. Автомобиль только-только проехал по Гренельскому мосту мимо обращённой спиной к мосту статуи Свободы с факелом в руке и двигался по району Пасси, где селились русские эмигранты и где действительно находилась лавка Михельсона. Но вот появился поворот на нужную улицу, Жорж плавно остановил машину, пропуская поперёк улицы стайку машин, тускло блеснувший стёклами трамвай… и двинулся прямо дальше, оставляя перекрёсток за спиной.

— Хорошо, хорошо, деньги нужны всем, я тоже был с вами не до конца честен. Однако, вы, должно быть, не знаете, что такое бедность, каково это, груши да яблоки в корзины собирать день за днём! — в запале самооправдания Коробецкий с ужасом подумал, что недалёк от истины. Он ведь использовал эти деньги и так и не достиг цели. А сейчас использует отношение к ещё большим деньгам в качестве защиты. И отношение это не такое уж наигранное.

— Деньги всем нужны, тут вы правы, с этим я, милейший, и спорить не стану, — ответил Молчанов. — Что же до иконы, то тут вы ошибаетесь: как раз нам она и принадлежит, сударь мой. А толк с неё самый простой: стоит она довольно дорого. До прошлого года она хранилась в Эрмитаже в Ленинграде, и есть основания полагать, что под окладом скрывается роспись Михаила Дамаскина, критского иконописца, учителя Эль Греко. Стоит она, конечно, несколько дороже того, что я собираюсь вам предложить, но ведь это гешефт, сами понимаете. Да и кому бы вы её продали? А потом, у вас же остались деньги, которые вы забрали у Соколова? Я их не требую назад, они ваши.

Коробецкий некоторое время молчал, то ли продолжая всматриваться в улицы, мутно мелькающие за стеклом, по которому косо сползали капли мелкого осеннего дождя, то ли погрузившись в лихорадочные раздумья. Автомобиль всё удалялся от центра Парижа, двигаясь к пригородам, к Булонскому лесу: покой, шелест мокрых ветвей, чёрные от воды тихие гравийные дорожки — кому в такую собачью погоду захочется гулять по парку? Могут вывести из машины и пристрелить к чертям собачьим, никто и звука выстрела не услышит.

Наконец, Коробецкий спросил:

— Я предполагал, что икона ценна, но скорее как семейная реликвия. Вы хотите сказать, что она не имеет отношения к Соколовым? Как же тогда… Александр, Илья Авдиевич. Ничего не понимаю.

Тон у Виктора был растерянный, но за стенкой поражения скрывалось бурлящее негодование. Он пытался вывести собеседника на то русло, что могло бы привести к интересовавшим его ответам.

— А что Илья Авдиевич и Саша? Они работали с нами. Саша, точнее, до сих пор работает. Но, впрочем, — помотал головой Молчанов, — какое это имеет значение? А, Жорж, — обратился он к водителю, перегнувшись через спинку переднего сиденья, — мы ведь приехали, кажется. Да, вот на этом перекрёстке.

Машина остановилась у перекрёстка, где уже поджидали два человека — женщина и держащий над ней зонт низкорослый крепыш в котелке и летнем пальто, с наружностью циркового артиста, поднимающего зубами стол. Средних лет долговязая дама была одета старомодно, и по широкополой шляпе с вуалью, по строгому чёрному платью Коробецкий сразу узнал в ней Ольгу Геннадьевну Успенскую, бывшую вместе с Молчановым на станции Тонне-Шарант. Успенская, не дожидаясь, пока водитель Жорж перегнётся через сиденье и раскроет дверцу, уселась на переднее сиденье, циркач же обошёл машину и уселся сзади, таким образом, зажимая Коробецкого между Молчановым и собой.

— Доброе утро, Ольга Геннадьевна, — учтиво поздоровался Молчанов, приподнимая край шляпы.
— Здравствуйте, Иван Игнатьевич, — сухо ответила Успенская и знаком показала Жоржу трогаться. — Приятно снова увидеться, Виктор Алексеевич, — обернулась она к Коробецкому. Циркач и Жорж хранили молчание.
— Деньги у вас с собой? — спросил Молчанов.
— Могли бы и не спрашивать, — ответила Успенская.

Всё-таки сражённый наповал (было бы куда падать!) ответом Молчанова Коробецкий даже на приветствие дамы не ответил, только кивнул, пытаясь собраться с мыслями. Вопрос сформулировал давно уже вертевшееся на языке:

— Так вы, господа, вы из… И Александр? И даже… Илья Авдиевич?!
— Да ну что вы? — рассмеялся Молчанов. — Большевики — сволочи, это я вам как офицер Колчака говорю.
— Вы не офицер Колчака, вы сидели там в телеграфном агентстве, — вдруг подал голос Жорж.
— Не сидел, а выезжал на фронт! Впрочем, не будем об этом, — благодушно махнул рукой Молчанов.

Виктор Алексеевич издал нервный смешок в такт Молчанову, но то ли осёкся, то ли поперхнулся, опять что-то вспомнив не к месту. Автомобиль тем временем, огибая Булонский лес, двигался куда-то к южным пригородам Парижа, по тихим улицам, засаженным тёмными, мокрыми от дождя платанами. Редко машина то обгоняла нагруженный ящиками грузовик, то огибала, чтобы не обрызгать, едущего по обочине велосипедиста в плаще, то её саму обгонял таксомотор. Скучно моросил дождь, блестящими каплями оседая на разделённом железной стойкой лобовом стекле. Когда улицу становилось совсем не видно за россыпью капель, Жорж дёргал ручку, движущую щётки на лобовом стекле, счищал два ровных полукруга. Крепыш, сидевший слева от Коробецкого, молчал, неподвижно уставившись перед собой, будто и не человеком был, а гофмановским големом. Успенская молчала, устроив на коленях сумочку. Только Молчанов всем видом выражал готовность продолжить разговор, сидя в пол-оборота к Коробецкому и удобно устроив руку на кожаной спинке дивана.

— Но если всё так, то зачем же тогда Илья Авдиевич?… — спросил Коробецкий. — У него же, получается, дело жизни было, он же, выходит, не выживал как все мы, у него же было…

Что именно было у Соколова старшего Коробецкий так и не смог выразить, всей душой испытывая сейчас смешанное с негодованием сожаление. Работающий на белую разведку (или контр-разведку, в этих терминах экс-чиновник не был силён) Илья Авдиевич вдруг показался Виктору существом какого-то иного плана, высшего, благородного, наделённого целью в страшной, полной разочарования послевоенной жизни. Как он мог?! Как мог уйти от такого! Как мог подставить сына, соратников, Верховного!

— Знаете, — вздохнул Молчанов, — меня самого гнетёт этот вопрос. Возможно, дело в моральном аспекте нашего гешефта. Всё-таки, распродажа культурных сокровищ, которые наши предки скапливали веками, французским и американским дельцам… Я подозреваю, его это мучило.
— Не пора ли приступить к обмену, господа? — подала голос Успенская, доставая из сумочки обёрнутую буроватой бумагой пачку купюр. — Виктор Алексеевич, тут пять тысяч франков. Вы не в том положении, чтобы торговаться.
— Да идите вы к чёрту, господа таинственные, — с прорывающимся сквозь поледеневший голос злобой проговорил Виктор, доставая из портфеля свёрток с иконой.

Он уже не собирался играть в торг.

— Вот ваша икона. Не нужно денег.
— Зря вы злитесь, — холодно сказала Успенская, и Молчанов тут же подхватил:
— Ну право, Виктор Алексеевич, мы ведь не воруем её у вас. Я прошу прощения за тон Ольги Геннадьевны, она бывает резка в беседе, но будем же разумны: возьмите деньги, прошу вас!

Коробецкий коротко взглянул на Молчанова, прикусил губу и на несколько секунд отрешился от всего происходящего. Зачем эти деньги, зачем вообще всё это было, если жизнь Ильи Авдиевича принадлежала миру тайных операций и подпольной борьбы за наследие целых стран? Всё беспокойство жалкого Коробецкого — просто пыль для серьёзных господ в чистых перчатках на грязных руках, то же, что все его тревоги и желание помочь, донести идеи и думы до потомков, пускай не до своих, так хоть до таких как у Соколова, однокашника, единомышленника… который в итоге оказался ни тем ни другим. Или всё же и тем, и другим, и ещё чем-то большим?
Ведь что-то эти шпионы не договаривают… Как с оговорками про Ленинград, как с нестыковками про обеспеченного Соколова, который должен был богатых клиентов искать по столицам Европы, а не на захолустной ферме сидеть. Да ведь они же сами искали его, даже Авдия допрашивали, как Ефим писал!

Виктор Алексеевич подобрался, глаза его лихорадочно забегали. Ещё рано закрывать двери и окна, тушить свет, рано-с! История жизни Ильи Авдиевича, быть может, стала яснее, но не история смерти и того, что ей предшествовало. А значит, деньги ещё понадобятся. Ответы в Англии, а поездка на остров обойдётся недёшево.

— Хорошо… простите и вы меня, господа. Нервы. Илья Авдиевич был мне друг.

«И даже нечто большее. Надежда на понимание и согласие родственников, которых уже не сыскать мне самому? Как же поздно я это понял».

— Ну вот и славно, — ласково отозвался Молчанов, принял у Ольги Геннадьевны пачку денег, передал её Коробецкому и похлопал того по плечу.
— Вы вот что скажите мне, будьте добры хоть раз, — снова начал Коробецкий. — Илья Авдиевич… верил в науку Фёдорова, вы не знаете? Вы же должны знать. Он и его знакомый, Леваницкий. Это правда?
— Леваницкий? — тут же заинтересовано обернулась Ольга Геннадьевна. — Вы были знакомы?

Но прежде чем Коробецкий успел ответить, голос подал Жорж:
— Оля, за нами хвост. Теперь я в этом уверен.

Коробецкий обернулся и выглянул в маленькое овальное окошко в задней стенке кузова машины. За ним тут же встревоженно обернулся Молчанов. По пустой улице парижского пригорода в метрах пятидесяти за машиной Жоржа двигался чёрный спортивный автомобиль с длинным капотом, парой больших, круглых, разнесённых в стороны фар, поднятым кожаным верхом.

— Что значит «теперь ты уверен»? — резко обернулась Ольга Геннадьевна к Жоржу. — Он, что за вами с самого начала шёл?
— Нет, я бы заметил, — сквозь зубы тихо процедил Жорж. — Хвост за вами, от того перекрёстка, где мы вас подобрали.
— Никто не мог знать места, — сказала Ольга Геннадьевна. — Знали только Молчанов, я и Суханов. Суханов! — обернулась она вдруг к крепышу-циркачу, так же неподвижно сидевшему слева от Коробецкого.
— Господа, да что же такое с этой!… — вскричал было Коробецкий.
— Замолчите! — с истерической ноткой перебила его Ольга Геннадьевна и снова обернулась на крепыша. — Суханов, какого чёрта? Я же говорила!

Вдруг Коробецкий заметил, что циркач-Суханов держит в руке, поджав локоть, маленький дамский браунинг, направив его в просвет между передними сиденьями на Успенскую.

— Ни слова, — подал он впервые за время поездки голос. — Жорж, тормози, а то я её пристрелю.
— О Боже, пистолет! — вскричал снова Коробецкий и нелепо попытался толкнуть Суханова в бок. Тот, казалось, даже не почувствовал тычка. Молчанов мотал головой, оглядываясь по сторонам, то, вытягивая шею, заглядывал в заднее окошко, то переводил взгляд на Суханова, на Успенскую.
— Мы уйдём от них, мы уйдём от них? — запричитал он, обращаясь к Жоржу.
— Ну ты и сволочь, — с ненавистью процедила Успенская.
— Тормози, Жорж, — жёстко сказал Суханов. В зеркальце заднего вида Коробецкий встретился взглядом с Жоржем и увидел, как тот отчаянно показывает ему глазами на Суханова.
— Что они обещали тебе, Суханов? — продолжала Успенская. — Денег? Ты знаешь, что у нас их больше. Вечной жизни? Ты в это веришь? Обещали воскресить твоих родных? Кормили тебя этими сказками?
— Замолчи, — сказал Суханов. — Жорж, тормози! — нервно повторил он. — Ты не уйдёшь, у них лучше машина.
— Вы знаете что, вы... осторожно!!!

Виктор и сам начал паниковать, но понял, что ничего не выйдет, если не действовать.
Когда-то его так дурил сын — притворялся, что видит угрозу, которой нет. Как же подходит к случаю.

С ужасом в голосе Коробецкий указал в сторону окна, за которым, мутная в каплях дождя, проплывала глухая стена какого-то склада, словно с неё в Жоржа могли целиться или же приближался непутёвый грузовик. А сам, продолжая жест, обрушился руками на пистолет сверху вниз — и тут же в машине оглушающе громыхнуло, и пронзительно вскрикнула Успенская. Не успел Коробецкий понять, что произошло, как на его скулу обрушился чугунный и звёздный удар, словно приложили рельсом: Суханов вмазал ему с левой, да так, что Коробецкого как на качелях отбросило на мягкую тушу Молчанова. И сразу, в круговерти коротких, непонятных вскриков и возни, ещё раз грохнуло рядом, будто разорвало в клочья самый воздух в машине, заломило уши громовым свистящим звоном, и отняв руку от горящей щеки, Коробецкий увидел, как обернулся с водительского сиденья Жорж, вытянув назад руку с наганом, как едва слышно сквозь оглушительный звон кричит Суханов, откинувшись на сиденье и прижимая руку к ключице, и как едва видна над передним сиденьем кромка шляпы скорчившейся и тоже, кажется, надрывно кричащей Успенской.

За долгую жизнь можно успеть повидать многое, и порой из этого вырастает самодовольная привычка к опытности, что, тем не менее, ничего общего не имеет с грубой тёртостью, столь необходимой в ситуациях, что внезапно заканчиваются настоящей перестрелкой.

Для Виктора Алексеевича эта погоня со вскрывшимся внутри шпионской команды предательством, с последовавшей за ним борьбой - всё это разительно отличалось от пост-фактум обнаруженного самоубийства Соколова. В тот раз даже агрессия Платонова не вызывала той бури эмоций, что промчалась сквозь душу мирного Коробецкого за эти долгие-долгие секунды. Тогда он был скорее сторонним зрителем, приведённым на эдакую необычную постановку неравнодушным знакомым, а сейчас совершенно неожиданно для самого себя поднялся на ту же пропахшую потом и кровью сцену.

Зачем, зачем, думал он, отчаянно моргая и потирая словно на части раздираемые уши, зачем он только сунулся не в свой конфликт. Но ведь и не в чужой же! Виктор подписался на все последствия ещё когда сел в шпионскую машину, когда пригласил Молчанова не смотря на предупреждение друга, когда согласился с тем, что должен Илье Авдиевичу, а на самом деле себе - что-то сокровенное. Илья Авдиевич был из другого мира, незнакомого, опасного и сложного. Взятие на себя любого обязательства перед ним и его родными - само собой втягивало Коробецкого туда, где и нехитрая сделка может превратиться едва ли не в побоище. Незнание законов подпольной войны не освобождает от ответственности - всё как со всеми остальными законами мира.

И ещё что-то было, что-то почти личное, хоть и до крайности косвенное - угроза женщине?
Не для того Виктор оставил в безопасности одну даму, чтобы безвольно наблюдать за тем, как сгущаются тучи над другой. Свою-то бывшую вторую половину он в своё время оградить от трудностей эмиграции не сумел, оставшись в итоге один на один с разбитым сердцем и надтреснутой совестью.
Ольга Геннадьевна, конечно, была для Коробецкого никем, но в то же время хранила знания о происходящем, и потому уже представляла ценность. Но ещё она вела себя, по мнению Виктора... достойно. Хладнокровно, уверенно, целеустремлённо - так, как на самом деле подобало бы женщине послевоенного времени, живущей в мире мужчин, хоть и потерявших себя, массово опустившихся, но проигравших войне, не женщинам. В Ольге было что-то и сильное, и гибкое, и честное, что-то от Беаты и что-то - в противовес её визави-Суханову. В противовес ушедшей от Коробецкого супруге.

Он не мог поступить иначе, не мог следить за выстрелом в упор из тени давно уже отыгравшей своё трусости, но как же горько было видеть Успенскую раненной в результате его же неловких действий. Будь здесь Ефим...!

- Вы в-в порядке? Да как же так...

Виктор ещё раз оглянулся по сторонам. Выбраться со своего зажатого чужими телами места представлялось делом непростым, поэтому он решил сперва оценить ситуацию, обернуться назад, ведь где-то там остались преследователи - что с ними? Отстали? Вот-вот настигнут?

- Жорж... как вас по... Жорж?

Ворочающийся на заднем сиденье Коробецкий и сам толком не понимал, что хочет от водителя, но опустившаяся на салон после оглушающего грохота звенящая тишина, прерываемая лишь приглушёнными криками потерпевших, его нервировала, заставляла искать любую поддержку в творящемся хаосе.

- Жорж!

Водитель никак не отозвался на крики Коробецкого, да вряд ли и разобрал их. Ещё у всех звенело в ушах от выстрелов, многократно усиленных в замкнутом пространстве: кричал раненый Суханов, вопил что-то и Молчанов, отталкивая навалившегося на него Коробецкого. Дорога сейчас плавно заворачивала вправо, но Жорж, вцепившись обеими руками в руль, не думал притормаживать, а, напротив, вдавил педаль акселератора. Машина неслась с невиданной до того Коробецким скоростью — более шестидесяти километров в час, как он понял, бросив взгляд на стрелку спидометра. С такой головокружительной скоростью, когда сливаются в одну зеленую полосу кусты живой изгороди, тянущейся вдоль дороги, когда мелькают один за другим столбы, приходилось ездить на поезде, но не по мокрому шоссе на автомобиле, этом чёртовом детище безумного двадцатого века. Снова пересекли подёрнутую хмурой рябью Сену по железному фермовому мосту. Город здесь совсем заканчивался, начинались поросшие лесом холмы, стены из плоских серых камней, тянущиеся вдоль дороги, заросшие плющом стены особняков за ними.

— Куда тебя ранило?! — крикнул Жорж Успенской, отчаянно дёргая ручку, движущую щётки на лобовом стекле: дождь всё усиливался.
— В бедро! В бедро! — выкрикнула она.
— В кость?
— Я не знаю, не знаю! — завопила Успенская, содрала окровавленной рукой с головы шляпу и истеричным движением бросила её в лобовое стекло. — Кровь идёт! Больно!
— Зажми, зажми! — закричал Жорж, коротко оглядываясь на неё.
— Я его пристрелю сейчас! — пыхтя, решительно сказал Молчанов и полез в карман за револьвером. Суханов тем временем начал открывать дверцу со своей стороны.
— Не стреляйте, не надо! Я его держу! — закричал Коробецкий и обхватил Суханова, стараясь прижать руки к туловищу, а сам подумал, что лучше бы помог Ольге Игнатьевне зажать рану. Истеки она сейчас кровью, он бы себе точно этого не простил!

Однако, если так он мог бы помочь избежать эскалации насилия, то пускай. Этого предателя его бывшим товарищам можно будет осудить и позднее, без такого вот хладнокровного убийства, тем более совершаемого сбоку от Коробецкого.

Раненый Суханов попытался было махнуть правой рукой, чтобы ударить Коробецкого локтём, но лишь захрипел от боли. Всё же он перехватил руку Коробецкого, отшвырнул её и распахнул дверцу, высунувшись из машины по плечи. Ледяная морось полетела внутрь салона, котелок сорвался с головы Суханова, обнажив коротко стриженную седеющую голову с круглой блестящей от пота залысиной. Молчанов перегнулся через Коробецкого, вытянув в руке вальтер и наставив его на Суханова.
— Вы что, спятили все?! — закричал Жорж. — Хватит тут палить! Выкидывайте его к чертям!
— Он же разобьётся! — закричал Виктор Алексеевич.
— Да и хрен с ним! — выпалил Жорж.
— Ольга Геннадьевна, ну хоть вы скажите?!... — взмолился Коробецкий.
— Стреляйте, стреляйте же! — панически закричала вместо этого Успенская. — По колёсам им стреляйте!
— Верно, верно! — засопел Молчанов и начал открывать окно со своей стороны, чтобы высунуться туда и начать стрельбу.

Коробецкий кивнул с радостным и лихим видом, как получивший похвалу строгого учителя гимназист-тунеядец, и удвоил усилия по удержанию Суханова. В машине преследователей тем временем заметили происходящее: спортивный автомобиль начал набирать скорость, приближаясь.

— Вот, вы не дёргайтесь, больнее только будет, — зашептал Коробецкий, обращаясь к Суханову. — Вас перевязать надо.
Суханов тем временем отчаянно лягался и вырывался, но не мог ничего поделать с Коробецким, так как правой рукой драться не мог, а левой держался за кромку кузова автомобиля. Коробецкий держал его, обхватив за пояс. «К тому же водитель не пострадает, если сзади стрелять будут», - подумалось Виктору Алексеевичу, и тут-то он и вспомнил про угрозу преследования.

Тем временем автомобиль совсем уже выехал из города и сейчас ехал по узкой дороге через лес, полого уходящий по обе стороны вверх.
Жорж, одной рукой держась за руль, другой начал крутить ручку опускания стекла.
— Возьмите его пистолет! — продолжала кричать Успенская, и Коробецкий увидел, что маленький браунинг, из которого стрелял Суханов, лежит на полу.

Виктор насупился, отчего очки чуть-чуть скособочились, и ему пришлось поправить их плечом. Стрелять он не умел, разве что в тире по тарелочкам, много лет назад. Молчанов тем временем опустил стекло и, развернувшись на сиденье, выставил голову и плечи наружу, целясь в приближающуюся машину.
— Вы прыгать не будете? — обратился Коробецкий к Суханову. — Такая скорость.

Вместо ответа Суханов зарычал, отчаянно дёрнулся, лягнулся, рванулся и, высвободившись из хватки Коробецкого, вывалился на дорогу, кубарем покатившись по асфальту. Выглянув в заднее окошко, Коробецкий увидел, как машина преследователей, опасно вильнув, объехала лежащего на дороге человека, не снижая скорости. Молчанов тем временем прицелился и пальнул.
— Чёрт, мимо! — крикнул он.

Снова выглянув в заднее окно, Коробецкий увидел, как из правого окна машины преследователей появилась чья-то голова — удалось разобрать даже ярко-рыжий цвет волос — и тут же донёсся глухой хлопок, и по кузову машины со звенящим звуком вскользь царапнула пуля.
— Чёрт! — взвизгнул Молчанов и убрал голову из окна.
Коробецкий только ахнул, но даже зажмуриться не успел, хотя воображение тут же услужливо подставило картину ломаемого под колёсами тела. Из раскрытой двери дыхнуло освежающим порывом ветра, что вкупе с первым звоночком грозящей смерти привело экс-чиновника в чувство. Он поспешил дотянуться до верхнего края раскачивающейся взад-вперёд дверцы чтобы закрыть её наконец.
Потом надо было... продолжать действовать. С остервенением крутить ручку и опускать оконное стекло, нагибаться и хватать тонкую рифлёную рукоятку, лезть коленом на подушку сиденья чтобы высунуть половину туловища с рукой вместе, по-настоящему так, подставляя спину хлёсткому колючему ветру. А потом - стрельба. Отдача. Страх потерять очки из-за толчка на ухабе.

Коробецкий подумал и распахнул дверцу вновь.
— Так должно быть удобнее, — пробормотал он.

Тем временем опускавший стекло своего окна Жорж забыл дёргать ручку стеклоочистителя, и окно уже покрылось дождевой пеленой, из-за которой лишь смутно было видно ленту дороги и стену леса по обеим сторонам. Поэтому-то он и не заметил тёмный силуэт грузовика, приближающегося по встречной полосе. Автомобиль Жоржа ехал по самой середине двухполосной дороги, и грузовик отчаянно сигналил.
— Осторожно! — воскликнула Успенская, первая заметившая опасность.
Жорж вывернул руль, но не справился с управлением: визжа тормозами, автомобиль вылетел на обочину, а потом, по низкой гравийной насыпи, на которой было проложено шоссе, опасно кренясь, полетел дальше, сминая кустарник и подлесок, безумным маятником мотая пассажиров из стороны в сторону, и, наконец, врезался носом в осиновый ствол. Коробецкого, так и не успевшего сделать первый выстрел, бросило головой на спинку водительского сиденья, швырнуло на пол.

Он обнаружил себя лежащим на полу, в сознании, но с разбитой головой. Треснутые очки лежали рядом, на полу: чуть дальше лежали портфель Виктора Алексеевича и оброненный Сухановым браунинг. Переведя взгляд в просвет между сиденьями, он увидел разбитое лобовое стекло и иссечённое осколками, неподвижное лицо Успенской, которая лежала лицом вниз на передней панели: зажимая ладонями рану на бедре, она не успела поднять руки к голове, чтобы смягчить удар и со всей силы влетела лбом в стекло, — отстранённо понял Виктор Алексеевич. За обрамлённой осколками рамой белым паром исходил смятый как гармошка капот и чернел ствол осины, остановившей машину.

«Жорж… он не справился с управлением», — как будто простая, но хотя бы точная мысль всё поставила на свои места. По крайней мере потолок машины стал казаться именно потолком, а не глухим ночным небом. Шумящая под дождём и ветром густая листва кустарника тоже перестала выглядеть рябью на воде портового залива. Вместе с ориентацией в пространстве пришла и боль. Быстро ощупав себя и попутно заранее удивившись тому, что вообще жив, Коробецкий понял, что разбитый лоб его кровоточит. В голове стучало и звенело.

Раздался стон Жоржа с водительского сиденья, послышался звук открываемой двери: это Молчанов распахнул дверь со своей стороны и грузно вывалился на траву. Успенская молчала. С дороги донёсся звук приближающейся машины, плавного, без скрипа шин, торможения. Захлопали двери.

Цепь этих резких звуков очень не понравилась Виктору - с такими оборванными хлёсткими хлопками в таком месте выходят только люди, спешащие на выручку… или на добивание. Подозревать преследователей в первом намерении не было никаких оснований. Коробецкий подобрал с пола треснувшие от удара очки, нацепил их, схватил лежащий рядом с очками пистолет Суханова и, выставив пистолет в открытую дверь, не целясь, выпалил в воздух. Это должно было отпугнуть незваных гостей, дать время на осмысление происходящего и дальнейшие действия. Приближавшиеся от дороги шаги остановились. Мокрые разлапистые кусты скрывали насыпь, и людей, вышедших из машины, Коробецкий пока не видел.

— Оля, Оля! — закричал Жорж, встряхивая неподвижно лежащую на передней панели женщину. — Чёрт! — выругался Жорж и отчаянно оглянулся по сторонам. — Оля, ты слышишь меня?
Успенская не откликалась.
— Да выбирайтесь же вы скорее! — зашипел на не оправдавшего надежд водителя Виктор, хотя смысла не повышать голос после выстрелов не было никакого. — Я думаю... я думаю, они хотят нас убить. Нужно уходить!

Произнося слово за словом всё тем же полусвистящим-полушипящим тоном, Коробецкий пытался одновременно и вылезти из машины наружу, и засунуть пистолет в карман или брюк или пиджака. Глаза у него были широко раскрыты и малоподвижны, словно набегались уже на всю оставшуюся жизнь. Жорж ошашело оглянулся на Коробецкого.

— Да-да, вы правы, — быстро прошептал он. — На ту сторону! — он указал на правую сторону машины, обращённую прочь от дороги. — Вылезайте, готовьтесь стрелять!
— А я что... по-вашему... делаю... — пыхтел Виктор Алексеевич, борясь с дверцей. Стрелять он, однако, никуда не собирался, по крайней мере до тех пор, пока не убедится в том, что Успенская в безопасности. Нужно было помочь Жоржу вытащить её наружу.

Жорж как раз открывал правую переднюю дверцу машины. Вместе с Коробецким они подняли окровавленную Успенскую с сиденья и перенесли её на траву рядом с машиной. Молчанова нигде не было видно. В этот момент с дороги раздался незнакомый русский голос:
— Эй, вы там! Бог свидетель, я не хотел, чтобы всё так кончилось. Отдавайте икону, и мы вас не тхонем! — на последнем слове неизвестный сухо прокартавил.

Коробецкий и Жорж переглянулись. Икона была в сумочке Успенской. Коробецкий, приподнявшись с колен, быстро заглянул в салон, на переднее сиденье, на заднее. Сумочки нигде не было видно.

— Суханов? Но он, кажется, не мог... — прошептал Виктор Алексеевич. «Значит, Молчанов», подумал он.
Жорж быстро показал Коробецкому перейти к задней части машины, где за кузовом был закреплён большой багажный сундук, а сам устроился у смятого капота, выглядывая из-за ствола осины, в которое впечаталась машина.
— Эй, вторая внутренняя! — тяжело дыша и отирая кровь со лба, хрипло крикнул он. — Я тебя узнал, картавый! Давно не виделись! Леваницкий с вами, что ли?
— Здесь никакого Леваницкого нет, — ответил тот же голос.
— Подойди и возьми, если такой смелый, — выкрикнул Жорж. — Вас всего двое, у вас машина двухместная. Нас и так больше, а двоих я и один заберу.
— Жохж, ты же хазумный человек! — откликнулся тот же голос.

Коробецкий тем временем озирался в поисках беглеца. Не может быть! Бросить всех, убежав с иконой! Даже истекающая кровью и беспамятная Ольга Игнатьевна отступила на второй план перед угрозой потерять столь важную зацепку в деле поисков истины. Но никого он не видел: вокруг были лишь мокрые, шумящие под холодным ветром кусты вокруг, тёмные просветы осиновых стволов выше.
— Один будет обходить, — шёпотом сообщил ему Жорж, — смотри по сторонам.

Вдруг Коробецкий действительно заметил какое-то движение метрах в десяти от себя: не успел он вскинуться и показать напряжённо следящему за человеком на дороге Жоржу, как гулко грянул выстрел, и вслед за ним сразу же ещё один, с другой стороны, и пуля со звоном пробила навылет оба боковых стекла машины. Жорж, высунувшись из-за ствола, немедленно выстрелил раз, другой, третий: полетела листва с кустов, скрывающих шоссе.
— Я достал его! — раздался вдруг голос, который Коробецкий уже не полагал услышать: это кричал Молчанов.
— Генхих? Генхих? — крикнул человек с дороги. — Чёхт! — выругался он, послышались торопливые шаги. Дверь машины хлопнула, взревел мощный мотор.
— Испугался… — выдохнул Жорж, прислоняясь лбом к коре дерева и опуская наган. Машина преследователей удалялась.

От напряжения и захлёстывающего чувства тревоги Виктор не сумел выдавить из себя ни слова, только упал на четвереньки и поспешил скрыться за колесом машины, чтобы даже снизу не достали.
И вдруг всё закончилось так же внезапно, как и началось. Какое облегчение — слышать всё чётче естественный шелест и перестук лесной природы по мере утихания лязгающего автомобильного шума.

— Ольга Геннадьевна! — рывком, как от дурного сна очнулся Коробецкий. — Её нужно перевязать, иначе, иначе...
Из кустов появился улыбающийся Молчанов. Шляпы на нём не было, волосы были всклоклочены, а дорогой костюм весь перепачкан грязью спереди и на коленях. В одной руке он держал сумочку Успенской, в другой — револьвер.
— Готово! — с торжествующим видом выпалил он. Жорж, тяжело выдохнув, помотал головой, положил свой наган на траву и склонился над Успенской.
— Кто это был, что это за вторая внутренняя? — спросил Коробецкий, переводя взгляд то на одного, то на другого.
— А, это… — не в силах собраться с мыслями, бессвязно откликнулся Молчанов. — Это… — он бессильно покачал в воздухе сумочкой.
— А как здесь мог быть Леваницкий? Он же мёртв? — продолжил расспрашивать Коробецкий.
— Ой, лучше и не спрашивайте… — ответил Молчанов и прислонился к дереву, приглаживая на затылок чёрные мокрые волосы. Жорж сидел близ Успенской, положив пальцы на артерию на шее, и в разговор не вступал.

Поняв, что ответов на вопросы он не добьётся, Виктор Алексеевич, раздвигая кусты, двинулся к месту, откуда появился Молчанов. Близ насыпи на траве, раскинув руки в стороны, лежал рыжеволосый человек лет тридцати в дорожном костюме в серую клетку, с браунингом в руке и отлетевшей в сторону фетровой шляпой. Во лбу его зияла пулевая рана. Присмотревшись, Коробецкий вдруг понял, что где-то он его уже мог видеть, но некоторое время не мог вспомнить, где. Вдруг вспомнилось: вечер у Анны Синицкой пара месяцев назад, пьяный Скалон и его приятель из Германии. «Карлуша, Карлуша!» — звал его тогда пьяный Скалон, возвращаясь из кабака с бутылкой рябиновки. Вспомнилось имя: Карл Лемке. Сейчас его приятель звал его Генрихом, но это точно был тот самый Карл: даже костюм на нём был тот же. Дикая мысль пронеслась в голове — а не Скалон ли разговаривал с Жоржем с дороги? Нет, Скалон не картавил.

Карл-Генрих, вот это встреча... Так значит Анну всё же убили? Связав в уме недавние намерения лежащего перед Коробецким мёртвеца со сценой, произошедшей на вечере у дочери Соколова, Виктор почему-то уверился в том, что несчастная умерла не своей смертью. А коли так, то может и сам Илья Авдиевич на душу греха не брал?

Нужно обыскать этого Генриха, решил вдруг Коробецкий. На теле должны быть доказательства, какие угодно, но подтверждающие причастность этого человека ко всем несчастьям последнего времени. Признать, что перед ним находится просто труп просто обычного невиновного ни в чём человека — было мучительно сложно. Переступая через себя и борясь с приступом тошноты, Виктор Алексеевич опустился перед мёртвым Генрихом на колени и принялся расстёгивать пиджак трясущимися пальцами. «А ведь если бы не Молчанов, он мог бы застрелить меня. Меня! Или я, или он», — подумалось Коробецкому, отчего стало полегче.

Виктор Алексеевич стал ощупывать карманы покойного. В нагрудном кармане обнаружились расчёска и толстое, неудобное, зато дорогое самопищущее перо «Монблан», в боковом — носовой платок и обойма от браунинга, во втором боковом — русский серебряный портсигар с гравированным Эльбрусом и спички, судя по надписи на коробке — немецкие. Как назло, и тут на картинке были горы: Бавария, что ли. Вот так из горних высей спускаемся мы в глубины ада. Вот так нам приходится расстёгивать пуговицы на пиджаке только что убитого человека и лезть ему во внутренний карман.

С отвращением касаясь пальцами серого трикотажного пуловера, надетого под пиджак, Коробецкий запустил руку во внутренний карман и выудил оттуда записную книжку в бордовом кожаном переплёте. Похожая была у Ильи Авдиевича, но оттуда были выдраны все листы; эта книжка была цела и густо исписана адресами, телефонами, какими-то заметками, частью на русском, частью на немецком. Взгляд остановился на одной из страниц, где строки шли столбиком, как в стихах: «Кошка у меня была, я ея любил» — прочитал он записанное карандашом начало какого-то идиотского инфантильного стишка: написано было в старой орфографии, только без еров на концах. Была такая порода людей, не любивших эту лишнюю букву, ещё до революции, отменившей вместе с ней вообще всё лишнее. Поморщившись от этой чуши, Виктор Алексеевич переложил записную книжку к себе.

Во втором кармане обнаружился пухлый бумажник и немецкий Reisepassport. Коробецкий расстегнул кнопку на бумажнике, заглянул внутрь: банкноты — марки и франки, в кармашке мелочь, в другом несколько визиток, за ними — презерватив. Разглядывать всё времени не было: Коробецкий сунул находку вслед за записной книжкой себе в карман. Раскрыл паспорт: Heinrich Heringslake, geb. 19. April 1889. Теперь можно было добавить и вторую дату.

Со стороны скрытой кустами дороги протарахтел мотор: Коробецкий вскинул голову, насторожился — вдруг сейчас какие-нибудь ни о чём не подозревающие французы заметят машину, остановятся, предложат помощь? Нет, не остановились — может быть, и не заметили улетевший в лес автомобиль. Со стороны машины доносились голоса: Молчанов и Жорж говорили на повышенных тонах. Виктор Алексеевич прислушался, потом поднялся, стал медленно приближаться.

— Я говорил! Я же предлагал кражу! — ещё сдерживаясь, но всё громче, с надрывом говорил Жорж. — Ну как вы все понять не могли?! Вломились днём, пока никого нет, обыскали квартиру, забрали икону: ну не с собой же он её каждый день таскал! Но нет, ты же у нас актёр, тебе же надо поговорить, покрасоваться!
— Я актёр, да! — кричал Молчанов в ответ. — А ты, ты-то кто? Ты — водитель, твоя роль — водить машину! Водить машину, понимаешь! Не разрабатывать планы, а водить машину! Вот твоя роль! И даже с ней, даже с ней ты не справился!
— Я не справился?! Я не справился? А кто за Суханова ручался? Не ты, что ли?
— Не я! Не я! Что хочешь вешай на меня, но не это! Ольга, Ольга его первая взяла, она его утверждала! Она план утверждала! Она всё утверждала!
— Она утверждала, ты предлагал!
— Он бы нас всё равно сдал, понимаешь? — перекрикивая Жоржа, не унимался Молчанов. — Суханов был провокатор, он бы сдал нас в любом случае!
— Ты посмотри, что ты наделал! — заорал Жорж.
— Ты меня не слышишь: он бы нас сдал! Сдал бы в любом случае! — кричал Молчанов. — И теперь я понимаю, почему у нас всё сорвалось весной с Леваницким! А ведь это Ольга его взяла в группу, твоя Ольга!
— Всё, всё, не кричи, не кричи!… — тяжело дыша, выпалил Жорж. — Я понимаю, я понимаю, что нужно что-то делать, — с отчаяньем сказал он. — Надо что-то придумать! Но я не могу её тут так бросать!

Установилось короткое молчание.

— Где, кстати, этот, как его? — вдруг спросил Молчанов. Жорж ничего не ответил. — Удрал, что ли? Пойду поищу.

Остановившийся за зарослями колючего кустарника Коробецкий, присев на колено, видел сквозь переплетение стеблей машину, лежащую подле Успенскую с неприлично задранным платьем и брючным ремнём, которым была перетянута окровавленная ляжка, Жоржа, склонившегося над ней и обхватившего ладонями её лицо, и полного, измазанного грязью Молчанова с сумочкой Успенской на локте и вальтером в руке. Молчанов двинулся куда-то в сторону от Коробецкого, но у первого же дерева остановился и обернулся, задумавшись. А затем поднял пистолет, прицелился в склонившегося над Ольгой Жоржа и выстрелил. Жорж схватился за шею, захрипел, с непонимающим видом, с открытым ртом оборачиваясь к Молчанову, упёрся рукой в землю. Молчанов решительно подошёл на пару шагов и выстрелил ещё раз. Сквозь мельтешащую зелень куста было видно, как Жорж, скорчившись, валится на траву рядом с Ольгой.

— Ну вот и всё, Жоржик, — причмокнув, глухо сказал Молчанов. — Может, хоть там счастливы будете, раз здесь не вышло. И ты, Оленька, тоже прощай, — и разрядил пистолет в голову лежащей женщины.

От сковавшего тело ужаса Виктор Алексеевич на какое-то время совершенно потерял себя в сузившемся до размеров залитой кровью и машинным маслом поляны у обочины дороги, ведущей теперь словно уже в никуда из ниоткуда.

То ли сидел он, пригнувшись и скрючившись, за кустами папоротника ли подсолнечника ли, то ли отчётливо видел вдруг, что не тут он, а смотрит на всё происходящее как бы издалека через бинокль (только почему-то треснутый). Ну не может его быть в месте, где одно за другим следуют продуманные предательства и хладнокровные убийства, где все всех, кроме самого Виктора, знают и при этом спокойно стреляют в упор, чуть ли не в глаза глядя.

Коробецкий и в откровенного-то, но не проявляющего агрессии врага вряд ли смог бы выстрелить вот так вот запросто, в упор, глаза в глаза, а эти...! Друг в друга, между делом, посреди разговора - вот уж точно за словом в карман не полезут!

Не полезет... Это Молчанов. Это всё он такой, этот Жорж бы в своих стрелять не стал, он бы и в Виктора не стал... не стал бы? Виктор ему свой? А они все кто друг другу, друзья что ли?!

С леденящим душу спокойствием экс-чиновник вспомнил, кто он такой для всех этих господ, и особенно для Молчанова. Неудобный свидетель. И если раньше они вполне могли полагать (а сам Коробецкий им в этом подыгрывал, изображая алчность), что откупятся от случайно всплывшей в их планах проблемы, то теперь всё совсем иначе. После такой крови деньги уже не решают ничего.

"О Господи, да он же меня сейчас тоже убьёт!" - до рези в животе жуткая мысль скрутила Виктора Алексеевича ещё больше, так что показалось ему, что ещё чуть-чуть, и он в эту самую землю на манер шурупа-самореза войдёт. А хорошо бы было! Никто бы тогда не нашёл, никто бы не убил...

"И не найдёт, и не найдёт, я же в кустах!" - с каким-то нелепым и несоответствующим моменту детским облегчением подумал Коробецкий и тут же сам себя обругал: "Ну конечно же найдёт, если с места не двигаться, а если двигаться, то и вовсе сразу найдёт, тут на листве да ветках каждый шорох слышен".

И что же тогда, бежать сломя голову? Генриху этот меткий стрелок в центр лба угодил, вот так же, в кустах тот крался, и что-то не помогло ему это никак!
Не хотелось Виктору Алексеевичу проверять такую меткость на подлинность.

Он посмотрел на свои руки, держащие охапку добытых с тела преследователя вещей, и трофейный браунинг, как подмигнув, блеснул на тусклом свете солнца. Был ведь у экс-чиновника и ещё один пистолет, получалось, в два раза лучше он был вооружён чем Молчанов, а уверенности в сохранении своей жизни - поди раз в десять меньше чем у того.

Интересно, было ли что терять Ивану Игнатьевичу? Ждал ли его кто-то дома, если и дом был, как ждала Виктора племянница-Беата? Хотел ли Иван Игнатьевич что-то успеть исправить или просто чего-то добиться? Или же вовсе не думал ни о каких иных кроме триумфа исходах этот страшный человек, доверившийся инстинкту охотника?

"Ничего не изменилось: или я, или он. Про всё остальное на том свете рефлексировать положено"

Отрешившись и стараясь дышать как можно тише, Виктор Алексеевич осторожно сложил всё, что нёс, сбоку от себя, а сам сжал оружие убитого Генриха обеими освободившимися руками. Потом подумал и схватил уже стрелявший (значит, никакой возни с предохранителем или как там это называется) браунинг Суханова. Он будет стрелять. Он точно выстрелит, как только будет загнан в угол, а он уже почти там... Вот-вот Молчанов наткнётся на него в своих поисках! И тогда...!

Сквозь листву Коробецкий видел, как Молчанов нагнулся над телом Жоржа, вынул что-то из кармана, переложил к себе, потом заглянул в перчаточный ящик машины, но ничего брать не стал. Заглянул в салон, достал оттуда портфель Коробецкого и зонтик Суханова. Сунул сумочку Успенской в портфель, повесил зонтик за изогнутый конец на сгиб руки.

— Виктор Алексеевич! — позвал, наконец, Молчанов негромко. — Вы тут?

Коробецкий не ответил, притаившись, стоя на одном колене за кустом, разделявшим его от Молчанова, перехватив обеими руками пистолет. За время, проведённое под дождём, волосы промокли и пристали тяжёлыми слипшимися прядями ко лбу, мерзко намокла и рубашка на груди.

— Виктор Алексеевич, вам нет нужды меня бояться, — сказал Молчанов, подбирая с травы свой котелок. — Я прячу пистолет, — он действительно сунул свой пистолет в карман. — Нам надо уходить отсюда.

Молчанов, раздвигая мокрые кусты, двинулся немного в сторону от того места, где сидел Коробецкий, на короткое время скрылся за деревьями, а, когда возник снова из-за стволов, в коротком просвете между кустами и деревьями, уходящем в зелёную глубину леса, увидел Коробецкого, нацелившего на него ствол. Молчанов остановился и медленно поднял руки с портфелем и зонтиком вверх.

— Виктор Алексеевич… — негромко сказал он. — Опустите пистолет. Вы же видите, я безоружен.

События стали развиваться не совсем так, как предполагал дошедший до границы отчаяния Коробецкий, но сейчас он был даже немного рад, что не успел зажмуриться и выстрелить, как собирался.

На призыв, подкреплённый такой убедительной аргументацией, Виктор Алексеевич ответил с озлоблением, призванным скрыть панические нотки в голосе:

- А Жорж вот тоже безоружным был! И вы, вы в него... Выстрелили!

Он сглотнул и сморгнул, резким встряхиванием головы пытаясь сдвинуть мокрую чёлку на бок. Нет, лучше так не делать, так можно и очки (и без того смятые и треснутые) уронить, да и отвлекаться нельзя, этому убийце и секунды хватит, чтобы обратно пистолет достать и по назначению его применить.

- Вы вот что. Вы впереди меня идите, шагов на пять впереди, и не оборачивайтесь, я выстрелю!

Виктор внутренне скривился. Он не смог выстрелить сразу, не сможет теперь и подавно! Говорящий враг - половина врага, а в его случае так уже и вовсе не враг.

- И вы, вы мне всё расскажете, что это были за люди, почему они охотятся, почему вы все охотитесь за детьми Соколова, и что с иконой!? Вот когда вы всё объясните...

Пришлось разок глубоко вздохнуть чтобы успокоиться.

- Вот тогда я опущу пистолет и мы разойдёмся миром.

- А Жорж вот тоже безоружным был! И вы, вы в него... Выстрелили!
— Виктор Алексеевич… — как на заезженной пластинке повторил Молчанов, — у меня, видите ли, было три причины это сделать. Только вы пистолет опустите, хорошо? Не приведи Господь, у вас палец дрогнет. Я вам сейчас назову первую причину, а вторые две назову, когда мы с вами пойдём отсюда. А уходить отсюда нам нужно сейчас, сейчас, понимаете! — нервно повысил он голос. — Не дай бог, сердобольный француз остановится: ведь это вам придётся в него стрелять, между прочим. Так вот, первая причина — машина была записана на Жоржа, понимаете? Машина! Номера! Его бы всё равно нашла полиция. Опустите же пистолет. Понимаю, что причина для смертоубийства неочевидная, но мне не хочется пойти на гильотину, как, я надеюсь, и вам. Опустите пистолет, Виктор Алексеевич. Давайте я сделаю так: свой пистолет я не могу выбросить, но я сейчас медленно его достану, брошу вам, вы его разрядите и, если хотите, отдадите мне. А можете, впрочем, и с собой понести пока.

Коробецкий едва не заскулил от беспомощности - этот хладнокровный и уверенный в себе человек был кругом прав, так прав, что и спорить сил не было! А согласиться с ним - значит воистину сообщником стать!

Может быть ещё не поздно, может быть наоборот, выскочить на трассу и всё объяснить жандармерии? Он простой бедный иммигрант, хотел продать икону через еврея-оценщика (чёрт, даже имя из головы вылетело!), тот свёл с покупателем, а тот оказался, оказался...

Нет, не вытанцовывается. Чья икона? Какой такой Илья Авдиевич? Ах взялись родне передать? И не заметили как до ломбарда дошли? Может вы и Соколову этому помогли из жизни уйти? Икона-то оказалась весьма ценной.

Виктор Алексеевич помотал головой. Нет, он в лучшем случае потеряет всё, что имеет, а в худшем - загремит за решётку, а то и правда, на гильотину. Да нет, ну что за вздор, его-то за что?! Хотя этот его точно за собой потянет, если сам тонуть будет... А бедному и подозрительному иммигранту французы верить не будут, им двоих зараз проще казнить, чем разбираться, кто виноват, а кто нет.

Время текло сквозь мокрые пальцы, словно вымывая спусковой крючок, а горе-стрелок всё колебался, и наконец, с отрывистым выдохом, решился:

- Хорошо, будь по вашему.

— Ну вот и славно, — с облегчением откликнулся Молчанов, увидев, как Коробецкй опускает ствол. Молчанов осторожно опустил руки, прислонил зонтик к стволу дерева. — Сейчас я осторожно залезу в карман, достану пистолет и кину его вам.

Двумя пальцами он медленно извлёк из бокового кармана брюк вальтер и кинул его Коробецкому.

— Я вас и не думал убивать, Виктор Алексеевич, — сказал он. — Во-первых, ваша племянница знает моё имя и заявит в полицию, если вы не вернётесь домой, а во-вторых, я очень плохо говорю по-французски. Мне будет очень тяжело выпутываться из этой ситуации в одиночку. А выпутываться надо, надо, милейший. Вы посмотрите только, в какой мы, прости Господи, жопе сейчас с вами. Кстати, где мы вообще? — Молчанов оглянулся по сторонам. — Я плохо знаю Париж, а уж пригороды — и того хуже.

Виктор Алексеевич вслед за Молчановым оглянулся и постарался прикинуть, куда их завёз Жорж. Видимо, они были в Медонском лесу, где-то близ Парижской обсерватории — точнее Виктор Алексеевич сказать не мог: он и сам в этих местах никогда не бывал.

— В любом случае, — продолжил Молчанов, — давайте сейчас быстренько сотрём наши отпечатки пальцев с заднего сиденья, а потом пойдём прочь отсюда.

Молчанов повернулся, чтобы направиться к машине, как вдруг с дороги послышался звук приближающегося мотора. Молчанов остановился, приложив палец к губам. Автомобиль затормозил, послышались встревоженные французские голоса.

— Вот чёрт, — прошептал Молчанов. — Идёмте, Виктор Алексеевич. Только тихо, тихо, — он указал вглубь леса.

Пока Виктор поднимал с земли брошенный ему вальтер, пока прятал его (прямо так, не вынимая никаких магазинов - да и захотел бы, не смог бы) и другие добытые предметы по карманам, пока лихорадочно думал над словами Молчанова - сбылось страшное, и все планы по заметанию следов рухнули. Проклятые очевидцы.

"Батюшки, да вы, голубчик, прирождённый преступник!"

- Может быть спрячемся? Если они тут не останутся, то мы вернёмся и... сотрём. Отпечатки сотрём. Иначе в чём смысл?

Коробецкий поправил очки и неуверенно посмотрел на Молчанова снизу-вверх. Признание хладнокровного убийцы в качестве полноценного временного союзника состоялось. А уж в том, что когда они побредут по буреломам Мёдонского леса в поисках, например, железной дороги, разговорятся и получше друг друга узнают, то в них разгорится и некое восприятие сообщничества, в том-то Виктор Алексеевич уже и не сомневался.

Как же горько, вновь, в который уже раз за долгие годы бегства от войны и разрухи... признавать нужду царицей принципов.

- Может быть спрячемся? Если они тут не останутся, то мы вернёмся и... сотрём. Отпечатки сотрём. Иначе в чём смысл?
— Лучше уйдём, — зашептал Молчанов, пригибаясь. — Ваших отпечатков у полиции всё равно нет, а нас могут заметить.
— Хорошо, пойдёмте, пойдёмте, — торопливо согласился Коробецкий.

Виктору Алексеевичу уже и самому стало не по себе от мысли, что их действительно могут заметить, а потом всё — всё! — объяснять придётся. Он бы и самому себе этого уже не объяснил бы, наверное.

Медленно, осторожно раздвигая мокрые кусты, Коробецкий с Молчановым двинулись прочь от разбитой машины и трёх оставшихся на земле трупов. Удалившись на достаточное расстояние, повернули и быстро, с усилием, продираясь сквозь кусты, зашагали вглубь леса. Густой, заросший кустарником и падающей с веток липкой от дождя паутиной лес здесь полого уходил в горку, и тучный Молчанов пыхтел, цепляясь рукавами своего грязного костюма за сучья. Наконец, он остановился, тяжело дыша, схватился за тонкий ствол молодого, в обхват ладони, деревца и знаком показал Коробецкому подождать. Виктор Алексеевич остановился поодаль. Только сейчас, когда опасность, кажется, осталась позади, он по-настоящему ощутил пахучую, душистую свежесть дождя, прелой листвы под ногами, услышал монотонное, отрывистое перекрикивание лесных птиц с разных сторон. Смутно, отдалённо доносились встревоженные голоса французов от оставленной машины, но разобрать их Виктор Алексеевич не мог. Послышался шум мотора: вероятно, поехали сообщать о происшествии.

— Вы понимаете, Жорж бы не ушёл, — подал Молчанов, наконец голос, отдышавшись. — Если бы он был с нами, он бы сейчас кинулся к этим французам, стал бы их упрашивать везти Ольгу Геннадьевну в больницу… сами понимаете, чем бы это всё кончилось. Вот вам вторая причина, по которой я был вынужден его пристрелить. Хотя, уверяю вас, никакой радости я от этого не испытываю.

Виктор не понял. Разведчик, шпион или кем бы там конкретно ни был Молчанов — он говорил на своём языке, присущим воинам теней с японских гравюр и фресок, проще говоря, рыцарям плаща и кинжала. Всё равно слишком благородное название для того, кто хладнокровно взвесил все за и против перед тем как нажать на спусковой крючок не дрогнувшим пальцем.

— Вы вот что скажите. Будь вы на месте Жоржа, а он на вашем, всё случилось бы так же? Ольгу… было бы не спасти? — Коробецкий почувствовал, что на сердце снова нахлынуло что-то страшное и удушающее.
— Я вам доктор, что ли? — огрызнулся Молчанов и, поправив котелок на голове, пошёл дальше. — Как бы мы её спасли? Везти в больницу мы её всё равно не могли, да и не на чем было.
— Как же так получается, у вас от чужих пуль один раненый был, а от своих - два убитых! Это так у вас делается?!
— Три, — поправил его Молчанов. — Вы этого германца забыли, — и вдруг остановился и устало приложил ладонь к глазам. — Чёрт. Забыл его обыскать.

Молчанов нерешительно оглянулся по сторонам, как бы размышляя, повернуть ли назад.

— А, не возвращаться же теперь, — вздохнул он. — Хотелось бы знать, что это за Генрих, конечно.

А может быть он и прав был, этот грустный человек с холодным умом и искрами в глазах. Лучше двух своих потерять, чем невинных французов застрелить и на их машине в больницу поехать. И всё равно ещё больше улик против себя оставить, поставив под угрозу всё. Это что же, получается, у них и правда всё как на войне? Как там в газетах писали про разведки боем и прочие наступления-отступления? За каждым печатным словом — жизни тысяч солдат. А тут так же, только люди не в форме.
Группа Молчанова допустила оплошность ещё тогда, когда планировала всё дело, а финал всего — закономерное последствие той оплошности.
Задумавшийся Виктор Алексеевич услышал только окончание слов собеседника.

— Я его на вечере у Анны видел. У Анны Ильиничны. А потом её мёртвой нашли, со склянкой яда. Он мог её убить, этот Генрих?
— Да, я знаю, что вы там были, — кивнул Молчанов. — С этим вашим другом, я забыл его фамилию. Я понятия не имел, что там же был этот Генрих. Если вы уверены, то, вероятно, так и есть, — он Анну и убил и все бумаги выкрал. Сволочь, что и говорить.
— А может быть… — Виктор Алексеевич ускорил шаг, увлекая Ивана Игнатьевича за собой, уже позабыв про исходящую от него угрозу. Он наконец-то сумел развить мысль, что терзала его с самого начала всей этой кровавой перестрелки. — Может быть тогда и Илья Авдиевич не сам… себя?
— Слушайте, вам лучше знать, — задыхаясь от быстрой ходьбы, буркнул Молчанов. — Меня там не было.
— Вы мне должны рассказать про этих людей, Иван Игнатьевич, это уже не только ваше дело. Да оно и моим, знаете ли, не вчера стало! Илья Авдиевич не мог просто так повеситься, ну не мог! Дошедший в своём отходе от переживаний почти что до истерики, Коробецкий уже был готов схватить своего спутника поневоле за грудки.

— Я и собирался, — начал Молчанов. — Вы понимаете, я остался один. Точнее, из нашей группы есть ещё один человек, он остался в Париже, но, вероятно, Суханов сдал и его, и сейчас он либо мёртв, либо сидит где-нибудь в подвале, привязанный ко стулу… или я не знаю, что. Так или иначе, мне нужна будет ваша помощь, Виктор Алексеевич. А взамен на неё я назову третью причину, по которой я должен был убить Жоржа. Вы понимаете, Виктор Алексеевич: ведь они и охотятся на людей в таком состоянии, как Жорж, которые только что потеряли близкого человека.

Молчанов остановился и замолчал, предлагая ответить Коробецкому, но Виктор Алексеевич хранил молчание, ожидая, что скажет собеседник.

— Представляете, — продолжил Молчанов, — даже если бы мне удалось уговорить Жоржа оставить Ольгу Геннадьевну и уйти, у него уже к вечеру начались бы мысли: а вдруг всё, что они говорят, правда?
— Так Ольга Геннадьевна всё-таки… — начал было робко Виктор.
— Да, да! — зло гаркнул Молчанов. — Всё-таки! Ольга Геннадьевна всё-таки! А что нам с ней было делать, скажите на милость, а?

Ну конечно же Ольга или погибла от сотрясения, или была в крайне тяжёлом состоянии — Коробецкий вспомнил, как помогал её мужу (теперь это подтвердилось) вынимать не подающее признаков жизни тело, как тот склонялся над ней, изменившись в лице. Виктор Алексеевич замолчал.

— Вот я и говорю, что Жорж тут же начал бы думать — а вдруг они действительно могут поплясать вокруг трупа или как там они это делают и оживить её? Ведь оживили же Леваницкого! Ведь оживили же Александра Соколова! Ведь собираются же они оживить царскую семью и всех остальных мертвецов мира? Только это всё ложь, Виктор Алексеевич, гнусная ложь, — жёстко сказал Молчанов. — Никого они на самом деле не оживляют. Вот, дайте угадаю, вы говорили, что знали Леваницкого. Вероятно, вы его знали в Берлине, года эдак три-четыре назад. Он тогда уже болел туберкулёзом, кашлял кровью, верно ведь я до сих пор излагаю?

Быть может, Виктор, испугавшись того, до чего только сейчас умом дошёл, потому тогда и отошёл в сторону. Молчанов рассказывал совершенно невероятные, страшные вещи. Оживление мёртвых — чудо Господне! Но ведь Соколовы… Илья Авдиевич от такого чуда сам в петлю полез.

— Послушайте, я на самом деле никакого Леваницкого не знаю. Я просто… — Виктор Алексеевич продолжил после небольшого колебания. Для него вдруг всё стало кристально чистым, как после глотка родниковой воды после крёстного хода, в котором он, к стыду своему, принимал участие всего раза два или три в жизни, и то давно, так давно. — …считайте, что у меня свой долг. Вот вы говорите, потеря. Что люди тоскуют, воюют со смертью. А у меня никто не умирал! Сын без вести на фронтах сгинул, кого тут воскресишь, ни тела, ни крови, ни даже праха какого… Жена ушла, не выдержала всего этого. В начале очень уж непросто было. С другими родственниками тоже как-то со всеми потерялся, такой тогда хаос был в стране, а уж в эмиграции нас вообще никто не ждал. И что получается, всего-то и осталось у меня, что те, кто вокруг меня, до кого голос да глаз доходит, а это, знаете ли, такие товарищи по несчастью… Похожие чем-то. Вот с давним другом встретился, тут, в Париже. А он изменился так… Понимаете, у меня никто не умирал вот так вот, трагически. Люди менялись, терялись, уходили. И вот Илья Авдиевич, семьянин, душа-человек. Вот так вот в петлю? А после себя только икону эту да загадку с сыном оставил. Я тогда и понял, что если до конца этой истории не дойду, не пойму, что случилось, то такую подлость совершу по отношению к покойному!… — Он бурно выдохнул, не справившись с чувствами. — Ах, да что это я вам разжёвываю! Вы-то наверно всегда в центре событий были, не терялись, не оказывались в одиночку посреди нигде и ничего!

Чтобы успокоиться, пришлось даже схватить Молчанова за рукав.

— Ладно, простите Бога ради. Это всё нервы. Мы с Беатой вам поможем, конечно же. Вы только ей не говорите, что Жоржа и Ольгу вы сами...
— Уж будьте покойны, милейший, я о таких своих поступках распространяться не намерен, — хмыкнул Молчанов, отдёрнул руку и, повернувшись, побрёл дальше. — Главное, чтобы вы помалкивали.
—Тогда… надо придумать, как это у вас называется, легенду?
— Не распространяйтесь много перед вашей племянницей, вот что, — сказал Молчанов. — Она ведь, кроме меня, никого не знала? Не знала. Ну и незачем ей знать ни о ком, кроме меня.
— Нет уж, вы знаете что, вы сперва говорите, что один остались, Иван Игнатьевич, а потом нос начинаете воротить от тех, кто помочь вам может.

Виктору стало настолько обидно за свою племянницу, что всё пережитое отошло для него на второй план. Некоторое время спутники шли по лесу молча, пока за стеной деревьев не показалась узкая асфальтированная дорога, шедшая под уклон, где из-за стены леса показывались крытые красной черепицей крыши невысоких домов. Виктор Алексеевич и Молчанов переглянулись, осмотрелись по сторонам, прислушались, не едет ли машина. Всё было тихо.

— Идём по обочине, если услышим машину, прячемся в лес, — скомандовал Молчанов. Виктор Алексеевич согласился, молча кивнув. Двинулись.

— Она вообще-то всё знает про дела, связанные с Ильёй Авдиивичем и даже с этим Леваницким, я ей всё рассказал! — помолчав, сказал Коробецкий. — И она именно потому мне помочь согласилась, что дело и правда запутанное и достойное. Уж кто-то, а дети Соколова об этом точно должны узнать. По крайней мере то, что отец их, быть может, не без греха, но точно не самоубийца!
— Слушайте, придумывайте сами, что ей говорить, —огрызнулся Молчанов. — Это ваша забота, не моя. Я всё равно в этой стране не собираюсь оставаться дольше, чем требуется, чтобы купить билет до Берлина.
— Какие же тогда ваши дальнейшие планы?
— Мои дальнейшие планы… — тихо и задумчиво сказал Молчанов, оглядываясь по сторонам, — пока что мои планы — добраться до какой-нибудь гостиницы в Париже. Для этого нам нужно найти таксофон. Если вы найдёте какой-нибудь вон там, — Молчанов указал на строения вдалеке, — будет замечательно. Если нет, зайдите в какой-нибудь кабак и попросите позвонить. Только ради всего святого, не показывайте им, что вы русский. Я, сами понимаете, — Молчанов показал на свой мокрый, вымазанный грязью костюм, — в таком виде появляться среди людей не могу. А вы всё-таки чуть приличнее меня одеты. Только вот тут надо почистить, — Молчанов вынул из кармана платок, опустился на корточки и принялся счищать грязь с колен брюк Коробецкого, больше, впрочем, размазывая.
— Да это-то само собой разумеется! — Виктор Алексеевич всплеснул руками, как бы заодно протестуя против такой услуги по очистки, но с места сходить не стал. — Я же вас спрашиваю про более глобальную картину. Думаю, нам нужно обязательно поужинать где-то, где вы нам с Беатой рассказали бы хотя бы про этих страшных людей, что нас сегодня убить пытались. Они ведь и за нами теперь могут явиться, не только за вами. Почему же вы кстати решили именно в Берлин бежать?

Молчанов поджал губы, размышляя.
— Не в Москву же мне бежать… — сказал он наконец. — Мог бы в Мадрид, наверное, но Берлин — это, пожалуй, как-то пристойнее. А ужинать ни с кем я не буду, ни с кем не буду встречаться, — жёстко сказал он.
— Уж не с Авдием ли Соколовым хотите увидеться ещё раз? Думаете, это он мог навести на вас преследователей? — Коробецкий сам сперва не понял, зачем это сказал, но тот же внутренний подсказчик велел ему сунуть руку в карман и схватиться за пистолет. На всякий случай. Так и правда было спокойней. А устами экс-чиновника тем временем продолжала говорить злость. — Вы, сударь, кажется, пожалели уже, что о помощи меня попросили, или же считаете, что помощь эта должна свестись к эскорту до гостиницы? Мы с моим другом, чью фамилию вы забыли, тоже время зря не теряли, и поверьте, даже после такого холодного душа, что вы мне сегодня устроили — отступаться не собираемся.
— И не отступайтесь, — сказал Молчанов, поднимаясь с корточек и пряча грязный носовой платок в карман. — Я же вам не просто так это всё рассказываю, не по доброте душевной. Я с вами свяжусь, как буду в безопасности. А вам со мной видеться лишний раз — значит привлекать к себе внимание. Вы счастливы должны быть, что во второй внутренней о том, кто вы такой, судя по всему, не подозревают. А с Авдием советую не связываться — он за другую команду играет.

Виктор посмотрел на посуровевшего Молчанова всё ещё немного недоверчиво.

— Я надеюсь, вы и правда выйдете на связь, скажем, уже завтра? Пока что расскажите хотя бы про эту «другую команду». Мой друг сейчас в Берлине и ему может понадобиться предупреждение, он ведь ничего не знает.
— Это какой друг, тот, что с вами на ферме был? — спросил Молчанов. — Я вспомнил его фамилию: Барташёв.
— Да, мы с ним потом разделились. Он мог бы и вам помочь, там, в Берлине, если бы я точно знал, что с вами действительно можно иметь дело, и вы не попытаетесь нас подставить ради какой-то своей выгоды… Простите, Иван Игнатьевич, но у меня до сих пор перед глазами та сцена… у обочины. Если уж вы своих друзей так запросто… то что с чужими вам людьми сделаете, даже подумать страшно.
— Это хорошо, что он там, — сказал Молчанов. — Не стоит вам за него беспокоиться. Ну подумайте — какой мне резон убивать его? Что я, маньяк? А где, кстати, третий, который был с вами на ферме, подросток из Швейцарии?
— Он… мы с ним разошлись. Ну да оно и естественно, он человек молодой ещё, ему это всё сложно было понять, зачем двое взрослых мужчин решили вдруг стать искателями правды. В общем, на него рассчитывать смысла нет, забудьте, он уже наверно дома у себя в Швейцарии где-нибудь. Так что, вы мне объясните, кто именно эти странные фёдоровцы, которые как-то, Господи, дай разума, оживили Соколова Александра и этого Леваницкого? А то пока что вы всё больше меня расспрашиваете, и всё что-то думаете про себя да думаете.

Зайдя вновь на незнакомую территорию подпольной войны, Коробецкий заметно разнервничался.

— Вот мы и добрались до самого важного, Виктор Алексеевич, — сказал Молчанов, оглядывая брюки Коробецкого, грязь с которых он не столько очистил, сколько размазал по коленям. — Плохо очистил, ну, скажете, поскользнулись и упали в грязь. Ничего страшного. Это секта, Виктор Алексеевич. Некоторые говорят — новая религия, некоторые — тайный орден. Они говорят, что оживляют людей и приводят в пример этого своего Леваницкого, а с недавних пор ещё и Александра Соколова. А Александр Соколов, между прочим, сын одного из двух основателей этой секты. А что до Леваницкого… Кстати, откуда вы знаете его имя?

— От Ильи Авдиевича, но не больше чем имя. Правда, он подозревал, что сейчас тот живёт под другим именем. А почему это важно для разговора? Уж не хотите ли вы сказать, что Леваницкий - второй основатель? — Коробецкому вспомнилось письмо Ефима, где тот писал, что Авдий поведал ему о членстве Леваницкого в этом их тайном сообществе. — И неужели это правда… оживление? Вы вроде бы и сами в это верите? Но по всему выходит, что даже Илья Авдиевич в это не верил! А вы говорите, основатель.

— Конечно, не верил, — фыркнул Молчанов. — С чего бы ему верить, если он прекрасно знал, как всё это устроено. Разумеется, это всё обман, Виктор Алексеевич. Я вам расскажу о Леваницком, раз уж вы его не знали. А вы сопоставьте с тем, что слышали о нём от Ильи Авдиевича. Леваницкий был простой коммивояжёр в конторе, которой владел сын Ильи Авдиевича, Авдий Ильич. Дьявол его знает, чем он приглянулся Илье Авдиевичу, но он и второй основатель секты — его имя я вам говорить не буду — уж я не знаю как, запудрили ему голову или запугали, или наобещали золотых гор и славы нового Лазаря, я не знаю подробностей. В общем, они вовлекли его в чудовищный спектакль. На протяжении двух лет Леваницкий разыгрывал смерть от туберкулёза: кашлял, харкал кровью, лежал в постели и так далее. Разумеется, никакого туберкулёза у него не было. Наконец, в двадцать четвёртом году Леваницкий — в кавычках — скончался. А через месяц с небольшим вдруг снова появился на публике. Так было объявлено о первом в истории оживлении человека. А теперь я хочу вас спросить: вот вы слушаете меня и, наверняка, думаете — а откуда я знаю, что это был спектакль? Может быть, Леваницкий и правда умер и воскрес? Так ведь, скажите?

Виктор Алексеевич задумался перед тем, как ответить. Ему всё ещё было тревожно от того, что он понимал: сейчас ведущий в их паре - не он. Этому Молчанову убийство двух товарищей сошло что с гуся вода (или по крайней мере он себя настолько хорошо держал в руках), стоит вот теперь, разглагольствует так бойко - заслушаешься. А ну как скормит чего, и не заметишь ведь. Однако, с логикой Ивана было тяжело спорить.

— Вы знаете, я бы и сам, пожалуй, на вашем месте так подумал. Что всё это представление какое-то. Однако, вы с такой уверенностью об этом утверждаете, что мне даже кажется, будто вы сами там присутствовали. Внедрены оказались? То есть были внутри этого... ордена. Или секты.

Коробецкий запутался в непривычных терминах и насупился.

— Да-с, — скромно ответил Молчанов, — больше того, лично участвовал в подготовке так называемого погребения. Потому и говорю с такой уверенностью.
— Но как же тогда... что вы скажете про Александра? И что это за путаница с его полным тёзкой, вы же там явно по этому делу были, в Тонне-Шарант?

Виктор Алексеевич почувствовал себя уверенней после перехода в наступление, расслабился и разжал пистолет в кармане, даже позу сменил, скрестив руки на груди.

— Тут я вам многого говорить не стану: этот человек всё ещё живёт в Тонне-Шаранте, и лишние знания о нём могут ему повредить. Скажу лишь, что этот человек — наш.
— Хорошо, понимаю. Но получается, что вы до сих пор в этой организации… присутствуете? И Александр, значит, не погибал от рук бандитов, как в Иллюстрированной России писали? Значит, он такой же мошенник что и Леваницкий, и для отца такой спектакль разыграл, да не рассчитал эффекта?!

Переживающий в памяти все те ранние дни приключения экс-чиновник с ужасом подумал, если всё предположенное им - правда, то Илья Авдиевич просто стал жертвой какого-то глупейшего розыгрыша, но с таким трагичным финалом.

— Александр, разумеется, ни от чьих рук не погибал. Разумеется, он такой же мошенник. Зачем ему потребовалось разыгрывать этот спектакль, я могу лишь гадать. Верно одно: в последние месяцы жизни Илья Авдиевич прятался и от него, и от всех остальных из своей компании.
— Какой кошмар… - прошептал поражённо Коробецкий, заметно расстроившись и погрустнев. - Но деньги, но икона… ничего не понимаю! Может быть это всё Платонов?! Может быть, Илья Авдиевич и не думал руки на себя накладывать, да как он мог, правоверный! Вы, вы же упоминали этого задиру, как же он с вами связан? Платонов.

Молчанов поморщился, вспоминая.

— Какой ещё, к дьяволу, Платонов? А, вспомнил, это тот, кому вы на ферме голову проломили. Вероятно, Барташёва вашего рук дело? А, впрочем, всё одно, можете не отвечать. Слушайте, ну, меня там не было, я не знаю, что там действительно произошло. Это я у вас спрашивать должен, а не вы у меня. В любом случае, Платонов к этому делу вроде бы отношения не имеет. Я бы посоветовал забыть вам о нём вовсе, но всё же предпочёл бы, чтобы вы о нём помнили — разумеется, исключительно в том отношении, что если вы меня захотите вдруг сдать властям… ну, впрочем, обойдёмся без угроз, мы сегодня и без того нанервничались.

Виктор Алексеевич моргнул пару раз испуганно и вдруг словно уменьшился в размерах, сморщившись и потускнев. Что он помнил точно, так это то, что Платонов ещё был живой на тот момент, когда они покидали общую спальную. Да он сам лично его ноги нёс, помогал его в кровать укладывать! Неужели на ферме были люди этой второй внутренней, что бы это ни значило?

— Конечно, да, что вы, что вы, — ответил Коробецкий с энергичным кивком.

Ему вдруг стало совершенно не по себе. Этот человек, стоящий перед ним, он мог защитить себя и знал, что он делает, но он, похоже, и сам понятия не имел, с какими силами связался. Вот так вот в ту же ночь достать случайного свидетеля изначальных событий? Внедриться в команду к самому Молчанову, сдать, предать, гнать и стрелять? Да они же и завтра могут так же нагрянуть, запросто в дверь постучаться.

Из глубины оставшегося за спиной леса ощутимо повеяло могильным холодом.

— Вы мне скажите ради Бога, вы этому... хм, как же... а, Суханову! Вы ему наш адрес говорили? Беата же ничего не знает, а вдруг они уже там! И ещё, вы говорите, свяжитесь с нами, но как долго прикажете вас ждать? Нам же самим в бега надо, получается!

До Коробецкого только сейчас начали доходить истинные масштабы сгущающихся над головой туч. Помрачнев, Молчанов ответил:

— Нет, вашего адреса он не знал. Этот ваш Михельсон контактировал только с Жоржем и со мной. Мой вот знал, к сожалению, потому-то я сейчас даже домой вернуться не могу. Впрочем, вы правы, вам тоже лучше куда-нибудь уехать. Не ровен час, выйдут и на вас. Только оставьте мне адрес пост рестрана, куда я смогу вам написать.

— Раз такое дело, я вам признаюсь, мы с племянницей собирались в Лондон, искать этого Леваницкого, — ответил Коробецкий. — Могу указать отель, хотя после всего того, что вы мне тут рассказали, уже не думаю, что это хорошая идея... Как бы нам всем теперь не в Германии встретиться! Борис остался в России, Анна мертва, Авдия Ефим уже навестил, да вы говорите, что он с Александром на стороне Леваницкого… Я уже даже не уверен, что Влас сумеет что-либо изменить. Что мы ему-то скажем, как можно весь этот сор — с улицы, да в избу-то?! — Виктор даже руками всплеснул от отчаяния. — А икона? Мы же думали, что это семейная реликвия. А она теперь, получается, ваша, даже Власу нечего передать.

— Виктор Алексеевич, — Молчанов остановился и, уперев руки в бока, строго взглянул на Коробецкого. — Вы же не считаете, что я это всё вам рассказываю, чтобы душу излить и исповедаться? Так ведь? Я бы, конечно, предпочёл, чтобы вы нам продали икону, мы бы вас на углу высадили с деньгами, и вы бы пошли своей дорогой, а мы своей. Но вышло как вышло: моей группы больше нет, мне нужны помощники. Не знаю, могу ли я полагаться на вас, но раз уж вы в это дело влезли, ваша кандидатура, полагаю, не хуже иных. Езжайте в свою Англию, а я с вами свяжусь и сообщу, что вам делать дальше. Будете каждый день заходить на местный главпочтамт — я не знаю, как он по-английски называется, — в общем, в главное почтовое отделение в Лондоне и спрашивать телеграмму до востребования из Берлина на своё имя. Что будет в самой телеграмме, неважно: вы узнаете моё новое имя — я, разумеется, сменю паспорт в Германии, — и мой новый адрес, на который вы сможете мне слать телеграммы. Будете хорошо работать — пять тысяч, которые вы сейчас получили, покажутся вам мелочью на сдачу в табачной лавке. Вам это ясно? А икона? А что с ней? Она остаётся у меня.

Коробецкий от стресса даже зубами скрипнуть не смог. Ну остаётся икона и остаётся, не драться же теперь за неё, не стрелять же в спину! Он лишь вздрогнул от такого хода мыслей.

— Да, вы правы, душу здесь я изливаю, не вы. Однако, позвольте уж тогда до конца долить. Я там в машине, если угодно, дурака валял. Деньги для меня не главное в жизни, денег не было, денег и не будет. А если и будут, как вы говорите, так и они не помогут всю эту историю забыть!

— Уж позвольте, милейший, дурака вы сейчас валяете, — перебил разошедшегося Коробецкого Молчанов. — Денег у вас толстая пачка в кармане и ещё бог знает, сколько тысяч дома или в банке или куда вы их запрятали. Не рассказывайте мне тут сказок про бессеребреничество, прошу вас, я в них не верю со времён смерти Толстого.
— И что же, вы считаете, что мы с Ефимом за просто так всё это, не побоюсь сказать, расследование провели? Вы знаете, сколько денег мы там нашли в мешке на ферме? Пятьдесят тысяч франков!

Названная сумма на Молчанова эффекта не произвела: тот лишь поднял бровь и хмыкнул.
— Ничего так, — сказал он.
— И это на троих-то! — продолжал Коробецкий. — Можно жизнь новую начать! И знаете что, верьте или нет, но мы её и начали, да-да. Только не с открытия предприятий каких, не с покупки автомобилей да костюмов… — Виктор Алексеевич посмотрел на свои запачканные, но кое-как отчищенные и всё же недешёвые пиджак да брюки, поморщился и махнул рукой, — ...это? Это Париж. Так вот называйте как хотите, у меня у самого в словаре таких слов нет, да только нам за это паломничество затянувшееся никто дополнительной награды не обещал. И кто только мог подумать, что это превратится в такое чудовищное сальто-мортале с сектами, погонями и стрельбой... в-в упор!

Гордо вскинув голову, Коробецкий круто развернулся и сделал несколько шагов в сторону цивилизации, искать таксофоны и таксомоторы, но потом обернулся.
— А знаете что, я и не жалею ни секунды! Я и с племянницей потерянной встретился, и людей изнутри узнал, и самого себя.
— Стойте же вы, чёрт побери! — окликнул Коробецкого Молчанов. — Что вы сейчас делать собрались, куда пошли?
— За такси, конечно же, — не останавливаясь, ответил Коробецкий, — Подождите здесь, я надеюсь, долго не придётся. Я только найду таксофон, вызову сюда машину и вернусь.
— Стойте! — Молчанов догнал Коробецкого, дёрнул за рукав. — Нельзя вызывать постороннего человека. Вы думаете, сложно будет таксисту связать двух измазанных грязью русских и разбитую машину с трупами в паре километров отсюда, о которой завтра будет во всех газетах?

Тут Коробецкий думал не долго.

— Вы правы. Я позвоню тогда лучше Беате, у неё есть знакомые с авто.
— На них можно положиться? Чёрт, хотя что я спрашиваю, конечно, нельзя… — Молчанов закусил губу. — Ну, выхода всё равно нет. Ступайте. Притворитесь немцем или каким-нибудь датчанином, что ли, когда будете звонить.
— Что-нибудь придумаю, — Коробецкий не стал спорить. Окончание их разговора сложно было назвать дружеским, но, может, оно и к лучшему. И так порядком задержались, а эта машина ещё когда до сюда доберётся…

Шлёпая мокрыми ногами по шуршащему гравию обочины, Виктор Алексеевич направился к посёлку.

13:34 12.10.1926
Франция, коммуна Шавиль,
Вокзал Шавиль-Велизи

Виктор Алексеевич шёл по широким, полупустым, звёздами расходящимся от площадей улицам, чувствуя себя шпионом, пробравшимся во вражеский город: а вдруг о разбитой машине и тройном убийстве уже сообщили, вдруг весь город ищет скрывшихся преступников? И в самом деле — странно посмотрел на проходящего мимо, в мокром, испачканным грязью на коленях костюме, без зонтика, с портфелем в руке неизвестного человека мясник в белом фартуке, сидящий у широкой витрины своей лавки, проводили долгим взглядом две дамы, встретившиеся на улице.

Виктор Алексеевич не знал, куда идти: кабаков он на своём пути мимо безучастных, хмуро спрятавшихся за живыми изгородями домов не видел, таксофонов в этой части городка он не находил — да и не понимал он долгое время, как называется это неприветливое место. Всё так же моросил с низкого серого неба холодный осенний дождь, задувал сырой ветер, неприятно холодя промокшую на груди рубашку. Вспомнилось, как весной этого года он ехал из Парижа на юг устраиваться на злосчастную ферму, и по пути промок так же, вынужденный — денег к тому моменту оставалось на кусок хлеба в день — ночевать на вокзальной скамье и попав под дождь. После этого всю дальнейшую дорогу его знобило, кружилась голова, болело горло, и отрадно было лишь то, что не хотелось есть. Но прокаленный воздух Марселя, сверкающее алмазной рябью море, палящее солнце в выцветшем от жары небе быстро его тогда исцелили, и почти невероятной казалась этот пахнущий сосновой смолой и южными травами сонный зной в унылой мглистой мороси этого осеннего дня.

«Шавиль-Велизи», понял Виктор Алексеевич, выйдя на круглую мощёную брусчаткой площадь и взглянув на надпись на фронтоне вокзала.


Отсюда наверняка можно было и позвонить, и уехать в Париж. В небольшом, полутёмном, гулко отдающем звуки эхом зале ожидания на скамье коротал время коммивояжерского вида господин с саквояжем и газетой, а за стеклом кассы дремал билетёр, Виктор Алексеевич быстро выяснил по расписанию, что ближайший электропоезд до Gare des Invalides отправляется в 13:45. Следующий — через полтора часа. Купить билет сейчас, сесть на поезд — и через час быть уже в Париже, прочь от этого ада, прочь от этого толстячка-убийцы с залысиной и тараканьими усиками, дожидающегося его в лесу!

Виктор Алексеевич уходил от своего спутника в расстроенных чувствах, но, хоть мысли и путались у него в голове, недолгая прогулка помогла прийти в себя.

Главное, что он был жив и что целый ряд пережитых потрясений не смогли изменить его намерений докопаться до сути происходящего, хотя и поколебали его уверенность серьёзно.

Другой бы кто на этом месте и одумался бы, отступился - куда идти дальше и кому нести историю жизни и смерти Ильи Авдиевича Соколова, если правда её оказалась столь нелицеприятна? Как вот к выясненным обстоятельствам тот же Ефим бы отнёсся? Он кадровый фронтовой офицер, что ему все эти подпольные игры и торговля ценностями... Однако, Виктор Алексеевич всё продолжал упрямо верить в то, что для полной картины и полной чистоты совести недостаёт ещё нескольких кусочков мозаики, и, вероятно, именно шанс заполучить их склонил выбор его в пользу продолжения путешествия с Молчановым.

- Два билета до Парижа, будьте добры. Ах, понимаю ваше удивление, я такой растяпа, но вы ещё моего друга не видели, вот уж на ком чистого места нет! У вас тут даже леса хитрые и кучерявые, то ли дело в нашем-Грюнвальдском, одни сосны, тишь да гладь! Однако же, воздух чистейший, вынужден признать. Один-один, Франция!

Коробецкий как мог пыжился, выстраивая в самом себе образ благодушного бюргера, огорчённого попаданием в нарушающий идиллию его прогулки овраг. В Берлине ему таких доводилось видеть, хоть и считанные единицы - улыбками и благодушием война взяла свою ещё самую первую плату, а сколько их пришлось совершить несчастным немцам? Впрочем, столько же, сколько всем другим, пожалуй. Война - худший из кредиторов.

Постаравшись не переиграть с вживанием в роль, Виктор быстро расплатился и поспешил вернуться к Молчанову, оправдывая спешку суровым расписанием.

"Беата... ей позвоню уже из Парижа, она всё поймёт, да и не так уж много времени прошло..." - по мере приближения к белогвардейскому разведчику мысли вновь начинали путаться, но и сам без пяти минут спец-агент на бегу гнал их прочь резкими взмахами рук.

Ему ещё столько не терпелось выспросить у Молчанова! Может быть, на подъезде к Парижу наконец-то сложится эта проклятая картина в голове, станет яснее трагический образ Ильи Авдиевича и зажжётся что-то в груди, требующее если не оправдания действий и бездействия, то хотя бы справедливости, у коей столь много форм, что даже в такую, в виде разведки, иконами торгующей, уверуешь.

Реакция кассира от Виктора Алексеевича ускользнула, хотя ему и показалось, что пожилой француз довольно усмехнулся, наверно понравилось ему то, что бош, в французской земле вывалявшись, всё равно французский воздух похвалил. Словно и не было никакой войны, так, одно ребячество.

Улыбаться собственной сентиментальности и гордиться ловко разыгранной игре, однако, не было никакого времени. До Виктора Алексеевича дошло где-то на полпути назад, в процессе осмысления открывающихся перед ним перспектив, что до прибытия поезда остаётся всего ничего, а до окраины посёлка идти ещё больше полукилометра.

Провести следующие полтора часа на перроне в ожидании победителя слепой гонки "PLM* против жандармерии" Виктору Алексеевичу никак не улыбалось, так что выбор в пользу бега свершился сам собой.

До Молчанова далеко немолодой уже бегун добрался запыхавшимся, но сохранившим силы для объяснения ситуации, верно потому, что жалел себя. Впрочем, прозорливому разведчику хватило и просто увидеть потрясаемые путающимся в словах экс-чиновником билеты, так что вопросы он задавать не стал.

Поезд не заставил себя долго ждать. Бодрый перестук колёс донёсся из-за леса когда до вокзала оставалось ещё порядком, а оба беглеца (таковым себя ощущал по крайней мере сам Коробецкий) уже почти выдохлись.

- Дав-вайте, Иван-Игнатьич, чуть-чуть осталось!

Виктор Алексеевич сам не заметил, как впал в жгучий азарт, чего за ним обычно не водилось. Всё это сумасшедшее приключение, казалось, должно было окончиться именно так: диким забегом по лужам сонных улиц Шавиль-Велизи, а коли так, и при том успеть на спасительный поезд, то словно бы искупит одно это достижение все ужасы и опасности произошедшего.

- У вас-с если силы есть ещё... вы б лучше по-немецки ругались!

Молчанов как всегда бил в точку, но сил-то ведь у много лет так не бегавшего экс-чиновника уже не было, даже пришлось ему за угол очередного домишки схватиться чтобы дух перевести. Молчанов лишь оглянулся и усиками недовольно дёрнул, а увидев как продолжает ковыляющий бег горе-спутник, и сам пустился дальше, вероятно, правдами и неправдами задерживать прибывающий поезд. Так, во всяком случае, Коробецкому хотелось думать. Упасть на рельсы, наблюдая мутнеющим взглядом за убывающим с последним вагоном в Париж Молчановым - было бы крайне глупо. Однако, под сердцем уже кололо так, что Виктор рисковал упасть прямо на подходе к зданию вокзала. Чёрт его дёрнул оставить все эти трофейные железки в карманах пиджака, как же неприятно они бьются во время бега о бока!

Каким-то невероятным чудом у них получилось вывалиться на перрон в рамках приличий, присущих спешащим германским прагматикам, и при том застать вагоны поезда с ещё открытыми дверями. Впрочем, чудом ли можно назвать внезапное ухудшение здоровья одной пожилой пассажирки, привлёкшей к себе внимание станционных смотрителей и даже машиниста...

От души пожелав уже начавшей приходить в себя старушке долгих лет жизни, Коробецкий с Молчановым протиснулись в вагон и, тяжело дыша, бухнулись на сиденья. Лица у обоих были раскрасневшиеся и потные, но чувство облегчения с лихвой перекрывало такие мелочи, как одышка и хрип. Они успели, они ускользнули из медлительных сетей правосудия, оставив в них лишь остывающие трупы и разбитую машину, но вынеся из инцидента бесценный опыт и заряд для дальнейших действий.

На мгновение прикрыв глаза, Виктор Алексеевич подумал, что никогда в жизни не чувствовал себя столь живым как сейчас. Спускаться теперь с небес воодушевления на землю будничной реальности теневой войны, чтобы тут же увидеть перед собой Молчанова и вспомнить о хладнокровных выстрелах в упор - никак не хотелось.

Тяжело дыша, Виктор Алексеевич и Молчанов прошли в полупустой салон, опустились на лакированные деревянные скамейки друг напротив друга. Перрон за поцарапанным стеклом уже медленно поплыл, удаляясь: мерно, без гудков, работал электрический локомотив. Молчанов утёр пот со лба рукавом грязного пиджака, кисло усмехнулся:
— Ну спасибо вам, Виктор Алексеевич. Погоняли меня так, что чуть сердце не вылетело. Грохнулся бы с инфарктом на перроне, — Молчанов лихо махнул рукой, — и всё, знаете-с, никаких забот. Если только эти, — подпольщик кивнул в сторону окна, за которым уже, впрочем, не было никого со станции, а лишь мельтешила пролетающая листва, — не взялись бы оживлять.

Коробецкий тоже махнул рукой, но вяло, не в силах ещё отвечать. Ему нужно было отдышаться не меньше, чем его полному спутнику. Кого, однако, имел в виду Молчанов, французов или фёдоровцев? Виктор вспомнил спешащую покинуть место своего маленького позора старушку - ей-то её соотечественники помогли без промедлений, а "германцам" или, ещё хуже, русским, поди чего доброго, и руки бы не подали. Грустно, а впрочем, не факт.

- Кстати говоря... "Оживлять", хм... вот ведь всё же словечко. Помните, вы упомянули, Иван Игнатьевич, что эта секта, будь она неладна, стремится, хм, царскую семью оживить? Вы тогда это серьезно говорили? Просто на шарлатанов проходных они не похожи, загрести денег, сменить вывеску на конторе и по новой - это же не про них, очевидно.

— Я же говорю, никого они не оживляют, — отмахнулся Молчанов. — А вы, я гляжу, сами в это верить начинаете? Не верьте, милейший, ни в коем случае не верьте. Это самое страшное, когда человек начинает в это верить и задавать такие вопросы, вот как вы сейчас. На таких вопросах, — Молчанов ткнул жирным пальцем в сторону Коробецкого, — таким как вы, они и поднялись.

Виктор Алексеевич смутился и, насупившись, запротестовал, отчего полностью пропустил остановку ближе к выезду из Булонского леса. За деревьями уже можно было бы скоро различить дома Парижа, но спор увлёк товарищей по несчастью настолько, что им хватало и периферийного понимания продвижения в нужном направлении.

- Да вы же не так меня поняли! Я про них говорю, про их цели. Не оживляют, и слава Богу, не их это дело. А вам же я верю! Меня лишь смущает до сих пор то, что если бы им лишь "подняться" хотелось, то не стали бы они наверно вот так вот с вами бороться, аж с оружием в руках!

— Ну конечно, не стали бы… — гаденько усмехнулся Молчанов. — Вы извините, конечно, но иконка-то, — он похлопал себя по внутреннему карману пиджака, куда сунул сумочку Успенской, которая сейчас выпирала горбом из-под тёмной ткани, — денег стоит. Они вам скажут, что она для ритуала нужна, а сами потом мистеру Твистеру из Нью-Йорка продадут.

- И что же, это повод для них вот так рисковать? Простите уже вы, Иван Игнатьевич, но что-то здесь нечисто.

Виктор не хотел дать собеседнику шанс сбить себя с толку или сменить тему разговора, а потому улыбнулся миролюбиво в попытке разрядить атмосферу.

- Будь они простыми мошенниками, нашли бы себе более лёгкую цель, охмурили бы и тихо и спокойно сосали бы соки, я не знаю, из десятка-другого наивных последователей. Так нет же, полезли зачем-то в эту жуткую драку, с погонями и стрельбой...
— Да как вы не понимаете? — всплеснул руками Молчанов. — Не собирались они в драку лезть, они хотели, должно быть, только проследить, куда мы вас повезём. А там уж одно на одно наложилось…
- Хм, ну а вот вы тем более ещё и называли их "вторая внутренняя", опять же простите, но это название у меня из головы не идёт, больно уж странное для Ордена, хм, Ордена чего, если уж на то пошло? Если вам проще их так по-своему называть, значит, стоит за этим названием что-то, а вы всё пытаетесь меня в заблуждение ввести. Я же на вашей стороне.

По крайней мере Коробецкому бы хотелось, чтобы это было так. Ощущать себя не просто страничкой чьей-то странной истории, а хоть бы и малой частью могучего механизма разведки - было приятно, это ощущение успокаивало, дарило какие-то смутные надежды, обещало вывести из всей этой передряги по крайней мере живым. Коробецкий, перебарывая мельтешение в голове, поймал себя на мысли, что не смотря на ворох ассоциаций ни малейшего понятия не имеет о специфике работы развед-структур. А значит, ценности во всей его надежде на связываемую с разведкой безопасностью - столько же, сколько в желтеющих листьях последних деревьев на границе леса и города.

— Вторая внутренняя… — пробормотал Молчанов. — Вы про первую внутреннюю слышали что-нибудь? Даже не так, про внутреннюю линию, без всяких числительных?
- Боюсь, что нет, не припоминаю. Просветите меня?
— Контрразведка Русского общевоинского союза, — деловито ответил Молчанов. — Генерал Кутепов всей этой лавочкой заправляет. Но эти только с большевистскими агентами борются. А есть ещё и вторая внутренняя: их там немного, пара десятков человек. Вот эти и есть соколовцы, их боевое крыло.

Сказать, что Виктор Алексеевич был удивлён, значило бы ничего не сказать вовсе. Он вытаращился на Молчанова из-под треснувших очков и раскрыл рот, пытаясь собраться с мыслями.

- Так они секта или коллеги ваши?!
— Вы, что-то, я вижу, совсем запутались, Виктор Алексеевич, — вздохнул Молчанов. — Вторая внутренняя — враги не только мои, но и любого здравомыслящего человека, и я, кстати, не исключаю, что действуют они по указке из Москвы. Запудрили, видите ли, головы генералам историями про Леваницкого, а теперь и про Сашу Соколова, обещают воскресить царскую семью, гребут на это благородное дело деньги, назначают даты последующих воскрешений… а потом, как дата наступит и скрыть обман не удастся, соберут манатки-с и скроются. В Буэнос-Айресе или в Москве, тут уж я не знаю.
- Кажется, начинаю понимать...

Пробормотал Коробецкий, задумчиво скребя подбородок.

- Получается, это всё не так давно началось? И генералы, хм, из тех, кто по-прежнему за монархию, ещё не успели понять, с кем имеют дело? А почему же вы им глаза не раскроете?
— А вы думаете, мы не пытались? — горько усмехнулся Молчанов. — Но вы же сами готовы поверить в то, что Леваницкого на самом деле воскресили, что Соколова на самом деле воскресили, разве нет? Утопающий за любую соломинку хватается. А там ещё ритуалы, масонство… а вы знаете, наши люди к таким делам — шпаги, маски, обеты — падки. Особенно, если нечего терять. Вы знаете, кстати, что ваш знакомый Илья Авдиевич в Белграде встречался с самим бароном Врангелем?

На риторический вопрос Виктор Алексеевич, и без того смущённый открывшимся масштабом противостояния, отвечать не стал. Тем более его отвлекла очередная станция, вынырнувшая со светом в конце долгого туннеля, в котором никак не спрятаться было от накатывающих волна за волной откровений. Кажется, проехали Avenue Henri Martin.

- Хоть вы и преувеличиваете значение моего интереса, но хорошо, хорошо, и всё же как так получается: вроде бы одно движение, а внутри вражда между департаментами? Вторая внутренняя готова в первую стрелять? Или уже и движения, получается, разные? Вы-то сами кого представляете, Иван Игнатьевич? Кадетов или октябристов? И что же, с монархистами под крылом этой... секты - совсем никак не договориться? И есть вообще у неё нормальное название хотя бы?!

— Нет, названия у неё никакого нет, в этом один из их, извольте видеть, — Молчанов усмехнулся, — принципов. «Вторая внутренняя линия» — название тоже, в общем, случайное. Кто как зовёт. Кто соколовцами, кто возрожденцами. Что же до меня… — Молчанов призадумался. — Скажем так, я представляю тех, кто всерьёз предполагает, что ноги у этого спрута растут из Совдепии, что всё это — чудовищная провокация, сродни азефовской. Не важно, кто я по убеждениям.

- Ну вот, опять загадки... Впрочем, я понимаю, я не должен слишком много знать, это для моего же и для общего блага.

Коробецкий расстроился, но не сильно. Для серьёзного расстройства его сейчас терзало слишком много вопросов.

- Не хотите выдавать руководство, назовите хотя бы второго сооснователя этого Соколовского Ордена! Это же нелогично, утаивать от меня главную угрозу - а что если я с ним в ресторане столкнусь случайно, и знать не буду?

— Я вам обязательно назову имя этого человека, — неспешно ответил Молчанов, подумав. — Обязательно назову. Вы даже сможете встретиться с ним в ресторане и рассказать о нашем с вами разговоре, не утаивая даже моего имени: у меня к тому времени уже будет иное, разумеется. Вы даже сможете присоединиться к секте, если вам будет так угодно, получить ранг послушника или какие там у них ранги, добывать для них ценности нашей бывшей империи и верить, что вас после смерти за это воскресят на благо человечества. Но это всё будет потом, когда мы с вами свяжемся по телеграфу. Ясно?

Виктор медленно отстранился от собеседника и с окаменевшим выражением лица перевёл взгляд за окно. Поезд уже подъезжал к мосту через Сену. На самом деле беглецов-"иголок" отделяло от спасительного стога сена в виде центра Парижа - всего несколько километров. Спешащая к месту автокрушения жандармерия осталась позади и теперь уж точно не успеет найти двоих выживших пассажиров.

Вагон тем временем постепенно наполнялся людьми, но никто не обращал особого внимания на беседу Коробецкого и Мочанова, тем более, что сидеть рядом со столь неопрятно выглядящими иностранцами никому не хотелось.

- Ладно уж вам так... Эдак вы скоро всех и каждого подозревать начнёте, с кем тогда работать будете? Я-то думал, может, сам Николай Фёдорович сооснователь. А спрашивал скорее чтобы лучше понимать, с кем предстоит иметь дело.
— Ну, извините уж меня, милейший, — протянул Молчанов, так же косясь на блестящую за окном воду. — Никогда не знаешь ведь…

Некоторое время экс-чиновник подавленно молчал, хмурясь и кусая губу. Потом вытер рот тыльной стороной ладони и спросил:

- Как мне вас Барташову представить? Вы же с ним встретитесь? Я думал протелеграфировать ему, чтобы подождал и дал контакты, пусть и на нейтральной территории.
― Барташову… Барташову меня представлять никак не нужно. Достаточно того, что я знаю ваше имя и некоторые подробности вашей общей биографии. Вполне вероятно, что с ним свяжусь даже не я лично. В Берлине у меня, знаете, есть, к кому с подобной просьбой обратиться.

- Просто и мне, мне особенно, но и ему тоже... надо будет как-то осмыслить наше новое положение, так сказать. Вы сказали, у вас будут для нас задания, миссии, просьбы, простите, не знаю, как это у вас называется. Я понимаю, сейчас, может, без деталей, но хотя бы в общих чертах, что для вас необходимо сделать? Перед нашим следующим разговором нам надо будет оценить риски.

— Ничего вам сейчас говорить определённого не могу, — отрезал Молчанов. — Это ведь не от одного меня зависит. Но вы не беспокойтесь, убивать людей в ночи с кинжалом в руке мы вас посылать не будем.
- А сбывать... иконы?
— А у вас есть? — поднял бровь Молчанов, выдерживая то ли шутливую, то ли серьёзную паузу.
- Я в общем смысле, - рассерженно отвечал Коробецкий, - и вообще, что вы делаете с вырученными средствами?
— В общем смысле сбывать, боюсь, не выйдет, тут требуется конкретика. Деньги мы, разумеется, пропиваем.
- Шутить изволите.
— Ну а чего вы ждали, финансового отчёта? — вздохнул Молчанов.
- Да нет...

Виктор Алексеевич и сам не очень-то понимал, чего ещё он хотел услышать от Ивана Игнатьевича. Тот, не смотря на свои опыт и подготовку, наверняка был не в лучшем состоянии для информативных лекций, к тому же очевидным образом ещё не доверял своему новому союзнику полностью. Одним словом, малоинформативный выходил у них разговор, хотя и от одного только уже услышанного голова кругом шла!

- Я просто пытаюсь хоть как-то собрать общую картину происходящего. Некая мошенническая организация сумела ни много ни мало охмурить часть штаба белого движения, натравить его на другую часть того же штаба, попутно выгребая немыслимые барыши из карманов всех уверовавших в эту их новую религию, а повстречавшиеся мне представители благоразумной тайной структуры продолжают торговать ценностями с коллекционерами Старого и Нового миров, как ни в чём не бывало. Наверно я просто пытаюсь понять, есть ли хотя бы у вас самих планы.

"И шансы", хотел было добавить он, но не стал.

— До сегодняшнего дня план у нас был вполне определённый, — устало ответил Молчанов. — К сожалению, Суханов оказался провокатором. Просто поймите, что вы спрашиваете о планах человека, который пару часов назад потерял всю свою группу.
- Я спрашиваю вас о планах по противодействию этим соколовцам. Пока что у меня складывается впечатление, будто вы пытаетесь реагировать на них как на плохую погоду.
— Ну давайте тогда вы предложите какой-нибудь план, — всплеснул руками Молчанов. — Я с удовольствием вас послушаю.
- Это вы меня спрашиваете? Кто из нас специалист? Вы вот говорите, что ваше руководство считает Орден провокацией красных, а что-то для поиска доказательств делает? Перед доказательствами монархисты бы склонились, как мне думается.
— Разумеется, рано или поздно провокация будет вскрыта, как был вскрыт Азеф, — ответил Молчанов, успокаиваясь. — Думаю, впрочем, что красные не дураки, чтобы выписывать Соколову с Леваницким чеки с подписью советского торгпреда. Но рано или поздно они, конечно, на чём-нибудь да проколются.

- Хочется верить, хочется верить...

Коробецкий тоже перестал тревожиться, наконец-то начав узнавать знакомые улицы. Молчанов заметил это и со вздохом поднялся со скамьи.

- Ну что ж, Виктор Алексеевич, следующая уже Дом Инвалидов, вам оттуда до рю Бонапарта совсем недалеко будет, но вместе нам слезать нельзя, считайте это введением в азы шпионского дела. Чем меньше подпольщиков видят вместе, тем дольше они живут и действуют.

Он всё же хоть и кисло, но улыбнулся напоследок и, проверив, правильно ли запомнил Коробецкий детали их будущего контакта, сошёл с поезда даже толком не прощаясь.

Оказавшись в одиночестве Виктор Алексеевич не сразу смог привыкнуть к щемящему чувству пустоты и уязвимости, и потому долго ещё вглядывался в лицо присевшего напротив пассажира и во что-то сквозь него, будто бы надеясь разглядеть там ушедшего Ивана Игнатьевича.

Уже минутой спустя их расставания граничащая с паникой тревога лавиной накрыла спустя долгое время сызнова натерпевшегося страха экс-чиновника - ему стало казаться, что за ним следят, что тот второй сектант, уехавший в своём авто, вычислил как-то, где беглецы сядут на поезд (и что именно на него сядут - тоже как-то понял), и сам влез внутрь на одной из попутных остановок. Будь здесь Молчанов, он бы наверняка подтрунил над растерявшимся попутчиком, но в его компании Коробецкий бы скорее всего и не растерялся бы вовсе. Он вообще почему-то гораздо лучше держал себя в руках, будучи вместе с кем-то, нежели чем сам по себе.

"Нужно скорее вернуться к Беате, вместе всё по полочкам разложить!" - спасительная идея толкнула на действия одновременно с прибытием поезда к вокзалу близ пухлого гиганта Дома Инвалидов.

Виктор Алексеевич постарался как можно скорее, едва ли не бегом, но только что не обращая на себя излишнего внимания кассиров и жандармов, добраться до таксомотора.
Благодушно глянувший свысока на держащегося за бок клиента усач в клетчатой кепке не удержался от ехидного: "Что, папаша, дочка из-под венца сбежала, и прямо в лес?", но дальше этого заходить не стал, тем более, что занятый своими мыслями и припаданиями к боковым окнам Коробецкий так ему и не ответил.

До Отель Авр можно было добраться и пешком, но во-первых, это обрекло бы племянницу и её дядю на дополнительные минуты разлуки, а во-вторых, пешим ходом сбросить бы возможную слежку было бы сложнее, а так Виктор Алексеевич попросил провезти его не до самого пансионата, а дальше, где он решил соскочить и пройти домой дворами. Насколько эффективны эти ухищрения - ему было решительно непонятно, но подобная подстраховка хотя бы немного успокаивала.

На ходу, да поминутно оглядываясь, думать, впрочем, было тяжело. Только одно Виктор понял точно - лучше не рассчитывать на то, что фёдоровцы-соколовцы, потеряв в этой истории одного своего, так просто от него теперь отстанут. Молчанов говорил, что икона им нужна была для своего какого-то ритуала, так что они теперь наверно все зацепки использовать будут. Да даже если и на перепродажу - их вложения уже достигли таких размеров, что отступиться сейчас - будет означать голый пассив, а Молчанов намекал на то, что икона стоит гораздо больше 5,000 франков. Одним словом, опасность над впутавшимся в эту историю Коробецким нависла самая что ни на есть реальная, ещё и родственницу невинную впутал!

Он так и не сумел придумать, что и как сказать Беате, ему даже переодеться спокойно ему не дали, даже очки запасные нацепить - негодяй-Покровский заметил с самого дальнего конца гостиной и закричал то ли обеспокоенно, то ли с издёвкой:

- Виктор Алексеевич! Да что же вас, с моста в Сену упасть угораздило?

На вошедшего в коридор сразу обернулся и Марк Феоктистович, оторванный от газеты восклицанием скучавшего только что стрелка. И на кой чёрт приспичило ему оставаться в это время в пансионате!? Ах да, непогода...

- Ну полноте вам, я же не такой уж мокрый, я просто на землю упал, с вами такого не случалось никогда, хотите сказать?

Как ни старался Коробецкий, скрывая недовольство, отвечать тихо - не помогло: из-за двери комнаты номер три послышались спешащие шаги.

Чувствуя наваливающийся на плечи совокупный груз всех сегодняшних переживаний, Виктор опёрся о стену и прикрыл глаза. Покровский же всё не унимался, хотя на помощь вставать отнюдь не спешил:

- А что, Сена местами мелка что ваш ручей. Кто ж вас знает, где вы упали.

Полностью одетая и даже на всякий случай накинувшая на плечи траурно-черную шаль, Беата в обнимку с бутылкой шампанского сидела у телефонного аппарата и меланхолично смотрела на часы. Сейчас она казалась самим олицетворением сдержанного спокойствия, но и самый благожелательный свидетель не мог бы сказать, что она пребывла в таком состояниии с самого отъезда дядюшки: хрустальные капли стекол разбитого бокала на полу и исчерченные разными номерами блокнотные листы, разбросанные игривым парижским ветром по всей комнате, не оставляли никаких сомнений в том, что полячка пребывает в расстроенных чувствах, нетерпеливо мечущихся и рвущихся на волю, как зановеси у раскрытого окна.
Подрядив по дружбе Марека Пшиздецкого присмотреть за домом Михельсона, пани Червиньская и не думала, что все обернется так ужасно. Инженер целый час добросовестно скучал в своем авто, ожидая визита Коробецкого и Молчанова, пока в конец не извелся от скуки и стремления вернуться на работу. Не вынеся тягот ожидания, пан Пшиздецкий оставил свой пост и отзвонился Беате уже из конторы, огорошив певичку известием о том, что ни искомое авто, ни его пассажиры у старого еврея не появлялись.

Распращавшись с Мареком, девушка в раздражении прошлась по комнате, никак не понимая, что произошло. Первым желанием ее было, вызвав таксо, добраться до ростовщика и буквально вытрясти из него всю душу, дабы узнать, куда его приятель увез любимого oncle. Вторым же намерением, возникшим буквально вслед за первым, было поднять на уши всех полицейских, жандармов, городовых, карабинеров, полисменов, армию, танки, авиацию, Атлантический флот, воскрешенного аки Лазарь из мертвых хитроумного адвоката Пьера Патлена и самого Жака-Пройдоху: антерпретера в "Le petite souris" - чтобы они нашли и привели Виктора Алексеевича к его взволнованной племяннице.
К счастью для себя, Беата остыла также быстро, как и вскипела, не успев натворить в порыве чувств глупостей. Хорошо осознавая, что визит к старому еврею мог отложиться по сотне разных оснований, певичка усилием воли не стала разводить панику, дав себе зарок привлечь к поискам дяди Виктóра для начала друзей и знакомых: но не ранее, чем спустя три часа после звонка Пшиздецкого. В конце-концов, может, мужчины пришли к соглашению прямо в кабине транспóрта, и сейчас обмывают успех сделки где-нибудь в кабаре, любуясь стройными ножками танцовщиц канкана. Для очистки совести девушка заручилась обещанием помощи от лейтенанта Шардоннэ, и на сем сочла подготовительные мероприятия завершенными. Оставалось только мучительно ждать возвращения Коробецкого или истечения установленного самой пененкой срока.

Увы, но терпеливо ждать Беата не умела. Она поминутно смотрела на часы, то прикладываясь к бутылке, то нарезая в переходящем в тихое бешенство раздражении круги по комнате. Любой шум в коридоре заставлял ее суетно выскочить - не Виктор ли Алексеевич пришел? И каждый раз реальность ее разочаровывала: преступно-медленно тикали минуты, а недавно обретенный родич так и не возвращался. Под конец уже, устав гореть и нервничать, полностью вымотанная певичка устало сидела у телефона, переводя взгляд с аппарата на стену с часами, затем на бумагу с телефоном полицейского управления и обратно. Время утекало безвозвратно, а о Коробецком было ничего не слышно.

Лишь разгоревшаяся перепалка за дверью вывела полячку из состояния ступора. Выглянув из двери и узрев потрепанного дядю Виктóра, эмоциональная девушка радостно завизжала, со всех ног бросившись к вернувшемуся Коробецкому и повиснув у него на шее. В порыве чувств позабыв обо всем, она скороговоркой что-то трещала на польском, но из-за скорости речи разобрать ее слова было совершенно невозможно.
Не переставая тараторить, счастливо улыбающаяся Беата еще раз крепко обняла родича, совершенно материнским жестом пригладив его волосы, и потянула его за собой, вновь что-то сказав. Не давая Виктору Алексеевичу не произнести ни слова, горячая паненка убедилась, наконец, что ее не понимают, и добавила уже на русском:
- Дядюшка, вы просто обязаны пройти ко мне и рассказать ровным счетом все, что случилось, иначе я обижусь! Я так волновалась, так переживала, так страдала! И костюм, ваш костюм, что же с ним произошло!? Вы решительно должны объясниться, я хочу все знать!

Сказать, что Виктор Алексеевич в итоге оказался не готов к этой встрече - значило бы ничего не сказать. Но как же просто и легко всё случилось! Не открывшаяся - распахнувшаяся дверь, тонкий луч света, наконец, единственный близкий человек в радиусе сотен миль. Человек, которого он по несообразительности своей вовлёк в страшную, куда страшнее мистики возрождения, историю.

- Конечно-конечно, всё в порядке, вот спасибо, ах ты бедняжка моя, ну что ж вот так-то...

Он всё лепетал что-то в попытке хоть сколько-то достойно ответить всему тому добру, коим осветила и осчастливила его племянница, а ноги словно сами несли в комнату-убежище, место, где можно будет наконец переодеться, сменить треснувшие очки на запасные и взглянуть на мир свежим взглядом, благо что призму-то в голове ему недавно прочистили...

Они скрылись за надёжной дверью и провели ещё минут пять или десять в своеобразном перетягивании каната забот и оправданий, по итогам которых дядя Виктор всё же привёл себя в относительно чистый вид, а его помощница хоть немного удовлетворила своё чувство ответственности. По крайней мере они оба присели и успокоились, да и с целыми линзами мир перестал выглядеть слегка безумным.

- Ах Беата, я так виноват перед тобой! Я не хотел расстраивать мою только что найденную племянницу, не хотел отпугнуть, отпустить, вновь остаться один на один с этим делом.

Экс-чиновнику было действительно стыдно смотреть в глаза родственнице, но всё же изворачиваться дальше было совсем невыносимо.

- Поэтому я не сказал тебе о Платонове, который был командиром в нашем звене, на ферме, где я подрабатывал, помнишь, да? Так вот он первым нашёл Соколова, когда тот, ну...

Кашель некстати прервал и без того сбивчивую речь Коробецкого. Неужели он и правда признается сейчас во вранье? В малодушии?

- ...но не только его. Подле тела был ещё и рюкзак полный денег, кажется, именно тот, что принёс с собой сын Ильи Авдиевича. Да, не только икону он принёс отцу. Ты лишь пойми, когда мы тут недавно встречали Ивана Игнатьевича, а тот напугал меня этим Платоновым, то я и правда перепугался, потому что у нас тогда с ним вышла, чего греха таить, страшная склока, как можешь догадаться, за этот самый рюкзак, за деньги, будь они прокляты... Платонов хотел разделить всё и разбежаться, а когда мы отказались, попытался нас убить, но Ефим, Ефиму удалось его побороть. Да, нам немного помогли, но это не важно, важно то, что я считал, что Платонов способен был пойти по следу, а коли те господа из Возрождения про него знали, то кто мог поручиться за то, что они не спустят его на нас, не выдадут адрес? Я за тебя же боялся, Беата. Прости меня, прости, что не сказал всего сразу! Правда бывает совсем нелицеприятна.

Виктор Алексеевич неловко развёл руки в стороны, словно пытаясь обнять сидящую напротив племянницу через двухметровую толщу пустого пространства и одновременно понимая, что после сказанного сделать это будет уже гораздо сложней.

- Но та угроза в прошлом: Платонова больше нет. Я думал о чём похуже, но теперь, вспомнив ту жуткую ночь, считаю, дело должно было быть в травме головы... борьба-то стояла нешуточная. Ах, прости, опять я попусту пугаю тебя.

Тут он вздрогнул как от озноба и помрачнел.

- Да только Платонов и его жадность совсем не кажутся мне проблемой теперь, и не потому, что его больше нет! Ах, Беатушка, поверь мне, мы действительно собирались отдать деньги родственникам Ильи Авдиевича, сначала сыну, оказавшемуся целиком посторонним человеком, после дочери, скоропостижно скончавшейся едва ли не у нас на глазах... Кто тогда мог подумать, куда нас заведёт простое желание отдать почести умершему, хоть что-то по-христиански сделать в этой никчёмной жизни...

Беата слушала столь внимательно и напряжённо, что Виктор на миг усомнился в себе и своих действиях. Зачем вообще этой невинной девочке вся правда, и какой такой игрой он хотел увлечь её тогда, чтобы эгоистично заполучить помощь бойкого создания? Как он мог вообще смотреть в эти глубокие, глубже тумана, серые глаза, и надеяться, что там скроется всякая его корысть?

"Нет же, это сейчас ты пытаешься скрыться за выдуманной тобой наивностью, не невинностью, собственным внутренним инфантилизмом хочешь объяснить испуг и уход."

Виктор Алексеевич помолчал, собрался с духом и рассказал Беате всё, что случилось с ним сегодня. Пускай сама сделает свой выбор между единомышленницей и обывательницей. Он не имеет и не должен иметь права решать за неё, бояться ей будущего или нет. Выговорившись, он почувствовал невероятное облегчение, ну точно как в поговорке: гора с плеч! Но следом пришли опустошённость, растерянность и сомнения.

- Вот так, Беата, правда жизни оборачивается прозаичностью, как ни желали бы мы чего-то иного. Я уж и правда готов был поверить в мистику воскрешения, усомнившись, как усомнился на визиточных и фотокарточных надписях сам Илья Авдиевич, но правда сама вышла на меня в виде разведки. И сколь не говорил бы я о почестях павшим, долге и прочем, а всё равно икону продал этим господам, а они её перепродадут, и дальше, и больше...

Засидевшийся Коробецкий встал с края кровати и прошёлся по комнате, удивляясь, как это он сумел удержаться от желания перейти границы простого жестикулирования ранее, во время рассказа. Наверно, усталость.

- И стыдно, и страшно, но и оставить всё как есть не могу. Эта секта, эта несчастная семья Соколовых, я всё же, я... ну не могу я, Беата. Бедную Анну убили, Александр и Авдий - на стороне этого Леваницкого и иже с ним, как будто бы весь мир желает принести больше несчастий Соколовым, всем-всем таким же как они, простым честным людям, что хотели мира. Да, будто все нарочно хотят оболгать чудо, обмануться и поверить шарлатанам. А я-то ещё думал, что это красные антихристы строят в церквях свою преисподнюю! Только вот от веры, похоже, отреклись уже не только там и не после войны. Илья Авдиевич бежал от них, от этой секты, но почему? Хотел искупить вину за создание монстра? Просто скрывался, лучше всех зная, на что тот способен? А я тогда что? Я такой же антихрист, если пожму тут плечами и вернусь к прежней жизни, заранее признав неудачу... Нет, я не успокоюсь, пока не поговорю с самим Александром и не узнаю, о чём они говорили с отцом, и что держит его в этой странной компании. Наверно, я просто знать хочу. Убе-дить-ся...

Он задумчиво замолчал, обратившись к окну и потеряв нить взгляда где-то по ту сторону стекла. Потом резко обернулся и начал выкладывать из карманов грязного пиджака трофеи, начав с оружия.

- Нужно как можно скорее переезжать отсюда, Беата, но в любом случае, теперь у нас есть чем за себя постоять.

Голос скрипнул, а глаза невольно уловили своё отражение в зеркале, и не узнали его.

На сей раз эмоциональная и непосредственная Беата слушала признания Коробецкого куда как спокойнее и сдержаннее, чем раньше. По-видимому, на нее благотворным образом повлияли эти долгие часы, проведенные в нервном ожидании и боязни за жизнь родственника - девушка перегорела уже тогда, и сейчас была способна воспринимать информацию куда как спокойнее и рассудительнее. Впрочем, на ней наверняка сказалось и то, что после нежданной встречи она пучувствовала себя обзанной дядюшке, всколыхнувшему своим визитом ее пусть и яркое, по размеренное и в чем-то даже однообразное существование.
При всех своих многочисленных недостатках полячка была девушкой широкой души, и принимала все происходящее близко к сердцу, ставя неприятности, в которые влип Виктор Алексеевич, на равне со своими трудностями. И раз уж дядюшка Виктор пришел с этими проблемами именно к ней, а не к кому бы то ни было еще, то она чувствовала себя просто обязанной предпринять все возможное для помощи. Хоть певичка и не любила апеллировать к логике и рациональности, она отчетливо понимала, что без этого в большом, сложном и жестоком мире не прожить.
Хотя Беата и любила носить маску наивной дурочки - той самой стрекозы из басни, не озабоченной ничем, кроме удовольствий и легкости бытия, хоть она и сроднилась с этим образом, ставшим буквально вторым лицом и недалече отстающим от внутренней сути, но все же она не была так проста, как казалась и хотела казаться. Сейчас ситуация, в которую влип единственный ее близкий родственник и через него - сама Беата, была крайне сложной и запутанной, и подходить к ней следовало максимально разумно и рассудительно вне зависимости от того, хотелось ли этого легкомысленной полячке или нет.

Услышав про деньги, паненка Червинская в удивлении подняла бровь, недоумевающе воззрившись на Виктора Алексеевича. На ее живом, подвижном лице большими буквами читалось сомнение и удивление, недоверие и испуг, радость от обретения такой суммы и досада от того, что об этом она кзнала только сейчас. Не желая упускать ни слова из разворачивающейся перед ней драмы и не хотя обижать Коробецкого своим недоверием, девушка только тяжело выдохнула: - Так, ясно. Деньги, - словно бы подводя итог вышесказанному. Кивнув скорее самой себе, чем собеседнику, чтобы поплотней уложить мысли в голове, она, словно бы озябнув, поплотнее запахнулась в легкий халатик. Нервное напряжение Беаты выдавали только пристальный взор да отстукивающие по столешнице какую-то водевильную мелодийку тонкие длинные пальцы.
А дальше - больше. Те мистические тайны, та замочная скважина в непознанное, что открыл ей Коробецкий, на поверку оказались ничем иным, как банальным мошенничеством и не менее банальными, хотя и более тайными, шпионскими играми. И, как она поверила в потусторонние таинства, также безоговорочно и незамедлительно она поверила в то, что все это вызвано деяниями человеческими: самых обыкновенных, ничуть не экстрасенсорных людей, движимых корыстью и иными самыми среднестатистическими человеческими пороками.

Дослушав Виктора Алексеевича до конца, девушка, совершенно не задумываясь, привычным жестом потянулась к бутылке, стремясь освежить и очистить смятенный от услышанного разум. Абсолютно некуртуазно отхлебнув шампанского из горла, певичка перевела взгляд на пыльные шторы, отделяющие ее обитель от остального Парижа. Множество вариантов роилось в голове эмигрантки, и не все из них ее устраивали - на лице нет-нет, да появлялось выражение досады и недовольства. Но вариантов не было - надо было твердо решить любимый вопрос русской интиллигенции: что делать. А главное - как.
В том, что она не бросит Коробецкого, и не оставит его одного против шпионов и заговорщиков, эксцентричная певичка не сомневалась: у нее даже не мелькнуло подобных мыслей. Вот только мастером анализа и прогнозирования она не была, стараясь жить одним днем. Но иногда, как раз как сейчас, приходилось.
Сформулировав, наконец, для себя имеющиеся варианты, Беата перевела затуманенный сомнениями взгляд на дядю. Выпрямилась. Одернула халатик и сложила руки на коленях, словно бы примерная гимназистка. Дернулась, поправляя выбившийся локон. Поморщилась, не зная, с чего начать. Бросила быстрый взгляд на почти пусткю бутылку. Помотав головой, вернула его обратно на Коробецкого. Горько выдохнула. Вздохнула. И все-таки решилась:
- Переедем, обязательно переедем. А пистолеты прячте. Я им пользоваться не умею, да и само оружие в руках побуждает к насилию. А это нам с вами непреемлимо. Да и, если нас решат убить, - она зябко поежилась, - то против профессионалов мы несдюжим. Верно?
Дядя Виктор, я вас не брошу - это в любом случае. И, право дело, даже не уверена, что предпринять. Мы, конечно, можем попытаться отомстить за смерть Ильи Авдеевича сами, и сами постараться распутать эту загадку. Тогда надо начать или отсюда, или из Лондона - беседой с Александром, или из Берлина - беседой с Авдием. А еще можем поискать и попросить помощи того, кого это все заинтересует. Французской и британской разведке эти тайны, боюсь, не нужны. Зато можем привлечь на свою сторону честных и достойных людей из эмигрантских кругов. Ну, может быть. Наверное. Я так думаю.
Или приехать в Совдепию, кстати - возвращаются же люди туда, и живут как-то. Чем мы хуже? Затем найдем оставшегося там сына Соколова-старшего, спасем его от этих ваших "воскрешателей" и заодно продадим наши сведения ЧК. Большевики, как мне кажется, заинтересуются этой информацией, и не останутся в долгу.
Ну а можем бросить все, и рвануть с деньгами куда-нибудь в Нью-Йорк или Рио-де-Жанейро - подальше от Европы с ее громкими и тихими войнами, от кризиса и нищеты, от большевиков и антикоммунистов. Чем эта Америка хуже? Люди там живут не бедные, не глупые, так что и мы не пропадем. Вот.

Коробецкий слушал племянницу молча, словно бы задумчиво изучая подобранное в Медонском лесу оружие, а на деле довольно-таки бездумно в нём ковыряясь для того лишь, чтобы унять вновь разыгравшееся волнение.

Насилие! Месть! Торги с разведками и взывания к честным людям!

Виктор Алексеевич чуть не расплакался от осознания масштаба предстоящих дел и их с Беатой усилий сравнительной мизерности. А в конце вот это тихое "бросим всё, а?", и как тут что ответишь, как ещё объяснишь, что это дело личное, а не общественное, что плевать в каком-то смысле на все эти разведки и их грызню, даже на обманутое белогвардейское руководство... ну не глупей бывшего судового протоколиста люди там собрались, и поди ж ты!

- Да, да, Беата... спасибо тебе.

Нет, так она сразу заподозрит слабину. Ах, кого он пытается обмануть!

- Только всё же надо в Англию. Ивану Игнатьевичу так и сказал, он туда и будет телеграмму подавать, да и Леваницкий этот, судя по всему, там обитает, и Александр, хочется верить, при нём. А я ведь именно с ним теперь больше всего хочу увидеться, он ведь всю эту пружину разжал, он ведь...

В груди что-то болезненно сжалось, но Коробецкий с усилием продолжил.

- Ты понимаешь, Беата, мы с Ильёй Авдиевичем почти что ровесники, а его сын к тому же как мой, служил, воевал, только Алёшу не найти уже, только на удачу, а Александр, вот по той же удаче, как будто бы найтись может. Как будто бы тоже не умер, а потерялся, только по-другому. Так может...

Он всё-таки не смог закончить, и без того выговорив слишком многое из того, в чём сам до конца не был уверен. А может и наоборот, был уверен только в этом, что и пугало.

- В общем, к насилию, конечно, не прибегать. А всё же не хочется раньше срока душу Богу отдать, за тебя тем более страшно! Так что не отнекивайся, а бери, вот этот, что поменьше.

Экс-чиновник неуверенно подцепил тот из пистолетов, что показался ему более подходящим женской руке, но тут же замер, едва подняв оружие.

- Помнишь, Беата, я рассказывал, что этот Молчанов говорил? Про то, как эта секта людей обращает?

Главное не смотреть ей в глаза, тогда духу задать столь важный вопрос точно не хватит.

- Я ни в коем случае не хотел бередить эти раны, но если мы отправляемся в паучью нору, то я должен знать, должен быть уверен, что... Что случилось с родителями, Беата? Они точно живы?

Стоило Виктору Алекссевичу произнести свой последний вопрос, как он стал свидетелем того, сколь сильно сменилось выражение лица его собеседницы буквально за долю секунды. Доселе собранная и спокойная, Беата вся поникла, во взоре плеснулась невысказанная боль и мука, уголки губ печально опустились вниз. Не глядя на Коробецкого, девушка отвернулась и резко понялась со своего места, чуть не опрокинув стул. Ищущим жестом пошарив по комоду, она ухватила початую пачку сигарет и коробок спичек и, не оборачиваясь, чуть ли не бегом устремилась к окну.
Резко раздвинув шторы, полячка судорожно распахнула окно. В маленькую комнатку ворвался свежий ветерок, принеся вместе с собой ароматы осени и неизбывные запахи большого города. Тяжело облокотившись на подоконник, Беата практически наполовину высунулась из окна, прерывисто-шумно вдыхая свинцовый парижский воздух. Несколько секунд - и она, полувздохнув-полувсхлипнув, уселась на подоконнике боком к улице, неопределенным резким жестом отмахнув в сторону Виктора Алексеевича - не подходи, мол.

Мелко дрожжащими пальцами певица вытянула из мятой пачки сигарету и, даже забыв о своем извечном мундштуке, с третьей спички все-таки смогла прикурить. Откинувшись на окно, словно бы забывшая обо всем девушка, запрокинув голову, глубоко в затяг курила, и уличный ветер заносил сизый дым прямо в комнатку. Глаза польки неподвижно смотрели в одну точку где-то на потолке, и Коробецкому казалось, что в глазах поджавшей губы Беаты стоят крупные слезы. Сейчас, при ярком дневном свете, падающем прямо на лицо, пани Червинская казалась лет на пять старше своих лет: морщины в уголках глаз и губ, суховатая кожа, легкая седина у корней на висках...
Одну за другой скурив две папироски, девушка склонила голову, вцепившись в волосы и, отвернувшись, глухо проговорила:

- Не знаю, дядя. Не знаю. Простите!, - всхлипнула она, - Тогда, в семнадцатом-восемнадцатом, я обо всем позабыла, кружила, опьяненная свободой! Я не знала, не знала, - голос сорвался на крик, - что все так обернется, что я никогда не вернусь!

Я была захвачена, покорена новым временем и людьми нового мира, и совсем позабыла о них! Красные мужчины, белые джентельмены, ресторации и подмостки театра, салоны и какие-то избы, нувориши и солдаты, русские и французы - я парила меж ними, и не могла улететь от этого притягательного губительного огня! А потом я покинула Киев, чтобы никогда туда не вернуться!

Я их бросила, забыла, предала!!!, - разрыдалась Беата, обняв колени и уткнувшись в них лицом, - Одесса и Новочеркасск, Екатеринодар и Севастополь - я оторванным листом кружила, прилипая к подошве то одного, то другого, пока не бежала во Францию! Одна, всех оставив, всех бросив, всех позабыв!!!

Но я писала, писала им, - в исступлении кричала полька, - а письма возвращались в связи с отсутствием адресата! Я не нашла, не смогла! И я забыла, вычеркнула их из памяти, чтобы не мучиться! Это я, я их бросила! И пела, и плясала, и любила, не вспоминая боле о них! Спрятав их в самый дальний уголок сердца, подле Бога!

А сейчас, сейчас... А вы... Напомнили... Напомнили... Сначала своим приездом, а теперь... Я вас не отпущу! Нет! Ни за что! В Лондон, в Мадрид, в Нью-Йорк, в Москву - не отпущу! С вами! Но зачем... Почему!? Напомнили...

Присев, оттолкнутый жестом Беаты, обратно на край кровати, Виктор Алексеевич с бессильным удивлением понял, как давно не общался с... женщиной, а может просто с по-настоящему близким и через небезразличие ранимым человеком? Ефим в своей воинской непосредственности и Шнейдер в своём юношеском легкомыслии всё же были совсем другими спутниками... а спутница жизни, сточенная трудностями эвакуации и малодушием мужа, так и следовала за сгорбленной спиной Коробецкого почти что бессловесной тенью до тех пор, пока тот не оглянулся назад и не нашел прощальной записки. Ах если бы они общались больше, чаще, по-настоящему обсуждали проблемы и поиск их решений! Только теперь, ужаснувшись возможности потерять Беату, Виктор в полной мере понял как важность пусть и ранящих, но нужных иногда слов, так и слов утешения, заботы и воодушевления.

- Поплачь, маленькая моя... Я бы сам это горе выплакал для тебя, мог бы - выплакал!

Отпущен пистолет, скрылся в гребнях кроватного покрывала, в руках теперь жест мольбы, те сложенные вместе ладони, что могут порой раздвинуть и тьму разума.

Виктор Алексеевич медленно поднялся и присел всё же рядом с племянницей на одном подоконнике, словно место на крепостной стене занимая, латая брешь обороны супротив соблазнов и подлостей города.

- Не ты одна в 17-м году голову потеряла, я сам потерял, в ином поле просто, там где страх, паника и христопродажа. Бежали, сломя голову. Меж оставления родных и имущества колебались, ну что с теми двумя зайцами из басни! Чемодан с тряпьём до зайца живого превознесли, родню дво-троюродную до зайца же принизили, и думали ещё всерьёз всё и всех вывезти! Проклятая война, проклятая смута... а мы, мы-то какие..? Помутнение рассудка не у одной тебя было, Беата, у целых стран и народов.

Холод улицы в какой-то момент словно бы перестал проникать в комнату, откатываясь от закалённой невзгодами крепости родственного союза, где упрямо бились живые сердца.

- Только мы, мы с тобой Беата, пусть по воле случая ли, Божьей ли, эту беду заметили. Мы, возможно, самые подходящие для этого дела люди, для этого вот дела, с людьми, в секте потерянными. Когда кто-то умирает, знаешь, что это насовсем, и нет надежды, только пустота, та долго не длится. От неё или к вере, хоть к щепотке, или... в секту. А наша боль, Беата, не пуста, мы своих родных живыми помним и помнить будем, у нас перед верой ещё надежда жива... и как знать, может это и есть испытание свыше? Вернуть Александра, может и Авдия, "найти" их, а повезёт, и всех в секте потерянных родным вернуть, понимаешь, а там нет-нет, и наши найдутся? Или же их кто найдёт, кто-то тоже, возможно, незлой.

Коробецкий почему-то так и не смог назвать себя добрым, но это уже было неважно, важней было подобраться к Беате и приобнять её за плечо, пустить её прикорнуть к груди или опустить голову на колени, а главное - отвернуть от шумного и грязного города. Пока они хотя бы вдвоём, они ему не уступят.