Жизнь и смерть Ильи Авдиевича Соколова (1863-1926) | ходы игроков | Братство Русской Правды

Ближайшая подворотня была на другой стороне проспекта, наискось от входа в дом инженера Самсонова, уходила во внутренний двор неприглядного пятиэтажного дома с выбитыми стёклами на втором этаже и неприличной, да ещё и с ошибкой надписью углем на бледно-жёлтой стене.

Затаились внутри пустой сводчатой арки; Пулавский с тростью наготове следил за домом Самсонова. Тянулись минуты, сыпало редкой уже крупой с белёсого неба, дрожали на ветру голые ветки лип посередине проспекта, проехали сани с горбом затянутого брезентом груза, редко то по этой, то по той стороне проспекта проходили укутанные в пальто и полушубки люди.

И в тот самый момент, когда уже собирались уходить, дверь парадной в доме Самсонова отворилась, и на панели показался тот самый парень с лестницы. Тот оглянулся по сторонам, бросил окурок в снег, поднял воротник серого пальто, надвинул на глаза кепку и, горбясь, быстрым шагом пошёл по Можайской.

Переминаясь с ноги на ногу у статуи, Дванов чуть не сплюнул от омерзения.
- Погань, - выругался тихо, и еще раз глазами по стишку пробежался.
- Многогранная личность стишок писала. Я имею в виду, что гад, сволочь и паразит одновременно.
От обиды курить захотелось. Полез было в карман, да вспомнил, что в дежурство своё курил безмерно, и сигарет больше нет.
- Эх, - поправил шапку раздосадованно, - Сигарет купить нужно, да и покушать бы не помешало, - добавил мечтательно.

.. Пока следили за домом Самсонова, в ожидании скуластого парня, Сашу изрядно припорошило снегом. Он не без удовольствия переложил сигареты в портсигар, дабы не портить себе настроение каждый раз взирая на упаковку с сеятелем.

- А вот и наш парень. Уж больно быстро он ногами зашаркал. Предлагаю за ним, Казимир Янович. Всяко нам Самсонова дожидаться лучше здесь, нежели на работу к нему сунуться. Что вы думаете?

Настороженным, подозрительным взглядом Пулавский следил за удаляющейся спиной молодого человека. Выражение лица офицера было абсолютно сухим и строгим, прищуренный глаз придавал ему вид целящегося стрелка. Впечатление дополнялось перехваченной двумя руками тростью, чуть склоненной вниз - словно бы поляк сжимал в руках винтовку, готовясь на вскидку выстрелить в подозрительного "товарища". Неприятный был вид у капитана: встревоженный, напряженный, злой. Казимир Янович сейчас напоминал взведенную пружину, сдерживаемую лишь слабым крепом и готовую в любой момент выпрямиться, взоваться.
Господь ведает, что бы предпринял поляк далее, но разумные и рациональные слова Дванова произвели на него эффект, сравнимый с ушатом холодной воды: офицер еще сильнее выпрямился, лицо резко стало сухим, строгим и даже несколько траурным. Из-под стекол очков блеснули покрытой благородной патиной медью внимательные карии глаза. Вытянув из кармана шубы портсигар, поляк резко открыл его отработанно-четким жестом так, что послышался хлесткий лязг, похожий на звек взводимого револьвера. Прикуривая, он поднял спокойный испытующий взгляд на напарника.

Говорил Казимир тихо и бесцветно, лишь уголок губ был чуть скривлен недовольно:
- Верно. Вам, господин Дванов, придется поработать топтуном. Или филером, если угодно. Я не смогу, увы, составить вам компанию, - с раздражением и озлобленностью артиллерист покосился на саднящую ногу, как назло, в эти минуты напомнившую о себе тупой тянущей болью, - Во-первых, я хромой черт, и не поспею за ним, во-вторых - в наряде нэпмана я слишком заметен для соглядатая, в-третьих - спешащими и с чемоданами мы будем выглядеть, мягко говоря, странно. Не говоря о том, что одному это будет легче.
Так что поспешите, прапорщик, - контрразведчик кивнул головой в сторону неподозревающей цели, беспечно удаляющейся от "белых", - а то объект скроется. Я с чемоданами буду ждать Вас до шести вечера в, - он замешкался, вспоминая, - "Метрополе", "Кавказе", или этом, как его, "Дарьяле": что подешевле будет. Если до шести не вернетесь, я пойму, что что-то произошло, но буду ждать Вас в той чайной на вокзале, где мы были. Ну, с Богом.

Строгий и чинный Пулавский перекрестил напарника и, дождавшись, когда он скроется и выждав для верности несколько минут, поднял чемоданы и отправился ловить извозчика.

- Чего ж не и поработать топтуном, господин Пауловский, - подмигнул залихватски Дванов. Выпрямился, отряхнул снег с плеч, улыбнулся, почти уже ставшему другом соратнику, махнул рукой и двинулся за парнем.

- Вы это, за осанкой следите, ТОВАРИЩ, - чуть громче добавил, уже отдаляясь. Улыбка кривая по лицу скользнула.

А парень вон он, впереди семенит, бодрым шагом удаляясь.
Надвинул шапку поглубже, воротник поднял повыше, руки в карманы сунул, на манер здешних прохожих. Странно, а ведь раньше руки в карманах брюк держать считалось плохим тоном. О времена, о нравы!

- А глаза у Казимира нездорово блестят. - Почесал щетинистую щеку. - Старые раны не заживают, душевные тем паче.

Вперед и вперед, внимания не привлекая. Весело снег под ногами хрустит, уголок глаз иногда взглядом паренька цепляет. Вот рука вновь за сигаретой полезла. Скрипнула зажигалка, вздох, блаженный выдох. Что бы не говорили, а цигарки успокаивают. Взгляд беззаботный по сторонам. Красивый город, ничего не скажешь. Идешь и чувствуешь мощь его, пусть слегка и увядшую.

- Что-то подозрительным стал я совсем. Всюду враги чудятся. Не дело это.

Оставив Пулавского в подворотне, Дванов последовал за подозрительным парнем, держась на отдалении от сутулой фигуры в пальто и кепке. Парень шёл быстрым шагом, придерживая поднятый воротник куцего пальтишка рукой. Несколько раз свернул — на перекрёстке налево, перебежал плохо расчищенную, со свежими сугробами на панелях улицу, дошёл до следующего перекрёстка, свернул снова направо, вышел на широкий проспект, с высокими фасадами, с витринами, с новой, кричащей красным рекламой на глухих кирпичных торцах, уходящий в матовую снежную перспективу. Дванов терялся в крестообразной сетке незнакомых ему питерских улиц и не мог сказать, куда направлялся широко шагавший, спрятавший голову в поднятый воротник преследуемый.

Скоро, впрочем, это выяснилось: впереди показалось массивное, вычурное здание вокзала.


Некоторое время Дванов пытался вспомнить, что это за вокзал? Припомнилось, наконец: Детскосельский, бывший Царскосельский, самый первый в России. И вот так за неполный день уже на третий питерский вокзал заносило Дванова. Отсюда и на родину Дванова ходили поезда, припомнил подпольщик, заприметив на фасаде лепнину со всадником, высоко поднявшим меч, — «Погоню».

Вслед за преследуемым товарищем Дванов зашёл в сквозящий теплым банным ветром вестибюль и, опасно приближаясь к объекту, чтобы не потерять того в толпе, прошёл в просторный, уставленный четырёхгранными колоннами и массивными деревянными скамьями зал ожидания — третьего класса, как подсказывали следы от сбитых букв над дверью. Зал был умеренно полон обычной советской толпой — в чёрных, бурых полушубках, пальто, клонящимися над разложенной на газетах снедью, дымящей папиросами, несущими от буфета чайники с кипятком. Парень, однако, занимать место не спешил, а, быстрым шагом пересекши зал, направился к обитой кожей двери, над которой значилось «33-е городское телеграфное отделение. Междугородний и городской телефон. Действие суточное».

- Куда же тебя, собака, несет так, - пробормотал Саша. - Небось аванжирования захотелось скорейшего за нас с Казимиром, а? Хрен тебе, собака, а не Казимира!
А вот и вокзал, уже какой там за сутки, третий? Глаза на лепнине с погоней задержались, и сердце болезненно в груди ёкнуло.
- Родина... - выдохнул горестно. Спохватился, испуганно озираться начал, не потерял ли парня.

- Так это же этот, как его там, Царскосельский! - вспомнил Дванов, и толкнул дверь.

Внутри было тепло, пахло табаком и снедью. Саша проследил куда вошел "товарищ", и сел на лавку, возле мужика в буром полушубке. Тот лениво открыл глаза, посмотрел что его мешок с пожитками всё еще на месте, предусмотрительно положил на него здоровенную мохнатую руку, буркнул что-то, и задремал.

Саша посидел еще с пол минуты, задумчиво сверля глазами обитую кожей дверь, потом резко встал и решительным шагом направился внутрь.
- Будь что будет,- махнул рукой. - Не зайду, то и пользы никакой от меня. Так ничего и не узнаем. С шишом в кармане к Казимиру вернусь. С дыркой от бублика.

- Вот вздумалось Царёвой помереть же! - В который раз выругался. - Ладно, коль словят, то хоть Казимиру ясно станет что да как. Да оно и к лучшему, поди, будет, чтоб словили да повесили.

- Не могу я так жить, каждого встречного подозревая. Нету силы моей. Скорей бы кончилось всё.

Дванов решительно дёрнул дверь почтово-телеграфного отделения. Почта выглядела, как и раньше — та же истёртая до блеска локтями дубовая стойка со стальной сеткой, отгораживающей посетителя от сотрудника, такой же унылого вида стеклянный шкаф с открытками разных мастей, такой же синий почтовый ящик в углу с нарисованным рожком. Сдвоенные конторки посередине зала с желтоватой бумагой и привязанными бечёвками плохими стальными перьями (даже не беря в руки, ясно, как мерзко оно будет скрипеть, рвать дешёвую шероховатую бумагу). Открытая дверь позади стойки, за ней — в пыльной полутьме ряды стеллажей со шкафчиками по алфавиту. Из широкого забранного решёткой окна падает серый свет. У стойки — единственный посетитель, мужчина с чемоданом у ног, со шляпой в руке. Только что передал почтальону письмо, сейчас лезет в карман за деньгами. Куда же делся тот парень?

Дванов оглянулся по сторонам и увидел то, чего не приметил сразу: в дальнем углу отделения стояла деревянная кабинка с надписью «Телефон» сверху. Дверца была полуоткрыта, и через широкую щель Дванов увидел знакомую фигуру: парень, небрежно прислонившись к стенке кабинки, стоял, не снимая кепки и прижав трубку к уху. Стоял он вполоборота отвернувшись и Дванова пока не замечал.

Как же уныло было в утробе этого величественного здания. "Как и в головах коммунистов" - подумалось.

Вот за что не любил Саша новую власть с её идеями. Каким же нужно быть идиотом, чтобы верить, а мало того ещё и утверждать, что всех нужно под одну гребенку, под линейку. Не то чтобы Дванов считал себя личностью выдающейся, но вот никчемной личностью считать себя он право имел.
"Пролетарии всех стран - обьединяйтесь!" - Гласил лозунг около одного из стеллажей.
"Ежели школьнику написать это в тетради, учителя будут стесняться ставить в неё двойки."

Отыскав мерзавца глазами, Саша направился к почтальону, и оплатил звонок, отделавшись тем что звонить будет родственникам. Надвинул шляпу на глаза, сунул руки в карманы, и прильнул к стене у телефонной будки, в надежде что-нибудь услышать.

Дванов прошагал по натёртому паркетному полу к лоснящейся стойке, нагнулся к окошечку в железной сетке. По ту сторону сидела пухлогубая юная барышня из тех, что до революции наполняли залы во время гастролей Игоря Северянина по провинциальным эстрадам, а нынче остригли, осветлили и завили волосы и увлеклись уанстепом и Дугласом Фэрбенксом. Дамочка глупо и пучеглазо уставивилась на Дванова. Тот сказал, что ему нужно позвонить.

— По хороду или междухородний? — развязно спросила та с отчётливым малороссийским выговором. Дванов сказал, что по городу, и вынул из кармана несколько советских копеек и пятак, разменянные с покупкой папирос, высыпал монеты в блестящий желобок под окошком. Дамочка подалась вперёд, близоруко щурясь и подсчитывая монеты.
— Двух копеек не хватает, — сказала она наконец. — Тут восемь, а надо хривенник. Вы шо, не местный?
Дванов ответил, что, действительно, не местный, и полез в карман за купюрами. Как назло, самой мелкой оказалась салатовая бумажка в три рубля. Дамочка звякнула кассой, заглянула внутрь и прицокнула языком.
— Рано ещё, — сказала она извиняющимся тоном, — сдачи мало пока. Ты тут походи. Люси! — делая ударение на последний слог, закричала она в дверной проём, за которым виднелись стеллажи, — Люси, хражданину сдачи нету! С трёшки! Рупь с полтиной надо!
— Хватит так меня звать! — глухо и зло откликнулась Люси из кладовой.
— А сдача-то есть? — не смутившись, через плечо крикнула кассирша.
— Сейчас посмотрю, — отозвалась Люси.
— Да-арлинг ди-ир! — нараспев протянула кассирша, что по тону должно было означать «спасибо». — Принесут, — успокоительно обратилась она к Дванову. — А то вон, книжку на два рубля возьмите, — она указала на застеклённый шкаф, где под открытками, действительно, стоял рядок книг, все в каких-то новомодных обложках с геометрическими рисунками и красными стрелами. — Есть советский Пинкертон, о-очень интересно, я читала! — и быстро закивала, видом показывая, что и сама чтению не чужда, — будет, шо в поезде почитать, а у вас там ещё когда-а появится! Ну, я сейчас мигом покажу! — и встала и направилась к шкафу.

— Да, я в курсе, — приглушённо донёсся до Дванова голос парня из телефонной кабинки, когда кассирша закончила тараторить и, раскрыв задние створки шкафа с открытками и книгами, принялась там искать, переворачивая книги обложкой к себе и ставя обратно. — Нет, там больше никого. Понял, Рустам Фаилевич, до связи, — и, лязгнув рычагом, парень бросил трубку, вышел из кабинки и решительно зашагал к выходу. Дванов, стоявший у стойки спиной к нему, отвернул прочь лицо, чтобы преследуемый, Боже упаси, его не узнал. Дверь хлопнула.

Тут из заднего помещения появилась Люси — средних лет женщина-горбунья в очках-велосипедах и чёрном платье со стопкой писем в одной руке и сумочкой на тонкой цепочке в другой.
— Дымченко! — резко обратилась она к кассирше, раскрывшей задние створки шкафа и достававшей из него какую-то книжку, — сколько тебе надо?
— А, уже не надо! Хражданин на сдачу книжку берёт! — радостно воскликнула та, оборачиваясь к Дванову и обеими руками показывая ему книжку:

— Берёте ведь, а? Рупь двадцать всего. — и кассирша Дымченко наивно захлопала ресницами.