Жизнь и смерть Ильи Авдиевича Соколова (1863-1926) | ходы игроков | Глава 3. Вечеръ у Анны.

31.07.1926, 21:03
Париж, 16-й округ,
рю Себастьян Мерьсе, 32

— Анна, ты всё-таки свинья, — хмуро, сквозь зубы процедил капитан Синицкий. Анна, молодая, полноватая женщина лет двадцати пяти, с одутловатым лицом, устало фыркнула и окинула мутным взглядом стол: кубатая бутыль с остатками жёлтой зубровки, пепельница, открытая банка маслянистых сардин, блюдце с тонко нарезанной колбасой и ветчиной, которое незаметно переставил поближе к себе Лемке и брал один кусок за другим, когда никто не видел. Анна раздражённо потянулась через стол и отставила блюдце от Лемке, но Лемке уже по пути успел выхватить ещё кусок.

После слов Синицкого за столом повисло молчание, которое поспешил разрядить Скалон, обратившийся к Лемке:
— А что вот вы, Карл Фёдорович, думаете по поводу Пуанкарэ? Я вот, знаете, со своей чехословацкой, славянской, так сказать, платформы всё-таки считаю, Эррио нужно было дать ещё шанс…
Лемке, жуя колбасу, невнятно продекламировал:
— Вам скажу без лести главные слова: фунт на бирже двести, доллар — сорок два, — и захихикал, давясь.
— Карл Фёдорович, вы просто… — пьяно сказал Скалон и сделал неопределённый пасс рукой.

— Свинья ты, Анька, свинья, — вдруг повторил капитан Синицкий, до того неподвижно смотревший перед собой.
— Слушай, Синицкий, — поднялся вдруг с дивана Алексей Гневич, до того молчавший. Сидевшая рядом Катя Гневич молча смотрела перед собой, не выпуская из губ тонкой сигареты.
— Да? Что ты мне хочешь сказать, Лёшенька? — с ласковой угрозой произнёс Синицкий, тоже поднимаясь и снимая с тонкого, кривого носа пенсне, который носил, как старый дроздовец. — Ну скажи, скажи? Может, на дуэль пойдём? А то давай.

Гневич молча снял и повесил на спинку стула пиджак.

— Может, ты не расслышал, что я сказал по поводу своей жены? Своей, позволю напомнить! Я повторю: Анна — свинья. Свинья! — визгливо крикнул он.
— Ну, Лев Владимирович, ну… — беспомощно запричитал Скалон. Лемке потянулся к бутылке и быстро налил рюмку себе и сидящему рядом Скалону. Они вороватым движением чокнулись и выпили.
— Я сейчас тебе устрою дуэль, гад! — зарычал Гневич и, потянувшись через стол, схватил Синицкого за ворот. Тот вцепился в Гневича, и оба они, сдирая со стола скатерть, повалились на пол. Лемке философски прокомментировал: «Ожесточённые бои» — и нагнулся, ловко подцепив вилкой с пола кусок колбасы как раз перед тем, как её подмяли под собой борющиеся: глухо хрустнуло уцелевшее при падении блюдце.

— Я не могу так больше! — пронзительно, надрывно закричала вдруг Анна. — Не могу я так больше! Не могу! Не могу я так больше! Не могу я так больше! — и метнулась к себе в комнату, хлопнув дверью.

---

А Барташов и Коробецкий в это самое время вышли из громыхающего вагона метро на станции Жавель. В Париже они были уже второй день, и город встречал их хмуро. Париж вообще стал неприветливым: ушёл в прошлое тот весёлый, довольный жизнью город, где фланировали завсегдатаи бульваров, высматривая под стеклянными сводами аркад принарядившихся в выходной день служанок и белошвеек, где сытые рантье вкладывали деньги в акции русских железных дорог, а дочери их беззаботно гуляли с белыми зонтиками вместо крыльев за спиной, где по улицам ездили ландо с амортизированными подвесками, а в кабаках лили воду через кусочек сахара в бокал с абсентом, где расцветали искусства и устраивались выставки достижений цивилизации.

Нет, из войны и эпидемий Париж вышел другим — ожесточившимся, порастерявшим буржуазное добродушие: выстраданная победа не принесла благополучия, и франк терял в цене день за днём, и чехардой менялись правительства, и официантам приходилось учить английские слова, гоняясь за чаевыми сорящих долларами американских туристов, и гремел дикий, негритянский джасс из окон дансингов, и за рулём ожидающих у входа стареньких, ещё на Марне побитых «Ситроенов» сидели усатые русские шофёры.

Даже погода встретила Барташова и Коробецкого невесело: после яркого, сквозящего солнцем, густо пахнущего травами и морем юга, тут было холодно, облачно, ветрено, и сыростью и какой-то больничной дрянью пахло в коридоре дешёвой гостиницы, в которой путешественники поселились.

А поселились-то вдвоём: Шнейдера с ними не было с самого Лиона. Ночью он сошёл с поезда, оставив записку следующего содержания:
Взялъ изъ мѣшка пачку 1000 франковъ. Можете считать это распиской: если вы дѣйствительно окажетесь честными людьми и не раздербаните всѣ деньги на себя, въ чёмъ я сильно сомнѣваюсь, обращайтесь по адресу, и я всё отдамъ (далее следовал адрес в Цюрихе)

Первый день в Париже успехов не принёс. Пытались найти Шипова по адресу, оставленному Коробецкому, — нашли дом на улице Пасси в шестнадцатом арондисмане, нашли и квартиру, которую мсье Шипофф снимал, но вот самого его дома не было: как пояснил консьерж, постоялец уехал по делам в Страсбург и вернётся не раньше следующей недели.

На следующий день, как и планировали, направились по адресу из записной книжки Ильи Авдиевича, искать Анну. В фигурно украшенном доме на рю Лагранж у пляс Мобер оказался дорогой русский пансион, но мадам Анна Синицкая с мужем, как пояснила хозяйка, здесь не живут уже месяц: выяснилось, что они переехали в пятнадцатый арондисман, в рабочие кварталы у завода «Ситроен». Адрес они оставили, и по нему-то путешественники и направились. Дело уже близилось к вечеру, но тем больше было шансов найти дочь Ильи Авдиевича дома.

---

— Я надеюсь, хозяева не будут возражать, если я воспользуюсь гостеприимством, — в пустоту сказал Скалон и, скинув пиджак, уселся на крашеные доски пола, подобрал пустую бутылку и, запрокинув голову, принялся трясти её над раскрытым ртом, собирая последние капли. Гневич и Синицкий вяло мутозили друг друга на полу среди разбитых чашек. За столом остались только Лемке и Катя. Лемке нетвёрдо упёрся локтём в столешницу и обратился к Кате:
— Мадам Гневич, а что вы тут так сидите?
— Я? — с отсутствующим видом переспросила Катя. — Я ничего. Я воздушное явление. Меня вообще здесь нет.
— О-о, это… философия, — заметил Лемке.
— Кстати, а можно включить радио? — поинтересовался Скалон.
Катя загасила окурок о столешницу, потянулась к пиджаку мужа и, порывшись в карманах, вытащила маленький револьвер.
— У вас практический ум, мадам, — прокомментировал Лемке. Гневич и Синицкий, устав от своей пьяной возни, лежали на полу. Катя поднялась с продавленного дивана и направилась к двери, за которой скрылась Анна.
— Правильно, Катюша! — заорал Синицкий, поднимая лысую, блестящую голову. — Шлёпни эту дрянь, а я Лёшку шлёпну, и выходи за меня замуж!
Гневич поднялся на колени, переполз поближе к Синицкому, с усилием поднял кулак, чтобы дать ему по морде, но Синицкий гадливо отвернулся, и кулак Гневича слабо опустился в пол. Катя тем временем открыла дверь, направила револьвер внутрь комнаты и нажала на спусковой крючок. Револьвер сухо щёлкнул. Гневич расхохотался и брякнулся на пол подле Синицкого.
— Никуда не годится такое убийство, — покачал головой Лемке.
— А больше не осталось? — подал голос Скалон, переползая по полу к замеченной в углу бутылке, давно и безнадёжно уже пустой.
— Нет, поручик, больше не осталось, — сказал Лемке. — Пойдёмте, что ли, в лавку, купим ещё пузырь.
— Завтра… на дуэль! — прохрипел Синицкий, обращаясь к корчащемуся в хохоте Гневичу.
— На… на эспадронах! — сквозь смех выдавил тот.
— Мы дверь закрывать не будем, — сказал Лемке, поднимая за плечо вялого Скалона. Катя беспомощно вертела в руках револьвер, пытаясь понять, почему он не выстрелил. Дверь перед ней тихо затворилась.

--

Барташов и Коробецкий поднялись в веренице пассажиров по громыхающей железной лестнице из колодца открытой, утопленной между бетонными стенами станции метро и вышли на набережную.

Хмурый холодный ветер гнал серые волны по Сене, перечерченной далёкими линиями фонарей на мостах, железно зашумел поезд метро в бетонном ущелье. Вдалеке под серовато-бурым небом высились трубы завода «Ситроен» — индустриальный контрапункт символу Парижа, мигающему рубиновыми огоньками за спиной, и зеленовато-смутно текла неоновая реклама по ту сторону реки. Газетчик у входа гортанно предлагал свой товар, чуть поодаль матово поблёскивали два таксомотора, ожидающие седоков.

Путешественникам, впрочем, такси не требовалось: тут было недалеко: Анна Ильинична жила на рю Себастьян Мерьсе. Туда и направились. Проходя по узким деревянным мосткам мимо безмолвной, щитами загороженной стройки какой-то церкви, посторонились, пропуская идущую навстречу пожилую интеллигентную пару с перевязанным рыжим котом на руках, и те поблагодарили их русским «спасибо». Здесь вообще жило много соотечественников, поэтому путешественники совсем не удивились, свернув за угол и завидев ярко освещённый кабак с французской вывеской, но названиями русских продуктов на грифельной доске за стеклом. Удивились другому, когда дверь кабака хлопнула и, шелестнув наборным бамбуковым занавесом, на тротуар вывалился старый знакомый Барташова — виданный в Марселе поручик Василий Скалон.

Скалон был всё в том же спортивном пиджаке с уже не очень белыми брюками и набекрень сидящим канотье, в руках держал бутыль рябиновки и половину колбасы и был очевидно пьян.
— Карлуша! — дурным голосом крикнул он, оглядываясь. — Карлуша, ты где?

Не намеренные возобновлять знакомство Барташов с Коробецким прошли мимо и остановились перед четырёхэтажным кирпичным домом с подворотней, в которой ютился зажатый между стенами платан, ржавой пожарной лестницей сбоку и общественным туалетом напротив. На бордюре у туалета сидел, потерянно уставившись себе под ноги, рыжий долговязый человек средних лет в клетчатом дорожном костюме. Сверились с бумажкой, взглянули на номер в жестяном ромбе на стене: всё верно, тридцать второй дом. Уже подошли к глухой чёрной входной двери, как из-за спины раздался всё тот же голос:
— Ах вот ты где, моя радость! Ну вставай, пошли, — и Скалон, подхвативший Лемке под плечо, с колбасой в одном кармане пиджака и водкой в другом, также направился к двери. — Пошли, Карлуша, — говорил он рыжему немцу, — пошли, пока там Анну Ильиничну совсем не убили.

Барташов не спал.
Он видел черную тень, мелькнувшую сбоку. Увидел белый овал лица юноши, щелочки прищуренных от напряжения глаз. Кепка съехала Фиме на нос, но он всё видел - и тысячу франков, и записку, что заменила брикет драгоценной бумаги.
Aurevoir, мой юный друг.
Эти летние заработки, совмещенные с вполне сносными мытарствами и разъездами в неудобных вагонах по чужбине запомнятся тебе на всю жизнь.

Шипов, друг Коробецкого, с нами разминулся. Как и Анна Ильинишна с мужем своим. "Переехали" - говорят. Ну, хоть адрес оставили - и то хлеб.

После побега Шнейдера Ефим не устроил сцены - пожал плечами на рассеянный взгляд Виктора Алексеича, мол, "я не брат ему и следить за ним не обязался", а чужие деньги считать привычки Фима вообще не имел.

А потому тихонько наигрывая на губной гармошке какой-то нестройный шлягер, шёл по хмурым серым улицам Парижа, целеустремленный и внешне гранитно-спокойный.
Скалон, попавшись на глаза, вызвал не столько потрясение, сколько неприятный укол, вроде зуда между лопатками в то самое время, когда заняты руки.
Проходя мимо, покосился на пьяненького экс-поручика.
Остановившись у нужного места, еще раз внимательно осмотрелся.
Услышал голос - тот самый - и невольно поморщился. Бывают ли столь неприятные совпадения?
- Синицкую? - обернувшись к Скалону, уставился тому глаза в глаза.

Сложно было сказать, что сильнее всего расстроило Виктора Алексеевича - уход Шнейдера, культурно-экономическая деградация славного Парижа или то, что не смотря на успешное нахождения дома Кости Шипова, хозяина его они застать не смогли. Это же какая насмешка судьбы! Как наяву вспоминались несчастному туристу мытарства его, когда пытался он в одиночку найти друга. И вот, казалось бы, теперь уже с поддержкой военного (а значит, по мнению экс-чиновника, априори способного ориентироваться) сумели они найти адрес, да вот поди же ты! А на обратном пути до гостиницы опять суета мрачнеющего Парижа, и некому даже шутку какую бросить - ушёл главный шутник компании, шутником-поневоле изначально будучи. Да и, если вспомнить, мало шутил Петруша, и всё одно без него ещё молчаливей стало приключение.

В общем, было от чего взгрустнуть.

А ведь дождливой осенью или, ещё хуже, зимой каково будет? Нет уж, нужно точно с этим делом до зимы покончить.

Виктор Алексеевич даже вздрогнул, как от озноба, впрочем, вечера в Париже стали более чем прохладными, так что за очередную секундную слабость Ефим это принять не должен был.

Наконец, дом Анны Ильиничны. Двояко ощущалось это сомнительное пока что достижение, но всё же ещё шаг на пути к правде. После непривычного шумного и людного метрополитена тем более жаловаться глупо, и всё же Коробецкий ещё на подходе к дверям понял, что не готов. Ворде как столько раз уже в голове обдумывались нужные фразы, даже разговор короткий с Барташевым имели про это, и всё одно, переступить порог чьего-то дома с устной вестью о смерти отца...

Повезло, конечно повезло на знакомого Барташевского наткнуться! Виктор Алексеевич даже выдохнул облегчённо, хотя по жизни к такому вот неприглядному пьянству относился сугубо отрицательно. Но теперь такая сцена должна Ефима Антоновича распалить, и тогда он пойдет и сам всё наговорит, только успевай одёргивать да поправлять.

Коробецкий улыбнулся своим мыслям и на всякий случай сделал шаг в сторону, мало ли, вдруг эта пьянь по-хорошему не поймёт ничего.

Словам о скором убийстве искомой дочери Ильи Авдиевича он особого значения не придал, мало ли что пьяный человек наплести может. Хотя следом тут же вспомнилась неутешительная статистика таких вот бытовых пьяных ссор, что более чем плачевно оканчиваться обыкновение имеют.

Оглянулся Виктор на дверь заветную, на шатающуюся парочку взгляд перевёл, но смолчал. Когда Ефим таким тоном что-то говорит, лучше не вмешиваться.

- Синицкую? - обернувшись к Скалону, уставился тому глаза в глаза.

Скалон скользнул пьяным, мутным взглядом по обоим путешественникам, но Барташова не узнал.

— Её, её, голубушку! — радостно-развязно подтвердил он. — А вы тоже в гости? Пошли, пошли! — и, толкнув дверь, он вместе с Лемке направился в тёмный, смрадный подъезд.
— Шляпа, шляпа! — беспомощно заголосил Лемке. Немец был действительно без шляпы.
— Шля-па! — раздельно, с воодушевлением гаркнул Скалон, подхватывая товарища за плечо.

Путешественники направились вслед за Скалоном и Лемке по лестнице, устланной протёртой, вытоптанной ковровой дорожкой, по которой Лемке шлёпал, запинаясь и цепляясь свободной рукой за перила. Поднялись на второй этаж.
— Моя шляпа! — повторил Лемке, вывернувшись из хватки Скалона и указывая себе за спину.
— Твоя шляпа! — очумело рявкнул Скалон. — Все шляпы на свете твои, друг Карлуша! За мной! — обратился он уже к Барташову с Коробецким, указывая на дверь с пустой медной рамкой, в которой должна была находиться табличка с именем хозяев.

Дверь была отперта. Прошли в узкий тёмный коридор, в котором чернели очертания закрытой двери в туалет, гардероба с форменной ливреей швейцара, тумбы со справочной книгой и телефонным аппаратом, зеркала в массивной раме.
— Осторожно, — сказал Скалон и тут же сам наткнулся на сваленный на пол велосипед, через который Лемке, несмотря на своё состояние, довольно бодро перескочил. Вошли в ярко освещённую электричеством комнату: пустой круглый стол в середине, продавленный диван с плюшевыми подушками, два окна. Весь пол был усеян разбитой посудой: перевёрнутая банка сардин лежала близ бесформенной кучи сдёрнутой скатерти, тут и там валялись раздавленные осколки тарелок. На диване сидела молодая тонкоскулая, красивая женщина с немодно длинными, забранными в пучок на затылке волосами, в строгом чёрном платье с приколотой серебряной брошью. У раскрытого выходящего на улицу окна стоял с сигаретой в руке плотно сбитый, бритый наголо мужчина лет сорока в домашней шерстяной безрукавке с круглым, лоснящимся будто захватанный руками кегельный шар, лицом.

— Вечер в разгаре, — глупо прокомментировал Скалон. Мужчина и женщина обернулись. Скалон с заговорщицким видом выудил из кармана бутыль и повертел ей в воздухе.
— Кто это? — спросил мужчина, смотря на стоящих за спиной Скалона и Лемке путешественников.

Признаться честно, Виктор Алексеевич не был любителем подобных званых вечеров, в которых достойного и спокойного - одно название, да и то краденое, будто те же вилки серебряного сервиза в кармане засветло откланяться изволившего малознакомого знакомого знакомого.

Когда Скалон миролюбиво пропустил их с Антоном Ефимовичем внутрь квартиры, Коробецкий было возликовал, но чем глубже проходили они, тем больше мрачнел и без того притомившийся под вечер экс-чиновник.

Определённо не таким разгульным образом привыкли проводить вечера супруги Коробецкие... Впрочем, о прошлой жизни и о браке вспоминать не хотелось, тем более что все воспоминания неизбежно приводили к их печальному концу. А тут и в настоящем от незваных гостей ответа ждут.

- Мы знакомые...

Виктор слегка поклонился, чтобы скрыть охватывающее его смущение. Меньше всего ожидал он обнаружить дома у Анны Ильиничны такой пьяный вертеп. А посему, повинуясь внезапному порыву и испугу, лишь указал широким жестом ладони (будто сзади по спине похлопать хотел) на пьяного Скалона и поспешил добавить:

- ...Прощенья просим за опоздание, господа, адрес был записан некорректно, вот и заплутали.

Новый выразительный и осуждающий взгляд был брошен в сторону Скалона, мол что же ты так подвёл нас, приятель. Побудь-ка теперь для нас данайцем, дары приносящим, а то Бог знает сие непредсказуемое пьяное общество, как им только в голову может взбрести отреагировать на непонятных друзей отца хозяйки (вспомнить бы ещё скорее, какой её Илья Авдиевич описывал!).
Нормы приличия с недавних пор многими позабыты (в том числе поэтому с легендой опоздания Виктор не боялся прослыть хамом), так что могут и взашей погнать, а то ещё чего доброго в драку полезут...

Он вновь поспешно подхватил утихающее представление и назвал себя и своего спутника всем присутствующим, изо всех сил заставляя себя выглядеть приветливо и непринуждённо, во избежание мнимых и реальных провокаций.

Барташову же подмигнул, на Скалона кивнув, дескать, твой же знакомый, Фима, заболтай же его, внуши, заставь поверить, даром что он без пяти минут подстольный подданный. А там уж видно будет, как господа тут настроены.

Барташов мысль Коробецкого уловил и поспешил подыграть.
— Мы ж в Марселе пару дней назад как виделись, Василий Петрович! Вы нас и позвали.
— Да? — хмыкнул Скалон. — Вероятно…

Лемке медленно повернулся и побрёл обратно в коридор, где в темноте принялся приставлять к стене упавший велосипед. Получалось у него неважно: велосипед звякал, стукал и не желал подниматься. Тут в коридоре открылась туалетная дверь и мимо Лемке деревянной походкой безмолвно прошёл в комнату высокий господин средних лет, в шерстяной безрукавке и порванной у запястья белой рубашке, с мокрыми, гладко зачёсанными назад русыми волосами и светлокожим, с крупной чёрной родинкой на впалой щеке, лицом. Под кончиком коротких и густых рыжих усов виднелся свежий кровоподтёк, к которому мужчина прикладывал платок.

— Пойдём, Катя, — коротко обратился он к сидящей за столом женщине. Та молча поднялась.
— И чтоб духу твоего я больше в моём доме не видел, — спокойно, с расстановкой, сказал стоящий у окна мужчина.
— Да он и не твой, — прокомментировал вошедший.
— А что же водочка, Лев Владимирович? — обиженно выступил вперёд Скалон с бутылкой.
— А что, наливай, свинья… — отозвался мужчина у окна и, тяжко опустившись на колено, принялся искать на полу целые рюмки. — Тьфу, дрянь, битая, — поднял он одну с расколотым донцем и, повертев в руках, уронил назад. Скалон тем временем отложил колбасу на стол, поднял лежащий на боку венский стул, уселся на него лицом к спинке и принялся откупоривать бутылку.
— Господа-а-а! — вывернув голову, обратился он к Барташову с Коробецким. — Ну что вы тут как неприкаянные, ну садитесь же! Вот диванчик теперь свободен.
— А я ей говорю, говорю, — забурчал Лев Владимирович себе под нос, ползая на карачках по полу в поисках целой рюмки, — ребёнка уморила, это ей ладно. Жизнь свою губит, это ничего. Но нужно ж ей было ещё и вот так, у всех на виду…
— А где Анна Ильинична, кстати? — поинтересовался Скалон.

Лев Владимирович молча кивнул в сторону закрытой двери напротив выхода из коридора.
— Анна! — жовиально крикнул Скалон. — Выходите, мы всё простили!

Никто не отозвался.

Кажется, буря миновала. Виктор Алексеевич даже выдохнул про себя, боясь спугнуть удачу. Он как чувствовал, что тут явно какая-то ссора имела место быть - по этим вытянутым лицам, по отдельным нервным движениям, по расплёсканному в воздухе напряжению.

И всё же, не смотря на то, что один из источников раздражения хозяина (?) дома покинул сцену, проблема была не разрешена. Лишь бы с Анной Ильиничной всё было в порядке... Этот Лев Владимирович, значит, её муж или жених или как-то ещё с ней связан? С ним шутки плохи, палец в рот не клади, особенно в данный конкретный момент. И про уморенного ребёнка, это он серьёзно? Про чьего он ребёнка? Да что там и правда случилось, за этой дверью?!

Коробецкий встревоженно посмотрел на спутника, пытаясь без слов передать тому, что запас идей стремительно иссякает. Впрочем, выиграть время ещё представлялось возможным.

- Простите, да просто хотелось с дороги руки помыть.

И он красноречиво (как самому показалось) этими самыми руками развёл в стороны. Нужно было как-то и на Анну разговор повернуть, но это уже Барташову сподручней было бы, по крайней мере так Коробецкому казалось с точки зрения этикета (заочные комплименты красоте хозяюшке, например, очевидно же должны красавцы с военной выправкой говорить). Вот бы Ефим снова догадался и подыграл. Они, кажется, чем дольше вместе путешествовали, тем лучше друг друга понимали.

Вертеп, он самый.
Разбитых рюмок стеклышки пол устилают. Не разуваясь, прошёл Барташов в комнату, поддакнул Коробецкому и идею его - с шапочным товариществом Скалона - поддержал целиком и полностью.
- А как же! Так и было. А теперь выпить за встречу надо, как считаете? - хлопнув в ладоши, потёр друг об дружку, растянув губы в ухмылке самодовольной. И чуточку лживой. Но этого никак было понять нельзя, ведь сам Скалон, и его разношерстная компания, в силу испитого, вряд ли придавали значение мимике постороннего, но "приглашенного" человека.
- Да только хозяюшку дождемся, а?

Синицкий, стоя полу на коленях, выпятив массивный обтянутый люстриновыми штанами зад, кинул короткий непонимающий взгляд на Коробецкого. Видно, в этом доме разрешения пользоваться ванной никто ни у кого не спрашивал.

- А как же! Так и было. А теперь выпить за встречу надо, как считаете?
— Се человек! — невпопад, но утвердительно отозвался Скалон и обернулся к Синицкому, всё так же собирающему посуду.
— Вон же у вас, — с выражением усталого отвращения сказала уже удаляющаяся из комнаты Катя Гневич, кивком головы показав на стоящий против дивана между окнами дубовый старый шкаф с фигурными навершиями и длинными продольными царапинами по боковой стенке. В коридоре Алексей Гневич наткнулся на Лемке, всё копошившегося с велосипедом, и с руганью отодвинул немца (Лемке униженно извинялся). Скалон встал со стула, размашистым пинком отшвырнул подальше содранную со стола скатерть, подошёл к шкафу, раскрыл тяжёлые створки и достал пару крошечных кофейных чашечек.
— Сойдёт, — заметил он. — В Америке, господа, из таких — пьют.
Синицкий тем временем нашёл три целых рюмки и блюдце и, расставив их по столу, жестом пригласил гостей усаживаться. Скалон разлил рябиновку по рюмкам и в обе чашечки и сам взял одну из них.
— Как американец, — сказал он, держа чашечку с отставленным мизинцем, и крикнул в коридор: — Карлуша! Сюда!
— Айн момент, — отозвался Лемке.

- Да только хозяюшку дождемся, а?
— Лучше не будем, — сказал Синицкий и, крякнув, выпил.

Хлопнула входная дверь. Это Гневичи ушли.

Ну по-американски так по-американски, смиренно подумал Коробецкий, хотя на сумбурный уход части гостей всё же вздрогнул - манера распития алкоголя из чашек никаким образом подобного ухода не объясняла, впрочем, у пьяных своя логика да и вообще, не похоже было, чтобы кого-то здесь случившаяся ссора всерьёз волновала.

- Ну что же, за знакомство и за смену караула?

С робкой улыбкой предложил тост Виктор Алексеевич, взяв в руку чашку. Впрочем, на данной стадии, видимо, пить было принято не дожидаясь остальных, что и продемонстрировал всем один из собирателей осколков крайне недалёкого прошлого. Кого ж тут винить - извратившиеся обычаи, свой скудный опыт подобных посиделок или просто нелепое стечение обстоятельств, по которому сами они тут не пришей кобыле хвост, посему и отношение такое...

За грустными мыслями и сам не заметил как чашку в рот опрокинул.

- А почему же лучше без хозяюшки? Как же так?

Коробецкий решил повалять дурака и поводил вокруг недоумевающим взглядом стремительно пьянеющего человека. Ах да, закусить, срочно чем-нибудь закусить!

Вся закуска лежала рассыпанная по полу: под стулом, на котором сидел Скалон, лежала смятая в комок скатерть, дальше в лужице масла лежала перевёрнутая банка сардин. Маслянистые обрубки рыбин растаскал по полу Синицкий, разыскивая рюмки, и они валялись один тут, другой там, где соседствуя с кружком колбасы, где — с черепком блюдца или осколком рюмки. Отдельно на боку лежала уцелевшая пепельница из толстого гранёного стекла с ободком из тёмной меди: вывалились окурки, пепел, спички. А на столе закуски не было.

Барташов, хмуро оглядев сборище, прошёл, брезгливо обходя остатки еды на полу, присел на валик дивана, взял чашечку и тоже выпил, глухо чокнувшись с Синицким. Тот опустошил свою рюмку, крякнул и тяжело посмотрел на Коробецкого, но ничего не сказал.
— Лучше не надо, — деликатно обратился к Коробецкому Скалон, взглядом показывая, что к хозяину лучше с расспросами не приставать.

— Я что-то совсем наклюкался, — нечётко ворочая языком, заявил Лемке, появившийся из коридора, взъерошивая длинные зачёсанные назад рыжие волосы. — Я тоже, пожалуй, пойду уже…
— Куда же ты пойдёшь, дурак? — обернулся к немцу Скалон.
— В гостиницу… — пролепетал Лемке.
— В гостиницу он пойдёт! — издевательски воскликнул Скалон. — Вы посмотрите на него, он в гостиницу собрался. Садись сюда, горе… — и он похлопал по стулу, стоящему рядом с ним.

— Господа, — подал голос Барташов. — Общество ваше, конечно, приятно, но мы хотели бы увидеться с Анной Ильиничной. Мы были знакомы с её отцом, нам нужно…
— Да там она, там, — раздражённо перебил его Синицкий и, не оборачиваясь, махнул рукой в сторону закрытой двери.
— Вот и славно, — спокойно ответил Барташов, отставил чашку и направился к двери.
— Всё-таки я пойду… — неуверенно начал Лемке, подходя к свободному стулу.
— Давай-давай! — нетерпеливо сказал Скалон, указывая на чашку.
— Ну, последнюю только разве что, — сказал Лемке и взял чашку.
— Да и ты ж и не пил почти, а эк тебя развезло, — заметил Скалон.
— Последнюю, и я уж пойду… — упрямо повторил Лемке.

— Никто никуда не идёт, — вдруг раздался резкий голос Барташова, стоящего у открытой двери.

За дверью чернела узкая заставленная мебелью спальня: полуприкрытое окно до пола, решётка пожарной лестницы за окном, а дальше — колыхающаяся тёмная масса листвы и за ней уличный фонарь и глухая кирпичная стена. Две сдвинутые вместе застланные цветастым покрывалом односпальные кровати с решётчатыми спинками и круглыми латунными навершиями, комод, заставленный безделушками (фарфоровый слоник, тускло блеснувшие в свете из гостиной скляночки, расчёски, перевёрнутая рамочка с фото), письменный стол, венский стул, гардероб. Дверца гардероба — распахнута, груда одежды сливающимся в темноте комком на полу; ящики комода полувыдвинуты, один из ящиков стола вынут и перенесён на столешницу: в нём белеют бумаги, чернеют кожаные папки. На кровати, неестественно подвернув руку, ничком неподвижно лежит полное женское тело.

Прямолинейная харизма Ефима Антоновича, позволявшая ему прямолинейные и прагматичные выходки - каждый раз завораживала немного стеснительного Коробецкого, он и в этот раз подумал было, что не миновать ссоры с насупившимся хозяином, но тут же про себя добавил: "да ну как же с таким ссориться?".

И всё же добром это не закончилось. Хотя каков вечер, таков и итог его, как проведёшь, так и закончишь, а коли начинали уже с недобрым умыслом, то чего удивляться? Невыправленное предчувствие - всё одно что тот самый умысел.

Нестройный после рюмки натощак ход мыслей привёл Виктора Алексеевича к действительно странному выводу, стоило только ему выглянуть из-за плеч гостей, столпившихся в проходе в спальню.

"Это убийство! Она умерла не своей смертью!"

И так тяжело было понять в тот момент, какая такая полудесткая мечта признания толкнула более чем взрослого Виктора Алексеевича посчитать, будто он, бывший судебный протоколист, ныне сумеет настоящим сыщиком побыть и раскрыть запутанное дело... так тяжело, что почти сразу отринул бывший чиновник чепуху эту и в надежде на лучшее поспешил пульс Анны Ильиничны проверить да убедиться поскорее, что поспешным тёмным мыслишкам в приличном обществе не место.

- Воды, скорее воды!

"Не дай Бог всё же мертва! Но коли так, то сам выпью."

Все гурьбой кинулись к двери, грохнул стул — это Скалон сшиб его, поднимаясь.
— Воды! — заорал Скалон вслед за Коробецким, дико озираясь.
— Воды, — повторил Лемке, непонятно к кому обращаясь, и, схватив чашку со стола, поспешил в ванную.
Синицкий бросился было внутрь комнаты, но Барташов, стоящий у двери, остановил его.
— Никто туда не идёт, — жёстко сказал он.
— Да это… это жена моя! — неожиданно тонко воскликнул Синицкий и толкнул Барташова.
— Вот поэтому, — ответил Барташов.

Коробецкий протиснулся через толпу в тёмную комнату, перечерченную ломаными белесыми квадратами фонарного света из окна, чуть не споткнулся о груду тряпья на полу, подошёл к телу, взял полную холодную белесую руку с тонким серебряным браслетом и обручальным кольцом. Пульса не было. Тут ярко вспыхнул свет — это Барташов щёлкнул выключателем.
— Нет, нет, нет, нет! — закричал Синицкий и, оттолкнув Барташова, бросился в комнату, грузно рухнул на колени перед телом, выдернул из руки Коробецкого руку Анны, зажал пальцем вену, затряс безжизненно колыхающуюся руку. — Вы же доктор? Вы же доктор?! — заорал он на Коробецкого. — Сделайте что-нибудь!
— Вот вода, — послышался глухой голос Лемке из гостиной.
Стоящий у притолоки Скалон, не глядя, протянул руку, взял чашку и сам отхлебнул.

Мёртвое, перламутрово-бледное, обрамлённое кокетливыми тёмно-рыжими завитками лицо широко открытыми голубыми глазами смотрело мимо Коробецкого, разметалась по кровати облезлая шкурка песца, которую Анна носила на шее. Распахнулось под порывом холодного ночного ветра неплотно прикрытое, выходящее на пожарную лестницу окно, зашелестели, заплясали листки в поставленном на письменный стол ящике. На кровати, под боком Анны, лежал пустой пузырёк тёмного стекла.

Всё, что читал и слышал когда-либо Виктор Алексеевич про отравления, всё словно бы в воронку засосало, центром которой был этот ужасный флакон, на котором небось и не написано ещё ничего, который в тёмном переулке у мошенника бессовестного куплен на волне отчаяния, как раз на такой случай. На какой? Что у них случилось, что часть гостей ушла, хозяин сидел мрачнее тучи, а хозяйка вот так вот...?! Ссора? Или всё же...

Нет, не может быть убийство, кое-кто тут точно перечитал Эдгара Алана По, однозначно перечитал!

Из ступора и замешательства Коробецкого вывел Синицкий своим нелепым, как показалось вдруг экс-чиновнику, вопросом. "Я доктор, ты муж", подумал он отрешённо, глядя на побледневшие губы Аниного супруга, добавив про себя куда надо было - "если", "то" и "тогда", как затычками дыры в стене забивая.

- Вы же муж, в-верно? - Виктор изо всех сил старался держать себя в руках и говорить спокойно, хотя для этого приходилось как можно меньше смотреть на тело Анны Ильиничны. - Вам тогда искусственное дыхание делать. Что смотрите, а кому ещё? Чередуйте с массажем сердца, два вдоха там, два нажима здесь.

Он сам себе не успел удивиться, как по инерции продолжил: "человеку без сознания промывать желудок нельзя, но нужно быть к этому готовым!"

- Господа, что же вы стоите! Вызывайте помощь скорее!

Чтобы не чувствовать себя бездеятельным и безразличным наблюдателем, Виктор Алексеевич прошёлся взволнованной походкой, обхватив руками голову, до окна, поближе к ночной свежести (а вдруг возле кровати пары? Пары!), но этого его совести показалось преступно мало. Он вдохнул полную грудь воздуха и пееполошенно обернулся, сверкнув очками.

- Соль! Готовьте соль, тёплую воду, разбавить пополам! Если... когда она придёт в себя, ей дайте тогда выпить срочно, нужна рвота, нужна очистка желудка...!

Шальной взгляд нет-нет, но зацепился за кровать, флакон, лишённое признаков жизни тело... и Коробецкого вновь замутило. Вновь быть рядом с местом смерти и не быть в силах что-либо костлявой противопоставить, как это ужасно и горестно! Скорее воздуха, воздуха!

И Коробецкий, отбив приступ паники короткой вспышкой гнева ("да быстрее же массируйте, быстрее, счёт уже, может быть, на секунды!"), вновь отвернулся к окну и начал доржащими пальцами открывать ставни шире.

Вот так.
Смерть бредет по пятам проклятой на скитания семьи, искушает всех и каждого её членов. Отец - повесился, а дочка - отравилась? Барташов, бросив снисходительный взгляд на упавшего на колени у койки Синицкого, подошёл к окну, оглядев окрест.
А после обратил своё внимание на флакон, тёмным своим нутром стеклянным привлекающим взор. В таком флаконе прячут яд, всё скверное и злое. А когда нету больше ни сил, ни терпения, а удавиться попросту не получится...
Барташов принюхался осторожно. Чем пахнет флакон?
Посмотрел на Коробецкого, вскинув бровями, как бы говоря: "Ну что? Ушла мамзель в иной мир?"

Что-то голосил Лемке из гостиной, кричал Синицкий, тряся руку Анны, потом, по наущению Коробецкого, принялся давить, нажимать жене на грудную клетку. Скалон метнулся было за солью, но тут же вернулся и принялся тормошить Лемке, узнавая, где в этом доме хранится соль. Лемке не знал, а затем они вдвоём бросились искать кухню. Из другого конца квартиры послышались звон кастрюль, хлопанье ящиков, ругань.

Коробецкий распахнул окно — железная площадка пожарной лестницы под ногами, дрожащая, колышущаяся листва платана в паре метров, через которую пробивался жёлтый, неживой свет уличного фонаря. Снизу — голый мощёный камнем дворик, выходящий на пустую улицу, где мокрый от прошедшего дождя асфальт блестел, как тюленья кожа.

Барташов поднял флакон, поднёс к носу. Ничем не пахло, но, уже отложив флакон, Ефим почувствовал дурноту: закружилась голова, заколотило сердце. Подошёл к окну, глубоко вдохнул свежий, холодный воздух — прошло.

Синицкий продолжал давить, нажимать обеими руками на тело Анны, но уже и сам, кажется, начинал понимать, что толку от этого не будет.

Ночная свежесть, хлынувшая в комнату, вкупе со встреченным твёрдым взглядом Ефима оказали на Виктора Алексеевича отрезвляющее воздействие. Страшной вдруг показалась не смерть сама по себе, а отношение к ней. Показавшееся засело в голове как заноза. Вот Барташов - профессиональный военный, и сразу флакон проверил, и сразу решил, что дело швах, и смотрит сейчас словно приговор выносит. А вот контрастный Коробецкий: суетливый, неуравновешенный паникёр, думающий далёкими целеуказаниями таким же как он сам некомпетентным людям от совести своей откупиться. А ведь в ней корень страха, если задуматься. И задуматься страшнее всего.

Экс-чиновник вместо этого мотнул головой и рванулся к кровати, перебарывая волну непонятного ему отвращения. Взгляд Барташова мог выдержать только такой же военный человек как он сам.

- Да что же вы прямо на кровати?! На твёрдое, на пол! Помогите переложить!

Он вспомнил, как тринадцать далёких лет назад, отдыхая с супругой и сыном на акваториях Крыма, делал упавшей от солнечного удара ненаглядной искусственное дыхание, впервые, неумело и отчаянно. Помог тогда случившийся поблизости доктор, один из отдыхающих, повезло. Виктор думал, на всю жизнь запомнит и неожиданную угрозу потерять близкого человека, и ангела-спасителя в лице не менее неожиданного помощника с врачебными навыками. И вот поди ж ты, даже лицо его сейчас перед глазами не всплывало! И наука только теперь в памяти всколыхнулась - разумеется на мягкой пружинистой кровати от массажа сердца толку чуть!

- Дайте я.

Коробецкий опустился на колени перед Анной Ильинишной и замер как перед прыжком в холодную воду.

- Снимите верхнее, разорвите, не знаю... Мешает грудь видеть. - В последней попытке выиграть время для слома упирающегося малодушия пробормотал он и, спохватившись, добавил уже сурово и серьёзно, с указанием на ту самую грудь:
- Следите мне тут, чтобы после вдоха опускалась. Никаких пошлостей я в виду не имел!