Жизнь и смерть Ильи Авдиевича Соколова (1863-1926) | ходы игроков | Глава 2. Отдѣлъ.

Он не сообщал, может, ненароком, куда собирался?
— Нет, не сообщал, — ответил Загоровский. — Мы с ними столкнулись на входе в вокзал и только обменялись приветствиями.
— Постойте, я, кажется, могу сказать, — вмешалась Невадовская. — Если я, — задумчиво начала она подсчитывать, — прибыла в Марсель в пятницу, то есть в субботу уже, в десять минут первого ночи… кажется, через полчаса из той же Ниццы приходит Le Train Bleu*. Я помню потому, что мне было бы удобнее на нём самой ездить, но это международный экспресс, в нём только первый класс.

И с какой целью он к вам забегал?
— А, это я сейчас вспомню, — сказал Загоровский. — Да, он интересовался у полковника Ушакова — ну, я как раз его секретарь — о каком-то нашем соотечественнике, который живёт где-то на Лазурном берегу. Да, вспомнил, приметная фамилия — Крым**. А имя ветхозаветное какое-то: Соломон, кажется? А может, Моисей.

У него батюшка скончался, а он, бедняга, и не знает даже. И не хотелось бы мне, чтоб какой-нибудь служащий почтовый ему такую новость преподнес, понимаете?
— Ах, какой ужас, — покачала головой Невадовская, без особого чувства, впрочем. Видимо, подобные грустные истории выслушивать ей было не в новинку.

- Что за плюгавенький, позвольте? Не военный?
— Да откуда мне знать, — пожал плечами Загоровский. — Я его до этого здесь не видел. Кажется, не военный, никакой выправки. Газетчик или что-то вроде того.

— Ефим Антонович, — обратилась к Барташову Невадовская. — Может, раз такое дело, мы по спискам посмотрим адрес вашего Соколова? Если он член Общества, у нас в книгах должно хотя бы его местное отделение быть указано, а там вы сможете и адрес узнать, если лично сообщить желаете.

После вежливого кивка головы в момент представления его присутствующим, Виктор Алексеевич предпочитал не проявлять никакой активности, предоставив слово тому, кто здесь мог чувствовать себя не просто как гость, а как... некий единомышленник или просто свой. Коробецкий же был человеком от военного дела далёким (ни в роду, ни среди друзей в прежней жизни военных людей у него не было), и потому не чувствовал себя вправе вмешиваться.

К тому же, то ли из-за накопившейся усталости, то ли из-за того, что разговор протекал в живом темпе Коробецкий никак не мог ухватиться за суть его. То вдруг получалось, что Соколов мог прибыть (или убыть в?) то ли из Италии, то ли из Англии, то внезапно оказывалось, что справки он почему-то наводил о владельце злополучной фермы, как будто не знал, где отец проживает. Голова кругом пойдет!

Очень хотелось Виктору Алексеевичу переспросить недопонятое, но каждый раз открывая рот на первом же полуслове закрывал он его обратно, боясь совсем потеряться в хитрых догадках. В конце концов, вопросы задать можно будет и после, тем более что Ефим вполне может то же самое уточнить, что и спутника его интересовало.

Барташов сказал:
- Посмотрите, будьте любезны. Адрес его нам, конечно же, пригодится.
Складывалась картинка. Соколов через общевоинский союз, пользуясь связями, узнал, на кого и где именно работает его отец, приехал, вручил рюкзак с деньгами, уехал обратно в Марсель, а после.. сел на поезд в Лондон?
Задумчиво губу закусил Ефим Антоныч.
Если они сейчас выдадут адрес в Тонне-Шаранте, у них останется только призрачный, ускользающий шанс упасть на хвост Соколову, умчавшему в Англию на экспрессе. С какой целью? И куда именно?
Барташов грохнул бы кулаком по столу от досады. Куда ж ты, Саша, всё бежишь от меня?

Невадовская вынула из ящика одного из столов большой журнал в бархатном переплёте, обеими руками бухнула на стол, начала листать.

— Это за прошлый год, — задумчиво протянула она, листая страницы. — Ничего новей, к сожалению, нет.

Поручик Загоровский тоже склонился над столом, без особого интереса заглядывая в книгу через плечо Марии и без особого стеснения приближаясь подбородком к её оголённому стриженными волосами виску. Невадовская, отыскав нужную страницу, повела пальцем по строчкам и, найдя нужную, подняла голову: Загоровский еле успел отпрянуть. Девушка кинула на него короткий осуждающий взгляд и обратилась к Барташову.

— Вот, пожалуйста. Александр Ильич Соколов, прапорщик Первого Кубанского. Зарегистрирован в Рабочей группе в Тонне-Шаранте, но адреса, конечно нет. Вам нужно обратиться в отделение в Бордо, чтобы узнать точнее.

После опубликования милой Невадовской почти смертельного для путешественников приговора, Коробецкий ещё какое-то время переваривал услышанное в процессе расспроса.

Соломон Крым, через которого Соколов младший хотел, быть может, найти место работы отца (хотя почему изначально не знал, отец же, неужто не сказал сыну про себя?), плюгавенький Леваневский-Левансон, похожий на газетчика (тут невольно вспоминается недавняя встреча с редакторами, коллегами-охотниками на Соколовых), тупиковый адрес в Тонне-Шаранте да международный экспресс Вентимилья, на котором, вероятно, Александр прибыл в Марсель... Ох и негусто же, а такие надежды на этот РОВС возлагали.

Виктор Алексеевич тихо вздохнул и невольно взглянул на стоящего сбоку Шнейдера. Вот уж кто наверно злорадствовать на улице будет.

- Позвольте, господа, дорогая Мария Ивановна, ну неужели совсем ничего не получится вспомнить о той вашей встрече с Соколовым?

Внезапно вклинившись в разговор, экс-чиновник понял, что это его толкнуло вперёд отчаяние. Ну не мог он себе представить, что вот так совсем ни с чем они отсюда уйдут. И потому взмолился:

- Я очень вас прошу, подумайте пожалуйста ещё хотя бы полминуты, может быть удастся что-то вспомнить? Нам любая зацепка подмогой станет, потому что были, были мы уже в Тонне-Шаранте, а Соколов там уже не проживает, вот и подумали, что, может быть, хотя бы здесь повезёт. Вы же видели его, его спутника, общались с ними, может быть, я не знаю, ну может быть они между собой говорили о чём-то, или вещи у них при себе были какие-нибудь... спецефические, или одеты как-то по-особенному? Хоть что-нибудь, пожалуйста, ну как же мы теперь пред почившим Ильёй Авдиевичем, даже свечку поставить стыдно будет, если сын так ничего и не узнает...

- Позвольте, господа, дорогая Мария Ивановна, ну неужели совсем ничего не получится вспомнить о той вашей встрече с Соколовым?

— Да ведь я и не знала, что это ваш Соколов, — пожала плечами Невадовская. — Мы столкнулись с ними на выходе из вокзала, носильщик как раз выгружал из таксомотора их вещи. Владимир Николаевич вот, — она кивнула на Загоровского, — поприветствовал их, мы взяли другой таксомотор и уехали.
— Так и было, — подтвердил Загоровский.

потому что были, были мы уже в Тонне-Шаранте, а Соколов там уже не проживает, вот и подумали, что, может быть, хотя бы здесь повезёт.
— Ох, ну это же проще всего выяснить, — со вздохом сказала Невадовская и принялась наставительно объяснять: — Не надо никуда ехать, просто отправьте в отделение в Бордо телеграмму, и, если Соколов уведомил их о своём новом адресе, — а это, кстати, обязанность члена Общества — они вам, конечно, сообщат этот адрес. А если всё же не уведомил — а, к сожалению, многие забывают, это вообще наша беда, — то можете подать объявление в какую-нибудь парижскую газету: «Возрожденiе», скажем, или «Последнiя новости». Если не он сам, то знакомые точно прочитают.

или вещи у них при себе были какие-нибудь... спецефические, или одеты как-то по-особенному?

— Ну, как по-особенному, — задумалась Невадовская. — Если подумать, то на заводского рабочего он не очень-то был похож — в белом костюме, чемодан весь в этикетках*. Впрочем, я не знаю, может быть, он там инженер…

Не похож на заводского рабочего, значит? А наш-то как раз похож. А тот, что в Тонне-Шаранте сидит - вот тот как раз такой, франт при галстуке, да в лицо меня не признал, нос к носу встретившись..
- Спасибо вам, Мария Ивановна, вы нам очень помогли, - соврал Ефим Антонович, позволив себе скупо улыбнуться - не зря же они свои конторские книги поднимали, - мы постараемся связаться с Соколовым еще раз, в этот раз - телеграммой. Если и вправду нам выдали не тот адрес, мы скоро с ним встретимся. В ином случае.. что ж.. значит, не судьба! Всего доброго, Владимир Николаевич. Ивану Дмитриевичу - пламенный привет, - откланялся Ефим Антоныч, жуя губу, прихватил Петрушу за локоток, чтоб не потерялся, и направился вниз по лестнице.
И поймал себя на мысли о том, что госпожа Судьба, если и улыбалась им в их странном вояже, то улыбалась с какой-то нездоровой, гаденькой издевкой.

Виктор так же раскланялся на прощание, но молча, поскольку пребывал в неожиданной для самого себя задумчивости. Для этой барышни, видимо, привыкшей выслушивать самые разные чужие проблемы, все решения выглядели такими простыми и очевидными - послать телеграмму, подать объявление в газету, предположить о профессиональной деятельности человека по его костюму... Ах если бы на любой вопрос можно было и правда ответить просто взглянув на чемодан прохожего!

Уже оказавшись на улице, Коробецкий, по инерции продолжавший думать о последнем услышанном, то есть о чемодане, вдруг остановился и замер, поражённый внезапной догадкой.

- Чемодан! Ой, я хотел сказать несессер!

От волнения он даже на небо зачем-то глянул, как будто это сам Господь Бог на ухо ему это слово нашептал. Переведя взгляд на спутников, Виктор Алексеевич затараторил, смущённо бегая глазами:

- Мы же ведь там на ферме ещё, когда вещи Ильи Авдиевича искали, нашли несессер его, а там внутри, кажется, книжка записная была и ещё что-то, я тогда и не разглядел толком, к тому же позабыл начисто, от волнения, должно быть... Ах, да все мы хороши, конечно, как могли забыть только, ума не приложу! Давайте же скорее разберёмся, что там написано, ведь может быть как раз про сына Илья Авдиевич там что-то и писал, да так и должно быть!

Во вспотевшем от усиленных мыслительных процессов Коробецком боролось так много чувств - и гордость от того, что успел он новую идею подать прежде чем Шнейдер осмеял их потуги добиться справедливости, и уважение к вещам мёртвого знакомого, которые вроде бы как и трогать-то неудобно, но если ради дела и без дурных намерений, то как будто бы даже и допустимо, и злость на самого себя за забывчивость и невнимательность, и страх от предчувствия, нашептывающего неразборчиво о том, что никаких зацепок в записной книжке Соколова не будет... в общем, когда так много всего переполняет сердце - проще ожидаемого махнуть рукой и приступить к действиям.

Изучить подробнее забытые вещи Соколова, и что-нибудь да прояснится, а хуже-то точно не будет.

Вышли на бульвар под густую платановую тень, оглянулись в поисках скамейки. Увидели метрах в двухстах, где бульвар выходил на площадь перед музеем естественной истории, сквер перед входом, направились туда.

Сначала шли молча, потом Шнейдер не выдержал.

— Ну что? — мрачно обратился он к спутникам. — Продолжаются поиски? Это уже, ей-богу, становится нелепо! Может быть, вам не надоело ещё, конечно… — на ходу обращался Шнейдер к Барташову, и никто не заметил, как Коробецкий вдруг подотстал у витрины галантерейного магазина, поражённый своей догадкой.

- Чемодан! Ой, я хотел сказать несессер!
— Что вы там ещё увидели? — раздражённо обернулся Шнейдер.

Коробецкий, прибавив шага, догнал спутников и принялся объяснять. Пока объяснял, пересекли улицу, кругом обтекающую сквер, прошли через чугунные ворота в парк, нашли скамейку в тени подле рябящего солнечными искрами пруда, в который стремилась, журча, вода с фонтанного каскада под входом в музей.



Уселись. Точнее, сели Барташов с Коробецким, а Шнейдер остался стоять, решительно заложив руки в карманы.
Давайте же скорее разберёмся, что там написано, ведь может быть как раз про сына Илья Авдиевич там что-то и писал, да так и должно быть!
— Виктор Алексеевич, — серьёзно обратился он к Коробецкому, покачиваясь с носка на пятку на горячем хрустящем гравии. — Вы только не обижайтесь, но я в сыщика за эту неделю наигрался столько, сколько в детстве не играл. Вы как хотите, а я больше этим заниматься не собираюсь.

Стрельнул в Петрушу взглядом исподлобья, цыкнул языком:
- Ты, юнга, нарушаешь субординацию и ведёшь себя контрпродуктивно. Дай Виктору Алексеичу опробовать новую теорию в деле, у него идея появилась, вишь ты! А после мы все спокойно поговорим о планах на будущее.
И ведь действительно, юный сокрушитель крестьянских черепов не дозрел до всего этого, ему тошно стаптывать ноги и искать странного незнакомца, спать на лавке в душном вагоне и разыгрывать из себя сыщика третьей руки.
И, если честно, сам Ефим Антоныч тоже, с позволения, притомился. Они потратили малую часть денег доселе, но что дальше? Снова прыгать на поезд и мчаться невесть куда, писать телеграммы?
Оставалось надеяться, что в несессере найдется письмо покойного, в котором он пояснит, что ни о чем не жалеет и передает эти деньги в безвозмездное пользование своим товарищам по бараку.
Тогда Петя поедет домой первым классом, Коробецкий.. ну, где-то же у него есть родственные души?
А сам Барташов направится туда, куда подскажет сердце и изрядно потяжелевший кошелек.

Мечтать не вредно, Фима, - подумал про себя Барташов, сунув руки в карманы и молчаливо дожидаясь, пока Виктор Алексеич закончит потрошить имущество Авдиича.

Дай Виктору Алексеичу опробовать новую теорию в деле, у него идея появилась, вишь ты! А после мы все спокойно поговорим о планах на будущее.
— Да пробуйте что хотите, — огрызнулся Шнейдер и отошёл в сторону, к облицованному гранитом краю пруда, сбросил рюкзак, снял поношенные, пыльные туфли, скинул носки и, не закатав штанин, уселся на бортик, свесив ноги в сверкающую солнцем воду, благо никого вокруг не было, только в стороне некий жовиального вида господин бросал палку собаке, да по тротуару за фигурно украшенным забором проезжали автомобили да сновали немногочисленные пешеходы.

Тем временем Барташов с Коробецким принялись искать несессер, вспоминать, у кого он мог быть. Оказался на дне рюкзака Барташова — он прихватил его той ночью, чтобы отдать сыну Ильи Авдиевича. Распотрошив рюкзак, вытащили потёртый жёлтой кожи чехол на внушительных, потемневших от времени металлических кнопках, с глухим звуком раскрывшихся.

Сверху — туристическая карта (Тулон, окрестности, расположение «Домен де Больё» помечено карандашом). Под картой — сложенный истрёпанный лист бумаги, покрытый марками и печатями, знакомый каждому эмигранту, — нансеновский паспорт:

а в нём другая бумажка, тоже до боли знакомая, карт д-идантите:

Эту фитюльку Французская Республика заставляла менять раз в год: приходилось выстаивать бесконечные очереди в комиссариатах и ещё отдавать 275 кровно заработанных франков. Неудивительно, что у многих русских карта была просроченной, но у Ильи Авдиевича —действительна до августа.

За документами на скамью были последовательно перенесены ножницы канцелярские и маникюрные, опасная бритва (хотя Илья Авдиевич носил бороду), футляр с очками, два пузырька с какими-то пилюлями и ещё несколько крошащихся таблеток в бумажных конвертиках, перочинный нож, зубная щётка (почему-то в стеклянной пробирке) и коробочка с зубным порошком.

А вот дальше начиналось самое интересное: в специальном кармашке несессера лежала стопка визитных карточек. Достали, принялись перебирать.

Какие-то карточки оставались ещё из России, и грустно было видеть имена каких-то казанских зубных врачей, профессоров, гласных городской думы: птичьи лапки следов на мокром песке времени, лишь чуть более долговечные, тем те, кто их оставил. Были карточки и из других городов — некого Н. Гринберга из фотоателье в Петербурге, и вдруг, довольно неожиданно для складной картины предреволюционной жизни университетского историка, — «Павелъ Серафимовичъ Атласовъ. Докторъ теософіи. Опыты сравнительнаго миропознаванія» и адрес в Москве.

Павел Серафимович — вспомнил приметное имя Барташов. Когда они в Тонне-Шаранте пришли к Александру Соколову (или тому, кто жил под этим именем), тот поинтересовался, не от Павла Серафимовича ли они. Ну ладно. Принялись дальше смотреть.

Карточек времён смуты не было, зато потом пошли берлинские, и на одной из карточек Коробецкий вдруг увидел собственное имя: он уж и забыл, что делал когда-то визитки, а ведь делал и раздавал их кому-то — вот и Илье Авдиевичу досталась одна, и кольнуло воспоминание о том, что в той эмигрантской типографии партия карточек вышла с опечаткой — пятёрка вместо шестёрки в номере телефона, а он не заметил, чтобы сразу вернуть, и потом, с ужасом обнаружив (ведь уже успел кому-то дать) вечером сидел и дорисовывал чёрточку на каждой карточке, стараясь делать аккуратно, как исправляя плохую оценку в гимназической тетради: вот и здесь цифра была исправлена.

Затем вдруг снова обнаружилась карточка Атласова, то есть уже не Павла Серафимовича, а Paul S. Atlasoff, и вместо доктора теософии значился он сотрудником газеты “British Russian Gazette & Trade Outlook” (адрес в Лондоне). Под именем рукой Ильи Авдиевича было приписано: «Леваницкiй!». Эта фамилия встречалась среди берлинских карточек. Быстро просмотрели, нашли: «Felizian Lewanizki, Sokoloff u. Goldfarb GmbH» и адрес в Берлине. Никакой своей фирмы у Ильи Авдиевича не было, но Виктор Алексеевич вспомнил, что Илья Авдиевич что-то говорил о своём старшем сыне Авдие, который открыл в Берлине коммивояжерскую контору.

Последними двумя карточками была визитка П. А. Соколова (присяжный поверенный в Париже)


и — уже знакомая Коробецкому карточка

Издательство « Возрожденiе »
Отдѣлъ духовно-эзотерической литературы

Контора:
2, rue de Sèze, Paris (IX); Téléphone: Central, 61-68

Аккуратно сложили карточки обратно, убрали в кармашек. Шнейдер, всё так же сидя ногами в воде, откинулся назад, запрокинув загорелое остроносое лицо в жаркое выцветшее небо. Мимо прошли две прилично одетые молодые дамы, и Шнейдер, обернувшись, приветственно осклабился. Дамы посторонились. Шнейдер потянулся к рюкзаку, подвинул к себе и опустился спиной на гравий, головой на рюкзак.

Последней вещью в несессере была записная книжка: её решили оставить на сладкое. Достали, неосторожно раскрыли — и вдруг вылетела, рассыпалась по скамье стопка фотокарточек. Собрали, стали смотреть.

Вот паспортные карточки самого Ильи Авдиевича (несколько уже отрезаны, одна из них — на нанесеновском паспорте).

Вот пара старых, прошлого века, в медной оправке, фотографий с каким-то бородатым господином, старушкой в чепце: наверное, родители Ильи Авдиевича. Наверное, тот белобрысый мальчик, с глупым выражением уставившийся в вечность,— он сам. Неважно.

Вот портрет женщины средних лет в белом платье, с ниткой бус, с забранными в пучок волосами на неопределённо-сером фоне ателье художественной фотографии «Рембрантъ» (Казань, Воскресенская ул. — это на обороте).

Вот групповой портрет на фоне ваз, гипсовой балюстрады и прочей фотобутафории: снова эта женщина, в другом платье, но с теми же, кажется, бусами, с грудным ребёнком на руках, и рядом — не пожилой ещё, с окладистой бородой, в хорошем костюме с цепочкой, Илья Авдиевич, справа — статный парень в гимназической форме, с пробивающимися усиками, держит за плечи двух мальчиков: одинакового роста, в одинаковых матросках, вообще одинаковых, а с другой стороны — выглядывает ещё один подросток, короткостриженный, невысокий, и даже на карманного размера фотографии проглядывается вулканический чирей на щеке. Вглядевшись, Барташов понял — это Александр Соколов: не тот, который в халате встретил их на пороге дома в Тонне-Шаранте, а тот, с которым он служил на «Офицере» и кто заявился на ферму пять дней тому. Тоже ателье «Рембрантъ».

Следующее фото — тоже групповой потрет, всё те же лица, только все уже постаревшие и повзрослевшие, и нет того статного парня, и два мальчика-близнеца — уже молодые люди с тонкими, красивыми и всё такими же неразличимыми лицами, в пиджаках при галстуках, и вместо грудного ребёнка — молоденькая девушка, с коротким светлым ёжиком на голове (примета времени: тиф), а Александр Соколов — в форме с прапорщицкими погонами. «Ростовъ, 3/VII/1919» — на обороте.

А вот любительское фото — снова Илья Авдиевич в группе улыбающихся пиджачных господ, лицо в центре Виктору Алексеевичу знакомо: это Брейтман, редактор берлинского еженедельника «Время». Ну да, вот и на обороте — 30-XII-1921.

И последнее фото улетело, его сначала и не приметили, а потом подняли с гравия белый листок без надписей, повернули — и удивились странному сюжету. Фото сделано ночью: магний выхватывает из темноты белый надгробный камень с выгравированным православным крестом, а рядом стоит и цирковым, шутовским жестом, вроде как «Вуаля!», указывает обеими руками на камень незнакомый по другим фотографиям улыбающийся чернявый, низенький молодой человек в пальто без шляпы. Пригляделись к мелким буквам на камне — «Фелицiанъ Леваницкiй», дата смерти неразборчива, виден только год — 1924.

Отложили фотографии, раскрыли книжку — и были разочарованы: половина страниц была выдрана, остались только неровные корешки, по которым было заметно, что страницы были густо исписаны. Оставшиеся страницы — все пустые, только на последней карандашом какой-то математический подсчёт столбиком, да на внутренней стороне обложки адреса:
Авдiй — Berlin-Charlottenburg, 34, Akazien All. 86-21
Власъ — Berilin-Wilmersdorf, (одна строчка густо вычеркнута, затем)
2, Winkler Str., b/ Babenberg («в доме Бабенберга»), 66-04
Петя — Paris, 5 rue Bourdeau (Opera), (IX) 94-37, 94-66
Анна — Paris, 15 rue Langrage (V)
Ф. Л. — Be(дальше густо вычеркнуто)
Mr. Felix Levi
Poste restante («до востребования»)
Manor Road Post Office
4 Memorial Avenue, Stratford
London, E15

— Юноша, это не пляж! Тут запрещено так сидеть! — вдруг донёсся требовательный голос от пруда. Над разомлевшим на солнцепёке Шнейдером склонилась грозная, усатая фигура ажана. — Вы что, бродяга?
— Я? — парень вскинулся и быстро вытащил ноги из воды, обдав брюки полицейского брызгами. — Я нет, я… нет, не бродяга.
— Ну-ка пойдёмте со мной! — полицейский крепко ухватил Шнейдера за рукав.
— Я швейцарский гражданин! — возопил Шнейдер.
— Да хоть Папа Римский, — бросил ажан и потащил Шнейдера, босого, в мокрых до колен штанах, к выходу из парка. Тот, уже увлекаемый прочь, отчаянно потянулся за рюкзаком, схватил и, обернувшись к Барташову с Коробецким, яростно замотал головой — «не надо, не надо идти за мной!»

С каждым новым предметом Соколова, извлекаемым на свет Божий, Коробецкий чувствовал приближение разгадки тайны его внезапного самоубийства, и каждый раз, повертев в пальцах ту или иную визитную или фотографическую карточку, знакомый почившего понимал, что сами по себе эти вещицы ему ничего не скажут, что все добытые сведения придётся ещё обдумать и выстроить в некое подобие рабочей версии, которую, в свою очередь, придётся проверять. Да, чего и говорить, в бытность Виктора Алексеевича судебным протоколистом, все дошедшие до суда дела выглядели столь опрятными и логичными, что редко задумывался тогдашний чиновник о том, сколько на самом деле следовательского труда стоит за каждым слушанием...

И всё же Коробецкий был рад тому, что они нашли новые зацепки - в отличии от Шнейдера его пугала сама мысль о том, что придётся признать неудачу и лицом повернуться к моральному выбору судьбы чужих денег. Всё-таки быть бедным, но относительно честным Виктору было хотя бы не в новинку, а вот как там в шкуре богатого и абсолютно безпринципного... неведомое страшит, особенно если намёк в нём - не на окружающий мир, а на самого себя.

Одна из фамилий среди вещей внутри несессера встречалась чаще других - Леваницкий или, если верить руке покойного, Атласов. Ну или зачем ещё Илье Авдиевичу было подписывать не относящуюся к Леваницкому визитную карточку другого человека? Вряд ли просто потому, что под рукой в тот момент не оказалось никакого другого материала... Коробецкий даже пробормотал пару раз вслух эту фамилию, словно пытаясь через язык и нёбо раздразнить вялую память. Может быть сам Илья Авдиевич упоминал когда-то этого своего эксцентричного, судя по кладбищенской фотокарточке, знакомого? Хотя, быть может, там и не сам Леваницкий изображён вовсе... А если он, то могила, получается, поддельная?

- Ну и ну, прямо хоть ещё раз в справочную общества вашего поднимайся, да, Ефим Антонович? На сей раз только уже с фотокарточками в руках, ну точно как сыщики!

Коробецкий чуть нервно рассмеялся, но быстро осёкся, взглянув на разложенные Барташовым по скамье фотокарточки семейства Соколовых.

Сердце заколотилось быстрее, а к горлу подступил ком - вот они счастливые (а как иначе?) мирные люди счастливого мирного времени, да где всё ныне?
Коробецкий быстро отвернулся и вновь взглянул на фотографию с могилой Леваницкого.

- Не думал я, что Илья Авдиевич мог бы теософией увлекаться... хотя, он ведь кажется что-то с погребальными ритуалами изучал по своей докторской части, я правда точно не помню, но что-то про старообрядцев. Может быть, коллега или консультант, кхм, я про этого то ли Атласова, то ли Леваницкого.

Он вздохнул и, отложив стопку визиток и фотокарточек, устало помассировал переносицу под очками.

- Вы только не подумайте, что я хочу предложить через какой-нибудь эдакий оккультизм душу Соколова на разговор вызвать, Боже упаси. А что там с блокнотом?

Выяснилось, что блокнот богат разве что только адресами.

- Ну что ж, по крайней мере других сыновей Ильи Авдиевича мы теперь знаем, где искать. Хм... погодите-ка. Про Авдия он мне что-то такое говорил, кажется, ну про какое-то совместное предприятие.

Экс-чиновник сопоставил адрес Авдия с тем, что был указан на визитке «Felizian Lewanizki, Sokoloff u. Goldfarb GmbH», но в этот момент у их товарища возникли внезапные проблемы.

Не смотря на то, что первым желанием Коробецкого было возмутиться и вступиться за непутёвого Шнейдера (можно и штраф в конце концов уплатить!), но справедливый гнев на жандарма быстро уступил страху за себя и, как ни мерзко было это признавать, за деньги Соколовых. Дыхание замерло само собой, но ажан прошёл мимо, не взглянув на других посетителей парка.

- Постойте, Ефим Антонович, постойте, сейчас заявим, что вместе с Петрушей мы, а ну как нас тогда тоже в бродяги запишут? Попросят вещи к досмотру? - отчаянно зашептал Виктор, вцепившись пальцами в костюм спутника. - Давайте проследим-с, издалека проследуем!

Ну точно в сыщики себя записал Коробецкий, и стоило ли с прежней работы бежать? Подумав про абсурдность своего мышления, решил он пока что вещички хотя бы обратно в несессер убрать, потому как расследование расследованием, а бежать с насиженного места иммигранту всегда должно быть не в тягость.

Да, что-то открывалось, ниточки-связи выстраивались, а, если быть точнее, вытягивались в сознании Барташова, связывая одно с другим, одни счастливые лица с иными.
И особенно его порадовало это знакомое лицо с чирьем на лице - именно с этим безусым мужчиной, бледным и худым, он сталкивался взглядом, когда трещала радиостанция, и из её коробочного нутра доносились приказы командующего.
Страшные воспоминания о худых временах, да. Но от них веет каким-то сухим теплом. Тогда мы знали, с кем боремся, что делать дальше и кого слушать. А что теперь?
Зябкая пустота космических масштабов, где мы вроде как вместе, но если присмотреться - каждый жутко одинок, и одиночество оттого горше, что настигло оно нас на чужой земле.
Поежился Ефим невольно, скривив лицо в гримасу. Фамилии знакомые, имена, фотографии детей Авдиича и тот самый Леваницкий, что с Сашей путешествовал. Куда они направились? И какие отношения имеет (имел?) этот Леваницкий с покойным?
Скудные размышления прервал зычный голос усатого полицейского, который, недолго думая, вцепился когтями в юнгу и потащил того в участок. Видимо, узрел в нём бродяжку.

Ефим уже стоял на ногах, рюкзак за спиной, кулаки сжаты.
Пускай он и простачок, этот Петруша. Но он всё же наш простачок!
Но Барташова вовремя одёрнул Коробецкий, и слова его были вескими. В этом был смысл. А в том, что у трех безработных бродяг, беглых россиян, вдруг в рюкзаке - документы покойного и бешеные деньги - вот в том, как раз, смысла было мало.
- Ты прав, Виктор Алексеич. Проследим, - кивнул уверенно. Заерзала в мозгу крохотная мыслишка - а вдруг расскажет всё ажанам юнга? О том, что сбежали они с фермы, предварительно проломив голову Платонову, безродной собаке?
О том, что сбежали с деньгами, бог знает с чьими?
- Проследим.

28.07.1926, 12:15
Франция, Марсель,
у комиссариата на авеню Шартрё 136
+29 °С, ясно

C тех пор, как Шнейдер, увлекаемый ажаном, скрылся за глухими дверями комиссариата, прошло уже более часа. Коробецкий и Барташов ждали, устроившись в глухом, тёмном проезде под железнодорожной эстакадой метрах в пятидесяти от отделения.



Сверху, над влажными стальными перекрытиями с круглыми заклёпками, с оглушающим грохотом проезжали поезда, под эстакадой с нервной дрожью проходили трамваи, с тарахтеньем катили автомобили. Пыльные, стоптанные ботинки Шнейдера с чёрными комками носков стояли у покрытой водными натёками каменной стенки проезда. Коробецкий и Барташов по очереди сменялись, наблюдая за выходом комиссариата, и после прохладного полумрака под эстакадой больно было смотреть на белоснежные, раскалённые солнцем стены трёх-четырёхэтажных домов с фигурчатыми чугунными балконами, красными деревянными ставнями и случайным лучом, отразившимся от распахнутого настежь окна.



Протащился мимо застывшего у выхода из-под эстакады Барташова торговец с тележкой, нагруженной крупными, яркими апельсинами, продребезжал мимо очередной трамвай, на задней открытой площадке которого курил, опёршись на перила, господин в костюме. Трамвай остановился перед входом в комиссариат, скрыв из виду дверь, а когда отъехал, на пороге уже стоял, сунув руки в карманы, босой Шнейдер. Парень нерешительно оглянулся по сторонам, завидел Барташова и понуро направился к нему.

Первые минут двадцать Коробецкий себе места не находил, всё порывался отправиться внутрь отделения, представившись взволнованным пропажей сына отцом, но потом неизбежно осаждался Барташовым либо же сам вспоминал про мятый и затёртый то мерзкой белёсости наряд. Хороши родственнички, и правда чего доброго поверят ещё! Даже документы смотреть не станут, как же!

Потом, под влиянием таких мыслей, Виктор Алексеевич до крайности захотел покинуть наблюдательный пункт, ведь в такой близи и убежать-то при случае не успеют. Ну то есть Ефим-то успеет, а вот в себе экс-чиновник уверен не был.

В общем, к исходу рокового часа Коробецкий уже места себе не находил, был взмокший и взъерошенный, причем сам себе не мог толком даже объяснить, от чего так переживает за того, кто, быть может, уже и не будет никогда входить в их компанию. И уж тем более сложно было понять, как бесцельное ожидание возвращения Петруши может быть приоритетней увлекательнейшей работы с кучей зацепок из несессера.
Только всё одно ничего толкового Виктору Алексеевичу в голову не лезло из-за взволнованности его - очень уж переживал за того, с кем уже всё-таки немалый срок единомышленником пробыл. Вот эти вот чувства единства знаний и свойскости - и пьянили Виктора, и заставляли его уверовать, что без Шнейдера дело дальнейшее ну никак заладиться не может, просто даже с точки зрения настроя.

И потому когда на пороге комиссариата объявился грустный и почти родной бродяга, Коробецкий первым выскочил из тени железнодорожного моста и с распростёртыми объятиями приветствовал возвращение блудного Шнейдера.

- Так с нами поступить! Ну как ты мог?! Меня и Ефима покинуть, бросить нас, оставить! Никуда, Петруша, слышишь, более никуда! Ефим с тоски бледнее молока, а у меня едва ли не озноб!

Говорил он громко, сам не замечая того, что за час метаний под мостом с грохочущими туда-сюда трамваями и машинами успел слегка оглохнуть.

- Отставить, Витя. За бродяжничество не сажают и уж тем более не вешают, - успокаивал Барташов своего товарища, держа ладонь козырьком и рассматривая периферию. Его самого не устраивала сложившаяся ситуация, и он, если б не Коробецкий, наверное, ушёл бы подобру-поздорову, прыгнул бы на кряхтящую вскипевшим на такой жаре движителем попутку или тот же громыхающий трамвай - и поминай как звали.
Но не в том они были сейчас положении, чтобы разбрасываться кадрами.
А потому Барташов смиренно ждал, засучив рукава, щурясь и раздумывая об увиденном в записнушке покойного.
Берлин.
Барташов не был гением, отнюдь. Ему гораздо проще удавалось выпутываться из ситуаций, где нужно применять тупую силу или боевую смекалочку, и с самого детства ему легче давались драки в подворотне, нежели гранит науки. Он видел, что здесь - какая-то тайна, и всё это, все эти фотографии с мужчиной у могилы Леваницкого, все эти подсчеты, густо зачеркнутые - всё это неспроста.
Но собрать мозаику воедино у него, как не морщил Барташов свой высокий лоб, не получалось.
Закусив губу, обратился к Виктору Алексеичу:
- Нам в Берлин надо. Если юнгу не выпустят, подождем до утра и..
И выпустили. Шёл Петруша, понурив голову, словно обреченный. Смотрел на это Барташов с пониманием и даже с сочувствием.
Едва приблизился к ним юнга, положил ему руку на плечо Ефим и сказал:
- Скоро наши пути разойдутся, юнга. Только сначала расскажи - о чем спрашивали тебя? И что ты им рассказал?

- Так с нами поступить! Ну как ты мог?! Меня и Ефима покинуть, бросить нас, оставить! Никуда, Петруша, слышишь, более никуда! Ефим с тоски бледнее молока, а у меня едва ли не озноб!
— Да ладно вам… — смущённо отстранился Шнейдер. — Как будто я по своей воле убежал.

Шнейдер обернулся к Барташову.

— Ну, о чём спрашивали? О чём в таких случаях спрашивают? Документы проверили, спрашивали, что здесь делаю, где остановился. Я сказал, что еду с фермы, ну, про дебольёновщину не стал говорить, назвал соседнюю, под Молиньяком. Сказал, что почти все деньги украли, вот, теперь домой собираюсь, отправил телеграмму в Цюрих, жду теперь, чтобы что-нибудь переводом прислали, а не пришлют, в на третий класс до Лиона денег должно хватить, а там уж до Женевы рукой подать. Ажану тому влетело, кстати, что он не позволил мне мои ботинки забрать. А, вот же они стоят.

И Шнейдер принялся натягивать носки на грязные ноги.

Покивал значительно, выслушав. Всё рассказал? И правду ли? Не узнаешь так. А был ли смысл лгать? Ведь это юнга, простодушный, с тягой к красивой жизни и простым вещам, а не проклятый босоногий Платонов, узревший в чужом горе шанс разбогатеть.
Шнейдер заслужил отдых. Все мы заслужили. Но он молод, и это не для него - бегать по пятам за человеком-призраком с рюкзаком за плечами, а в том рюкзаке - великие соблазны и великая же ответственность.
Как бы он поступил, не будь здесь меня? Или Коробецкого?
Как бы поступил я, если б не было их?

Кисло улыбнулся Барташов.
- Ладно. Поедешь домой, купим тебе билет. И денег на карманные расходы. Идёт?
Руку протянул. И смотрит взглядом немигающим, глаза в глаза.
Не твоя "война". Езжай домой, мальчик. И не трепи языком.

Увы, но счастливого воссоединения не получилось - Шнейдер бочком-бочком прошёл к обуви, по пути отбрехавшись от любезностей Виктора Алексеевича. Тот даже застыл на пару секунд в своей излишне гостеприимной позе, но потом подумал отстраненно, что в принципе ничего действительно кошмарного не произошло и произойти не могло, а это просто сам Виктор разволновался чрезмерно из-за давящего ощущения ответственности за эти проклятые деньги. Он даже посмотрел на пухлый рюкзак с откровенной неприязнью, будто бы долго не мог понять по тухлому запаху его источник, и вот вдруг догадался.
- Ладно. Поедешь домой, купим тебе билет. И денег на карманные расходы. Идёт?
А хладнокровный Барташов нянчиться с пареньком не стал. Коробецкий даже крякнул тихо от удивления.

- Господа, ну как же так...

И замолчал смущённо, и взгляд потупил, за отблеском очковых линз спрятавшись. Когда мужчины так вот говорят, то последнее дело вмешиваться, даже если ровней себя считаешь. Ну или обманываешься на этот счёт.

Коробецкий вздохнул и отвернулся, достав из-за пазухи фотографии и карточки (они спешили, собирая вещи в парке, поэтому по отсекам несессера распихивать всё времени не было). Ему нужно было как-то отвлечься, и если раньше в этом помогала кружка чая и лупа при занятной иллюстрации, то теперь вот под рукой оказались эти карточки. Нелепо-то как - самоустраниться в такой момент, делая вид, что делом занят. Ну нет.

- А давайте наведаемся в закусочную? Голод не тётка, пирожком не угостит.

Шнейдер решительно пожал руку Барташова.
— Я всё понял, — сказал он, хмуро глядя Ефиму в глаза. — Конечно, на двоих больше получится, чем на троих. Я вообще на целую треть претендовать и не собирался: понимаю, что вам нужнее, можно новую жизнь начать. Но только, Ефим Антонович, я лжи терпеть не могу, так что давайте называть вещи своими именами: вы же и не собираетесь никого искать, правда?

Предложение Коробецкого повисло в воздухе.

Твердая рука. Он не так слаб, как может показаться.
Он не был слаб, когда взял табурет и разбил голову Платонову.
И то, что он сказал - каждое слово - как гвоздь. Он решил, что его бросают, его обманывают. Так ли это? Действительно ли я хочу взять эти деньги и пуститься во все тяжкие - вот так просто, как позволяю себе тратить чужие сбережения на кофе с круассанами и стрижку усов у брадобрея?
Улыбнулся сдержанно Ефим, чуть наклонился вперёд:
- Не шути со мной, дружочек.

Шнейдер подался назад под взглядом Барташова, но своих глаз не отвёл.
— А я и не шучу, — напряжённо прошептал он. — Меня спровадите, а потом и Коробецкого угрохаете? Как Платонов?

Игнорируемый обоими спутниками, но чётко ощущающий нарастающее между ними напряжение, Виктор Алексеевич не знал, что предпринять и только и делал, что шамкал губами, переводя растерянный взгляд с Барташова на Шнейдера и обратно.

Спровадить? Угрохать? Как Платонов? Да что же он такое несёт, этот милый молодой человек, их единомышленник и помощник, вместе с ними прошедший неблизкий путь!

И тут Коробецкий осознал наконец, что нет никаких "мы" в этом отнюдь не круглом, но треугольном деле, есть только рюкзак с весьма ограниченным запасом ничейных денег и слишком много людей вокруг, знающих об этом его содержимом.

Неужели так было с самого начала?! С того уже момента, как оглушили Платонова, а может и раньше - как устроились батрачить на проклятую ферму, а то и ещё раньше, каждый раз, когда хватались за любую мало-мальски посильную работу в целях... правильно, в целях добыть деньги. Не заработать даже скорее, а добыть, урвать, разжиться! После первой уже неудачи с трудоустройством не ощущали они более работу - трудом, делом всей жизни, не чувствовали стабильности и постоянства, не видели перспектив. Все они временщики, даже те, кто мастерски овладевали языками, прочно устраивались на удачных предприятиях и бракосочетались с местными в попытке выдать суррогат родины за полноценную жизнь, вернее даже за остаток её. Привыкнуть в конце концов удастся ли к ratatouille и soupe à l'oignon, и как долго можно поправлять себя педантично и внешне хладнокровно в вопросах грамматики, и сколь принципиальными можно продолжать слыть в сферах истории и политики при жгучей тяжести нансеновского паспорта во внутреннем кармане ношеного пиджака? Да ровно столько, сколько в силах продержаться на сборе фруктов на очередной Домен де Больё.

Снявши голову, по волосам не плачут. Так значит, разговор сей был предопределён?

Виктор Алексеевич коротко сжал пересохшие губы и сказал так, с лёгким удивлением прислушиваясь к самому себе словно со стороны:

- Побойтесь Бога, господа, коли ни порядочность, ни честь ни у кого тут больше не в почёте. Вы нас не для того той ночью разбудили, Пётр Францевич, чтобы ныне подозревать... вот так. Вы в нас неделю назад ещё верили. И мы в вас. Что изменилось, господа?

Он очень боялся, что его не дослушают, перебьют, замашут на него раздражённо руками, рискуя задеть и сбить очки, и не оглянутся даже в запале спора пока согбенный Коробецкий будет по мостовой шарить. Он боялся и самого себя вдруг, своего внутреннего нарыва, прорвавшегося в ответ на конфликтную ситуацию. Возбуждённая речь его ускорялась.

- Вы хоть помните, что помимо франков в рюкзаке ещё и складень лежал? Успение? Вознесение? Богоявление, наконец... Вы хоть понимаете, господа, насколько этот вопрос... личный, деликатный? Это вам даже не мимо подворотни пройти, где бандит клошара бьёт, это жизнь, и смерть, и грань наконец! Илья Авдиевич нам никому другом близким не был, но позвольте, повод ли это разграбить ещё не выкопанную могилу? А не наоборот ли? Мы этими руками его с верёвки сняли, да дальше спальни не унесли! Уж коли считаете приличным кладбище спальней подменять, а проводы в последний путь - уведомлением родных, то возымейте ж совесть до конца дойти! Хотя бы письмо написать!

Коробецкий схватил записную книжку покойника и несколько раз размашисто взмахнул ей, не очень контролируя свою жестикуляцию.

- Вот только попробуйте о долях договориться, Пётр Францевич, Ефим Антонович, только посмейте банкнотами карманы забить - и никто, слышите, никто вашим родным и близким о вас не расскажет, когда промотаетесь до нитки да на ней в клоповнике каком-то с горя и не удавитесь!

Здесь было бы неплохо сунуть локтем в наглую морду Петеньки, чтобы выбить из его дурной головы дурацкие мысли. Но это было бы слишком топорно, да еще и опасно - рядом-то с участком зачинать драку?
Ефим Антонович внимательно выслушал Коробецкого, не шелохнувшись, а после осклабился - как ни в чем не бывало. Будто бы не слышал этих дерзких слов, будто бы всё это - подзатянувшаяся шутка. Не очень удачная, скажем честно.
Петр Францевич забыл о том, кто расшиб загривок Платонову. А теперь увидел волка там, где его нет. Слишком много потрясений для такого юного и неопытного молодого человека.
Простительно?
Едва ли.
- Вы правы, Витя. Совершенно правы. Идемте, отобедаем, а там и обсудим дальнейшие планы.

Шнейдер, замолкнув, перевёл хмурый взгляд на Коробецкого.

— Значит, об иконах заговорили, — мрачно буркнул он. — Следовало ожидать: у нас принято, как что не так, сразу либо об иконах, либо о морали. Вы мне только объясните, куда вы сейчас собираетесь с иконой-то этой и деньгами ехать. Куда теперь-то?

Поняв, что кризис миновал, Коробецкий улыбнулся вслед за Барташовым и облегчённо выдохнул.

- Ну как же, Петруша, у нас целый несессер адресов и имён, почти вся Европа к нашим услугам!

Он переложил записную книжку из руки в руку и задорным жестом то ли базарного зазывалы, то ли какого-то картёжника перелистнул лихо страницы, аж сам своему радостному настрою внутренне подивившись.

- Вот смотрите...

Виктор Алексеевич нахмурился, потому что не смог сходу вспомнить полноценные связки "имя-адрес", и ему пришлось прибегнуть к помощи записей.

- Конечно, вернее всего было бы навестить Авдия или Власа, но они проживают в Германии, хлопотно будет с бюрократией визовой, а вот позвонить или письмо отправить - это я бы попробовал. Впрочем, какие уж тут телефонные разговоры... но хотя бы договориться о встрече было бы можно, наверно.

Переборов краткое смущение, связанное с тем, что телефонных номеров в записной книжке указано не было, Коробецкий продолжил.

- Но есть же места и поближе, и подоступнее. Вот, Париж, например! Анна, скорее всего, это дочь Ильи Авдиевича, он мне про неё однажды рассказывал.

Дело было давнее и подробностей экс-чиновник практически не помнил, но почему-то был уверен, что для убеждения Шнейдера сойдет и такой пример.

- Или, например, вот, хм, Пётр. А ведь где-то ещё было, так-так... ну да, вот, вероятно, его визитка: П. А. Соколов (присяжный поверенный в Париже). Ну, тоже зацепочка, чем не вариант? Анна вполне может знать контакты своего брата да и ей про смерть отца нужно поведать, ну а к очередному однофамильцу зайдём по сложившейся в нашей компании традиции.

Виктор Алексеевич улыбнулся своей шутке и примирительно добавил:

- К тому же в Париже у нас есть как минимум ещё два вероятных союзника: мой давний знакомец Шипов, у него небольшое предприятие, он наверняка будет рад гостям, и издательство "Возрождение", Ольга Геннадьевна и Иван Игнатьевич милые люди, могут помочь с объявлениями газетными, если надумаем искать Александра Ильича таковым способом.

- Париж, верно, - лаконично кивнул, чуть хмурясь, Барташов.
- И насчет Левансона нашего, - вытащил Ефим фотокарточку, где этот самый господин жестом шарлатанским на могильный камень указывает, потряс ею перед носом Коробецкого.
- Вы, батенька, вовремя спохватились. Отобедаем, а после еще раз забежим - я забегу - к Невадовскому и Компании и покажу милой Марии Ивановне и поручику фотографию. Может, это и есть тот самый Леванецкий? - помолчал немного, пожал плечами, мол, "чертовщина, но всякое бывает!"
- Давайте, господа, не будем задерживаться. Поз дю дежони!*