Жизнь и смерть Ильи Авдиевича Соколова (1863-1926) | ходы игроков | Короткая история Веры Павловны

16.04.1926, пятница, 23:08
Германия, Берлин,
Шёнеберг, угол Гайсбергштрассе и Кульмбахштрассе,
Клуб “Silhouette”
пасмурно, +8 °С

— Ну и кто, Вера Павловна, будет платить? Уж явно не я, — сказал Влас Ильич, жеманно поправляя шляпку-горшок.

Действительно, по всему выходило так, что за таксомотор платить должна Вера Павловна. Пришлось ей лезть за деньгами в карман смокинга. Шофёр, крупный, краснощёкий, со складками на шее, принял две марки, глядя на пассажиров с осуждением и презрением. В его немецкой голове наверняка крутилось что-нибудь оскорбительное по поводу эмигрантов.

Видимо, по правилам этикета Вере Павловне следовало и дверцу открыть, и помочь Власу Ильичу выбраться из автомобиля. Так девушка и поступила.

— Польщён вашей учтивостью, Вера Павловна, — сказал Влас Ильич, беря Веру под руку и неумело цокая на каблуках по панели. — Не беспокойтесь, в клубе все мои друзья. За шампанское вам платить не придётся. Нам сюда.



Бородатый швейцар, не испытывая ни малейшего удивления от вида гостей, распахнул перед молодыми людьми дверь клуба “Silhouette”. Мало кто согласился бы составить Власу Ильичу компанию в посещении подобного заведения, но у Власа Ильича были основания полагать, что Вера Павловна от предложения не откажется. «Вы ведь знаете, что я о вас кое-что знаю? — деликатно напоминал Влас Ильич. — Не заставляйте меня делать это знание достоянием публики». Потому-то сегодня Вера и сопровождала Власа Ильича.

Влас Ильич фон Зоко был личностью по-своему легендарной в узких кругах. Он был актёром русского театра-кабаре «Синяя птица», сочинителем бессмысленных стихов («Я постригъ взявшiй, я пострадавшiй, / И пшённой кашей, и простоквашей, / Питаюсь я»), музыкантом и человеком иных профессий, иногда чересчур свободных. Фон Зоко, хоть и не был евреем, пел анархистские песни на идиш, и рассказывали, что как-то раз он по собственной глупости выступил с подобным номером в зале, полном носителей коричневых рубашек. Коричневые рубашки были так ошарашены подобным безрассудством, что даже забыли кидать во Власа Ильича пивные кружки, и, наоборот, остались в восторге и щедро осыпали певца деньгами (которые в тот год, впрочем, ничего не стоили). Рассказывали и другую историю, что как-то раз зрителем непристойного номера в исполнении Власа Ильича оказался его старший брат, который затем подкараулил братца за кулисами и избил тростью.

Про Власа Ильича говорили, что он наркоман, педераст и большевик, на что сам Влас Ильич возмущённо отвечал, что это гнусный поклёп, ибо из этих утверждений верны лишь два. По поводу того, какое из утверждений ложно, в труппе «Синей птицы» шли постоянные споры, и сходились актёры лишь на том, что фон Зоко: а) не имеет никаких оснований употреблять приставку «фон»; и б) плохо кончит.

Чего у фон Зоко было не отнять, так это чувства моды: сейчас он был одет как заправская американская флэппер: в узкую юбку до колен, блузку с нитью крупного жемчуга на впалой груди и жакет. Со всем этим, впрочем, довольно неприятно контрастировали волосатые голени и чёрная бородка клинышком. Вера Павловна в своём взятом напрокат и мешковато висевшем костюме со смокингом выглядела на фоне Власа Ильича скорее старомодно.

Когда Влас Ильич с Верой прошли в тесный, битком набитый зал, вечер был уже в разгаре: на сцене плясал обряженный в павлиньи перья негр, надрывался оркестр, а сидящая за столиками публика представляла будто пародию на самое себя, перевёрнутый мирок, где люди ходят на руках и на боках, дальнюю камору кроличьей норы, куда Алису не пустили по малолетству: ярко-алая помада под густыми усами и нарисованные жжёной пробкой усики над торчащими из тонких губ сигаретами, пергидрольные парики с завитыми полумесяцем локонами, спускавшимися на бритые щёки, и склеенные лаком на пробор заправленные за воротник волосы, платья с подложенной ватой и мужские часы на тонких запястьях: словом, Влас Ильич с Верой Павловной здесь были далеко не самыми странными гостями.

— Здесь не все швули, — успокаивающе пояснил Влас Ильич, проталкиваясь через толпу к лесенкам, ведущим к поднятым над уровнем пола ложам. — По правде сказать, большинство здесь — не швули, а так. Хотя я, конечно, не проверял.

Ну-ну.

— Это Дитмар, это Отто, это Магда, это Лиза, — представил Влас Ильич Вере своих друзей, расположившихся на диване в ложе, причём показал сначала на барышень, а потом на молодых людей.
— Ты всё перепутал, Влас, — не дожидаясь того, чтобы Влас Ильич представил свою спутницу, сказал один из молодых людей, пухлый господин в бежевом платье и съехавшем набок парике. — Я Отто, это Дитмар, это Магда, а вот Лиза.
— Чего ещё ждать от немца: никакого чувства юмора, — сокрушённо развёл руками Влас Ильич, усаживаясь.
— Ты не Отто, ты Ма-агда! — пьяно заявила пучеглазая блондинка в белом однобортном пиджаке с галстуком, совсем подросток на вид.
— Подожди, Магда — это ты. Или ты Лиза? — серьёзно поинтересовался второй господин, в платье с блёстками и с ободком с перьями на лысой голове (Дитмар? Отто? или всё-таки Магда?).
— Лиза я, — заявила брюнетка во фраке с моноклем в глазу.
— Не верю! — замотал головой тот, кто должен был быть Дитмаром. — Скажи что-нибудь по-китайски!

Лиза произнесла длинную мяукающую фразу.

— Лиза у нас из Шанхая, — пояснил Вере Влас Ильич.
— Ты что, китаянка? — выпучила глаза Магда.
— А я похожа на китаянку? — спросила Лиза. На китаянку она была непохожа.
— Я не знаю! — глупо засмеялась Магда.
— А что эта фраза значила? — обратился Влас к Лизе.
— Я послала его к чёрту, — ответила Лиза, поднося к губам сигарету в мундштуке. Отто заржал.
— Эдак и я могу! — объявил Дитмар и выдал какую-то тарабарщину.
— Ну, значит, Лиза теперь ты, — с готовностью подтвердила Лиза. Все заржали пуще прежнего.

Следующие часы прошли в том же невыносимо пошлом духе: все выясняли, как называть друг друга и Власа с Верой (сошлись на том, что имя Власа стало своим же родительным падежом, а Веры — омонимом немецкого местоимения «кто»), потом Магда стала уверять всех, что только что видела в зале актрису Хильду Хильдебранд, потом пили шампанское в честь Хильды, а также дней рождения Гитлера (предложил Отто) и Ленина (в ответ предложил Влас), и неясна была степень ироничности этих тостов, потом Магду вырвало под стол (все аплодировали), потом пересели за другой столик, потом в дамской комнате к Вере пристала какая-то потасканного вида фройляйн, повиснув на шее и жарко шепча в ухо свой номер телефона, потом оркестр завыл, загремел чарльстоном и пошли танцы. Вера уже заметила, что далеко не все в зале носили наряд противоположного пола, и потому среди танцующих костюмов с костюмами, костюмов с платьями и платьев с платьями было затруднительно разобрать с балкона, какие пары здесь разнополые, а какие однополые.

3:28

Разошлись далеко заполночь, когда на сцене остался лишь одинокий несчастного вида юноша, выводивший заунывные звуки при помощи вибрации двуручной пилы. Магда и Лиза куда-то давно испарились. Дитмар хмуро подволакивал к таксомотору совсем обессилевшего Отто, причём последний, потерявший где-то на полпути и парик, и туфли, пытался поцеловать своего приятеля в шею, а тот вяло отбрыкивался, приговаривая: «Я не швуль. И ты не швуль. Разве ты швуль? Я-то точно нет». Подъехал и таксомотор для Веры с Власом. Уселись.

— Вы где живёте, Вера Пал-лна? — заплетающимся языком спросил Влас Ильич и тут же устало добавил. — О-ох, как же я ненавижу столько говорить по-немецки.

...Голова болела с самого утра – до тошноты, до звездочек в глазах. Вера медленно ходила по дому, стараясь не встречаться взглядом с матерью и Oma. Капли не помогали, кофе тоже. Прилечь у себя днем - означало привлечь внимание: неизбежно будут вопросы, настойчивое предложение вызвать герра Шнейдера - семейного доктора. Поэтому Вера терпела, только подолгу застывала у окна, глядя на пасмурное берлинское небо. И словно пытаясь заговорить боль, сознание крутило бессмысленные, повторяющиеся фразы: «Куда я еду? Куда? Зачем я еду? Что там будет? Ну что он может мне сделать?.. Ну, куда я еду? Бред, бред какой-то…»

В два часа нужно было отправляться за смокингом в прокатную контору. Когда Влас настоял на том, чтобы Вера его сопровождала, она сразу решила, что поедет туда не из дома – нельзя, чтобы мама видела этого паяца в женском платье. Для нее он – Влас Ильич, уважаемый человек, успешный антрепренёр, который помогает Верочке делать артистическую карьеру. И всегда - только в Верочкиных рассказах, за кадром их благопристойной жизни. Увидь она этого ломающегося, жеманного господина с вечной презрительной ухмылочкой на губах, она бы точно воспротивилась их с Верой общению. Анна Петровна людей чувствовала безошибочно, и мягко, но настойчиво объяснила бы дочери, что Влас скорее доведет ее до беды, чем до успешной карьеры.

Но Вера в свою жизнь матушку по мере сил не впускала. Анна Балецкая волновалась за дочь молча, иногда даже плакала, запершись в своей комнате, думая о том, что все это стремление Веры в богемные круги – абсолютно вынужденное, что если бы не Катастрофа, дома ее девочка вышла бы замуж за военного, рожала бы детей, возможно, учительствовала, и не помышляла всерьез ни о сцене, ни уж тем паче о подиуме универмага. А здесь, в такой родной для Анны и такой неприветливой для Веры, стране, без мужчин, без средств, со стареющими женщинами на руках, что остается ее дочери? Идти на фабрику? Или посудомойкой в «Прагер Диле»?..

Вера вышла на улицу, и влажный воздух немного облегчил ее головную боль. До салона вечернего платья было недалеко, и она решила пройтись пешком. С каждым шагом голова становилась все яснее и на место физическому страданию приходила смутная злость. На себя, на Власа, на его идиотскую затею, на всю эту зависимую, беспросветную жизнь.

В салоне на Веру посмотрели с неодобрительным любопытством. Но, впрочем, без удивления – к причудам русских эмигрантов в Берлине уже давно привыкли. Одного Вера никак понять не могла: как все эти служащие, официанты, лакеи, лавочники распознают в ней девушку из России? Не смотря на половину немецкой крови, не смотря на безупречный берлинский выговор, на недорогие, но сплошь германские вещи?.. «Что закажет русская фройлян? Как будет угодно…»

Переодевалась Вера в небольшом безлюдном кафе на Trautenaustrasse. Облачившись в мешковатый, чуть лоснящийся на локтях фрак и брюки, которые были велики на размер, она почувствовала себя глупо и неуютно. Отражение в зеркале туалетной комнаты ей не нравилось, и попытки сделать соответствующую прическу и грим никак не удавались. Кисточка много раз падала в мокрую латунную раковину, рука дрожала, волосы не слушались… Наконец, апатия овладела Верой, она кое-как нарисовала на красной уже от многократного умывания коже условные усики, обильно намочила растрепавшуюся стрижку, и надела котелок.

Сюда же, в кафе, в оговоренное время заехал за ней таксомотор Власа. Стоя на тротуаре и поджидая машину, Вера ежилась от влажности и нехороших предчувствий. И как только автомобиль притормозил рядом с ней, и Вера разглядела в окне развеселую девушку в шляпке, кудрях и… с клинообразной бородкой, Вера поняла, что предчувствия ее не обманули. Вечер обещал быть тошным.

«Соберись, соберись! Ты же актриса! – уговаривала себя Балецкая во время короткой дороги до “Silhouette”, - Вспомни, как вы весело дурачились в студии на Росси! Как Сережа Карнович наряжался в женские тряпки, примерял какие-то вуальки, разыгрывал Давыдова, и всем было весело. И ты сама во что только не рядилась вместе со всеми… Что же так тошнит, господи?..»

Внутри было тесно и дымно. Свет, громкая музыка, пьяный хохот, разряженная в чужое публика. Принужденное, преувеличенное, выдавливаемое из себя веселье. Вера сразу почувствовала эту характерную атмосферу, - наркотический угар. Эту вычурность и истеричность она уже не раз видела в местах, куда водил ее Влас. Поэтические чтения, выставка эскизов молодого художника, театральный русский салон – всюду, всюду, куда они приходили, она ощущала себя «по ту сторону» реальности гостей - многоликих, но таких одинаковых в своей кокаиновой взвинченности. И всегда она сжималась, напряженно молчала, растеряно улыбалась в ответ на не смешные шутки и заумные каламбуры.

Изредка попадался среди экстравагантных пустышек кто-нибудь действительно интересный. Вере нравились мрачноватого вида поэты и тонкорукие режиссеры из советской России; звонкие, прямые и ершистые женщины, говорящие напевно и заменяющие глаголы цезурами; совсем юные мальчики, сумрачно смотрящие на какую-нибудь роковую красавицу… Она пыталась представить себе их жизнь, развлекала и отвлекала себя тем, что пыталась понять их. Иногда они даже обращали на нее внимание, сами заговаривали – совсем просто, без высокопарности и кривляния. Но тут же вмешивался Влас Ильич – перебивал, «тянул на себя одеяло», шипел Вере на ухо: «Мы здесь не за этим! Идемте, идемте! Я Вас представлю N, он сможет устроить Вас…»

И давно уже догадывалась Вера, что никто никуда ее не устроит, что Влас – абсолютно бесполезен и просто морочит ей голову. Но признаться самой себе в этом она не могла. Да и не надежда уже заставляла ее таскаться с фон Зоко. Уже несколько месяцев он вяло шантажировал Веру. Нет, не знанием даже, не уликами, а всего лишь догадками. Но такими страшными и верными, что Вера старалась делать вид, что не понимает, о чем речь. И сама себя обманывала: «Надо ходить с ним. Может быть, что-то и сложиться… И ничего он мне не сделает».

На этот раз в компании Власа не было никого, о ком можно было бы думать. Поэтому Вера просто стоически отбывала свою повинность. Сначала она еще выжимала из себя улыбки и ответы на дурацкие вопросы. Но после трех бокалов шампанского отвращение снова обернулось головной болью. А уж когда одну из девиц вырвало, Вере совсем поплохело. Вернувшись из уборной, она забилась в угол дивана и застыла. Влас то и дело брал ее за руки: «Совсем Вам томительно, бедная? Ну, сейчас, сейчас. Уже уходим! Официант! Эй…» И бежал зачем-то за официантом, брал еще шампанского, или отвлекался на спор с кем-то, лез уже драться, снова кидался к Вере, снова обещал, что вот сейчас уже точно едем! Отворачивался и мгновенно про нее забывал. Еле дожила Вера до момента, когда Влас, наконец, всерьез направился к выходу.

Сели в такси.
— Вы где живёте, Вера Пал-лна? — заплетающимся языком спросил Влас Ильич.
– Паризер штрассе, 56 – выдохнула Вера и тут же осеклась, по спине пробежал озноб.

Впрочем, Влас что-то бормотал и ничего, кажется, не расслышал. Когда подъехали к серому, похожему на бисквитную фарфоровую вазу, дому Веры, он уже молодецки храпел, привалившись лбом к окну машины…

30.04.1926, Страстная пятница, 17:36
Берлин, Вильмерсдорф,
Паризерштрассе 56

Вот уж две недели как не было вестей от Власа Ильича. После того вечера Влас Ильич пропал, испарился, ничем о себе не напоминая. Дьявол его знает, где он пропадал, какие новые забавы себе находил. Так или иначе, надежды на то, что он всё-таки пристроит Веру, например, на киностудию в Бабельсберг (где, он хвастался, у него были большие связи), неуклонно таяли.

Ангажемента так и не было, и мать всё строже начинала поглядывать на Веру, проводящую дни в безделье. Пришлось найти работу по объявлению: перепечатывать на дому рукопись некого зубного доктора Доброго, который жил в Шпандау. Приходилось вставать рано утром, ехать на трамвае до станции городской железной дороги, а потом в пустом по утреннему времени поезде в пригород, чтобы к девяти принести доктору Доброму десяток-другой машинописных листов и тут же уехать с исписанной красными чернилами тетрадкой.



Доктор Добрый писал мемуары, из которых Вера выяснила, что его коммерчески удачная фамилия — настоящая, а сам он до революции жил в Петербурге, буквально в паре улиц от Веры. Непонятно, что в рукописи доктора Доброго навевало большую тоску: его изувеченный профессией почерк или убитый скупостью и сухостью изложения рассказ. Воспоминания доктора были подобны реестру прихода и расхода жизни: они были пересыпаны датами, именами давно умерших людей, бесконечными перечислениями исчезнувших учреждений. Они напоминали конфетную коробку, заполненную одними обёртками; ни капли жизни не чувствовалось в этих обезличенных приват-доцентах Лаврах Исаевичах и Максимах Петровичах, с которыми доктор вёл свою бесконечную войну, и только редко-редко проглядывало что-то живое со страниц, как, например, тогда, когда Вера прочла имя преподавателя гимнастики из Петришуле, который, оказывается, был многолетним клиентом доктора Доброго.

Почерк доктора был так плох, что Вере приходилось додумывать непонятные слова, а то, увлекаясь, и целые предложения. Доктор платил по печатным страницам, и потому можно было вставить между слов прилагательное-другое, разнообразив текст и выгадав несколько сантиметров на строке. А если делать ещё и отступы пошире, то десять страниц могли превратиться и в одиннадцать, а это значило — на целую марку больше. Доктор не возражал: ему хотелось, чтобы его труд занимал больше листов, и он исправно платил Вере условленную таксу.

С деньгами в кошельке Вера возвращалась на поезде в Берлин и шла на Курфюрстендамм за покупками. В книжных магазинах «Москва» и “Logos” продавались «Современныя записки», сочинения Ильина и Сирина, а также гости из России с обрезанными ерами — Серафимович, Эренбург, и, совсем уж сиротливый бумажный беженец, — никому на родине не нужный трёхлетней давности литературный альманах «Голос Минувшего».



В гастрономическом магазине «АГА» (многие думали, что это сокращение, а это была фамилия хозяина) продавали русскую сметану, икру, балык и чай «Кузьми-тее»*



В стыдливо прячущемся за немецкое название магазине фирмы “Leiser” продавали обувь, в не стесняющемся кириллицы магазине А. Ланда — парижские бюстгальтеры, а некто И. А. Шавецъ, совсем уж не скрываясь, разудало торговал аж харьковскими мехами. Где под Харьковом добывают меха, не знал, должно быть, и сам И. А. Шавецъ, но покупатели «не из местных», вероятно, вовсе полагали, что Харьков — это фамилия белогвардейского генерала.



Да, а ведь число «не местных» здесь, в Шарлоттенбурге, в Вильмерсдорфе, всё росло, а русский Берлин таял месяц за месяцем. Ещё рассказывали шутку про немца, который как-то по глупости забрёл на Ку-дамм, побродил по русским магазинам и ресторанам, да и повесился… от тоски по родине, но давно уж не было в Берлине той фантастической, безумной атмосферы «мачехи городов русских», кем Берлин был года три назад, когда каждый десятый житель города был беженцем из России. Сейчас всё поменялось: марка была крепка, Германия потихоньку набирала сброшенный за время военной диеты жирок, и жить в Берлине становилось многим не по карману. Разбредались, разъезжались: кто в Париж, кто в Прагу, а кто — и в Совдепию. Вот и старая, ещё по Петербургу, подруга Зоя Терещенко оформила наконец визу и, не дожидаясь Пасхи, уехала сегодня в Париж; Вера ходила её провожать на вокзал. С вокзала Вера зашла в русскую гастрономию за куличами и пасхой к предстоящему празднику, но, как выяснилось, покупала зря: угощения домой уже принёс Яков Спиридонович.

Яков Спиридонович Ляпшин был частым гостем в доме Балицких и другом Вериной матери. Он работал приказчиком в ювелирном магазине, но вместо золота и бриллиантов пока приносил матери калачи и конфеты. Мама не возражала: в конце концов, она была немолодая и не очень богатая женщина, и её, видимо, устраивал и голубиный нрав Якова Спиридоновича, и его подслеповатость, и выдающийся под жилетом живот, и какой-никакой заработок. Рада она была и куличам. Тут выяснилось, что Вера тоже принесла куличи. Поохали да решили съесть Верины сейчас, чтобы не засохли. «Генеральная репетиция!», — игриво объявил Ляпшин, ставя самовар.

За чаем речь зашла о Пасхе, и Яков Спиридонович с мамой поставили Веру в известность, что они в праздничный день едут в Груневальд кататься по озеру на лодке. Пригласили с собой Веру и — больше из вежливости — вышедшую к чаю из своей комнаты Oma, которая православную Пасху-то и не праздновала никогда. Oma ехать отказалась, заявив по-немецки: «В газетах пишут, что в Груневальде убийство за убийством. Езжайте, если хотите, а мне дорога моя молодая жизнь». Ляпшин по-немецки понимал неважно, и обеспокоенно переспросил у мамы, что там насчёт убийств. Мама успокаивающе положила ему на запястье руку. «Смейтесь, смейтесь, — сказала Oma, хотя никто и не думал смеяться. — Я посмотрю, как вы запоёте, когда вас перевернут вместе с вашей лодкой», — и ушла к себе в комнату, забрав чашку чаю и кусок кулича.

Вообще мир Oma был жуток: квартира была единственным надёжным уголком в её вселенной, а всё остальное пространство заполняли бесчисленные опасности: убийцы, насильники, грабители, большевики, бешеные автомобили, бешеные собаки, аварии на подземной железной дороге, обваливающиеся строительные леса, солнечные удары, гололёд, грипп и туберкулёз в открытой форме. Казалось, газеты она читает только затем, чтобы открыть для себя какой-то новый, неизученный вид опасности, вроде падения аэроплана, и занести его в свой гомеровский список. Переживать за дочь и внучку она начинала в тот момент, когда за ними закрывалась дверь, и было неприятно оставаться с ней в квартире, когда мама надолго куда-то уходила. Oma не могла найти себе места, бродила от окна к окну, комкала в руках платок, всё порывалась звонить кому-то, но не звонила, а когда мама, весёлая, наконец возвращалась, Oma с мрачнейшим видом показывала ей часы и гневно и оскорблённо говорила: «Неслыханно. Непостижимо», и так портила ей настроение.

На улице прогремел трамвай, просигналила машина. Яков Спиридонович заговорил о другом, чужом празднике: первом мая. «Главное, чтобы не было никаких беспорядков, — кротко заметил он. — Потому что беспорядки — это… это хуже всего». Мама согласно кивнула, поднесла к губам чашку. Яков Спиридонович вздохнул. С улицы донёсся ещё один гудок автомобиля, в этот раз прерывистый и настойчивый. «Кто это там так разгуделся, паровоз такой? — сказал Ляпшин. — Верочка, вы посмотрите?»

Сидевшая ближе к окну Вера выглянула вниз: у панели была запаркована неизвестная Вере чёрная машина, а рядом с ней, одетый в осеннее пальто, с наглухо замотанной шарфом шеей, в шляпе борсалино, стоял не кто иной, как старый знакомый Веры: Влас Ильич. Влас Ильич смотрел прямо на Веру и развязно махнул ей рукой: давай, мол, спускайся.

Всё-таки запомнил адрес!

В первую секунду Веру "передернуло" - что он здесь? зачем?
Новая жизнь - с печатной машинкой, рукописями, неспешными прогулками по магазинам - неожиданно начала нравиться Вере Палне. Было в ней что-то лирически тоскливое, монотонное и приятно-болезненное. В дороге к Доброму можно было бесконечно печалиться, глядя в мутное окошко, вдыхать нежный запах весенней земли, просохшей мостовой, и вспоминать, как каждый февраль в Петербурге заканчивался удивлением: "Весной пахнет!" Как фантазировала Вера тогда, будучи подростком, о дальних странах, о теплой Европе, в которой солнце уже топит снег и греет камни, и о ветрах, приносящих тончайшие свежие запахи в ледяной еще город... Сейчас в Берлине Вере нравилось снова ощущать эту слезливую влажность в груди, нравилось думать о том, что всё кончено, всё бесполезно - надежды, переезды, поиски места, богемные собрания, мечты о сцене, о любви и лучшей жизни. Есть только нескончаемая череда серых дней, предчувствие еще большой катастрофы, только монотонное движение к смерти.
Появление Власа вносило непредвиденный сумбур в эту понятную, полную сладкого страдания и жаления себя, жизнь. Вера накинула теплую шаль и, не отвечая переполошившейся матери, быстро спустилась по лестнице. В голове проносилось: "Париж... что он выдумал?.. неужели?... нет! он не посмеет! или ангажемент? нет, милая, какое там... Божечи! забери меня отсюда!"
Дверь она открыла уже рывком, сердце билось, по спине пробежали мурашки - от холодного воздуха, от этого театрального шарфа и "тенорской" шляпы фон Зоко, от тревоги и надежды на спасение.
- Guten Tag! - сорвалось с губ Верочки, - Вы... - начала она на вдохе, но Влас захохотал, комично захлопал себя по губам, схватил Веру за руку и потащил в машину.