Пил я тогда крепко, братцы. Жажда такая на меня напала. Пока с нильфами грызлись вроде и не пил почти, а как вернулись, не знаю даже. Почитай, все кабаки в Вызиме обошел. Как в тумане все.
Пили, песни горланили, веселились, значит. А потом, слышу краем уха... как-то тихо вокруг. Будто расступились все. И за столиком я уже один сижу. Обвожу я, значит, корчму взглядом, глаза в кучу собираю. Мать моя, конная армия! Рыла-то кругом - одни остроухие, другие бородатые. Все, думаю... белки пришли... белочка, в смысле.
А после - где наша не пропадала?! И еще кружку заказываю. Краснолюд за стойкой брови хмурит, но наливает. Куда он денется-то? Сижу, пью, в усы улыбаюсь. Весело мне стало, как они там все меня не любят...
Вот, тогда она и зашла. Ельфка, значит. Идет, как плывет - спина прямая, голову высоко держит. Что твоя лебедь... будто бы и пола ногами не касается. Я аж дар речи потерял. Сколько живу, а такой красоты... Наверное, брага мне в голову ударила, не иначе. Дай, думаю, танцевать ее вытащу. Она как раз мимо проходила, ну я ее за руку хвать!
А она мне по морде! Аж зазвенело все... возвращается зрение - смотрю: все эти белкастые, с мест повскакивали и ко мне двинулись. А она стоит в четырех шагах, ухмыляется. Дальше-то, мол, что? Покажи мол, каков... Я за саблю, а сабля-то моя на столе лежит. Близок локоть, да не укусишь. Тут я второй раз с жизнью попрощался. Ну, курвы, живым я вам не дамся. Рядом табурет стоял, так я их табуретом, выродков. С десяток почитай положил, звездочки считать. А потом они меня на пол повалили.
Лежу, кровью умываюсь, руками лицо прикрываю, чтобы хоть глаза не выбили. Ноги мелькают... Вот, думаю, дурак. На нильфов ходил, а в ельфском кабаке сраном смерть нашел. Тут она по своему как крикнет, уж до чего у меня в голове шумело, а и то услышал. Оставьте его, дескать в покое, танцевать с ним буду! Это я у нее, выходит, проверку такую прошел.
А проснулся я, братцы, на втором этаже, корчмы этой краснолюдской на следующее утро. И еще два дня мы с ней из постели не вылезали. Страстная, стерва, гибкая, ловкая... а уж до чего красивая. Никогда не думал, что нелюдь такая красивая быть может. Пропал я братцы, совсем пропал.
А потом был погром. Кметы недотраханные пришли, вилами в скотоелей потыкать. Твари тыловые, говноеды... да я бы тех гадов хвостатых, первый на сук. Видели бы вы что они в наших селах творили. Но то ведь скотоели... ну, а посреди Вызимы-то откуда белки? В лес-то поди ни одна сука не сунется. Мстители, херовы.
Что тут началось... корчму они, сукины дети, поджечь хотели. Так я прямо со второго этажа без штанов к ним и сиганул. Сколько положил не помню. Не считал в этот раз. Только показалось мне вдруг, что это нильфгаардские каратели прискакали, а за спиной у меня деревня наша. Темерия или смерть!!! И все такое... помню только, красным брызгало и свистело что-то.
А потом не помню ничего, потому, как камнем мне по затылку прилетело. И прихожу я в себя в одном исподнем, да в кандалах. И рассказывают мне, что никакие это были не курвины дети, а народная дружина, что на белок с гавенкарами облаву устроила. А я теперь, мне рассказывают, никакой не герой войны и гордость темерской конницы, а предатель, пособник и тля.
Так бы меня и повесили. Да парнишка один, шустрый Гжегошем его звали, побег устроил. Я и тут бы еще подумал, не встретить ли мне смертушку гордо, да пафосно. Только цепь у нас общая была. Все побежали, ну и я с ними.
Ельфка моя, говорят, после того случая, думала забили меня и из Вызимы укатила. Куда не знаю, только какой-то ушастый, ни то брат ее, ни то дядя саблю мне мою передал. Сохранили значит.
Ну и выходит теперь, что для своих я предатель и белкин друг. На каждом плакате в городе рожа моя красуется. А для скотоелей лесных, я дройне вонючий, потому как, в город они не ходят и плакатов тоже не читают. И стрелу им в меня пустить самое мило дело. А к черно-белым я и сам не пойду.
И среди своих чужой, и среди чужих своим не стал... холера! Вот такая, братцы, история.