Так часто бывает в споре, что когда он уже закончен, человек находит всё новые и новые аргументы, на ум приходят убедительные слова, о которых не подумал сразу, крутятся в голове обрывки разговора, желание доказать своё сжигает, и ты снова и снова споришь с невидимым визави, снова и снова пытаешься переиграть уже проигранную битву. Отец давно ушёл, а Ярослава всё разговаривала с ним мысленно и не только. Прохожие оглядывались на странную девушку, бредущую по улице и бормочущую что-то на незнакомом языке. Пьяная или обкуренная вероятно.
Всю жизнь отец был для неё авторитетом, непререкаемым судьёй, которого Ярослава уважала и боялась, человеком, которому она, сколько себя помнила, безуспешно пыталась угодить. И изменить всё в один миг, сказать себе, что ей безразлично его мнение, девушка была просто не способна. Она понимала, что так и будет, что это только начало: предательницей и лицемеркой её назовут ещё не раз, но всё же слова ранили слишком больно, гораздо больнее, чем она ожидала, жгли изнутри своей правотой. Своей правотой и своей вопиющей несправедливостью. Одновременно.
С детства Ярослава знала: она должна поступить в Академию. А для этого необходимо хорошо учиться. Но то, что другим детям давалось при должном усердии, у неё никак не получалось освоить. Она занималась в школе, занималась вечерами, занималась даже тогда, когда другие дети отдыхали, смотрели кино или катались на роликах. Ярослава этого ничего не знала — она не заслужила, потому что плохо старается. И девочка старалась ещё, и ещё не желая огорчать родителей. Отец, когда выходил из себя, мог и руки распустить, а ещё он кричал на маму. И этого Ярослава боялась куда больше. Вот то взаимопонимание, которое царило в семье, и которого Ярослава не видела, потому что не уважала людей.
Упорство в конце-концов дало своей результат, но все понимали: природу не обманешь, если сейчас учеба дается с огромным трудом, то дальше будет только хуже. Выше головы прыгнуть нельзя, а загнанных лошадей пристреливают. Все понимали, кроме родителей. Отец считал, нужно стараться больше. И она занималась. В выходные, на каникулах и праздниках. Оглядываясь назад, на свои без месяца восемнадцать, Ярослава не помнила ничего, кроме этих тренировок. Она занималась каждый день до потери последней капли маны, но и после отец заставлял тренировать тело, изнуряя себя упражнениями. Вот те слезливые романчики, которые читала Ярослава.
Ни разу она не пожаловалась на то, что устала, на то, что ей хочется гулять, сходить на дискотеку, к подруге на день рождение, на каникулы к морю. Отец сказал, значит, надо терпеть. И Ярослава терпела молча. Сначала, пока была совсем крохой, потому что боялась, что он будет ее бить, а когда стала постарше, тоже потому что боялась, но уже другого. Что отец в ней разочаруется. И только когда она ложилась спать, то не занималась, но во сне ей виделось, что она тренируется. Она просыпалась и думала, что хорошо бы умереть. Тогда можно будет отдохнуть. Вот таким было кружевное белье.
Родители, конечно, не были идиотами. Загнать дочь в могилу они не хотели. Существовала помощь целителей, когда становилось совсем уж невмоготу. Ярослава чувствовала себя заржавевшим механизмом, который смазывали и он снова в ходу. Что ощущает механизм, никого не интересовало. Вот таким было уважение. Кажется, целитель и сказал родителям, что девочке иногда все же надо отдыхать. Увы, человеческое тело не совершенно, а психика — тем более. Те редкие выходные, когда Женька вытаскивала её на природу, остались единственными светлыми воспоминаниями. Пока отец и их не извалял в грязи сегодня, заявив, что её такое мимолетное, горькое, украденное у судьбы счастье, пляски на костях погибших чародеев.
И все равно она не справилась. Наверно, не выкладывайся Ярослава так, ей бы и четверки не видать, а так в аттестате было шесть. Но этого было мало. Мало для Академии. Мало для того, чтобы дочерью можно было гордиться. Она плохо старалась. Разочарование и презрения в отцовских глазах после оглашения итогов говорило само за себя. Если бы она только поступила! Все было бы по-другому. Любовь к Максу из чего-то мерзкого и грязного осталась бы светлым огоньком в душе. Нет, отец ошибся, Ярослава не боялась крови. Она не боялась сражаться, она хотела этого. Если бы только она поступила. Отец ничего не понимал, она бы все отдала, чтобы быть на месте тех, кто гибнет там. Но так... Быть живым инкубатором, бездушной маткой для вынашивания, в этом было что-то мерзкое, что-то противное самой природе и человеческой натуре. Насмешкой над женским предназначением. Авторитет отца и всего их мира говорил другое, а пробуждающееся внутри женское начало кричало, что это предательство гораздо более худшее. Предательство самой любви и самой жизни.
Нет любовь не была милыми свиданиями. Она вообще не была милой. И светлой, как поют в песнях не была. Хищной птицей, гарпией она была, которая рвала сердце на куски. Стихией, противиться которой невозможно. Ярослава много бы отдала, чтобы не знать любви. Но предать её — предать саму себя. И всё же это сжигающее всё на своём пути чувство было тем, на чём все держалось, как дом стоял на фундаменте. То, без чего жизнь невозможна. Ярослава много бы отдала, чтобы не знать любви. Она отдала всё, чтобы не забыть её. Чёрное, всё сжигающее на своем пути чувство. Лучшее чувство, которое может испытать человек. И пусть ей не повезло, но у Эрнесто должен быть шанс. Пусть ему повезет больше, чем ей, пусть его любовь окажется законной, такой, которую не затопчут в грязи. Но Ярослава была не вправе отнимать, не вправе соединять его чистую душу со своей сгоревшей душой. Неуважение... Нет, она слишком его уважала, чтобы пойти на это. Вряд ли отец мог это понять. Вряд ли поймет Эрнесто. Даже Женька, даже она...
И все же отец был прав. Сотни женщин любили — и отказались. Сотни женщин предали свое предназначение, ради того, чтобы не предать свой народ. А она не смогла. Предательница и лицемерка. Эти дни Ярослава почти не спала. Она знала, что должна. Знала, что в этом её долг, долг Эрнесто, долг их всех и собиралась выполнить его. Так было надо. В этом был ее долг. А Макс... А что Макс? Пешка в чужой игре. Он даже ничего никогда не узнает. Но в те последние мгновения, сидя перед зеркалом, из которой пустыми рыбьими глазами смотрела незнакомка, она поняла — она так не сможет. И не хочет. И всё же, всё же... Слишком больно, слишком.
— Мисс, вам плохо? Вам помочь? Мисс?
Она и не заметила, что какое-то время уже сидит на тротуаре. В Сан-Франциско пришла ночь, разукрасив его нарядными огнями. Какая-то женщина склонилась над ней, что-то настойчиво спрашивая, слова чужого, но хорошо знакомого языка не хотели доходить до разума, только с пятой попытки Ярослава поняла, что у неё спрашивают.
— Нет, нет, всё в порядке, — она выдавила кое-как улыбку, поднимаясь...
ссылка****
Огонёк весело плясал в воздухе, в паре сантиметров от стола.
— Не надо, — сказал Макс, — с детства не люблю фокусы. Я и так тебе верю.
Из ночного, праздничного Сан-Франциско в обсыхающий после ливня полуденный Петрозаводск Ярослава пробралась украдкой, как вор. Вор, боящийся быть схваченным. Пробралась, не взяв в родном доме ничего, не задержавшись даже на секунду. И снова бездумно шаталась по улицам, сидела в кафе, кажется, в том же самом, где они встречались с Женькой, забрела в какой-то кинотеатр... Она знала, где живёт Максим, хотя и никогда не была у него, а сейчас то и дело ноги несли к этому единственному дому, и Ярослава торопливо уходила прочь, очнувшись и застигнув саму себя на месте преступления. Идти туда было нельзя. Возвращаться домой тоже. Никуда нельзя. Наверно, она могла бы пойти к Женьке. Наверно, её бы даже приняли там и не прогнали. Но после того, что сказал отец. Нет... к Женьке она тоже идти не могла. Не имела права.
Уже снова пришла ночь, догнала второй раз за этот бесконечный день, обступила со всех сторон. Слишком много эмоций, слишком много слов, слишком много любви и ненависти... Слишком много... Слишком... Дрова прогорели, костёр осыпался золой, Ярослава глядела на мир словно сквозь толщу воды, слова, краски, звуки и чувства долетали приглушённо, едва-едва. И она снова стояла в знакомом дворе. Идти было некуда. Она высчитывала, вот эти окна на третьем этаже — его. Гасли одни за другими ночные огоньки, засыпал город, убаюканный ночью. Она ждала, когда же погаснет и эта лампа, а окна на третьем этаже всё горели, и горели в ночи. Ярослава встала и пошла прочь, в ночь и темноту... Пошла и оказалась под оббитой дерматином дверью на третьем этаже.
Максим не спросил ничего. Ни что она делает здесь в третьем часу ночи, ни про слёзы на лице. Вообще ничего. Крайне неразговорчивым парнем он был. Достал из кармана цепочку (таскал с собой всё это время что ли), молча застегнул на её шее, аккуратно поправил, чтобы тоненькие золотые чаши весов легли ровно.
ссылка****
— Не надо, — сказал Максим, — с детства не люблю фокусы. Я и так тебе верю.
В плохое вообще поверить легко в отличие от хорошего.
Огонёк погас, Ярослава подняла глаза на него. Таких глаз не должно быть у девушки, которой нет и восемнадцати. Да и в тридцать или в сорок таких глаз быть не должно. Вообще не должно быть никогда и ни у кого.
Так бывает, что думаешь — всё в жизни плохо, настолько плохо, что поднимается в груди тоска. Когда уходит от тебя любовь, и жизнь теряет смысл. Но это думаешь вчера, а сегодня глядишь в затравленные глаза своей любви и понимаешь, что ошибся, что вчера всё в жизни было хорошо, и пусть бы лучше она разлюбила и ушла, пусть лучше бы просто разлюбила и ушла, чем смотрела сейчас так. А беспощадное время тикает, кажется, они проговорили всю ночь. Точнее говорила Ярослава. Рассвет заглядывает в окна, напоминая, что новый день придёт своим чередом, и ему нет ни малейшего дела до мелких проблем этих двоих.
— Ты тоже считаешь меня подлой? — спросила Ярослава.
— Нет, не считаю. — Максим никогда не умел говорить пафосно и красиво. Он вообще был никудышным оратором. Обнял за плечи, погладил по волосам, поцеловал. Так утешают скорее напуганного ребёнка, чем любимую женщину.
— Мир он... не чёрно-белый, — сказал, наконец, не зная, как ещё ей объяснить. — Но вот что... если он до сих пор не рухнул, то и ещё сутки продержится. Тебе надо отдохнуть. А мне надо на смену. А потом мы обязательно что-нибудь придумаем.
Она заснула сразу, видимо, вымоталась и физически, и морально. Максим поправил одеяло и стал собираться. Воскресенье выходной у большинства граждан, но на «скорой» выходных и праздников нет. Он старался не смотреть на Ярославу, потому что на спящих смотреть — плохая примета. Хотя в приметы парень и не верил, но подстраховывался на всякий случай.
А у людей были свои маленькие и большие проблемы, которые, как оказывается, не стоят и выеденного яйца. Интересно, смогли бы колдуны и маги, объяснить это, например, родственникам той семьи, чья «Мазда» врезалась сегодня в фуру на повороте. Бархатный сезон — время ДТП. Люди массово едут на юг, возвращаются с юга. Кто-то не возвращается. Потом он сидел внизу, ждал бригаду и по привычке шарил в кармане, ища сигареты. Сам же вчера решил, что раз начинается новая жизнь, то стоит бросить курить. Без сигарет было плохо.
— Заводи, — сказал фельдшер, садясь в салон. — Маразматичка старая. Вызывает по три раза на день давление мерить. А где-то в это время люди ждут. Убивал бы таких.
Макс хотел было спросить у него сигарету, но передумал. Решил, значит решил. Он завел мотор, мигалку включать не стал. Вызовов пока больше не было. Наверно старушке одиноко и скучно, а может страшно. Скоро умирать, а она ещё не готова. Дети далеко, а может и не было их. А где-то в это время ждут люди.
Ночь прошла спокойно. Где-то совсем рядом его ждала девушка с глазами синими, как весеннее небо. И что бы ни было дальше — у них одна судьба на двоих. А некоторые вещи должны решать мужчины. Воспользовался служебным положением Максим без малейших угрызений совести. Будь ты хоть великий волшебник, Гессер, блин, а от флюорографии в поликлинике никакая магия не спасет. К утру он знал и адрес, и имя-отчество. Караулил во дворе, ожидая, когда выйдет отец Ярославы и терзаясь без сигарет. Он оказался удивительно похож на дочь (она на него, конечно), не обознаешься.
— Доброе утро, — сказал вежливо. — Роман Николаевич, надо поговорить.
ссылкаРоман Николаевич выглядел угрюмо и мрачно. Еще до того, как заметил Максима. Последние события, словно клеймо, выжгли свою печать. Как говаривали в некоторых кругах простых людей - строка на лбу. Так и здесь. То ли: "не влезай - убьет", то ли "уйди, старушка, я в печали".
Он выглядел разбитым. Ровно до той поры, как взгляд чародея встретился со взглядом Максима.
- Пришел. - глухо произнес мужчина. И добавил: - Сам пришел. - с неким едва уловимым удовлетворением.
Не секрет, что мысли Максима сейчас тщательно изучались.
- Уважаю. - добавил коротко Роман Николаевич.
Стоять перед подъездом было не с руки. Он оглянулся на ближайшую скамеечку, сдержанным жестом руки указал на нее и направился, чтобы присесть.
- Говори.
Перегорел, страсти в душе улеглись за эти сутки ада для всей их семьи, теперь он был немногословен, как то часто случалось в подобные периоды.
Выглядел отец Ярославы, прямо скажем, неважно. Несладко, видать, мужику пришлось. Некрасивая вышла история, что и говорить. И, как не крути, из-за него всё. К тому же сам Максим за сутки как следует осознать всё, свалившееся на него разом, не успел и чувствовал себя, будто пыльным мешком ударенный. От того и обычно-то неразговорчивый парень сейчас и вовсе не находил нужных слов. Легче мешки таскать, чем такой разговор. А говорить надо. Хорошо хоть не придётся объяснять, кто он, да что ему за дело... Роман Николаевич и сам всё, видимо понял.
— Яся не знает, что я к вам пошел, — вздохнул парень. — Не знал я, что... жених у неё имеется, — это была просто вершина дипломатических способностей Макса. Но не добавлять же, «а заодно, что весь наш прелестный мир — туфта и фикция».
Очень хотелось курить. И рассмотреть, что там под лавочкой такое интересное. Но Макс упрямо поднял голову, заглянув собеседнику в глаза.
— А если бы и знал. Может и так же бы все вышло в конечном итоге. Может и нет. Врать не буду, не знаю, как бы поступил...
Он замолчал и инстинктивно хлопнул по карману скоропомощной куртки. Сигарет не было.
— Теперь об этом говорить... ну... если для того, чтобы поругаться, виноватых найти... а не вернёшь же ничего всё равно. Бесполезно, в общем. Что-то дальше делать надо. Оно, конечно... Вы не подумайте, я к Ярославе серьёзно, не так чтобы...
Чёрт, надо было обдумать разговор заранее. На бумажке записать что ли. Больше всего сейчас Максим испугался, что Ярославин отец встанет и уйдет, не дослушает.
— Ладно, не за этим я пришел, — сказал торопливо. Страх, что его не выслушают, придал красноречия. — Ярослава рассказала мне все. Люблю я ее. Да даже не это важно. Идти ей некуда. Обругать-то девчонку недолго. Я не осуждаю, я... Про паразитов тоже сказала, — он снова хлопнул по карману, словно сигареты могли там материлизоваться.
— Мало приятного такое про себя узнать, но то ладно, не стану вас грузить. Только, тут выходит, что с Ярославой паразит, что без. Все одно. Разве что знать о том не знал. Весело, в общем, — говорил он спокойно, словно о погоде рассуждал. Лето, мол кончается, жаль, но переживем, дело житейское. Только руки в кулаки сжались.
— В общем, я спросить пришел, может чем помочь вам могу? Не хочется же так, паразитом, — докончил угрюмо. Нужен ты им, как же.
— А за Ярославу вы не переживайте. Я книжку читал, эпос какой-то индийский. Там царь слепой и жена его взяла, глаза себе завязала. Все ее хвалили, геройский, мол, поступок. А по мне дура-дурой. Никакой пользы, мужу в том числе. Ну... я Ярославе глаза завязывать не собираюсь. Дети там... — он опустил все же взгляд, под скамейкой много чего интересного было, и тут же вновь поднял глаза на собеседника. — Вы про ЭКО ей говорили. Пусть. Я не против. Детей воспитаю. Заплата у меня хорошая, ну и вообще...