Эйдин одной рукой о палубу опёрлась, смотрит на лодку безотрывно, глаза от ветра и солёных брызг сами собой сощурились. А в глазах не страх, вполне бы уместный, не гнев даже, что было бы благородно, а нечто вовсе неприличное здесь и сейчас - веселье. Смеются глаза. Хорошо хоть спутникам её совсем не до того, чтобы в лицо пассажирке заглядывать.
Глядит Эйдин на лодку, слушает крики, и уже не только глаза смеются, губы ухмыляются в кривой усмешке: одна половина улыбается, другая нет. Уродует её такая полуулыбка. Руки тянутся под палубу, и Эйдин отвечает дядьке с топором, салютуя кухонным ножом, которым вот совсем не так давно рыбу чистила, надо же проезд отрабатывать. На нем и чешуйки ещё прилипли, и воняет рыбьими кишками, а как оружие - смех один. Только селедке брюхо и вспарывать. Но Эйдин это, кажется, смущает мало. Салютует и хохочет вдруг, уже в полный голос, не стесняясь.
А потом резко смех обрывается, отводит взгляд от нежданных гостей, будто и потеряла к ним всякий интерес. Слушает гадание однорукого, чуть голову склонив, смотрит на руны на палубе печально, словно не она только что веселилась. Что-то свое напоминает Эйдин гадание может быть? Ворошит прошлое. А может и не быть. По виду-то её совсем и не скажешь, что вовсе не из далеких стран родом чернявая, а из этих вот самых островов.