Внезапно, вырывая Санию из мира тепла и уюта, зашёлся пронзительным лаем пёс, девушка недовольно обернулась на звук, поварёшка выпала из рук. Из темноты, злорадно скалясь облезлыми мордами, на неё надвигалась чума. О, она слишком хорошо помнила её в лицо, чтобы мгновенно узнать. Вот значит, как да? Вот для чего всё это было? Чтобы она осознала, что умирает не одна, чтобы успела почувствовать, успела понять, полюбить, поверить! Вот для чего нужна была эта отсрочка. Кому-то там наверху это видимо кажется особо забавной шуткой. Да будьте вы прокляты, да будьте вы все прокляты, боги этого несчастного мира, с вашим извращённым чувством юмора. Она видела, как умирают дети, старики, знакомые и незнакомые. Она ничем не могла им помочь. Никогда. И Тьер не мог. И отец. Отец пытался, он сутками просиживал в лаборатории, забывая поесть. Знал, что бесполезно, что бьются маги, не ему чета, что нет вакцин от этой заразы и всё равно пытался. Не мог по-другому. Отец всегда испытывал все свои новые лекарства на крысах, а если те выживали - на самом себе. Он говорил - учёный должен рисковать, просто обязан, но только собой. Мама не ругалась, лишь украдкой плакала каждый раз. Отец мягкий, добрый, никогда ей не перечил, но тут был твёрд. Имперские маги использовали в качестве крыс всю Теравию. О, как же Сания надеялась, что им доведется однажды испытать и на себе всю прелесть своего дьявольского изобретения!
Говорят, любая девушка выбирает пару, похожую на её отца. Так ли это или нет, но в случае Сании было чистой правой. Тьер ей тоже никогда не говорил слова поперек. Она временами бесилась от этого и нарочно испытывала его терпение, желая, чтобы обругал или одернул, ударил, наконец - мужчина должен быть более твёрд, уверен, мужчина должен быть главой. А он улыбался ей мягкой, какой-то беспомощной улыбкой, гладил по волосам и говорил: "да, конечно, милая". В тот день она впервые услышала "нет". Сначала не поверила. Ругалась, плакала, умоляла, доказывала. А Тьер гладил её волосы и говорил своим мягким, извиняющимся голосом: "нет, милая, иди одна". И шёл в город с жалкими, бессильными микстурами в карманах, которые никого не могли спасти.
- Зачем ты идешь туда снова? Ну зачем! Ты ничего не можешь для них сделать, ничего!
- Потому что по другому не могу..., - виновато глядел Санни в глаза и уточнял с болезненной честностью - Могу. Не хочу.
Конечно, никуда она без него не ушла, тогда она еще не знала, не понимала, а потом было уже поздно. Отец умер у неё на руках и мама. Тьер последним. Она дала обещание, которое не могла выполнить, которое просто нельзя было выполнить, оставалось только ждать смерти и Сания ждала. Но чума не пришла за ней... только затем, чтобы она поверила, что выберется, что выживет, что выполнит слово. Только затем, чтобы голодала на дорогах, чтобы крала и врала, уничтожая в душе все, чему учили с детства, чтобы обрекла на погибель незнакомых людей, чтобы тащилась куда-то в буран, замерзая от холода, потому что верила, потому что наделась. И теперь, подарив ей достаточно надежды, чума вернулась забрать своё. Это подло, это просто подло даже в этом щедром на подлости мире!
Бешеная ярость разгоралась в ней, незнакомая, безумная ярость. Сания больше не думала, не чувствовала, не жила. Лица плыли перед ней: мама, отец, Тьер... и он, она его сразу узнала, хотя никогда не видела, перед глазами заплясали оранжевые круги. Зажав в руке рыцарский кинжал, Сания кинулась мимо захлебывающегося лаем пса, мимо Каталины и Энзо прямо на чуму, прямо на ее гнусную, безобразную, проклятую морду. Попытаться ударить мерзкую тварь изо всех сил! Первой. Ты ничего не можешь для них сделать. Ничего. А я могу...