'BB'| Semper Fi: Tarawa. One square mile of hell. | ходы игроков | D. Scout-snipers, lagoon to the pier. You'll get no promotion this side of the ocean, so cheer up my lads, fuck 'em all!

  Пирс.

  А зачем вообще его нужно было штурмовать? Зачем высылать вперед особый отряд для этого?
  Пирс выдавался в море на 600 метров, как раз слегка выступая за кромку кораллового рифа – чтобы к нему в любой момент, даже во время отлива, мог подрулить гидросамолет или подойти корабль.
  Проходил он ровнехонько между секторами РЕД-2 и РЕД-3, разрезая зону высадки на две части. Пирс этот, шириной всего метра три, был сооружен из толстых кокосовых брёвен и покрыт дощатым настилом. Полевее был ещё один пирс, Бёрнс-Филип, но тот был короткий и широкий, к нему могли подходить только лодки с малой осадкой и только в прилив.
  Длинный же пирс представлял собой для командования дилемму – его нельзя было оставлять врагу, потому что оттуда японцы вели бы роскошный анфиладный огонь вдоль обоих пляжей. Но раздолбать артиллерией или бомбами тоже было жалко – в отлив это была единственная ниточка, связывавшая зону высадки с эскадрой. И что делать?
  Как что?!
  Использовать самое смертоносное оружие, которое было в их распоряжении, конечно! Морпехов в рубашках цвета хаки с винтовками в руках.
  Вас то есть.

  Вы на полной скорости идёте к берегу на своей лодке впереди всех. Лодка иногда зарывается в волну и вас окатывает брызгами. А, плевать, никто не курит, все приготовились. Тут нет молокососов, даже те, кто не ветераны, ребята надежные. Большие пушки молчат, только видно, как слева, на РЕД-3, рвутся и рвутся снаряды с эсминцев. Вы проходите мимо этих двух неугомонных эсминцев, оставив их у себя на левой раковине. Уже никто ничего не спрашивает, никто ничего не уточняет. Четыре часа вы проболтались в море ради момента, который неумолимо приближался.
  Высадиться. Подавить сопротивление. Зачистить пирс до самой земли. Когда вы достигнете берега, амтраки с пехотой будут уже разгружаться на пляжах. По крайней мере, таков план.

  В небе кружат самолеты, отблескивая плоскостями на солнце.
  Обстрел стихает, даже на РЕД-3. Только один эсминец переносит огонь восточнее, на "хвост птички", и долбает кого-то там.

  – Приготовились! – командует Хок.
  Ребята кивают. "Поняли, командир, давно готовы. Веди нас."
  – Давай, – говорит командир саперов Лесли своему напарнику, поворачиваясь к нему спиной. Лейтенант сам несет огнемет, не доверяя опасную работу никому. Тот откручивает вентиль на баллоне, слышно короткое шипение. Теперь если в огнемет попадет пуля или осколок, он может взорваться. Тогда вы все – факелы.
  Хокинс распрямляет усики на гранате. Стоит впереди всех, ваш герой-командир.
  До берега шестьсот метров. Видно пальмы, тысячи пальм. Многие обрублены снарядами, выкорчеваны, иные сгорели и смотрят в небо, как пальцы покойника. Всё дымится. Самолеты начинают пикировать и обстреливать берег. Рановато чёт... С воем флотские "Хеллкеты" проносятся над пальмами, отчего те качаются из стороны в сторону. Сухо и отрывисто трещат их пулемёты, куда они там попадают, отсюда не видно.

  На часах восемь пятьдесят. Лодка сбрасывает ход, потом глушит мотор, вы идёте вперед по инерции, замедляясь. Но пирс всё ближе, он вырастает, он выше вашей лодки, он надвигается, как сама судьба. Придётся вскарабкаться на него, подсаживая друг друга. Пока по вам не стреляют.
  Стрелка на часах неумолимо ползет к восьми пятидесяти пяти.
  А что если... а, некогда подумать о великом.
  Одна минута – и пойдёт потеха.

Наконец я чувствую себя лучше.
Когда есть работа — всегда чувствуешь себя лучше.
На корабле жара и малярия порой заставляли меня малодушно помышлять о смерти — но совсем скоро я снова стану хозяином собственной судьбы, уже не прикованным к стальной коробке.

Нет, конечно я понимаю, что в бою можно и умереть.
Но...
Лучше так чем ещё раз пережить ублюдочную малярию.

В лазарете я спросил доктора — тот сказал, что малярия теперь со мной навсегда, словно каинова печать.
Ещё не раз она вернётся и выжмет из меня все соки, обращая постель в воняющую потом ледяную лужу.

Пожалуй я все же не чувствую себя лучше.
Я только говорю себе это.
Потому что... а что ещё мне говорить?

Плыви по течению, собери яйца в кулак.
И не думай.
Ни в коем случае не думай.

Есть приказ.
Его нужно исполнить.

Налево! Направо! На пле-во!
Левый-правый, левый-правый, я люблю морскую пехоту!

Зрелище канонады помогает настроиться. В каждом «бум» главного калибра линкора, я ощущаю мощь колоссальной системы, построившей этот корабль, спустившей его на воду, отправившей через океан. Окутают землю пламя и дым, и то что останется, топтать будут наши сапоги, словно сапоги первопроходцев, открывших Америку.

Я чувствую себя машиной.
Автоматоном, построенным почти так же как грохочущий линкор, построенным той же грандиозной системой, машиной с единственным предназначением — убивать японцев.
Зачетные стрельбы, учения, тяготы пути, все было ради того, чтобы доставить меня на место.
Наконец я могу исполнить своё предназначение.

Или меня просто продолжает колбасить после малярии, вот я и думаю всякий бред.

Одно я знаю точно — там, на берегу, я буду чувствовать себя куда увереннее со своим личным оружием.

Махнуться сейчас, отдать мою винтовку — почти святотатство.

Просто следует быть осторожнее.

Директива I — Не сдохнуть,
Директива II — Следовать приказам.
Директива III — В процессе выполнения первых двух директив убить столько японцев, сколько смогу.

Влезть на пирс одним из первых. Найти укрытие за одним из ящиков... да хоть за чем-то!
Действовать тихо.

Сотни пехотинцев по обе стороны готовы крови пролить. Все в напряжении, все на кураже. Лаки сжимает крепко винтовку, плечи ноют от тяжести рюкзака, в котором подрывной заряд ждёт своего часа. Он может пригодиться для прорыва через укрепления и баррикады. Его никак нельзя бросать.
Это не выбор. Его и не было никогда. Ты просто делаешь то, что должен. Немцы обьявили войну? Ты пошёл на призывной. Тебя призвали в морскую пехоту? Ты усердно, несмотря на все тяготы и лишения, ебашишь, чтобы стать лучшим из лучших. Тебя отправили на крошечный атолл, не заслуживающий внимания дядюшки Сэма?
Ты прорываешься вперёд, подсаживаешь своих братьев по оружию на пирс, не расслабляясь ни на секунду. Только так.
Никак иначе.

  Видите вдруг, какой этот пирс неимоверно длинный, просто бесконечный, в душу уходящий, в окутанное дымом далекое "неизвестно", где пальмы, японцы и смерть. Чудится, что и не пирс это никакой, а дорога, которую надо пройти, вроде Голгофы. Вроде той, что видит человек, умирая – туннель, свет в конце...


  Да чушь это все! Просто пирс из кокосовых пальм. И его надо взять.
  Лодка подходит, уже по инерции к бревнам. Несколько парней хватаются за бревна, обвязывают вокруг них веревки. Фьюз, Кубинец, Ист-Сайд и Бойскаут делают лесенку из винтовок, как на учениях – Хок взбегает по ней первым, за ним Лизард, ваш взводный сержант, лейтенант Лесли, Кентукки, Олд-Фешн, Команчи и Хэппи. Впереди, метрах, может, в десяти, за ящиками и бочками – мешки с песком, уложенные на правом краю пирса. И там – пулемёт. И японцы. Японцы сначала не видят вас, потом поворачивают головы, пораженно смотрят. Они думали, что на пирсе в безопасности. Видно их желтоватую, мерзкую униформу, черные нашивки с якорями. Видно, что один в очках, у другого видно оттопыренную нижнюю губу, но их там больше двух, просто сосчитать некогда.
  Щелкает чека, хлопает запал и Хок кидает в них гранату, одновременно крича:
  – ОГОНЬ!
  Команчи лупит из автомата, усеивая дырами и размочаливая в щепки какие-то коробки, Олд-Фешн, зажав спуск, передергивает цевье дробовика, словно забавы ради разряжая магазин за три секунды, терзая мешки с песком. Истерично бабахает граната. Хэппи успевает лишь прицелиться – но никого впереди нет, япошки, наверное, сдохли или успели попрятаться. Как узнать?
  А вот так:
  – Лес, ДАВАЙ! – командует Хокинс, и по его твердому, уверенному голосу понятно – всё идет как надо. Вы верите в это, даже если на самом деле всё катится к черту, а вы ещё не осознали. Неважно. Весь взвод верит.
  Лесли пробегает вперед три шага, падает на колено, на полусогнутых ногах высовывается из-за ящика и – жарит дважды короткой струёй. Жарко так, что волосы у вас шевелятся на всём теле, губы сохнут, глаза слезятся, яйца запекаются под формой. Жуть берёт, как жарко.
  Японцы, прячущиеся за мешками, над которыми только что протянулся язык тугого, злого огня, рядом с которыми, на настил упали капли жидкого пламени, не могут этого вынести. Вскакивают – униформа их дымится, как на просушке. Бегут – и Лесли жарит опять, теперь уже прямо по людям.
  Они даже не кричат, то ли от ошеломления, то ли потому что нет воздуха в легких, то ли потому что моментально сожгло гортани. Они идут, нелепо и жутко покачивая руками, на негнущихся ногах, вмиг ставшие черными силуэты, вокруг которых обвивается оранжевое пламя. Запах... запах такой, как будто с одной стороны стейк ещё даже не "мидьюм", а с другой уже сгорел в угли, и тебя тычут носом в этот недожаренный стейк: "На, ешь! Ты же так хотел на войну, ты же доброволец, ну на, хоть объешься!"
  У всех на лбу под касками выступает пот – так жарко от этого дикого "огня войны".
  Кто-то скажет, что война – это славно. Кто-то скажет, что красиво. Кто-то – что величественно. Кто-то – что важно. Но никто из стоящих на пирсе сейчас – ни Хокинс, машущий рукой, чтобы вы двигались дальше, ни поправляющий саперные очки Лесли, ни Команчи, меняющий магазин от "Томпсона" – никто не скажет: "война – это аппетитно."
  Звучат, почти в унисон, два звонких винтовочных выстрела – это стреляют залезшие вслед за вами на пирс морпехи. Горящие силуэты японцев, сразу потеряв волю, падают с пирса, бултыхнувшись в набегающую к берегу приливную волну, исчезают, словно кошмарный сон, только запах ещё остается, да чадит какая-то коробка, на которую попал напалм. Выскакивает ещё один япошка – хитрый, отсидеться решил! Лес уже не тратит огнесмесь – дробно бьют винтовки, тело дергается и кулём падает на настил пирса, жалкое, истыканное пулями.
  Олд-Фешн спихивает полыхающую коробку в море, упираясь прикладом. Рядом с концом пирса – будочка на сваях, то ли пост для часового в дождь, то ли сортир, кто её разберет? Команчи решетит её в швейцарский сыр из автомата.
  – Граната! – парень из второго отделения пихает лимонку за дверь, захлопывает, пригибается. Будочка вздрагивает, доски идут трещинами, словно Кингконг ломится изнутри, запертый японцами.
  – Хэппи! Вперёд по пирсу! – взрыв гранаты и окрик Хока выводит всех из ступора, в который люди невольно впали после зрелища огнеметной атаки. – Бери следующую позицию! Потом мы! Давай!
  – Давай-давай-давай! – скороговоркой подгоняет вас Лизард. – Пока не опомнились! Пошли-пошли!

Я ощущаю... отстранённость.
На самом деле важное чувство.
Каждый из нас хоть раз в жизни ощущает себя психом, особенно, когда все вокруг роняют сопли и слезки по поводу ценности человеческой жизни, а ты хоть убей не понимаешь из-за чего весь цирк.
Ладно бы дело было о ком-то близком!
Так нет, в книжках как, бывает убьёт герой кого-то совершенно незнакомого, а потом разводит сопли: «Ах, я перешёл черту, моя жизнь не будет прежней», — ну и прочие банальности.

Банальности, которых достаточно, чтобы я засомневался — не псих ли я?
Будь я психом я несомненно получал бы удовольствие глядя как горят японцы. Может у меня бы даже стоял.
Но я... просто ничего не чувствую.
Следовательно, я абсолютно нормален.
Мозг говорит что происходящее мерзко — ну вроде как когда чистишь толкан или из под больного утку выносишь. Чёрное это чёрное.
Мерзкие вещи тоже случаются.
Затыкаешь нос и делаешь что надо.
Но в остальном...

И чего парни замерли?
Никогда огня что ли не видели?

Япошки умирают.
Это хорошо.
А у нас есть задача, которую следует выполнить.

— Вперёд, вперёд! Я прикрою гранатами! Фитч — идёшь первым!

Командую отделению едва получил приказ.

Горящие человеческие факелы, смешно (о ужас) болтающие руками и не издающие ни звука.
Застыл на мгновение, взглядом фееричное действо сопровождая чуть отрешенно.
Так выглядит смерть.
Не так, как выглядел дедушка, лёжа в чёрном костюме в глубоком лакированном гробу, весь бледно-белый и чистый, умиротворенный. Он не был похож на спящего. Он был мёртв.
Но то, как умерли эти двое - это совершенно другая смерть, не похожая ни на что, виданное прежде.
Может быть, отчасти - на ту сбитую собаку на обочине.
Судорожно ища схожее, Фитч, сам того не понимая, пытался срастить одно с другим, ведь узнавание - наиболее приятное мозгу действие. А неизвестное и невиданное рождает глубочайший шок и ужас.
Который, однако, ещё не осознан.
И Фитч, от мыслей отмахнувшись, едва прозвучала его фамилия, ринулся вперёд, крикнув чуть ошалевшим голосом:
- Прикрой!

Хэппи
  Приказываешь. Бегут бойцы вперед, Фитч первый, гулко ударяя ботинками о дощатый настил, приседают за ящиками, оглядываются, ожидая броска.
  Берешь две гранаты, не возишься с усиками – цепляешь кольцо одной средним пальцем, дергаешь изо всех сил, до боли в пальце, как будто разрывая её пополам. Чека со щелчком выходит. Размахнувшись, кидаешь вперёд, подальше, лишь бы своих не зацепило. Не без шика перебрасываешь вторую гранату в правую руку, проделываешь то же самое. На среднем пальце остаются два кольца. Стряхиваешь их.
  – Пошли парни! – гаркает Олд-Фешн, видя, что гранаты улетели далеко.
  Они поднимаются, перебегают дальше, держа оружие перед собой, готовые палить во всё, что шевелится и не сможет выговорить слово "Лилипут".
  Слышишь взрыв одной гранаты, вторая бухает водяным фонтаном – скатилась с пирса, или ты не рассчитал.
  Подхватываешь винтовку, идешь за ними, пытаясь что-то разглядеть впереди. Ящики, бочки, спины цвета хаки. Перед тобой маячит рюкзак Бойскаута. Японцев так не увидишь – слишком тесно.
  Щелкают спереди с какой-то пружинной звонкостью японские винтовки.
  – Давай, гранаты! – кричит кто-то почти фальцетом. – И ты тоже!
  Снова взрывы гранат, эдакие хлопки: Па-дыщ! Па-дыщ! И ещё: Па-дыщ! Па-дыщ! И после паузы Па-дыыыщ!
  Раздается бешеная стрельба, слышно, как долбят автоматические винтовки: Пу-бу-бу! Пу-бу-бу! Пу-бу-бу-бу! Палят на скорость, явно, не целясь, из винтовок, высаживая без передышки по пачке, яростно харкает картечью дробовик капрала.
  Нервно ёрзает Бойскаут, высовываясь из-за своего укрытия на полкорпуса. Потом срывается с места и бежит вперёд. Жахает одиночный выстрел из дробовика.
  Бежишь за Бойскаутом, не зная, что там, но догадываясь, что, наверное, зачистили следующую позицию. Так и есть: дымится после взрывов выложенное мешками с песком почти до пояса "гнездо", лежат трупы, испещренные точками попаданий, размолотые в труху ящики. Бойцы тут расхерачили все просто образцово. Тела лежат не картинно, а валяются, как попало, больше на тряпки какие-то похожи. Замечаешь, что у одного нет половины головы. Япошки умирают. Всё хорошо.
  Бойскаут впереди останавливается, из-за него опять видишь чью-то спину. Парни приподнимаются на цыпочках, пытаясь рассмотреть, что там дальше. Берешь винтовку наизготовку, пытаешься глянуть в прицел, но там ничего интересного – только огромные в окуляре ящики и спины своих. Проход слишком узкий, слишком извилистый.
  Слышно, как коротко, сухо чешет японский пулемет. Че-че-че! Че-че-че! Че-че-че!
  – Гранаты! Гранаты дава...! – Па-дыыыщ! И чуть погодя, словно откликаясь в ответ: Па-дыщ! Па-дыщ!
  Но пулемёт снова берется за своё: Че-че-че! Че-че!
  Не двигаетесь больше, Бойскаут стоит на месте. Идти вперёд или тут подождать?
  Этот вопрос вместе со всеми остальными мыслями вышибает у тебя из головы что-то тупое, твердое, прилетевшее сбоку под каску, с такой силой, что ты оступаешься, ткнувшись рукой в какую-то коробку и уронив её. Ошеломленно оглядываешься, и видишь японца. Не "дохлого япошку", а здоровенного, шести футов ростом солдата (такие японцы вообще бывают!?!?), видишь его карие сосредоточенные глаза, гладко выбритые худые щеки, ямочку на подбородке, желтый якорь в черном кружке на кепи. Откуда он взялся?! Он бьет тебя прикладом снова, хотя видишь ты просто как что-то тёмное мелькнуло сбоку, попадает в лицо, в щеку, под каску, с такой силой, что ты делаешь полуоборот, валясь с ног. Теряешь понимание, где небо, где земля. Всё куда-то летит. Ты по идее лежишь, но не уверен.
  – Сука!
  Выстрелы где-то рядом.
  – А, сука, сука! – стонет кто-то.
  Ты потерялся. Мир перед глазами несётся, как будто ты из окна одного поезда смотришь на проносящийся рядом другой.
  Мимо тебя снова топают ноги в армейских ботинках. Хочешь приподняться на локте, но вместо этого неожиданно переворачиваешься на спину. Небо. В небе, ровно в промежутке между двумя облаками, летит самолёт, как будто он их и разрезал. Потом вместо самолета возникает лицо Лизарда, небритое, он рассматривает тебя.
  – Ты что!? Что с тобой!? – он наклоняется, поворачивает твою голову из стороны в сторону за подбородок, от чего голова опять кружится. – Ранен!? Идти можешь!?
  Киваешь. Он хватает тебя за руку, рывком поднимает на ноги. Тебя шатает.
  – Где твои люди?
  Киваешь вперёд.
  – Давай за мной. Винтовку возьми! – всовывает её тебе в руки.
  Бежишь какими-то странными скачками, едва не падая, натыкаясь на ящики, но бежишь, довольно долго. Сколько ж ты пролежал, пытаясь прийти в себя, пока парни столько вперед прошли?
  Спереди снова слышно взрывы и подвывающий гул огнемёта, крики. Добираешься до своих. Сидят, заряжают оружие, поглядывают вперёд, туда, где постреливают. Видимо, Хокинс с другой частью отряда штурмует следующую позицию врага. А у твоих ребят передышка. Тут же и Фитч.

Фитч
  Сержант, осчастливив тебя пониманием, что ты пойдешь первым, кидает свои гранаты – они улетают: кажется, что прямо в небо. От души зашвырнул.
  – Пошли парни! – кивает вперёд Олд-Фешн ещё даже до того, как раздадутся взрывы.
  И ты бежишь, чувствуя, как колотится сердце. Тут главное не потеряться, пока ещё ничего страшного не происходит, впереди только ящики: минуешь один штабель, второй, впереди раскатисто хлопает, огибаешь третий штабель из бочек (вот черт, лишь бы не с маслом каким-нибудь!), и там – вот они, япошки, за своими мешками с песком, обложились... а в руках у них винтовки, и винтовки эти смотрят прямо на тебя. И они стреляют в тебя!
  Ощущение жуткое, как будто происходит что-то непоправимо ужасное, но ты, дернувшись, чуть не упав, успеваешь отпрянуть назад за эти бочки, за нагроможденные на них сверху паллеты с мешками. Не попали! Вместо облегчения – глупая мысль не вовремя: а почему у них на пирсе столько всего? Зачем? Они его не разгружали что ли?
  – Давай, гранаты! – орет тебе в ухо сзади капрал. – И ты тоже! – это он Ист-Сайду.
  Вспоминаешь про гранаты – успел забыть про них.
  Отвалившиеся предохранительные рычаги скачут по настилу. Не сговариваясь, держите каждый свои "подарки" по паре секунд – расстояние-то крошечное, метров десять до врага, так надежнее. Кидаете через препятствие по одной. Перед взрывом слышно крики, "чего-то там сукуэ".
  Ха-даааш! Ха-дааш! Вопит кто-то с понижением, словно затихающая мелодия. Ещё по одной. Ха-дааш! Ха-дааш! Стоны.
  Машинально бросаешься вперёд, но Олд-Фешн удерживает тебя. Почему!? Оказывается, он сам ещё одну бросил, ты и не видел. Ха-даааш! Тихо.
  Он кивает – и вы все, как подкинутые пружиной, кидаетесь из-за укрытия, крича и паля наугад, просто перед собой, плевать, что там, вы как в лихорадке. Японцы лежат за мешками, оглушенные, стонущие, человек шесть, некоторые, должно быть, убиты, другие только ранены, пытаются подняться, взяться за оружие. Вы добираетесь до мешков и проходитесь по ним бешеным шквалом пуль с трех метров, размочаливая в кашу, дырявя, как сыр, выбивая пыль и мозги, почти не соображая, выдавая им всё, что у вас есть, покрывая их, как мухами, маленькими черными дырками от пуль. Патроны в твоей винтовке кончаются, вылетает отстрелянная пачка, припадаешь на колено, чтобы её поменять, достаешь новую, не глядя, из патронташа на поясе. Но парни палят вокруг – по бокам, над головой у тебя, палят из автоматических винтовок, из автоматов, из чего только есть у них. Мешки с песком на другом конце японской позиции покрываются облачками пыли, ящики на том конце решетятся на глазах, разваливаются, разлетаются на части. Какой-то прятавшийся там япошка появляется на миг и отшатывается, раздергиваемый свинцовым градом, не успевающий даже вскрикнуть.
  Резко затихает пальба. У всех патроны кончились.
  – Нна! – кричит Шарки не своим, страшным голосом. – А-а-а!
  Клацают затворы, пока вы перезаряжаетесь, стучат по доскам выбрасываемые магазины. Вдавливаешь пачку, убираешь палец – затвор резко лязгает, как и положено, и вдруг чувствуешь на себе чье-то прикосновение, к бедру. Отшатываешься – это раненый японец, лежащий на помосте, тянет к тебе руку, что-то безумно и хрипло шепчет. В глазах у него боль, ничего кроме боли, из ушей течет кровь, щеки исцарапаны и покрыты копотью. Он пытается выпростать из-под тела руку. Грохает оглушительно у тебя над самым ухом – РРРАХ! Левое ухо даже закладывает, а пол-лица японца тут же уносятся брызгами, остается только неровно отломанная половина, как будто разбили гипсовую статую ударом кувалды, и он тут же утыкается этим страшным половинчатым лицом в настил. Это Олд-Фешн, заметив его, влепил из дробовика у тебя почти над плечом.
  – Не сидеть! В укрытие! Вперед! За ящики! – командует он, загоняя патроны снизу в дробовик.
  Снова вместе с остальными кидаешься дальше, подчиняясь чужой воле.
  И вдруг у вас перед мордами раздается: Тррр! Вжть! Крах! Шмяк! Дыщ! – ящики, к которым вы подбегаете кто-то расстреливает – щепки, мелкие, почти опилки, как будто эти ящики кто-то пилит дисковой пилой, поднимаются в воздух взвесью. Шлепаетесь на настил, свистят пули. Это пулемёт.
– Гранаты! Гранаты дава...!
  Бабахает прямо за укрытием. Недобросил, япошка. Штабель разваливается. Кто-то из ваших, кажется, Команчи, тоже кидает вперёд, в ответку, сначала одну, потом другую. Ха-даш! Ха-даш!
  Затихает на мгновение, вдыхаете с облегчением, но снова раздается треск дерева и звук пулемёта совсем рядом: ЧЩЕ-ЧЩЕ-ЧЩЕ-ЧЩЕ-ЧЩЕ! И тут ты, неожиданно для самого себя повинуясь секундному порыву, какому-то чутью, высовываешься из-за ящика вбок, лежа, видишь этот пулемёт с пламегасителем в виде перевернутого конуса, пулемётчика в каске, уткнувшего его сошками в своё укрытие, второй рукой подпершего приклад. Видишь вспышки его выстрелов. И стреляешь, давишь на крючок, не заботясь ни о точности, ни о чем бы то ни было, просто, как получится, бешено, не глядя в прицел: Бам! Бам! Бам! И ещё, уже лишний – Бам! – лишний, потому что ты попал. Он беззвучно исчезает за укрытием, только торчит уставившийся в небо ствол.
  – Ах-ха-ха! – смеется Олд-Фешн. – Замолчал! Вперёд! – снова лезете по обломкам, по крошеву из досок, по трупам, по чьему-то вспоротому животу, в который омерзительно мягко поваливается ботинок.
  Дальше – кусок открытого пространства. Бежите молча, сосредоточенно стуча подошвами, ожидая выстрелов. Но их нет – добегаете до места, где опять начинаются штабеля.
  Снова раздаются щелчки выстрелов спереди – один, другой, два вместе. Парни палят в ответ, по очереди высовываясь из-за ящиков, но сами вперёд не лезут. Все немного выдохлись.
  Тут сзади подбегает лейтенант и с ним другие морпехи.
  – Как у вас! Кто там спереди?
  – Стрелки. Пулемёт вот был...
  – Молодцы! Отдыхай! Дальше мы! – с ним человек десять, Лесли с огнеметом, недовольный чем-то Лизард. Они лезут вперёд, стреляя, выглядывая, прячась. Вы останавливаетесь отдышаться, садитесь, прижавшись спинами к штабелям. Ни на что нету сил. Только дышать.
  У Шарки вздымается грудь, он стягивает с себя рубашку, остается в белой майке. Кто-то прижимает руку к лицу.
  – Фууууууух! – выдыхает Ист-Сайд.
  – Эй, Лаки! А ты ничо так! – хмыкает Олд-Фешн.
  Слышите, как впереди на пирсе ревет пламя огнемёта.
  – Лесли опять кого-то жарит!
  – Горячий парень!
  Подбегает, шатаясь, ваш сержант, у него кровоподтек на лице. Все поворачиваются к нему.

Обоим
  – Три позиции всего взяли! Две лейтенант с саперами, одну мы! – говорит Олд-Фешн, словно хвастаясь. – Сейчас опять наша очередь будет.
  – Сержант, а ты где был? – спрашивает Команчи.
  – Ты чего, головой ударился? – интересуется кто-то.
  – А где Бойскаут?
  – Отставить! Приготовились... Вперёд бегом! – опять перебегаете. На ящиках странные надписи японскими значками. Хер пойми, что значат. От них у Хэппи опять кружится голова.
  Добегаете до Хокинса – он палит из винтовки, выглянув из-за ящика. Потом резко, словно увидев что-то страшное, пригибается, складывается, как перочинный ножичек, почти залегая. Ответные пули бьют в доски Дум! Дум-дум! Крак! Дум! Дум-дум! Некоторые прошивают их насквозь, вы тоже залегаете. Лейтенант оборачивается.
  – Передохнули?
  – Так точно! – отвечает Олд-Фешн. – Сняли его?
  – Не думаю, – резко дергает головой. – Кастер, в порядке? Воевать можешь?
  А ты можешь?
  – Следующая позиция будет посложнее. Держатся, как следует, ждут нас уже. Там у них пулеметчик залег, у него как бы амбразура из ящиков, стрижет из него вдоль прохода, пулей не достанешь.
  – Попробую выкурить? – спрашивает Лесли.
  – Обожди, если ящики эти загорятся, дальше не пройдем. Так. Кидаем все по одной гранате, пытаемся ему за спину закинуть, и как только рванут, все вперёд, поняли? Я поведу, вы сразу за мной.
  Вдруг откуда-то с неба буднично, как будто это оторвавшийся от ветки лист, падает граната, звякнув и перекатившись у ваших ног. Вы не успеваете толком испугаться, как Хокинс спихивает её ботинком с пирса, словно консервную банку. Влажно бухает где-то внизу, как маленькая глубинная бомба, помост под вами трясет.
  – Совсем охренели япошки! – комментирует Ист-Сайд.
  – И не говори.

Подставился.
Огреб — за дело, блядь.
А ну японец решил бы не в рукопашку ломануться, а пострелять?
Жаль челюсть.
Ну да ладно. По крайней мере есть повод не чесать языком лишний раз.

Дерьмо случается.
Проехали.
Продолжаем.

Сплёвываю кровь.
Показываю — «Вперёд» — на сей раз жестом.

Снял пулемётчика прямо с «гнезда», монотонно, почти механически выполнив все движения. Как учили. Как было нужно. Без размышлений лишних, нервозных телодвижений и ёрзанья.
Убил и ещё нескольких, оглушённых и травмированных, зная - убей их сейчас, или они убьют тебя со спины. Это написано кровью в любом учебнике любого пехотинца, любого солдата любой страны. И они это знали.
И он это знал.

А потом, не особо размышляя над содеянным, поправил каску, вытер нос (испарина покрыла небритое лицо), влажно сморгнув, нащупал ещё парочку гранат.

И - вперёд, чувствуя внутри какой-то неприятный холодок.

Лаки

  – Гранаты! Огоооонь! – кричит Хок, одновременно серьезно и с задором, и за это его тоже любят: за то, что он не играет в войну, не любит войну, не тащится по ней, и всё равно у него есть блеск в глазах, есть какая-то правильная интонация в голосе, которая превращает вас из тех, кто не хочет умирать, в тех, кто хочет победить.
  Каждый нашаривает гранату, лихорадочно отгибает усики, дергает за кольцо – кто-то сосредоточенно, как на учениях, словно боясь ошибиться, кто-то торопливо, кто-то – уже привычно. Предохранительные рычаги, отваливаясь, звенят по доскам настила, хлопают запалы, и вы кидаете все разом штук десять гранат или около того: они уходят в полёт, уменьшаясь в размере, и поначалу кажется, что кинули слишком далеко.
  Пирс сотрясает серия взрывов, почти одновременных: Па-да-да-да-дааам! Даам! С шумом опрокидываются ящики, некоторые – прямо в воду.
  – Атакуем! Атакуем! – кричит Хок, показывает рукой, мгновенно преображаясь из классного парня в опытного капитана спортивной команды убийц. И вы рвете с мест: одни в азарте крича что-то нечленораздельное, другие молча, затравленно, обмирая от предвкушения и страха близкой смерти, но всё равно уверенно, неотвратимо. Бежите, стреляя, от плеча, не целясь, по наитию выпуская пули туда, где должен прятаться враг, заставляя его пригнуться, если он там есть, убраться, забиться в щель. Ураган пуль проходится по штабелям перед вами, по просвету между ящиками под ним, откуда вам грозит стрекочущая смерть. Пули выбивают крошку и ошметки, раскалывают укрытия, поднимают взвесь, и вам чудится в ней кровавый туман, а может, он и правда есть там.
  – Граната! – кидает ещё одну Команчи, кидает Олд-Фешн, все пригибаются. Снова взрывы, и опять: Аааа! Долбят автоматические винтовки, а вражеский пулемет молчит, его не видно.
  – Вперед!
  – Огонь!
  Да-дам! Да-дам! Дам-плинг!
  – Перезаряжаю.
  Та-да-да-да-дах!
  Па-ба-бам! Па-ба-бам!
  – Вперед!
  И ты бежишь вперед, вы вырываетесь за штабель с пулеметом, вырываетесь ещё дальше, как вдруг с той стороны несколько голосов вопят что-то страшное, чуждое, хватающее за кишки:
  – КОГЭКИИИ! КОГЭКИИ! КОРОСЭЭ!
  И японцы вдруг валят на вас, кажется, что толпой, паля из винтовок, выпрыгивая из-за ящиков.
  Тра-тра-тра-тра-тра-тра-трам! – осыпает вас очередью пистолет-пулемет их сержанта: вы пригибаетесь, Команчи ловит пулю, охает, а японцы уже прут, возникая из-за ящиков, как перехлестнувший плотину поток. Первые падают, сраженные пулями – одного сваливаешь ты, но у вас уже кончаются патроны в магазинах, а задние не могут вас прикрыть – слишком тут тесно. Японцы слишком близко: вы с ними напоролись друг на друга, и их не сдержать: они прыгают на вас, как звери, вы оказываетесь лицом к лицу. Команчи сбивают с ног, кому-то всаживают штык в живот, тебя бьют прикладом по шлему, снова, снова, голова мотается, как на ниточке, не развернуться для ответного удара. На крошечном пятачке десять-пятнадцать человек топчутся, схватившись накоротке между ящиков – с той и другой стороны сзади пытаются выстрелить так, чтобы не задеть своего. Зло ахают пистолетные выстрелы.
  – Нна! Нна! – чавкает с прорезающимся тонким звоном нож, протыкая кому-то не то печень, не то горло. Слышно хрипы, стоны, надсадное пыхтенье, удары. Крики. Негромкие, но отчаянные крики. Кого-то убивают прямо сейчас, возможно, выдавливая глаза. Ставка у всех одна – жизнь, и способ выиграть один – смерть того, кто напротив. Рукопашная.
  – Помоги! Помо...!
  Хрустит кость, глухо бьют окованной деревяшкой по человеческой плоти, ревет Команчи, которого топчут ногами.
  А тебя прижали к чертовому ящику – ваши винтовки зажаты между телами, вы не можете ими действовать. Видишь лицо – плоское, злое. Не злые глаза, не злой рот – всё лицо злое, дышащее потом и каким-то неизвестным запахом, кажется, зубного порошка или ещё чего, кривые зубы с золотой коронкой, обветренные сухие, растрескавшиеся губы и карие, остервенелые до черноты раскосые глаза. Оба пыхтите, пытаясь сделать что-то осмысленное – выпускаете из рук винтовки, но они не падают, зажатые между телами. Он перехватывает за запястье твою руку, тянущуюся к пистолету, а второй хватает за горло. Он будет душить тебя. Он что-то кричит. В голове звон – потому что ты получил по ней несколько раз, но ты ещё защищаешься.
  Худые, как ветки цепкие пальцы цепляются к твоему горлу – чувствуешь обручальное кольцо на его руке.

Забросали ананасами японских бармалеев, как подарочками на рождество.
Оглушительная канонада, грохот разрывов десятка гранат - словно фейерверк по случаю праздника смерти.
Не думал о ней Лаки сейчас. Просто с винтовкой, оскалившись, словно боевой пёс на инстинктах, он рванулся по команде вперёд, поливая свинцом позицию врага, паля почти вслепую, особо не прицеливаясь, потому что задумка другая - взять нахрапом, без хитринки.
И была в такой тактике заковыка - не подрасчитали слегка, что всех-то из укрытия гранатно-бомбовым ударом не выкуришь, и кто-то, засухарённый, останется.
Яростным кличем зарычали косопузые враги и кинулись врукопашную.
Фитч на секунду подумал, что это его кровь брызнула ему на лицо. Потом понял, что не его.
А потом его закрутило в бешеном ритме рукопашной схватки, и по каске застучало чем-то тяжелым, и он уже не думал ни о чём, кроме одгого: "Какая же, блять, тяжёлая эта штука у меня в руках!"
Он бросил винтовку, с трудом дыша и стараясь отпихнуть япошку локтями, схватился за его запястье, стараясь разжать стальную хватку смыкающихся на шее тощих пальцев, а второй рукой стал судорожно нашаривать свой пистолет или нож - что окажется ближе и под рукой быстрее.
Вогнать по самую рукоять в пузо или выпустить пару-тройку пуль в него же - никакой разницы не будет. Просто выжить. Хоть как-нибудь. Почти не дыша и пыря глаза яростно и свирепо, со свистом дыша.
Глядя смерти в лицо и узнавая в её взгляде себя самого, с замаранными по локоть руками в чужой крови.

  Помнишь, как парни сомневались в учебном лагере, насколько эффективно кого-то душить в бою: руки-то у противника свободны! Мало ли, что он ими сделает! Вот как в кино показывали – прыгает какой-нибудь индеец на солдата в синей форме, как начнет душить, а тот достает из кобуры пистолет – бац! И все, "хороший индеец – мертвый индеец".
  А на деле все не так – когда тебя душат, ты как жук, которого пришпилили к досочке заживо, шевелишь лапками, а сил в них нету. Воздуха! Воздуха! Странным образом в голове одновременно поселяются паника и апатия. Голова же эта зажата, зафиксирована, как в тисках, кем-то сильным или по крайней мере имеющим нехилое преимущество, и потому, наверное, остальное тело тоже не чувствует себя свободным, сильным, молодым, а чувствует слабым, скованным. Шаришь рукой, пытаешься лихорадочно что-то найти, нож там или пистолет, как-то локоть развернуть в сплюснутом пространстве – а нет, не выходит сразу.
  И когда сразу не получилось, чувствуешь бессилие. Удушье пугает тем, что ты как будто ощущаешь, как из тебя выходит жизнь. Вот её осталось на несколько секунд, а потом – всё. Хотя на самом деле перекрывают не сам воздух – передавливают жилистой, цепкой рукой сосуды, которые питают мозг, но тебе-то все равно! Ты просто хочешь ЖИТЬ!
  И уже не слышишь звуков вокруг – вскриков, хрипов, ударов – все теряет смысл. Только воздух, только кровь, только вздох.
  И все-таки пытаешься дотянуться рукой, которую он тоже схватил, до кобуры. Ведь неслучайно тебя выбрали в отряд разведчиков-снайперов. Отбирали сюда не тех, кто всегда знает, как действовать – война непредсказуема. Отбирают тех, кто действует, правильно или нет, но хоть пытается. В голове может быть паника, но руки должны делать дело, иначе точно – всё.
  Ты даже не думаешь, в патроннике ли патрон, просто понимаешь вдруг, что дотянулся, что дрожащими пальцами расстегнул ремешок, забрался под кожаный клапан, почувствовал рукоять ладонью, слава богу, что вспомнил вовремя переключить флажок предохранителя, прежде чем хватать. Есть! Потом обхватил, вдавил клавишу автоматического предохранителя – того, который не даёт кольту выстрелить, если пистолет не в руке. Потянул из кобуры – нет, не получается, япошка проклятый держит! Рука подрагивает, дергаешь раз, другой. Держит, гад! Темнеет в глазах. Дергаешь уже распростившись со всем, дергаешь снова, просто потому что страх смерти должен находить какой-то выход, а какой ещё выход тут!?
  Дергаешь – и чувствуешь свободу: выпустил он твою руку почему-то, мерзко шарит по телу, пытаясь опять её поймать! Боясь не успеть, тыкаешь стволом куда-то туда, то ли еще в живот ему, то ли уже в грудь, скрюченной рукой держа пистолет. Давишь одновременно клавишу предохранителя и спуск. Пистолет дергается, как проснувшись, чуть не вырываясь из руки из-за непривычного положения, дергается снова, как живой. Еще раз! Еще! Гулко отдаются выстрелы, доносясь, как с другой планеты, зато чувствуешь всем телом, как вздрагивает японец с каждым выстрелом, сжимается, словно усыхает немножко. И хватка слабеет – и наконец, приложив последние силы, отрываешь душившую руку от горла. Успеваешь разглядеть глаза, полные отчаянной боли, услышать, как он стонет, закусив губу, закрывает глаза, сползает куда-то вниз, а ты дышишь, кашляешь, словно в горле что-то мешается, словно он сдавил его так, что оно слиплось. Кашляешь до рези в глазах, ловишь ртом воздух, шатаясь, не понимая, что вокруг, тыча пистолетом куда попало.
  Все кончается раньше, чем ты приходишь в себя – Олд-Фешн тянет тебя за рукав куда-то вниз, пристраиваетесь спиной к ящикам. Слышно щелканье – это он опять загоняет золотистые тупорылые гильзы в приемник дробовика.
  – Ты как? – спрашивает, прижавшись каской к каске.
  Сипишь в ответ, что нормально, снова кашляя.
  – Молодец!

  На настиле грудой лежат тела.
  – Парни, расчистите тут немного! – командует Лизард с веселой и нервной ноткой в голосе.
  Морпехи спихивают трупы с пирса, чтоб не мешались, в некоторых стреляют для верности. Всплески перемежаются с выстрелами.
  Перекличка. Сейчас окажется, что...
  Не, ничего не оказывается: все отзываются или за них отзывается кто-то. Нет убитых, кажется.
  Видишь Хокинса, который аккуратно, словно боясь пролить, глотает воду из фляжки. Винтовка лежит у него на коленях. Он перехватывает твой взгляд.
  – Лаки, ты свою потерял что ли?
  Повинуясь собственному рефлекторному "никак нет, сэр" ползешь по доскам к тому месту, где боролся за жизнь. Видишь пистолетные гильзы на настиле, видишь лужу крови, натекшую из-под японца. Он лежит на боку, скрючившись, подтянув колено к животу. Лица не видно – да оно и к лучшему. Достаешь из-под него свою винтовку, возвращаешься к лейтенанту. Тот одобрительно кивает.
  – Харрелл, Фишер, МакКинли, Вудсток, Кастер, Петтигрю, Флоп и Адамс ранены. Убитых нет.
  Хок снова кивает, аккуратно завинчивая фляжку, машинально вытирает усики рукавом.
  – Синглтон, ты за старшего во втором отделении! Миррел, с четырьмя бойцами доставь раненых в лодку. Остальные – за мной! Первое отделение – вперед! Лес, ты с ними!
  Рывком поднимается с настила.
  – Подъем!

  Люди подтягиваются, первое отделение уходит вперед, лейтенант Лесли со своим огнеметом бежит за ними мимо вас.
  Провожаете глазами ребят из третьего, которые уносят раненых под руководством капрала. Все-таки ни одного убитого! Выучка? Лучше оружие? Или просто повезло? Или просто дело в том, что поле боя осталось за вами, а то бы японцы добили раненых, и они превратились бы в убитых?
  Некогда думать.

  Снова бежите вперед по настилу. Где-то над морем вдруг начинает грохотать, бабахать, перекатываться, словно гром во время грозы, но некогда повернуться и посмотреть – только вперёд.
  Ящиков на пирсе становится меньше. Впереди пальба, взрывы гранат – там первое отделение кого-то опять штурмует. Добегаете до них, готовые прикрыть огнем. Парни лежат около небольшого укрепления из мешков с песком, совсем маленького, пулемета в нем даже нет. И япошек тоже нигде нет, по крайней мере живых. Зато сразу впереди, метрах в десяти – мостки над водой, ведущие вправо от основного настила к двум приземистым деревянным будкам.
  – Прикрывай! – кричит Хок. Первое отделение палит вдоль уходящего к берегу пирса, все колошматят, кто во что горазд. Потом поднимается фигурка инженера Лесли с горбом огнемета. Он подбегает к будкам, бухается на колено и, наставив на них дуло, плюется огнем по одной, а потом и по второй. Напалм пылающей бахромой липнет к дереву, цепляется за него, сползая, как огненные сопли, по вертикальной стенке, капая в воду сполохами огня. Будки вспыхивают почти сразу.
  – Смотри, смотри! – кричит Шарки озабоченно.
  Вам не было видно, но теперь это стало заметно – часть огнесмеси выплеснулась прямо на настил. Лесли пытается затоптать её.
  – НЕТ! Лейтенант! НАЗАД! – кричит Хокинс.
  Пирс простреливается. Не лучшая затея, ну, правда!
  Лесли думает секунду, потом, переваливаясь под тяжестью своего груза, бежит к вам, пока у него за спиной разгорается деревянный настил, по которому вы должны были пройти дальше. До берега осталось, может, каких-то ярдов двести или сто пятьдесят, но дерево трещит, не думая затухать, чернеет, стреляет в воздух крупными искрами.
  Копоть.
  – Ничего! – говорит Хок. – Мы подождем.
  Лесли потерянно молчит, сняв каску и сдвинув на лоб запотевшие плексигласовые очки, глотает воду. Его дангери мокрая от пота даже больше, чем у любого из вас – он как будто из бани вышел. На лице светлые круги вокруг глаз, а ниже щеки и подбородок покрыты налетом сажи.
  Свежий запах морского бриза смешивается с тяжелым запахом гари.
Некоторые лежат, некоторые сидят. Многие явно устали и рады передышке, и черт с ним с пирсом – всё равно большую часть вы зачистили. Но может, сейчас огонь утихнет, и тогда – снова вперёд. Солнце уже жарит немилосердно, тут и ночью-то передохнуть от жары и духоты не получалось, а уж теперь... не припекает, а именно что жарит, хочется в тень, мозги под касками плавятся, словно эскимо, и стекают по стенкам черепной коробки, скапливаясь где-то в основании шеи. Некоторые бойцы одурманенно качают головами. Никто уже не шутит, не кричит в азарте.
  – Смотри, десант пошел! – говорит кто-то, кивая в сторону моря.
  И вы видите величественную картину – как сотни бронетранспортеров, ряд за рядом, переваливаются через риф, плюхаются в лагуну и вырабатывают дальше к берегу. Высадка, то, ради чего вы тут распинались, как на кресте, начинается. Берег оживает – по амфибиям бьют пулеметы, пушки, но те отвечают шквалом огня: сотни пулеметов строчат и долбят по берегу, осыпая его градом трассирующих пуль. Выглядит это настолько фантастично и громадно, словно во сне, но вы точно знаете, что это происходит наяву – ноздри не обманешь, гарь всамделишная. Загорается один бронетранспортер, другой, но большинство идет и идет к берегу, в нестройных, перемешавшихся линиях, оставляя пенные борозды на лазурной поверхности воды в лагуне.
  Но главное – японцев на берегу много, это сразу становится понятно. Как так вышло, что ни бомбежки, ни обстрелы их не поубивали всех? Огонь плотный, как пелена – видно даже, как встают тысячи фонтанчиков, как покрывают воду десятки всплесков, как стрельба сливается в единый стрекот, в котором лишь иногда прорезается голос какого-то настойчивого пулемета, бьющего длинными.
  Это будет страшная, упорная битва.
  А ваш отряд ещё даже до берега не сумел добраться...

  И тут у вас над головами начинает шуршать и посвистывать, а потом с хлопками бьет по мешкам с песком, с треском – по самому настилу. Пули рикошетируют и уносятся в небо, щелкают, летят веером в футе над головой. Это чешет пулемёт – он стреляет прямо через пламя, короткими, но щедрыми очередями. Скоро, наверное, к нему присоединятся другие, с флангов, и тогда...
  – Всем спокойно! – кричит Хокинс, перехватывая винтовку. – Со мной здесь остаются Мюррей, Синглтон, Фитч, Бивер, Догерти, Колтон. Капрал, возьми Браунинг. Ага, да! Остальные – назад, к лодке! Назад к лодке! Ползком до ящиков, дальше короткими перебежками. Сержант, ты за старшего, ведешь!
  – Есть!
  – Есть, сэр!

  И вот они ползут прочь, перебирая локтями по жестким доскам, нагретым безжалостным тропическим солнцем. А вы здесь, вслушиваетесь в треск горящих досок и свай, в посвист пуль.
  – Огонь! – кричит Хок. Вы высовываетесь из-за мешков, а кто-то из-за японского трупа, даёте залп почти одновременно, потом палите ещё какое-то время вразнобой. Огонь с той стороны становится сбивчивым, бестолковым, менее точным, хотя вам даже не видно, куда вы стреляете! Куда-то в пляшущие языки пламени, а что точно за ними... не на учениях, черт побери!
  И так несколько раз. Высовываешься, расстреливаешь пачку, затвор с восторгом выбрасывает её вверх, она катится по настилу звеня, а ты уже прячешься обратно, радуясь, что ответная пуля не нашла твою грудь или голову.
  Вокруг тебя – стреляные гильзы, уже и не сосчитать, катаются туда-сюда, звякая друг об друга. Дудухает Браунинг, который Олд-Фешн взял вместо своего дробовика, тоже выплёвывает длинные, почти с палец, винтовочные гильзы.

  Потом слышно громкий мерзкий, протяжный скрип и треск, а за ним плеск и шуршанье – это обрушивается в воду пролет настила. Прогорел.
  Больше нет стены огня, только дымится, воняя горелой корой пальм, дыра посреди пирса, шириной метров шесть. Не перепрыгнешь. Надо отступать, и Хок это понимает.
  Только как? Япошкам теперь вас хорошо видно.
  Пулемет с пирса начинает снова бить по вам, накидывая очередь за очередью над самыми головами. До него, должнор быть, чуть меньше ста метров.
  – А ну-ка вместе! Огонь! – кричит лейтенант, и вы садите опять по бьющейся вспышке. Плечо уже начинает неметь от долбящей в него винтовки.
  – Замолчал хоть, вроде, – делится своим наблюдением Олд-Фешн.
  – Дым! Дым! – и кто-то из первого отделения бросает шашку.
  – Фитч! Синглтон! Прикрываете со мной! Остальные – бегом назад!
  Остаетесь с Олд-Фешеном. Бандольер на шее уже опустел, обвис: вытаскиваешь непослушными пальцами пачку из подсумка на поясе.

  Ха-даш!
  Ха-даш!
  Пу-бу-бу!
  Ха-даш! Ха-даш! Ха-даш!
  Пу-бу-бу!
  Швить! Швить! – это над головой.
  Ха-даш! Ха-даш!
  И последний, кажется – считаешь их по привычке.
  Ха-даш! – ПЛИНГ!

  Бьете втроем по очереди, как кузнецы молотами по заготовке. Плохо что? Вас прикрыть не смогут – вы же на линии огня у них будете. Но Хок об этом уже подумал.
  – А мы ползком! Пошли! – ползете, распластав животы по настилу, чувствуете через дангери, какой он горячий. Снова чертов подрывной заряд мешает тебе ползти. Над головой теперь свистят пули и ваших, и японцев, но вы упрямо ползете, один за другим.

  Вот они, ящики. Оттуда то и дело постреливают Ист-Сайд и ребята из первого отделения, прикрывая вас.
  Ты уже столько выстрелов слышал за это утро, столько взрывов гранат, а все равно не привыкнешь к такому. Все равно каждый выстрел заставляет пещерного человека внутри сжаться, приготовиться к защите.
  Тяжко. Устал. Руки дрожат, когда очередной раз перезаряжаешь винтовку. Немочь какая-то непонятная: немеет все тело, как завяленное, как отбитое, как высушенное. Не было такого на учениях. То ли сотрясение мозга, то ли страх смерти делает своё дело. Здесь все по-настоящему, и страх какой-то настоящий, не маленький комарик, не пиявка на ноге, а огромный вампир, который садится на загривок и выматывает, высасывает прямо из шеи, пьет силы.

  Надо пройти назад те же самые ярдов... сколько? Четыреста? Те, которые вы отмахали от конца пирса. Только теперь под огнем, то и дело на брюхе, огрызаясь.
  Ставите дым ещё раз – всё, последняя шашка. На следующем отрезке Бивера цепляет в плечо, потом и в ногу – пуля срезает каблук у ботинка вместе с пяткой. Смотришь на это дело: так неестественно выглядит, такая странная мысль – оторванный край ботинка, а внутри там так же оторванный конец тела. Неправильно как-то. Просто оторванная конечность смотрелась бы как-то... ну... понятно что ли... а тут – как будто хотели откромсать ботинок, а захватили тело.
  Догерти и Колтон, пригнувшись, волочат его к лодке, он комично (да, почему-то это выглядит смешно, хотя и жутко) помогает им здоровой ногой. Вы остаетесь вчетвером – Хокинс, Ист-Сайд, Олд-Фешн и ты. Остаётесь по двое, то ползком, то бегом отступая по десять-пятнадцать метров. Как в той легенде, где дорогу к их восточному храму надо всю измерить своим телом. Или это не легенда?

  Лежите вдвоем с Ист-Сайдом. Пирс дымится, но дым сносит вправо ветром, который дует с востока, и иногда за клубами видно фигурки и вспышки. До них уже метров сто-пятьдесят, даже почти двести, но это не стрельбище, тут мишень мало того что трудно разглядеть, она ещё и отстреливается, зараза.
  Ист-Сайд родом реально с Манхэттена, из самого Нью-Йорка, таких парней тут во всей дивизии почему-то единицы: в основном техасцы, луизианцы, канзасская глухомань, улыбчивые придурки из Калифорнии, Запад и Юго-Запад, в общем. Новая Англия почему-то больше в армию идет, а не в морскую пехоту.
  Мюррей стреляет несколько раз, потом пуля бьет у самого его лица в ящик, и тот прячет голову.
  – Сука. Случайно, наверное.
  А может, не случайно? А может, у него там оптический прицел? А может, он вас подстерег? Это ж пирс, тут особо не спрячешься.

  Пока что вы прикрываете, но скоро ваша очередь ползти.