'BB'| Semper Fi: Tarawa. One square mile of hell. | ходы игроков | Open Sea. Good bye, Mama, we're off to Yokohama!

Ты, Счетовод, находишь Каталуху, и говоришь, что тебе нужно шомпольное масло, типа, закончилось, шопмолы смазывать нечем.

- Че, Счетовод, все шомпольное масло на шомпол истратил? - жизнерадостно заржал Чарли - Ну, метнись. Будет чем полирнуть шомпол, гы-гы. А то хочешь - Катахула был парнем, в сущности, незлым и протянул Артуру масленку - у меня достаточно. Макни свой шомпол. Как раз влезет, гы-гы...

Медаль! Даже в самых смелых мечтах Айзек не забредал в этакие фантастические дебри. Он едва не пропустил мимо ушей все остальное, но выражение лица Диаманти, тон его голоса вывели Скрипача из ступора. Капрал не был склонен к проявлению эмоций, и Айзек, прекрасно чувствовавший такие вещи, тут же напрягся и попытался понять, на какую именно мину он наступил.

Он-то, конечно, спрашивал не совсем про пулеметчика. Да и вообще задал вопрос только чтобы знать, в случае чего сочинять историю про продолбанный огнемет или честно признаться, что бросил его, когда спасал товарища. Помогать Диаманти и было его работой. Скрипач просто одалживал капралу свои руки. Тащить, стрелять — ну и вентиль крутить, куда же без этого. То, что к рукам прилагался остальной Айзек, являлось всего лишь недоразумением длинною в восемнадцать лет. Но Мрачный вроде и не подозревал Айзека в том, что тот его бросит. Что тогда? Неужели он волновался за Скрипача? О-о-о...

Здесь, на палубе "Зейлина", где самая большая опасность исходила от беспощадно засасывающих в свои ряды футбольных команд, под этим очень голубым небом, среди этих очень живых людей, трудновато было поверить в конечность бытия. А в конечность собственного бытия, и уж тем более бытия Диаманти, — и вовсе практически невозможно. Вот же он стоит. Хочешь — можно потрогать (если не боишься получить в глаз).

И все же Айзек знал, что записаться в огнеметчики — это такая сложная форма суицида. Почему Мрачный в это впрягся, Айзек не спрашивал. А с ним самим все было просто: он думал, что терять ему нечего, а выиграть в эту лотерею он мог целый мир, где ему нашлось бы место.

Конечно, он не хотел умирать. Но были вещи страшнее смерти.

(Конечно, он хотел стать героем. Но существовали сокровища дороже медали.)

— Ну какой из меня герой, — Айзек виновато улыбнулся. — Я буду торчать у тебя за плечом, не беспокойся.

("Даже если нам придется спуститься в ад," — хотел добавить он, но не стал. Получилось бы, что он как-то немножко навязывается.)

Первым желанием обнаружившего диверсию Тодзё Дроздовски было сорвать измаранную простыню с койки, скомкать её в очередной пинательно-метательный снаряд и зашвырнуть в дальнюю (но совсем не далёкую) стену. Однако он всё же взял себя в руки, вытащил из-под подушки верный словарик и завалился прямо поверх букв и рисунков. Пальцы лихорадочно листали страницы, а искусанная губа сдавала значение за значением, лишь бы отстал зуб-палач. Что это? Что же это? Что это, матьихзаногу, за иероглиф?!

Ну конечно! Касикомару! Слушаться, повиноваться, бояться и уважать! Ну Дойчи, ай да сукин сын!

Взломавший вражеский шифр Пол бросил словарь, откинулся на подушку и впервые за весь переход от души рассмеялся, сперва тихонько, а потом уже не сдерживаясь, в голос. Как со стороны себя увидел, вспомнив вечно трясущегося над крючковатыми письменами сутулого затворника, то озлобленного, то раздражённого, то витающего в облаках. И как его не побили-то до сих пор за кислую рожу? Жалели наверно. И тогда неудивительно, что более жизнелюбивому товарищу захотелось "разукрасить" именно такого буку. Какой же ты всё-таки лунатик, Пол Дроздовски!

Он свесил ноги с койки и спрыгнул на палубу, не пошатнувшись и не задев никого и ничего плечами. Стянул, не глядя, простынь (словарь хлопнулся на пол, но Слипуокер не обернулся), накинул её как плащ на плечи и торжественно зашагал в расположение Смита.

Хотелось что-то официозное потешно декларировать по пути на японском, навроде как "внемлите и склоняйтесь!", но вся эта шелуха словесная вдруг слетела с прорезавшегося сплава американской широты душевной и польской придури бесшабашной, никчёмной показалась, неуместной. Да и точно уж тогда за психа воспримут однополчане, ещё чего не хватало. Вместо декламаций посол доброй воли просто раскланивался театрально и смешливо подмигивал встречавшимся морпехам, не в силах удержать в себе волну хорошего настроения.

— Здаров, ловкач! — Пол улыбнулся Билли и его дружкам-подельникам, настороженно поглядывающим на визитёра, — Чего сказать хочу...

Он перекинул простынь со спины в руки и потряс получившимся "трофейным" знаменем на уровне пояса, как делали бившие нацистов парни на победных фотографиях с Африки или Италии.

— Польша капитулирует! — сыгравшая свою роль простынь оказалась небрежно скомкана и перекинута через плечо, — Но не Германии, конечно, а тебе лично, Билли Смит, да и не вся Польша, ну как я за всю-то скажу? Хотя думаю, познакомься она с тобой получше, сердце её было бы покорено!

Пол усмехнулся и протянул Билли ладонь.

— Слушай, нахер эту нашу войну, а? Проехали? Я на тя зла не держу... больше. Понимаю, ты тогда ужратый был, вона как ботинки подполковнику утопил. Я бы на твоём месте мож сосиску тебе с капустой в штаны бы запихал, счастье твоё, что не бухаю как ты. А это...

Другой рукой Слипуокер похлопал по гуталину на простыни.

— Малярия всё, сука, виновата. От неё знаешь как мозги плавятся? Сущий дьявол в душу лезет, вот те крест.

Сержанты Родео и Трещотка, рядовые первого класса Голодный Берец, Лаки, Ферма

  Турнир – дело серьезное. Это не три другана решили в картишки поперек койки перекинуться. И конечно, турнир – развлечение для всех, и кто играет, и кто не играет. Так сказать, общественное мероприятие – смотрят все желающие. Никто, конечно, и слова пикнуть не смеет до шоу-дауна, а специально выделенные "дежурные" следят, чтобы не было подмигиваний и всяких тайных сигналов. Но никто и не пытается – вся рота смотрит. Оказаться шулером на глазах у всей роты – ну, после такого останется пойти и повеситься, чего уж.
  Для игры с разрешения подполковника выделяют столовую – игры идут одновременно. Всего 30 участников. Взнос – сотня. Дополнительно ставить нельзя. Вместо фишек, когда надо купюру разбить – патроны: пять баксов за пистолетный, десять за патрон от карабина, пятьдесят за винтовочный.
  Сначала играют на шести столах – по пять человек за столом. Победитель остается с шестьюстами баксами, но выйти из игры нельзя – турнир есть турнир, иди до конца.
  Первым из игры выходит Лаки – слишком понадеявшись на сет из семерок, он проигрывает Ист-Сайду всё подчистую.
  Голодный проигрывает сдачу за сдачей, играя вместо того, чтобы пасовать. Но в последний момент, когда от его сотни остается всего полтинник, каким-то чудом добирает пятерку до стри-флэша и отыгрывает сразу сотню. Его оппонент, низенький вихрастый морпех из второго взвода, горячится, взвинчивает ставку до небес – и слишком явно блефует. И опять проигрывает! Дальнейшее – вопрос удачи, и даже проиграв пару сдач, Берец в итоге выходит победителем круга.
  Ферма перебивает ставки Лонг-Айленда и остальных оппонентов, и вообще, кажется, он легко доходит до конца первого круга, вовремя отказываясь от игры, когда враги готовят ему ловушку. А в решающий момент идет олл-инн, чем оставляет оппонентов с жалкими десятью долларами на каждого, после чего они, признавая поражение, отдают ему деньги.
  Родео играет несколько беззаботно, и это и делает его опасным. Пару раз спустив по двадцатке, на каких-то смешных парах, он выглядит, как человек, которого легко поймать. Два его оппонента – Бульдог и Ньюпорт решают сначала разобраться с ним, и оба отвечают на его ставки, взвинчивая их по кругу до небес. А потом у сержанта оказывается каре на дамах, и обескураженные противники вскоре покидают поле боя.
  Трещотка играл осторожно, и, как и Берец, выиграл в первом круге скорее случайно

  Потом победители первого круга пересаживаются. Берец садится напротив Фермы, Родео - напротив Трещотки, и у каждого еще по одному оппоненту: Ист-Сайд у первых и пулеметчик Болоньезе у вторых.
  Поехали!
  Все напряженно смотрят за игрой, проигравшиеся присоединились к зрителям. Тишина стоит такая, что слышно, как капли пота почти беззвучно шлепаются на палубу, стекая с висков и подбородков.
  Ист-Сайд играет с Берцем, а Ферма пока пасует. Но сомнения слишком легко отражаются на лице здоровяка, и разведчик-снайпер легко доводит его до кондиции, а потом вскрывает, и перебивает три двойки тремя валетами. Упс! Теперь противник Фермы усилился почти на полтысячи долларов (остатки денег Берцу ещё предстоит проиграть). Нелегко будет его одолеть.
  Родео уверенно выигрывает сдачу за сдачей, пока вдруг не нарывается на стойкий отпор Трещотки. Два сержанта поднимают ставки до четырехсот долларов, а потом... делят пот – у обоих оказываются одинаковые руки. Болоньезе идет в атаку, полагаясь на пару валетов, но проигрывает сначала Трещотке, а потом и Родео. Вскоре он выбывает.
  Ферма последовательно уклоняется от боя с Ист-Сайдом, с помощью мелкого блефа отыгрывает тридцать баксов, чтобы хоть немного раззадорить оппонента, и, наконец, сходится в решающем бою. Ставки ползут вверх – Ист-Сайд уже подустал и хочет закончить дело одним ударом. Олл-инн! И проигрывает – у обоих две пары, но у одного девятки и восьмерки, а у другого восьмерки и десятки. Вот так-так! Скоро Ферма встает из-за стола с полутора тысячами долларов в руках и ожидает разрешения поединка за соседним.
  Родео и Трещотка долго перебрасываются ставками и пасами, катая по столу туда-сюда патроны. Наконец, оба решают, что достаточно "набегались по рингу". Быстрое повышение (каждый из оппонентов думает, что оно неожиданно для соперника), и шоудаун. У Трещотки три туза. У Родео два короля.

  И вот, последняя игра. Один на один. Трещотка против Фермы. Оба на самом деле – те ещё игроки. И как только добрались до финала? Удача, не иначе.
  Оба делают вид, что изучают друг друга, а на самом деле обоим просто страшновато. Три тысячи баксов или ничего. Немаленькая сумма!
  И вот, наконец, оба решают сыграть. Оба останавливаются на шести сотнях – ощутимо, но так, чтобы проигравший мог отыграться. Карты открываются: у Трещотки – ничего (блефовал в такой игре!), у Фермы – стрит. Столовая наполняется возгласами.
  У Трещотки ещё есть девятьсот долларов. Через пять минут от них остается семьсот. Но через десять он отыгрывает почти все, что было, тысяча триста. Силы почти равны. И Ферма начинает на очередной сдаче повышать ставку. У него на несколько сотен больше, значит, он сможет додавить противника, заставить пойти олл-инн.
  И это удается.
  Глаза всех прикованы к картонным прямоугольничкам с буквами K, Q, A, J.
  Пиковый Флэш у Фермы! И... фулл-хаус у сержанта! Никто не ждал такого от Трещотки, который так бестолково блефовал в первой схватке!
  Остается пара сдач, где Ферма пытается отыграться, но отбиться с четырьмястами долларами ему уже тяжело.
  Последняя отчаянная атака с парой десяток – и игра окончена.
  Трещотка победил!
  Три тысячи достаются ему!

Лейтенант Клонис
  – Судя по снимкам, колючка дальше от берега. Она идет уступами, но там явно десятки метров в самом близком месте, – ответил капитан Хилл. – Колючка, видимо, рассчитана на то, что мы будем атаковать в отлив. Хокинс и так в курсе, у него другой приказ. Он высадится на пирсе, который выходит за пределы рифа, поэтому ему и лодок хватит в любом случае, и колючка его разведчиков не побеспокоит. А Донахъю... так-так, ну что ж, поставьте его в известность, если считаете нужным, я не против. Просто я о чем говорю? В конце концов, всё будет решаться на месте, по ситуации. Подполковник Ами примет решение исходя из обстановки. Ну, даже если часть людей задержится на краю рифа, это не так плохо – части, высадившиеся на берег, будут меньше скученны и меньше уязвимы для огня. А когда они очистят берег, прибудет и подкрепление. У нас хватает амтраков, чтобы высадить первый эшелон, так что мы окажемся в выигрыше в любом случае. Что же до санитаров – то я специально оставляю резерв у себя. Если какому-то взводу придется хуже остальных – сразу направлю их к нему. А то вдруг им понадобятся все свободные, а они у вас? Или наоборот, вам понадобится больше двух, а они в других взводах.

  Морфий раздобыть оказалось несложно. Ты же офицер – тебе есть что терять, а значит, ты не упорешься им просто так, забавы ради, и не продашь, например, какому-нибудь дураку.
  Ты просто заикнулся в разговоре об этом с батальонным хирургом, и он сказал: "Не проблема".
  Ты поинтересовался, а как там счет? И разве не надо ампулы сдавать.
  – Если дело пойдет тяжко, ампулы никому не будут нужны. А если япошек там нет, то просто вернешь назад, и всё. Да я уверен, что никого там нет, – махнул он рукой. – Я уверен, что ты мне их принесешь назад, даже не подумаешь о них ни разу. Ну кто там после бомбардировки уцелеет? Три оглохших самурая, которые даже не поймут, когда высадка начнется? Да один ликор этот островок раздолбал бы в пух и прах, а тут их вон сколько... а ещё самолеты... Нет, я уверен, япошки давно смылись, побросав всякое барахло. Кстати, – он подмигнул тебе. – Я не настаиваю, но если вдруг что удастся раздобыть в качестве сувенира – буду признателен. Что? – смеется он. – У меня же дети! Спросят: "Папа, а ты был на войне-то?" Что я им скажу? Что всю войну на корабле просидел? Так хоть будет что показать.
  Действительно, обещали, что военная полиция будет стрелять по мародерам, но... во-первых, ты офицер, если ты решишь, что вот это надо забрать – то это надо забрать. А во-вторых, всем понятно, что если какой-то морпех подрежет флаг или там штык или фляжку, от Морской Пехоты США не убудет. Начальство беспокоится совсем по другому поводу: на Гуадалканале барохольство иногда принимало странные формы, когда рядовые тырили панорамы от орудий, пояски от снарядов, затворы от винтовок или зеркала от автомобилей. Просто так. А это же выведение трофейной техники из строя. Вот против такого и было отдано приказание стрелять по мародерам. А не против того, что лейтенант Клонис возьмет себе трофейный флаг. Или не себе.

Сержант Сирена
  – А вы, сержант, нарисуйте сразу и то, и то! – беззаботно отвечает Смайли, давя свою лыбу. – Морпеха, у которого на одном колене – красотка сидит, и он одной рукой её обнимает. А во второй – винтовка, и он на штык нанизал Тодзё, Ямамоту и ещё Хирохуиту какую. Отличная картинка будет!
  Смайли – родом из Монтгомери, столицы Алабамы. Чуть лопоухий семнадцатилетний паренек, всегда всем довольный, часто говорящий "Я!" когда вызывают добровольцев. Ни хера он жизни не видел, и если и целовал девчонку, то, наверное, только перед тем, как в морскую пехоту записаться. На всё смотрит большими голубыми глазами, а волосы у него – цвета соломы. Но есть в нем мальчишеский задор, вот это вот "Я участвую в большом деле", и потому он – посыльный. Доверчивый он очень – и доверяет тебе и Клонису. Сам он, может, в пекло и не полезет, но вот если скажут, кивнёт своей лопоухой башкой на тонкой шее, скажет звонкое "Есть сэр!" и побежит, может, от страха даже глаза закроет, но побежит, куда приказали. Война таких уродует не сразу. Они ещё долго думают: "Ну, это в этот раз вот так, а так вообще оно может и не так." "Так получилось!" – единственное их оправдание на все случаи. Не умеют они ни хитрить, ни изворачиваться.
  Дасти – тот совсем другого склада. Дасти – недобрый парень. Третье отделение – оно почти всё из таких, там много проблемных. Бандит, Скэмп, Джок, Пароход, Обжора – эти ребята были настоящей шайкой. Они легко могли прессануть кого-то из парней помоложе и похлипче, могли как-нибудь схитрить, чтобы чего-нибудь получить или наоборот не получить, не дураки были поотлынивать от работы или переложить её на кого-нибудь. И над другим командиром отделения они наверняка бы измывались. Любая армия – вещь такая, конечно, "ты начальник" – "я дурак", но когда бойцы заодно, они командиру тоже могут устроить веселую жизнь, особенно если он не офицер, а такой же по сути рядовой, просто назначенный следить за ними. Даже просто демонстрировать ему своё призрение – это уже психологически не каждый выдержит. Но Дасти было нелегко презирать – на Гуадаканале он вынес раненого Обжору из-под огня. Обжора был здоровенный плотный громила, а Дасти – просто жилистый сутулый парень из Иллинойса, но вот вынес, сцепив зубы. Вот это вот Дасти хорошо умел: сцепить зубы и сделать такую рожу, мол "парни, придется терпеть". И они терпели, если надо было. Дасти никогда не показывал, что доволен. Чаще всего он оставался равнодушен, мог и поворчать, даже огрызнуться вполголоса, но и не раскисал. И может быть, за этот критический взгляд на вещи и сдержанную критическую позицию по отношению к начальству (он знал, где проходит граница и никогда её не переступал), "шайка" его тоже уважала.
  Блэкторн же был служакой первого разряда. Ему было сорок два года, а первый контракт он подписал в двадцать, когда развелся с молодой женой. Можно было сказать, что служба в корпусе заменила ему брак. Тогда корпус морской пехоты был крошечным, но в двадцатые стала появляться новая техника, и тех, кто её активно осваивал, активно же и повышали. Кремень знал всякие штуки, про которые вы и слыхом не слыхивали. Например, он отлично владел флажковым семафором и азбукой морзе, умел вести стрельбу из пулемета по воздушным целям (а не просто "О, огонь по тому чокнутому япошке из всех стволов!"), успел послужить в Исландии и знал, как бороться с обморожениями, и так далее.

  Родом он был из Джорджии, из какого-то небольшого городка, участвовал в Банановых Войнах и носил планки то ли за Гондурас, то ли за Доминикану. Ну и в Шанхае тоже послужил в тридцатых. В общем, повидал мир. В службе он был аккуратен, требователен, пользуясь своим авторитетом мог легко сделать замечание любому из лейтенантов в роте, но, конечно, не при личном составе. И уж конечно любому сержанту. И тебе. Но при этом Кремень пользовался старым правилом – "не требуй того, что не можешь выполнить сам". Ему, конечно, было легко так себя ставить – казалось, что он может всё, особенно в плане физ-подготовки. Мужику сорок два года, а он на брусьях почти ласточкой летает! Пожалуй, его максимой могло бы стать: "Мало умереть за свою страну, надо ещё и притащить свою задницу туда, где это потребуется, и сделать это быстро!"

Вот такие это были люди.

Рядовой первого класса Слипуокер
  Кальмара так звали из-за совершенно невозможной рожи – у него были огромные глаза навыкате, посаженные очень широко, из-за чего казалось, что они и вправду могут смотреть в разные стороны, как у моллюска, и ещё непропорционально длинные руки и ноги. Сам он был довольно дохлый на вид, но бегал хорошо. Кроме того, он не очень хорошо уживался с сослуживцами – они его часто дразнили, и Кальмар было нормальным среди его прозвищ. Никто не хотел, чтобы рядом с ними служило такое чудо, поэтому когда надо было доложить Уэл-Уэлу – посылали обычно Дроздовски, а когда передать приказ вниз по команде – Прайса. Впрочем, в каске и выкладке он смотрелся ещё ничего.
  Кальмар был, как говорится, в каждой бочке затычка – про всё он имел своё мнение, и только при офицерах держал его при себе, да и то не всегда. Был он айовец, и уж этот-то совершенно точно пошел в морпехи, чтобы кадрить девчонок, потому что без фразы "А я в морской пехоте служил!" такому смешному парню вряд ли что-то светило в этом плане. Но в то же время Кальмар не был тупицей – он даже учился, вроде бы в колледже или вроде того. Он был как сломанные часы, которые дважды в сутки показывают правильное время: несет свою напыщенную чушь, а нет-нет, да и вставит дельный комментарий.

  Милкшейка так звали за его бледный цвет кожи – загар к нему приставал очень плохо. Ну и, если честно, в синей флотской форме он правда был весь такой свежий, мужественно милый, забавно серьезный, и все девчонки всегда на него облизывались, как на молочный коктейль, но он как будто их не замечал. На Гуадалканале он не был, и все же в отличие от многих новобранцев, легкомысленным его было не назвать. Лучшим словом, чтобы описать его характер было бы "деловой". Матрос-​​санитар 2-го класса Харлок относился к своей службе крайне серьезно: вот работа, и её надо сделать. У него как будто было убеждение (никогда он его не высказывал, это только так ощущалось), что в япошек стрелять – ну, это каждый бы смог, а вот спасать жизни – это ответственность, тут нужен человек с подходом.
  – Знаешь, я спросил у Совски, что будет хуже всего, – сказал он тебе, когда вы стояли рядом у борта корабля. – Он ответил: "Самый первый раненый. Потом проще." Волнуюсь вот. Не хочется даже с первым накосячить. Для меня – одна ошибка, а для человека, может, последний шанс... Вот думаю, брать с собой карабин или не брать. Япошки, говорят, бьют санитаров в первую очередь, но мне же он все равно мешать будет. А так возьму побольше плазмы, воды.
  Его как будто не заботят разговоры о том, пройдет высадка легко или нет. Раненые могут быть – и это для него самое важное.

Рядовой первого класса Катахула
  Стоите у поручней.
  – За здоровьечко твоего бати! – Недомерок первым присасывается к фляжке. Коренастый парень с загребущими руками, он мог эту фляжку за один раз осушить.
  – Э! Э! Полегче! – остановил его Рэйзор. – Не налегай! Короткими очередями, короткими!
  Капрал отобрал у него фляжку.
  – Да, за твоего батю.
  Рэйзор был наполовину мексиканец. У него быстро отрастали мексиканские смешные усики, черные, как смоль, и он всегда брился гладко-гладко, как на свидание. То ли стеснялся их, то ли просто не нравились.
  – Виски что надо, – кивнул Недомерок. – Эх, парни, вернемся с этого раза, я напьюсь просто в слюни. Вот когда мы прибыли в Веллингтон, я неделю не вылезал из баров.
  – Ага, и потом подрался в баре с мудаком, который тебя был выше на две головы.
  – Он меня коротышкой назвал! – возмущенно отреагировал Недомерок.
  – Так ты и есть коротышка! – заржал Рэйзор.
  – Положим, – рассудительно заметил ваш напарник. – Но одно дело, когда ты меня назвал. Или Катахула. Или даже вон Кид. При своих – это мне не обидно. Когда свои шутят про своих среди своих – это ж нормально! Но там, я мало того что пьяный, и он, сука видит, что я пьяный, так это ещё и все видят! Я, понимаешь, на Канале под дождем сидел! Я, может, поэтому и не вырос выше! Влага противопоказана моему организму. А эта новозеландская образина меня "коротышкой" называет! Ничего, я бутылкой-то до его башки легко дотянулся!
  Рэйзор опять заржал.
  – А рассказать, как на самом деле было?
  – Да так все и было!
  – Во-первых, Обри, это был моторист с крейсера. Во-вторых, с нашего. А в-третьих, ты бутылкой попал не по нему, а по светильнику.
  – Это мелочи! Детали! – отмел все уточнения Недомерок, ничуть не смутившись.
  – А потом, кстати, он тебя вырубил одним ударом.
  – Да не вырубил! Я специально упал и типа не вставал, потому что чуял, что, значит, закипаю! А если б я встал, дошло б до смертоубийства!
  – Не шутишь!? – спросил Рэйзор, и теперь засмеялись уже все.
  – Не. Там все серьезно! Не мог же я позволить себе убить военного моряка, да ещё и американца!
  – За военно-морской флот! – Рэйзор пустил фляжку по второму кругу.
  – Погоди, а откуда ты знаешь, что он был моторист? – прищурился Недомерок. – Вы что, бухали там потом?
  – Не, он мне рассказал, пока мы тебя до трамвайной остановки тащили.
  – Ну, все равно! Мелочи! Ме-ло-чи! – подытожил Недомерок.
  – В общем, детки, мораль сей истории – алкоголь вредит здоровью. Но понемножку – можно! – Рэйзор подмигнул Флориде. – Завтра продолжим "заседание клуба", мне там один боец из разведчиков-снайперов сменял полбутылки отличнейшего скотча на Зейна Грея и пару журналов. А теперь – рассредотачиваемся, пока Уэл-Уэл не... о, бля, вот и он идет. Так, отходим мелкими группами в сторону кубрика, пацаны!
  Рэйзор и Недомерок были уже бывалыми морпехами, хотя, может, и не такими бывалыми, как пытались казаться. А остальные – совсем молодняк. Моложе всех был Флорида Кид – этот даже школу не закончил. Было даже странно, что его не завернули на рекрутерском пункте, но морской пехоте, как ни крути, нужно было пушечное мясо, циферки в ведомости. Когда нету под рукой спортсменов и прирожденных убийц, сойдут и школьники. Да, шестнадцатилетний паренек будет мучиться, таская коробки с лентами, и может, однажды вовремя не донесет их до расчета. Но это ме-ло-чи. А важно – что вторая мардив полностью укомплектована личным составом и, значит, готова вступить в бой. Вот что важно.
  – Не знаю, чего-то мне не очень, – услышал ты, как Холт тихонько (чтобы тебя не обидеть) говорит это Гимнасту.
  А это было про виски. Парень попробовал виски первый раз в жизни.
  – Ничего, привыкнешь! – хлопнул его по плечу Гимнаст. Они записались в морпехи вместе и всегда просили, чтобы их ставили везде вместе. В корпусе обычно такие просьбы учитывали при возможности. Служба – не сахар, с друзьями рядом всегда легче.

Рядовой Дойчи, рядовой первого класса Катахула
  Игра в мяч, если честно, шла довольно лениво. А все из-за жары. Ночью не поиграешь, а днем солнце жарило так, что всем так хотелось подохнуть. Если бы можно было после матча пойти в душ и накатить по кружечке холодного пивка – другое дело, но тут даже воды холодной достать и то было сложно. Парни жадно глотали воду из своих фляжек, а она уже успела нагреться.
  Но все равно это было хоть какое-то развлечение! Выиграли в итоге (после упорной борьбы, от которой уже все устали) пулеметчики, хотя и с небольшим отрывом – спортсменов ни в той, ни в другой группе особо-то и не было. Бэтмен, правда, по привычке норовил кого-нибудь схватить каким-нибудь борцовским захватом, но Омайо, как и положено взводному сержанту, выступавший судьей, такие попытки пресекал.
  И всё же что-то в этом было – все изнывали от жары, разбредаясь по кубрикам и палубе, а ваш взвод изнывал от жары совместно, и не в виде какой-то обязаловки ("О, лейтенант Манго опять тренирует речь к дню, когда его сделают генералом!" – грустно пошутил Домино), а все же в виде игры.

  И все же розыгрыши зашли парням куда как веселее!
  С пастором получилось слишком безобидно – он, конечно, пошел разбираться, что за потемки на душе и у кого, но сделал вид, что это просто оговорка, и благословив всех желающих, вернулся к себе в каюту.
  А вот с маслом было придумано повеселее.
  Весь план чуть не накрылся, из-за того, что Катахула оказался не так уж прост, а Счетовод – слишком молод и недостаточно нагл. Он уже было собирался ретироваться, как положение спас Рэйзор, моментально разобравшийся "в обстановке".
  – А итишь-твою метиш! Ведь точно! Ну-ка! – он заглянул в масленку, которую Катахула протянул Счетоводу. – Обычное ружейное для шомполов не годится! Чуть не забыл! Все правильно, давай, сходи, заодно и на наш расчет принеси. А то Физик опять будет руками размахивать и страшны глаза делать, если мы перед высадкой шомпола не тем смажем. Этот по запаху учует.
  Шутка в итоге понравилась всем, кроме комендор-сержанта Блэкторна.
  – Шомпольное, значит? Е-7? Ща, будет тебе Е-7, боец! За мной! – скомандовал он и вывел Катахулу на палубу.
  Гарри Блэкторн почти всегда наказывал бойцов физподготовкой. Мозг его работал хорошо, но устроен был нехитро, поэтому в последующей серии Катахула делал все упражнения по семьдесят-семь раз.
  С тех пор и почти до самого конца плавания стоило комендор-сержанту встретить в проходе, на палубе или ещё где Катахулу, следовали "славные семьдесят семь". Кроме случаев, когда Кремень куда-либо торопился, но куда ему было торопиться на этом корабле?
  Даже Уэл-Уэл однажды спросил его:
  – Ганни, а почему у вас всегда один и тот же боец отжимается?
  – Некоторым морпехам дан острый ум. Некоторые вынуждены компенсировать его отсутствие, закаляя волю, сэр!
  – Ааа, – ответил капитан. – Понимаю, понимаю. Главное, не переусердствуйте.
  – Никак нет!
  Ганни отошел за пару дней до высадки, но остальные бойцы продолжали отпускать шутки с упоминанием семерки в стиле:
  – Нашему расчету придется ленты перезабить.
  – Зачем?
  – Трассеры поменять местами.
  – Почему?
  – Ну так забивали ж каждый пятый. А у Катахулы должен быть каждый седьмой! – и так далее.

Чарли смеялся вместе с парнями. Вот это было по нему. В конце концов, они были теми, кто вместе делает работу - типа бригада ковбоев, или на ферме, бывает, своими силами не справиться и зовешь соседей или сам кому помогаешь. Вместе работаешь, вместе ешь, вместе отдыхаешь. О будущем он не задумывался - чего там, будет работа и они ее сделают. Даже если будет тяжело. У них в округе не было принято оставлять работу несделанной.

- У нас дядька мой хорошо гонит - мечтательно поддержал Катахула затронутую тему - Мы на танцульках однажды подрались с парнями из-за ручья... Ну, подрались не однажды, но в тот раз однажды, и мне бутылку пивную об голову разбили. Только поцарапали, но крови много. И все подумали, что меня убили и драться прекратили, а меня не убили. И мы стали мириться и дядькиным самогоном так намирились, что брательник - ну, не мой брательник, у меня только Джонни, маленький, а двоюродный, домой нес. А ма увидела у меня кровь на голове и перепугалась, а па потом надавал мне подзатыльников. Сказал, что раз уж у меня не хватает ума голову не подставлять, так хоть бы ма не пугал.

...

На шутку Дойчи Чарли неизвестно как бы отреагировал - скорее всего, посмеялся бы, так-то он парень простой и необидчивый - но он ее... не понял. В смысле, не связал запрос масла кода как-там-его с последующими физическими упражнениями. Ганни припахал - так на то он и ганни. Он всегда недовольный и всегда припахивает. Тем более, что все упражнения, где не надо было шевелить мозгами, Катахула делал на твердую пятерку. Вернулся к своим, развел руками:
- Это... Масло у него... не той системы.

Он сделал паузу, не обращая внимания на общий смех, задумался о чем-то, потом выдал:
- Рейзор, ты сам сходи, а то и вправду без масла останемся.

Масло касалось пулеметов, а к пулеметам Чарли относился серьезно. Он только снаружи железный, а ухода за ним как за теленком. Но теленок сам околеет, если плохо ухаживать, а если за пулеметом плохо ухаживать - околеешь ты. Вот Катахула и морщил лоб, доставая Рейзора.
- Так это... масло-то нашли?

Упоминание о семерке Катахула понял - со второго раза - покраснел и засмущался.
- Так это, парни... У нас на ферме работы много. Вот я и крепкий такой.

Он замолчал, не понимая, почему все смеются. Но на следующий день морпехи 3 отделения могли заметить, что на деревянной накладке рукояти пулемета появились написанные несмываемым химическим карандашом цифры: "77".

- А, это…

Винк, до этого сосредоточившийся на том, что значил очередной расклад, отвлекся.

- Нет, на самом деле. Это конец чего-то. Переход из одного состояния в другое. Не обязательно худшее. Думаю, из морского в сухопутное у нас…

Он смешал карты и снова начал их раскладывать. Простейший расклад – три карты. Но гневить судьбу, пытаясь угадать слишком многое – так себе затея, и более сложные расклады Винк предпочел сейчас не делать. Ну и относительный недостаток места тоже сказывался. Карты старые, потертые, и требуют уважения. Как любой предмет, который связан с шансом. А тут случайно их на пол могут смахнуть, наступить, облить, порвать…

- Так… жезлов четверка. Заслуженный отдых, процветание. Но сейчас скорее церемония перехода из одной части жизни в другую. Построят нас, дадут окончательные инструкции, вот и будут жезлы. Это о прошлом.

Следующая карта оказалась перевернутой.

- Эм… а вот это нехорошо. Перевернутое солнце, "Скрипач", это частичный успех обычно. Но еще тщеславие, хвастовство, невежество… я не хочу пугать, но если это к высадке, то либо разведка уже облажалась, либо командование просчиталось.

На лице Вилли проявилось самое настоящее беспокойство. Но оно довольно быстро сгладилось, оставшись лишь в чуть заметно пролегшей по лбу морщине. В другом освещении, быть может, и не заметно было бы.

- Правда, эта карта про сейчас. Настоящее. Возможно, про нашу армаду. Уверен, она не только про то, чтобы косоглазым шатаут* устроить, но и чтобы показать дома, как все хорошо. Бобби тут не просто так кружится.

Следующая карта обычно обозначала будущее. И, надо сказать, увидев ее, Стэнтон был несколько удивлен. Настолько, что почесал голову, вспоминая, что в принципе применимого к их ситуации она может обозначать.

- Кубки, шестерка. И как ее лепить к нам, я не понимаю, если честно. Ностальгия это по определению. Воспоминания о прошлом…

…Говорят, перед смертью вся жизнь проносится перед глазами…

- …да, о прошлом. Там было еще что-то про применение навыков, которые давно не использовались. Не знаю, что это может быть, правда. Но еще один смысл – не бояться чего-то из прошлого, возможно, даже вернуться к этому.

Вера в мистическое давалась Скрипачу легко, как вера вообще в любую ерунду: в эльфов-подменышей, теорию относительности и непогрешимость командования. Может быть, это принадлежность к волшебному миру музыки развивала фантазию, а может просто у него была к этому природная склонность. Так или иначе, вера в чудо с детства была щитом Айзека от недружелюбной действительности.

И теперь — самым удивительным, но совершенно неподозрительным образом! — каждое слово Стэнтона оказывалось не про дивизию, а про него, Скрипача.

Церемония перехода из одной части жизни в другую.

(Скрипач — нет, тогда еще Айзек Янг — неловко вываливается из грузовика вместе с другими такими же растерянными новобранцами. В жалком подобии строя он оказывается почти (и все-таки не совсем) в самом хвосте. Хороший знак. "Добро пожаловать в новую жизнь," — хмыкает кто-то рядом с ним. "Новая жизнь," — беззвучно, одними губами, повторяет Айзек. Звучит отлично.)

Тщеславие, хвастовство, невежество.

(Скрипач думает, что справится сам. Помощь ему не нужна. Он не пишет родным, не ходит на службы, не примыкает к шумным компаниям. Диаманти? Диаманти не в счет. Айзек должен быть рядом, это его работа. Работа, с которой он справится. Сам. Вот и все.)

Не бояться прошлого... Вернуться...

(Айзека — в духоте кубрика — прошибает холодом, затем приходит тошнота.)

(А, отбой, это просто кто-то из футболистов снял ботинки.)

(Он не боится. Он не вернется, так что и бояться тут нечего.)

Нет, не может это быть про него. Винк прав в своем толковании. Конечно, прав. Ему ли не знать, что говорят его карты. У Стэнтона хорошие руки, таким хочется верить. Айзек успел заметить, что иногда они дрожат, но когда доходит до дела, не подводят. Вот и сейчас: плавные, уверенные движения, приятно посмотреть. Если бы карты звучали, вышел бы...

...отличный реквием.

(Лезет же всякая чушь в голову.)

— Ух ты, действительно совпадает. Себе ты тоже гадаешь? И... как? Сбывается? — Скрипач поерзал немного на кровати, облизнул пересохшие губы. — А можно мне погадать? В смысле, не мне, я-то не умею, а на мое будущее?

(Никаких малодушных кубков там нет и быть не может, Айзек был уверен, но все же хорошо было бы убедиться...)

  Так плавание и прошло.
  Для кого-то скука.
  Для кого-то какое-никакое развлечение и новые впечатления.
  Для кого-то – измазанная гуталином постель, для кого-то – сорванный банк и мечты о том, как его потратить.
  Для кого-то – возможность получше узнать сослуживцев, решить свои мелкие проблемы или приобрести новые.
  Одни были в центре внимания, другие – в тени. Одни ощущали беззаботную веселость, другие – угрюмую решимость. А некоторыми овладела дикая, сосущая, предсмертная тоска. Но при этом все делали примерно одно и то же: вставали, отстаивали очередь в душевые, слонялись по палубе, проверяли снаряжение, курили, убивали время.

  В последний день, 19 ноября, с утра всем приказали выстирать белье, чтобы утром одеться в чистое. Даже воду под это выделили. На экваториальном солнце ваши трусы, носки и майки высохли почти моментально.

  Ближе к обеду на "Зейлин" с эсминца по тросу передали пакет, который подполковник Ами распечатал и зачитал вам по громкой связи. Это было обращение генерала Смита.

  Офицеры и бойцы Второй Дивизии!
  Решительное наступление с целью сокрушить врага в Центральном Районе Тихого Океана началось. Американские воздушные, морские и наземные силы, частью которых является дивизия, скоро захватят удерживаемые японцами атоллы островов Гилберта, которые будут использованы в качестве баз для дальнейших операций. Наша текущая задача – захватить атоллы Тарава и Апамама. Армейские части, входящие в состав нашего Пятого Амфибийного Корпуса, одновременно с этим захватят Макин в 105 милях к северу от Таравы.
  Военно-морские силы прикроют нашу высадку и окажут поддержку в виде обстрела и бомбардировки с концентрацией и мощью, не виданными за всю историю войн. Они останутся с нами до тех пор, пока цель не будет захвачена и мы не организуем её оборону. Гарнизонные войска уже находятся в пути, чтобы сменить нас, как только мы выполним свою часть работы, очистив территорию от японских войск.
  Наша дивизия была выбрана командованием для штурма Таравы за свой боевой опыт и высокую эффективность. Мы не обманем оказанного нам доверия. Мы, первые из американских войск, атакуем обороняемый противником атолл. Вся нация с нетерпением ждет вестей о нашей победе.
  Я знаю, что вы хорошо подготовлены и в отличной форме, чтобы справиться с порученной задачей. Вы быстро возьмете верх над японскими войсками; вы решительно разгромите и уничтожите коварного врага, бросившего вызов нашей стране. Ваш успех принесет новые лавры и обогатит славные традиции нашего Корпуса.
  Я желаю вам удачи и пусть Господь хранит вас.

  Как и во все последние дни, жара стояла страшная.
  Люди скапливались у макета острова, находившемся в "кают-компании" (большой комнате, использовавшейся для брифингов). Ещё разок прикидывали что-то запоминали.
  Другие проверяли снаряжение. Скатал пончо? Как-то кривовато что ли, перезакатаю. Штык наточил? Посмотрю ещё разок, вдруг где-то недоточил. Винтовку проверял? Проверю ещё раз, вдруг ржавчина.
  Почта уже два дня как закрылась, и все равно Манго несли и несли последние письма. Он читал их, такие разные и такие похожие. В одних – показная веселость, пафос, бахвальство. В других – куча ничего не значащих вопросов. В третьих – пожелания. В четвертых – про вечную любовь. И ни в одном, но почти что в каждом – тоска между строк, тоска, которую не замажешь канцелярской тушью. Тоска, которая пробирает аж до самого живота.
  "Я могу умереть."
  "Вряд ли, да."
  "Но могу."
  И тогда – всё.
  Есть там Бог или нет... всё. Не будет больше ненавистного твиндека, не будет солнца, не будет моря, не будет надоевших рож.
  "Там что-нибудь вообще будет?"
  Никто не знает, потому и тоска.

  В начале первого сыграл ревун – двадцать три раза. Это означало – "ожидайте атаки противника в любой момент." "ЭТО НЕ ТРЕНИРОВКА!" – сообщил капитан. Все надели каски, жилеты. Над ордером кружило около ста самолетов – ни одного зенитного разрыва, ни одной приближающейся от горизонта точки.
  Через час последовал отбой.
  В семь часов вечера началась католическая месса, по неизвестной причине её проводили не на палубе, а в кают-компании, и несколько сотен человек стояли на коленях в самом помещении и во всех примыкающих к нему коридорах.

  Все снаряжение проверено. Все оружие вычищено до блеска. Все личные вещи убраны в казарменный баул.

  Пока шла служба, Лаки-Страйк стоял, облокотившись на леер, и плевал в воду, рядом с ним перегнулись несколько других бойцов, не пошедших на богослужение.
  – Если бы сейчас из воды вылетела летучая рыба и шлепнулась на палубу, как в тот раз, она бы, наверное, изжарилась, – пошутил он.
  – Скорей бы уже... – сказал Лафайетт. Он не плевал, только отрешенно таращился на волны.
  – Ни поспать, ни передернуть, да малыш? – поддел его Лаки-Страйк.
  – Пошел ты...
  – Скоро все туда пойдем.
  – Не каркай.
  – Да всё будет нормально, парни! Всё будет нормально.
  – Флот их просто размажет.
  – Ну да, ну да.
  Сто раз уже всё это обговорили, уже рот вяжет от этих слов.
  – Гранаты проверил?
  – Проверил.
  – Дымовые бойцам раздал?
  – Раздал.
  – А себе взял?
  – Взял.
  – Скоро всё кончится! – с наигранным весельем обронил Землекоп. – Я знаю, парни, у меня...
  – Скоро всё начнется, – заткнул его кто-то постарше.
  Лаки-Страйк опять плюнул, так далеко, что нельзя было даже различить его плевок, качающийся на волне.

  Солнце торжественно потонуло в океане. Самолеты разлетелись по своим авианосцам, как птицы по гнездам.
  Темная, душная, зловещая последняя ночь накрыла корабль. Ночь с пятницы девятнадцатого на субботу двадцатого, для тех кто ещё зачем-то следил за днями недели.

  В восемь тридцать выключили свет. Подъем был назначен на полночь.
  Четыре часа сна – это много или мало? Вроде бы мало. Но все желающие выспались уже днем, а из тех, кто девятнадцатого не сомкнул глаз, не все вообще смогли заснуть. Даже храп в кубриках стоял меньше, чем обычно. Зато слышно было, как многие ворочаются с боку на бок в койках.
  "Скоро всё начнется."

 – Знаешь, я спросил у Совски, что будет хуже всего, – сказал он тебе, когда вы стояли рядом у борта корабля. – Он ответил: "Самый первый раненый. Потом проще." Волнуюсь вот. Не хочется даже с первым накосячить. Для меня – одна ошибка, а для человека, может, последний шанс... Вот думаю, брать с собой карабин или не брать. Япошки, говорят, бьют санитаров в первую очередь, но мне же он все равно мешать будет. А так возьму побольше плазмы, воды.
Пол смерил испытующим взглядом Харлока и улыбнулся:

— Побольше бы нам таких как ты, Фанни, мир был бы лучше. Надеюсь, у тебя большая семья! А карабин не бери, поверь, не бери ты его. Там островок — тьфу, не то что Гуадалканал. Вот туда бы карабин стоило взять сразу. А тут, ха. У япошек будет дохрена целей поопаснее санитара, а если совсем приспичит — возьмёшь ружьё того бедолаги, которого будешь бинтовать. А такие будут, точно тебе говорю. Ну а если ошибаюсь, то это значит, что все живы-здоровы будут, и тогда зачем стрелять?

Слипуокер похлопал санитара по плечу и пожал ему руку, и на прощанье, и как благодарность за пустой шприц для розыгрыша Дойчи. Не знал тогда Дроздовски, что ему это всё боком выйдет. Хотя это ещё как посмотреть...

- Со всяким бывает, эй, - добродушно ответил Билли, пожимая руку Пола. Что именно из всего упомянутого происходило с каждым, Дойчи не уточнил, - Война вообще дрянная штука. Была бы воля, никто бы не воевал. Но что делать, приходится. Кто-то же должен делать то, что никому делать не хочется, я?

Закончившуюся так толком не начавшись вражду со Слипуокером рядовой воспринял как все в своей жизни - пожал плечами и пошел дальше. Дни тянулись один за другим, иногда более скучные, иногда менее, но под конец Дойчи хотелось уже одного - скорей бы тревога, скорей бы высадка. Когда этот день настал, Билли даже вздохнул с облегчением. Ну вот. больше не надо ждать, дождались. Все плохое, что могло случиться, уже случилось, просто еще не наступило.

Плейсехолдер