Бык бессловесный, хлебом и водой снабжающий
Монахи-акимиты, родные брат и сестра, Сисилий и Феодора, возлегли вместе на распотрошённого ритуального быка ровно за три года до начала второго тысячелетия от Рождества Христова. Плодом этой кровосмесительной связи, выкованной в одном из вопящей молитвами и рвущейся от шипастых хлыстов плоти залов Библиотеки Забытых, был рождён Ливелий. Будучи вынашиваемым Феодорой ровно три года, это существо, как шепчут среди семейства Обертус, едва не разорвал собой материнское чрево, когда пришло время так желанных своими муками родов. Мало какие документы и свитки, которые скрывали полки Библиотеки, описывали подобные случаи - ребёнок по своим размерам превосходил любого младенца, кому было суждено стать сыном или дочерью блаженных в своём знании и истязаниях неусыпающих монахов, отчего полное отсутствие волос на его теле замечалось в самую последнюю очередь. Братьями и сёстрами Библиотеки Ливелий был воспринят как таинственное послание Господа, которое истолковать возможно только спустя время. Святой Гесу, хрупкий духовный отец монахов, лишь безмолвно улыбался, будто это послание было им разгадано в момент, когда Сисилий и Феодора слились в грехе на рассечённом ножами бычьем трупе.
Дети семейства Обертус, как было известно им самим, был благословлён долгим сроком бытия, но был также проклят медленным взрослением, ведь в их смертных жилах текла чудесная кровь их первых после Господа владык Цимици. Потому всякий монах-ревенант становился зрелым мужем или же женщиной лишь к тридцати годам, хоть и выглядел куда моложе, а разум зрел, поспевая за телом, едва ли быстрее. Ливелий же сохранял молчание и невинный, как у смирённой неразумной твари, взгляд до тринадцати лет, сколько ни старались обучить языку родители его и братья и сёстры его.
Божий человек с кротким и блаженным умом, как сказал Святой Гесу. Годное для уборки и ухода за лошадьми существо, как сказали Сисилий и Феодора.
Миновали те тринадцать лет с рождения немого великана, сутулого и мрачного от великого стыда отца и матери своих. Пыль, навоз, сундуки, тяготимые диковинными текстами и реликвиями, что стекались в Библиотеку Забытых, и ничего более не было в его руках, пока четырнадцатый год не явил чудо. Ливелий назвал своё первое, по наитию избранное из тысяч слов, что произносились устами братьев и сестёр его - "Taurus". Затем он произнёс собственное имя. Третьим же словом было имя Святого Гесу, который стал свидетелем этого чуда.
Лидер неусыпающих монахов велел освободить стяжавшего язык и разум отрока от нечистого труда, обучить грамоте, занять его служением Библиотеке и Господу подобно его братьям и сёстрам... а затем улыбнулся, будто бы поняв ещё одну грань замысла Божьего, что был вложен в это существо. Сисилий и Феодора, повинуясь владыке, обнаружили эту грань немногим позже. Косноязычие, коим страдал оратор Демосфен и царь Батт.
Среди акимитов, мудрых помощников клана Извергов, нет недуга хуже, чем недуг разума. Но едва ли неусыпному монаху облегчит свою службу привычка спотыкаться о собственные слова и ими же задыхаться в момент, когда один из не-мёртвых владык требует чёткого и внятного ответа на свои вопросы касательно сокрытых в Библиотеке знаний. Плутарх писал о победе Демосфена над своей напастью путём произношения речей сквозь рёв волн с камешками во рту. Летописцы Библиотеки Забытых же указали, что в 1014 году от Р.Х. Ливелий Обертус был послан тихо и степенно трудиться келарем, следящим за кладовой со скудными хлебами и водой для монахов, которому не требовалось тратить много слов и тем более говорить с кланом Извергов о чём-либо.
Пыльные и хрупкие книги учёта, тесные для великаньего тела кухня и амбар, да хлев с жертвенным скотом, которого наказывалось усмирить и привести в один из ритуальных залов Библиотеки для начала акимитской оргии истязания. То был весь мир для Ливелия, кто своим медленно зреющим умом пытался понять - стяжание ли это дисциплины или же мука, рождённая стыдом отца и матери.
Святой Гесу, услышав сей дрожащий и обрывающийся вопрос от новоявленного келаря, ответил - и то, и другое. Также отвечал ему Господь, являясь в ярчайших видениях во время ритуального бичевания и пытками кипящим маслом.
Бык оскоплённый, счёт мудрости и могуществу ведущий
Кровь ревенантов скрывала себе несравнимо меньше чудес, чем кровь Цимици, их породивших. Однако обыкновенный смертный подобен однодневному насекомому в тени почти вечного члена семейства Обертусов. Ливелий, равно тяготимый своим делом келаря Библиотеки и преданный ему, явил такие тайны крови ревенантов на двадцать четвёртый год от своего рождения - зрение глазами Господа и слух Господен и иные проникающие сквозь мирские помехи чувства. Шаги кошки и стук мышиного сердца стали также ярки для Ливелия, как и рёв умирающего жертвенного быка. Диковинные металлические узоры на обложках книг Библиотеки были различимы во всей своей красоте, пусть великан и мог смотреть на них не ближе, чем в двадцати шагах, погружённый в темноту.
Но щедрость Господа не была этим едина, ведь тогда же Его воля послала к Ливелию некоего господина-Изверга по имени Мика. Гораздо, гораздо позже, келарь узнает, кем именно был этот выходец с Балкан, но тогда Ливелию был предложен дар Языка Зверей. Мика назвал себя учёным, а своё предложение объяснил искренним любопытством и снабдил холодной ядовитой улыбкой - может ли не решавшийся заговорить до отрочества монах освоить беседы с, казалось, неразумными тварями?
Святой Гесу смотрел на окутанного медовыми речами другого Изверга келаря и тихо смеялся. Сисилий и Феодора смотрели на сына не со стыдом, но с грешной завистью, которая позже перевоплотится в ненависть.
Научный опыт загадочного, режущего мрак хитрым изгибом губ, Мики дал результат, как и хотел Господь, его пославший. Не отвлекаясь от нехитрого келарьского труда, Ливелий сумел будто бы вонзаться своим голым, едва-едва окрепшим разумом в пустые глаза лошадей, быков и коз, а затем слушать наивные и простые мысли-слова этих тварей о пище, размножении и свободе. Сам ревенант отвечал собеседникам словами успокоения и ласки, дабы скот смирно шёл по его стопам в ритуальный зал к жаждущим очередной божественной оргии прочим акимитам.
Мика тщательно описывал каждую стадию своего опыта с той страстью, какой Ливелий не видел у самого преданного ремеслу познания созданного Господом мира акимита. Восторг Мики от своих открытий был несравним с немым удовлетворением скованного блаженной болью и голодом монаха, который окончил один из сотен тысяч переводов свитков и тут же приступил к следующему.
Вдохновлённый рвением Мики даже после скорого ухода этого Изверга из Библиотеки с нужными ему исследованиями, Ливелий дерзнуть впустить в себя мысль о богоугодном стремлении познавать и учиться, а не тонуть в пыли, навозе, числах из учётных книг и равнодушии окружавших его монахов. Языки мира, от арабского до норманнского, от огузского до парфянского, были для Ливелия куда большей загадкой, чем недоступная для понимания смертному люду речь животных, коей он сумел овладеть с необычайной лёгкостью, как отметил тот же Мика-Изверг.
Для достижения своей цели Ливелий, обыденно принимая на язык скудные капли крови из запястий Святого Гесу, молил владыку смилостивиться и позволить скромному слуге трудиться не в обособленной от Библиотеки келье с амбарными книгами, но в зале летописцев, сокровищнице выведенных чернилами речей, сплетающихся в истории многих мест и времён.
Святой Гесу дал своё согласие, благословив великана крестным знамением, и велел Сисилию и Феодоре, как породившим его монахам, следить за его успехами. Знал ли тогда духовный лидер акимитов, что отец и мать Ливелия из своей стыдливой и тщетной злобы готовы мучить сына как угодно, но не во славу Божью? Ответ на этот вопрос до сих ночей является тайной.
Святой Гесу смеялся, подняв хрупкую голову к потолку, когда Сисилий и Феодора оскопили сына за первую же ошибку в деле летописца Библиотеки. Как оказалось, символ "альфа" под пером Ливелия был слишком похож на "омикрон".
Хохот владыки оглушительным эхо застрял во снах и видениях Ливелия наяву, пока тот мучился от уродливой родительской раны меж своих чресел. Муки эти были лишены блаженства, что испытывали прочие скопцы-монахи, резавшие себя во славу Божью и ради Божественности в Себе, это были муки обиды и отчаяния. Святой Гесу не желал стяжания мудрости и силы духа для своего слуги, как думал сокрушенный гигант, имея в него веры меньше, чем тот же Мика, чужак-вдохновитель из Балкан.
Вместе с этим, недуг разума, вызванный раной и отказом акимитов от достойного за ней ухода, был много хуже потери мужского органа - в моменты волнения или страха Ливелий мог потерять власть над своим телом и вверить его бесам и демонам, которые без всякой цели вели ноги молодого летописца Обертуса прочь, назывались чужими именами и дерзили братьям-монахам. После этого безобидного для Библиотеки помутнения рассудка, что могло случиться и спустя час, и даже целый день, Ливелий приходил в себя и не мог вспомнить, к каким именно действиям бесы принуждали его тело и уста.
Но он был у цели. Господь не пытался сокрушить его, Господь дал ему испытания, что должны ярче отпечатать важнейшую веху личности Ливелия - жажду отыскать талант в себе. Великан выжил благодаря ревенантской крови и продолжил свою работу как летописец и учётчик. Не одна сотня свитков и книг, что были выкрадены из учёных хранилищ по всему известному свету, была переведена на латынь именно Ливелием, не один десяток судеб монахов и господ-Цимици был тщательно описан его пером, а число реликвий, артефактов и отнятых у нечеловеческих существ секретов, которых он успел отметить в своих огромных каталогах, было попросту невозможно упомнить. Язык Зверей, что Ливелий выучил благодаря Мике, оказался самой сложной речью в его уже очевидно не скромном опыте - человеческие языки давались ему без усилий, как если бы великан с младых ногтей обитал в землях, откуда те произошли. Даже его безумные припадки являли собой метку мудрости, ведь в минуты бесовкой одержимости Ливелий шептал и кричал слова, которых не знали в Библиотеке Забытых, а значит, ни в одном уголке мира. И если сам Святой Гесу, мастер познания среди акимитов, затруднялся ответить, была ли это ангельская речь или же речь допотопных царств, стоило ли сомневаться в абсолютном даре Господа, которым Ливелий был наделён?
Прошло два десятилетия, скованные глухими и окроплёнными мученической кровью стенами Библиотеки Забытых. Возраст Ливелия медленно подбирался к пятидесяти годам, хоть он и выглядел гладким и безбородым великаньим младенцем. И чем ближе он был к своей половине века, тем больнее было осознание своей... пустоты. Ум его был полон символов, пришедших из дальних царств и империй, и едва ли не лопался от спящих там бесов, а тело было полно равно как сил, так и гулкого эха причинённой родителями и Святым Гесу боли. Но душа, скрепляющая ум и тело, тщетно рвалась куда-то, искать что-то и слушать кого-то. Летописец Обертус каждый день поглощал факты и грани мира, однако самого мира, созданного Господом, никогда не видел.
Помог его новой мечте Мика Викос. Когда вошёл в Библиотеку Забытых вместе с его сиром, Симеоном.
Бык умерщвлённый, крови Симеона Константинопольского вкусивший
Позже Симеон, брат Святого Гесу по крови Старейшего, скажет своему дитя, что Ливелий оказался достойней остальных буйствующих в своём бичевании акимитов, потому как он сумел преодолеть тяжелейшие испытания Господа ради обретения своего таланта и полнее иных познал вкус результатов этого. Так Цимисхи и порождаются, переходя из ревенантского семейства в стан совершеннейших Сородичей, благодаря исключительности в подвигах своих.
Когда Ливелий медленно истекал кровью на полу центрального зала Библиотеки под скрипучие молитвы выстроившихся в кольцо братьев-монахов, его затухающая душа преисполнялась ненавистью к Святому Гесу, кто отказался замечать в нём то, что узрел Симеон, и к отвратительным смертным родителям его, Сисилию и Феодоре. Сознание Ливелия почти померкло в момент видения Господа, который разрешил ему это чувство и ослабил хватку вызывавших безумие бесов. Благостный ритуал Становления позволил быть Ливелию... счастливым на эти ничтожные крохи времени перед бездной смерти.
А затем Ливелий открыл глаза с витэ Симеона на устах. И вгрызся клыками в уродливое лицо матери Феодоры, что стояла слишком близко к новоявленному птенцу Цимици. Как Сородич узнал позднее, Сисилий плакал и выцарапал себе глаза, пока сын наполнял кровью матери ревущие от голода бессмертные жилы. Святой Гесу не издавал звуков, глядя на это из-под полуопущенных век. Мика Викос хохотал, прерываясь на хрип и хлопая себя по бедрам от веселья. Симеон Константинопольский выждал, пока его новое дитя насытится, и повесил на необьятную шею Ливелия мешочек с двумя горстями земли, что была собрана под Библиотекой. Семейство Обертус осталось позади. Впереди ждал весь тот мир, с которым Ливелий был знаком лишь по книгам Библиотеки Забытых.
Впервые он, будучи не-мёртвым, с погасшими навсегда чувствами окромя звериной жажды до людской крови, вышел в Константинополь. Золотой Город, под которым покоилась Библиотека, ошеломлял, пусть и при свете одних лишь факелов и луны. Вдыхая пряный воздух впервые за полвека, Ливелий ощутил, как бесы его разума затихают, а память о своих тяготах в подземном оплоте знаний Обертусов блекнет. Симеон не солгал о том, что для бывшего ревенанта семейства под луной не будет недостатка в благородном труде. Обязанности переводчика и посла при брате Святого Гесу были уготованы именно Ливелию. Краткой вспышкой пронеслось время опеки его прародителя, его уроки о питании, Традиций Каина, от которого и пошли все не-мёртвые, о диковинных в своих различиях семьях самих не-мёртвых и порождённых могущественной кровью силах, зовущихся Дисциплинами. Перестав быть восторженным ночным миром отроком, Ливелий принялся служить своему господину в мирских делах при дворе каинитов Золотого Города: читал донесения из прочих земель, коими владели или же только присматривали Цимици, общался с иноязычными гостями двора и иными жалобщиками, чтобы, сверяясь со строгим протоколом, пустить или не пустить их на приём к сиру, ведал учётом каинитов внутри или на подступах к городским стенам и занимался многими другими нужными Симеону вещами, достойными интеллекта и таланта Ливелия.
Однако эти пять лет пронеслись для новообращенного Цимици как одна ночь, быстро и неожиданно став для него рутиной. Мириады холодных лиц Сородичей-просителей и жарких и полных крови тел смертного люда и величественный блеск Константинополя вдохновляли его ковать свою собственную судьбу, повинуясь амбициям и видениям от Господа, но скудный дух и опыт Ливелия вынуждал чахнуть, как и в бытность летописцем и учётчиком Обертус, над сухими текстами. Симеон осознавал это, посему принял решение отправить своё дитя по стопам Старейшего, прародителя Дракона и всех остальных носителей крови клана.
Паломничество это калейдоскопом кружилось целых шестнадцать лет. Чудесный, пропитанный древней магией край Карпат, где Старейший вскормил кровью Йорака. Северные пустоши, вздрагивающие от гнездящихся там люпинов и хранящие память о том, как Старейший дал вторую жизнь Белобогу. Остров Кипр, колыбель того, кто по воле Старейшего станет Драконом, сиром Святого Гесу. Плодородный Полумесяц, где был иссушён нуждающимся в пище Старейшим Галлод. И Африка, раскалённые земли, где принял кровь Цимици ужасающий своей мудростью Демдемех. Эта часть света, куда в последнюю очередь направился Ливелий, явила те уроки, в которых нуждался закаляемый странствиями дух новообращённого. Ибо после такого мучительного путешествия неизведанный восток, где Старейший породил Картаририя, мог оказаться для утомлённого Ливелия лишь самоубийством.
Бледные ноги гиганта шли по пескам и травам бесконечных саванн, руки его ломали хребты львам и буйволам в пору голода, а глаза и уши молодого Цимисхи впитывали тайны мрачного и дикого края света. Смертный люд с чернильной кожей, эти бесконечные безбожные племена, не знавшие никакой грамоты и делившиеся знаниями из уст в уста, были собственностью не Клана Царей, Розы и Извергов, но Клана Прокажённых, которые здесь именовали себя Гурухами. Ливелий не верил в то, что видел - чудовищный облик этих существ не отпугивал смертный люд, но вынуждал поклониться этим древнейшим и достойнейшим правителям царств, королевств и племён. Тем самым ветвь семьи Носферату нарушала во всей своей массе шестую и последнюю традицию Каина - Молчание Крови. Это зрелище, видное издалека, дабы не быть осыпанным стрелами и копьями не терпящих чужаков смертных, поразило Ливелия. Могут ли каиниты, обитающие в роскоши Золотого Города, достигнуть той безоговорочной власти над людом и избавиться от страха быть сожжённым за небрежно осушенную жертву, как это сделали не-мёртвые чёрного континента?
Ведьма Опудо вызвалась ответить на этот вопрос. Пожиравшее внутренности детей существо с обликом, похожим на покрытую костными шипами гориллу, принадлежало к нахлёперам - коварной и вероломной ветви клана Извергов, которые отшельниками обитали в сырых джунглях и не имели слуг помимо таких же искорёженных Изменчивостью животных. Опудо не могла говорить из-за чудовищных челюстей, но Ливелию было достаточно и стаи искаженных обезьян-упырей, с которыми он общался Языком Зверей. Через них Опудо и поведала сыну Симеона Константинопольского, что сородичи Золотого Города никогда не добьются той смиренности и благоговения от своего смертного скота. Ибо распри и достойные малых детей обиды застилают глаза величайшим и старейшим из них. Ибо скот и их мнимые не-мёртвые пастыри разъединены разной верой и разными же страстями. Ибо дети Каина за Средиземным Морем не знают и не желают знать, что такое уважение к богам, стихиям и предкам.
Тогда, стоя по колено в болотной воде логова Опудо будто бледная каменная глыба, Ливелий дерзнул возразить ведьме и не согласился с последними её словами. Клан Извергов всегда чтил и будет чтить тех, кто их породил, сам новообращённый прибыл в Африку именно ради дани уважения Старейшему и поиска мудрости в древних следах его. Любил он и своего родителя, Симеона, кто прервал его чахлое бремя ревенантом-летописцем на зависть прочим акимитам. Был благодарен Мике Викосу, своему старшему единокровному брату, кто верил в него и поучал.
А затем Ливелий вспомнил о Святом Гесу и умолк. Обезьяны Опудо визжали и щелкали зубами, имитируя издевательский смех своей хозяйки. И бесы, спящие в разуме Ливелия, вновь ожили, потянули гнусные когти к его памяти. Ведьма грызла, била о камни и рвала не-мёртвое тело гиганта зубами, пока тот был сокрушён стыдом и беспомощностью. Прежде чем сомкнуть челюсти на гладком лице Ливелия, она передала через своих обезьяньих слуг последние слова.
"Коли брат отца твоего - единственный, кто мешает тебе уподобиться Гурухам, убей его. А после пошли ко мне птицу, чтобы я удивилась".
Ливелий очнулся на краю джунглей Опудо, окруженный нетронутыми сумками со своими дневниками и мёртвыми буйволами, что помогли израненому Извергу утолить проклятую жажду. Одно из жертвенных животных было безукоризненно освежеванно, шкура же на поверку оказалось волшебной - так называемая "королевская кожа", которая позволяла смертному или не-мёртвому обратиться в бывшего её хозяина. Прощальный дар ведьмы прямиком из легенд, которые рассказывали Ливелию крокодилы и слоны.
Окрепший, Ливелий решил возвращаться домой, в Золотой Город. И весь путь из дремучих хищных лесов к египетским портам, а от них и до Константинополя, гигант ни на одну ночь не переставал размышлять над сказанным милосердной Опудо. Стоило ли расценивать её совет как гнусную шутку над доверчивым неонатом? Или же ведомый честью и искренним желанием помочь брату по клану нахлёпер действительно толкал Ливелию на единственно правильный для его души шаг? Сможет ли, если так, Ливелий изменить мир не-мёртвых своим умом и талантом так, чтобы детей Каина более не беспокоила ярость людской толпы и до самого Страшного Суда услаждало их же благоговейное служение?
Как будет называться следующая глава его истории: Бык Просветлённый, облик дворов каинитов меняющий или же Бык Опозоренный, жаждой несбыточного захлебнувшийся?
Пусть ответ на сей вопрос будет дан, когда корабль из Египта, на коем Ливелий плывёт, достигнет Золотого Города, Константинополя.