Однажды в Гродно (1385 г.) | ходы игроков | Поместье Юхновичей

Это потомственные паны могут позволить себе валяться в постели после третьих петухов, а горячая кровь Юхновичей такого безобразия не терпит. И то верно: доверять никому нельзя, и лучше всего делается то, что делается самостоятельно. Кто придет на ярмарку, знает, что за Песьим углом, где продают собак – от породистых псин до подзаборных пустобрехов, можно найти палатку Кривого Збыся, у которого можно купить коня на любой вкус. Они к конюшне нужной приведет, и с конюхами договорится, и с хозяевами, чтоб продали подешевле. Вот только не знают покупатели, что Кривой, и конюшие, и «хозяева» - все под Юхновичами ходят
Одна только беда: Збысь не дурак заложить за воротник, и однажды, например, умудрился продать трехлетку-голштинца по цене пахотного мерина. Разницу, правда, потом заплатил, но все одно: проверять надо – есть такое мудреное слово репу-тация. Только за то Кривого и держат, что он умудряется, когда трезвый, неплохо приезжих купчиков обманывать.

Так что из всех семей претендентов Юхновичи были единственные, кто слышали все своими ушами. Стояли скромненько в уголке, не отсвечивали, зато реакцию народа видели в первы очи. А как до дома добрались, собрали все слухи и сплетни.
Пан Боровец был зело недоволен, что «кабана сочли хуже каких-то выскочек-лошадников и тевтонских подстилок», и грозил всем пооткручивать головы. Ругался он, ясное дело, на всех, помянув недобрым словом все семейства кандидатов. Прочие члены совета, исключая молодого Белецкого и его приятеля Тыверского, от оглашения своего мнения отказались.
За исключением беспокойного литвина Джургиса, конечно. Этот мужик, узнав о выборах князя, приказал квартал кожевенников отгородить от остального Гродно. Его люди, видимо, готовились давно, так что все три улицы, ведущие к ним, оказались преграждены импровизированными деревянными стенами, а на крышах дежурит цеховая стража с луками и, видимо, какие-то наемники. Можно было заподозрить, что Айварс под шумок решил реализовать свою давнюю мечту о самоуправляющейся территории в пределах города. Ио чем дольше кожевенник будет так сидеть, тем большей он станет занозой в боку другого претендента – Антанаса Волковича.
Идея заранее подготовиться к обороне пришла в голову не только кожевенникам: пан Тыверский, в очередной раз рассорившись с паном Белецким, объявил, что сторона русичей в выборах князя людно и оружно участия принимать не будет, но и сами не позволят кому-то приносить смерть и разорение в их дома. Восточные славяне, хотя и не являлись доминирующими в Гродно, замыкая четверку крупных народностей, вполне могли стать грозной силой, которую, если не удастся использовать в своих целях, нельзя дать использовать оппонентам.

И простой народ был тоже настороже: если шляхта начнет выяснять, кто достойнее по праву сильного, до добра не жди. Если на улочках Гродно развернется самая настоящая война, то цены на товары скоро могут взлететь до небес, и того, кто не допустит даже тени ожидаемого самыми мрачно настроенными кликушами голода, толпа будет носить на руках. Вот только шансов на такое было больше всего не у Волковичей, а у магнатов. И если двое из них готовы были побороться за княжий титул, то третьего не любил весь город и даже окрестные села.

Были и вести о шляхтичах, с кем предстояло побороться за власть. К Вилковским и Корфам приехали разодетые гонцы, которые, вручив страже письма, скрылись за городскими воротами в направлении поместья магната Кульчицкого. К юстициарию Будикидовичу пришел монашек, да там и остался. Ну а к Волковичу наведался один посланцев от цеховых старшин.

Не избежали визитеров и Юхновичи. Капитан их личной дружины, Чеслав Хмелевский по прозвищу «Хмель», сообщил, что с панами хотят видеться люди от «ночных цирюльников» - ночью и на кладбище, естественно. Чеславу можно было доверять: сослуживец Якуба, он за одну мечту о том, что его сиволапая персона может стать командиром княжьих гвардейцев, он был готов глотки рвать. Еще бы: при любом другом князе его ожидало разве что близкое знакомство с пеньковой тетушкой. Так что Хмель и его ребята дружно решили поддержать предприятие атаманов и скинули в общак полсотни злотых – свою инвестицию в правое дело Яцека и Якуба.

Привычка рано вставать осталась у Якуба сызмальства, когда родители выгоняли его из постели с первыми петухами. Тогда ему нужно было следить за скотиной, а сейчас... да, в общем-то тоже. Просто скотина была двуногой, а рога росли только от гулящей жонки. Зато чесались также сильно, как у бычков. Младший Юхнович не роптал и положенный обход совершал исправно, считая, что людям полезно видеть хозяина почаще, но издали, а ему самому полезно знать, что именно происходит в хозяйстве. К тому же, ему нравилось ходить на площадь по утру. В это время на ярморочку приходили по делу, не от скуки, товар был свежий, а разговоры бойкими. Якуб от этой деловой атмосферы заряжался на весь день. Уже потом, когда солнце поднимется да станет припекать, потомственная шляхта проснется да пойдет, млея, разгуливать меж рядов. Они не считали Юхновичей за своих, не упуская возможности тыкнуть братьев простым происхождением, будто в этом должно было быть что-то обидное. Только вот кровь у всех одного цвета, это младший братец давно выяснил, так что презрение потомственной шляхты обтекало с Якуба как вода с гуся, понимал он что все под одним небом ходят.

А вот что Юхнович ценил, так это личное отношение и заслуги. Кто в жизни чего-то своим умом и силишками добился, того стоило уважать. Пускай он по другому пути шел, да все же пришел куда-то, не сидел на месте. Не хватало таким вельможным панам смекалки да знания жизни порой, но откуда им взяться. Поглядеть на Тыверского к примеру. Наивный детина, но по-своему честный человек. В селе бы такой не пропал, хоть и маялся бы скукой. Это чувство Якубу было знакомо, он его хорошо понимал. В вот кого он не понимал, так это панов, что в жизни не держали ничего тяжелее шароварного копья. Их порода не умела за свой кусок драться, не знала, каково это просыпаться, не зная, заснешь ли вечером или с чертями будешь спорить за длину вил да жар под котлом. Такие нежились в своих перинах до полудня, потому что до рассвета заливали глаза или кувыркались у Лидки, а потом на больную голову вершили городские дела. А братьям то было только на руку. Пускай нежатся да тешатся, пускай млеют на солнышке, Юхновичи в это время будут свои дела делать. Поглядим потом, кто в князи выйдет.

По мнению Якуба, строить отношения нужно было не на знатности рода, не на чести, а на честном деле. Ничто не объединяет так, как взаимная выгода. Когда у каждой стороны есть интерес в успехе, то дело спорится и рождается верность, которую не подкупить. Главное, найти к каждому человеку подход, предложить ему то, что он только здесь получит. Так было в отряде, где можно было не любить товарища, но только он твою спину прикрывал, а ты его - в бою не до обид было. Сейчас ты подлость сделаешь, завтра тебя на копье толкнут. И так было теперь, подтверждением чему был жест Хмеля. Ведь мог он пригнуть голову, получать жалование да выжидать, но решил иначе поступить. И с дружиной сложил в общак больше чем два полных жалования с каждого. Много ли панов могли похвастать тем, что их стража отдавала на их дело все свои сбережения?

Тепло поблагодарив Хмеля за подгон, Якуб не стал его отпускать сразу, без дела:

- Нам сейчас не только злотые нужны будут, но и крепкие руки. Вспомни, и я тоже повспоминаю, кто из из наших еще на этом свете. Кто мог в отряде остаться и где сами Зубры сейчас могут. А вечером напишем письмо, разыщем их.

Когда капитан ушел выполнять поручения, Юхнович и сам принялся собираться по делам. Сел на лавку, разложил на столе кожанку да принялся проверять, все ли цело, не подтерт ли ремешок, но норовит ли оторваться. Оружие кормило Якуба, броня была ближе любовницы, и он привык заботиться о них как о себе.

- Слухай, братка, а давай псярні сабе забярэм, - не отрываясь от дела, обратился Юхнович к брату, - Паглядзі якіх сабак ты на тым тыдні купіў! Нам бы такіх яшчэ. Ды і бяруць іх больш ахвотна, чым нашых рысаков. У крамы Кубы Касога ўвесь час не прайсці. Куты нашы блізка, зручна будзе. З сабакары дамовімся. Яны бачаць куды вецер дзьме.

Идея пришла Якубу в голову, когда он возвращался домой с площади и приходил мимо потерявших от гвалта на площади покой собак. Доход от псарен был, конечно, меньше, чем от конюшен, но товар ходил чаще. Да и дело было схожее, если в детали не ввязываться. Закончив, меж тем, проверять доспехи, Юхнович снял кафтан, оставшись в портах и рубахе, нацепил кожанку и тщательно застегнул каждый ремешок. Затем повторил манипуляции с кольчугой, поверх которой уже надел кафтан. Застегнув одежду, Якуб прошелся взад-вперед по комнате, прислушиваясь к своим шагам - не звенит ли метал, не клацают ли застежки. Кольчуга была знатной, очень мелкой, кольца были подогнаны близко и сидели на теле не как перевитые цепочки, а как стальная водная гладь, изгибаясь и переливаясь при движении. Удовлетворившись результатом, Юхвович нацепил на голову свою любимую красную шапку, без которой не появлялся на улице.

- Падыду да Боровеца, як дамовіліся. Даведаюся ў яго чым мы карысныя будзем. У размове з цырульнік спатрэбіцца, - закончив возиться петлями пуговиц, Юхнович подпоясался широким ремнем с ножнами, из которых дерзко глядела рукоять меча. Черенок был давно поменян на дерево да простую кожу, к которой Якуб был привычен, а вот крестовая гарда осталась родной, да и на стертом металле навершия меча еще можно было разглядеть тонкий крест, - Ты калі ў горад пойдзеш, будзь асцярожны. Ці мала хто вырашыць пад хвацкае час пашукаць ўдачы. Адзін не хадзі. Але ты і сам ведаеш.

Тревога за брата была искренней. Якуб, конечно, догадывался, что Яцек в Гродно не только лопатой навоз воротил и за себя постоять мог, но все равно чувствовал, что должен оберегать старшего. Даже за себя Юхнович не так сильно переживал, как за брата. А ведь охотников проломить череп и правда будет хоть отбавляй. По мнению шляхты хуже Юхновичей были только Корфы, даром что немчура. Даже от Кульчицкого у панов не было такой изжоги. А значит, кто-то вполне может решить избавиться от проблем самым надежным способом. По правде, Якуб бы и сам так поступил. Без совета с братом убийствами заниматься не планировал, но что-то подсказывало младшему, что без пролитой крови не обойдется.

Проверив, как ходит лезвие меча из ножен, Юхнович сунул за голенище сапога нож - там у него был удобный карман-ножны специально для этого дела. На правое запястье, под широкий рукав кафтана, Якуб приторочил перетянутый ремешком меховой чехол, в который уложил тонкий нож для метания. Так, сунув руку в карман, он мог достать не кошель, а лезвие. Для верности лучше бы взять с собой щит, но если визит к страже с оружием еще можно было объяснить, то заявиться при полном параде уже было неуместно, так что верного дружка пришлось оставить дома, но и без него выходило надежно.

Привычка рано вставать осталась у Яцека сызмальства, когда родители выгоняли его из постели с первыми петухами. Тогда ему нужно было следить за скотиной, а сейчас… а сейчас просто не хотелось проводить лишнего времени в своём недостроенном доме, в пустой горнице ещё с плохо проконопаченными щелями, из которых всю ночь из угла в угол бродили сквозняки, с белыми, остро пахнущими свежим деревом струганными брёвнами, с одиноким топчаном и тонкими паутинками по стенам — как быстро всегда даже только что возведённый дом зарастает паутиной!

Снаружи-то особняк выглядел внушительно: два крепких, высоких яруса из толстых брёвен, тёплые переходы к стойлам и денникам, окна на тонущий в зелени Неман — поместье было на самом берегу: удобно было выводить купать лошадей. Вот только внутри ещё ничего было не отделано, даже на первом ярусе до сих пор работали, что-то строгали рубанками, стучали, пилили. Мебели только и было что топчаны, свежеструганный большой стол, лавки да табуреты всякие — даже крючки, чтобы одёжу повесить, не везде были ещё вбиты: на гвоздь цепляли. Пол был усыпан светлой стружкой, опилками; по углам лежал мусор — пыльный, но не залежалой, а какой-то чистой и свежей пылью, как всегда на стройке.

Этот новый дом строили три года и вот, кажется, наконец, достраивали: только по мелочам доделать и обставить осталось. Не то, чтобы старый, прежних хозяев, был плох, но — увы! — сгорел, когда пан Вулевич, бывший хозяин конюшни, отдал богу душу, и во владение вступили наследники. Поуправляли они конюшней с месяцок, а потом у них дом сгорел: ничего не поделаешь, пришлось продавать пепелище за бесценок, а тут и покупатель нашёлся. Пока конюшню новую поставили, пока то, пока сё, — вот дом ещё доделать и не успели. С этим всем нужно было разбираться, да только до того ли сейчас?

Дел было много, но Яцек не жаловался: он вообще бездельничать не любил — с каждой проведённой в лености минутой, чувствовал он, уходят из рук какие-то возможности, за которые можно прочнее зацепиться, крепче вгрызться в жизнь, оставить не у дел очередного ленивого дурака. И сейчас, возвращаясь с торга на вороном Грачике, Яцек чувствовал радостное возбуждение, мандраж и разве что ещё досаду, что не успел к тому моменту, когда всё началось, доделать дом. Если Яцек чего-то в жизни терпеть не мог, так это не успевать, опаздывать что-то сделать. Ещё и Збысь этот, пьяная скотина, — с весёлым, боевитым раздражением подумал Яцек, — надо было ещё и по морде дать. Яцек вообще терпеть не мог пьяниц и сам пить не любил — в голове шумит, перед глазами крутится, наутро тошно: никакого удовольствия. Но, впрочем, чего сейчас о Збысе думать: были дела и поважнее.

— Не рассёдлывай, я ещё поеду, — ловко привязывая Грачика к коновязи, кинул он подбежавшему конюшонку Данеку, тринадцатилетнему светловолосому костлявому парнишке, который чуть ли не на голову вымахал за те полгода, пока работал у Юхновичей.

Данек подобрал отставленные вилы и вернулся к раскрытым воротам конюшни, за которыми были пустые перегородки стойл, откуда крепко, до щипоты в глазах несло навозом, гнилым сеном, кожей сбруй. Здесь как раз держали голштинца, которого загнал Збысь, и сейчас Данек чистил стойло, налегал на вилы, подцепив большой слежавшийся чёрный навозный пласт — но парень был слабоват, чтобы отодрать такую тяжесть от пола, и сейчас натужно кряхтел, стискивал зубы, пыжился… Яцек не смог пройти мимо.

— Ну ты чё творишь, Данек?! — Яцек походя дал парню подзатыльник, проходя в стойло. — Смотри как надо! Дай вилы! Вот так дробишь его, — Яцек несколько раз с силой ударил вилами в пласт, оставляя цепочку дырок, подковырнул: пласт хрустко, как корка, пошёл трещинами, — потом кусками поднимаешь! Грыжу себе, что ли, захотел? Ты мне здоровый нужен! Ууу, морда, — Яцек вручил вилы обратно и пятернёй потрепал улыбающегося парня по растрёпанной светлой копне волос, — куда ты всё растёшь-то, а? Нет бы вширь расти, скоро выше меня будешь! Короче, Данько, — хлопнул он его по грязному плечу, — как закончишь с этим, у меня для тебя вот какое дело: сбегай к дому Вилковских и этого, как его бишь, тевтона Корфа, и посмотри, где они сейчас, — в городе или у себя по усадьбам в деревне сидят. Вообще посмотри, что там да как: ты парень смышлёный. Узнаешь всё как следует, колбасу целую дам. Хочешь колбасы, морда? По глазам вижу, что хочешь. Небось, целый день жрать хочется, да? — сочувственно спросил Яцек и хотел что-то добавить, но решил — не стоит, и только уже выходя из конюшни, криво усмехнулся.

Прошёл через чёрный утоптанный, в копытных следах двор со штабелем досок у входа, поднялся в пустой светлый дом, где на первом этаже ещё что-то шумно пилили и в световых снопах из распахнутых окон плавали тучи золотой древесной пыли. Прошёл на второй ярус, нашёл брата там: Якуб сидел на лавке, чистил броню.

— Здароў, Кубусь, — в разговоре с братом Яцек всегда переходил на их родное деревенское наречие, за которое его в прежние годы, когда Яцек ещё по-польски говорил через пень-колоду, его все в Гродно шпыняли. Поэтому-то Яцек сейчас любил при случае говорить по-деревенски: могу себе позволить. — Псарня, кажаш? Добрая думка: мне нашы сабакі таксама падабаюцца, — Яцек выглянул в окно, где у ворот как раз стояла свежесрубленная будка для одного, чёрного клыкастого, брудастого Пырья. — Хочаш, займіся: нам псярня тут не перашкодзіць.

— Значыць, так: ты да Бараўцы, а я да жыда пайду. Раз такая каша заварылася, грошы нам патрэбныя, Кубусь, без грошаў ніяк. Трэба выбіваць з яго, колькі дасць. Грошы будуць — усё будзе. Адзін я, вядома, не пайду: вазьму з сабой дзесятак нашых хлопцаў: авось і жидок падатлівымі будзе. Хмель тут? Што, пайшоў? Ну добра, тады вазьму з сабой Збышака. Збышак-то тут, на двары? Ну дабро.
Яцек кивнул брату и направился в свою спальню за снаряжением.

— Да, ты ведаеш, — уходя, достал он из кармана и показал брату письмецо, доставленное в его отсутствие и сейчас переданное ему одним из человек во дворе, — мне тут Валковіч піша, сустрэцца прапаноўвае. Сустрэнемся, толькі я да яго не пайду: у карчме ўбачымся, пры сумленным народзе. Адпішыцеся яму хутка.

Пока что на улицах Гродно царствовали тишина и покой. Горожане, побурлив чутка, продолжили жить прежней жизнью: ходили на ярмарку, занимались домашними делами, трудились в лавках и мастерских. Яцека на улицах узнавали и приветствовали: но не так, как большинство панов, сорвав шапку и сломав спину, а по-простецки, словами, хотя и с уважением. Все-таки плюсы в том, чтоб быть паном из народа были, хотя роль всенародной иконы пришедший к успеху парней была и нелегкой.
Вислоусый гончар, покинув прилавок, сует в подарок изящный кувшин, тетка Февронья свежими кнедликами угощает, подвыпившие подмастерья радостно кричат и зазывают с ними пива хлебнуть, а какая-то грудастая молодка цветочница под радостное улюлюканье зрителей бросилась чуть ли не под копыта коня, чтоб обнять пана и, наклонив его к себе, запечатлеть на устах сладкий поцелуй.

А пока суть да дело, Юхнович неторопливо приближался к окраине, где у крепостной стены было жидовское гетто. В многонациональном Гродно евреев практически не терроризировали, хотя всеобщей любви особо-то тоже не было. Ходили слухи, что стажа в их квартал практически не заходила, и местные были вынуждены взять защиту родных домов в собственные руки. И, видимо, делали это успешно: Яцек вот так сразу и не мог припомнить, чтобы кто-то ограбил жидов и потом этим похвалялся.
Дорога привела пана к красивому аккуратному дому с плоской крышей и широким открытым балкончиком, что разительно отличался от тяжеловесных, кряжистых строений большей части города. Именно здесь жил и хранил свои запасы почтеннейший Моше бар-Шимон, хитрая жидовская ростовщическая морда, перебравшаяся в Гродно толи из какой-то Гренады, толи из самого Офира. Поговаривали, что под этим почти игрушечным домиком были катакомбы не меньше, чем под гнезненской базиликой, а то и под самим Римом, а уж богатств там было… Вроде как бар-Шимон был правнуком самого царя Соломона, и все богатства царства Израильского, уничтоженного племенем потомков Гога и Магога, ныне называемого сарацинами, укрыл под своим обиталищем.

Порог дома ростовщика, как и всегда, впрочем, подпирала Туша. Это был огромный, почти в четыре локтя высотой лысый жид, косая сажень в плечах и неохватное брюхо. Любые одежды смотрелись на нем нелепо – все равно что княжий замок обрядить в платье, но он ни капли не унывал. Еще туша отличался немалой любвеобильностью и крепким семенем, настрогав никак не меньше десятка маленьких Тушек.
Приветливо поздоровавшись с Якусем, он пропустил гостя в чистое, светлое помещение, где за широким столом сидел сам Моше бар-Шимон, и правда похожий на благообразного библейского старца с длинной седой бородой и мудрыми, чуточку печальными глазами. Поднявшись со своего места и явив взгляду Юхновича украшенный разными непонятными узорами толи халат, толи рубаху-переростка длинными и широкими рукавами, жид степенно поклонился:
- Таки мои глаза счастливы видеть, а губы говорить приветствие достойному пану. Шо ви имеете до бедного старого Моше, и если злотые, то почему сразу да?

Шумное приветствие народа поначалу ошеломило Яцека: он, конечно, знал, что простой гродненский люд к нему хорошо относится, но такой встречи не ожидал. Кажется, многим из низов пришлось по душе, что Юхновича выбрали одним из претендентов на княжеский пост, и, конечно, просто так этот момент народной любви упускать было нельзя.

— Держи, держи, Казик! — не терпя возражений сунул он гончару серебряную монету, а кувшин передал одному из парней Збышека, шедших следом. — О, тётка Февронья, ну уж мимо твоих кнедликов я не проеду, — и, взяв один, с набитым ртом комично замахал на разносчицу, — всё, всё, прячь корзину скорее, пока Збышек с парнями тебя не объели!

От приглашения выпить Яцек, однако, отказался: походя цокая по грязной улице на своём вороном жеребце, Юхнович крикнул рассевшимся у корчмы подмастерьям, что занят, — по делам, дескать, еду. Пускай Юхновичи и были людьми из народа, но бражничать по первому приглашению каких-то подмастерьев тоже не годилось — такого человека, который готов заставить своё дело ждать, лишь бы поскорей усы в пиве смочить, никто бы не рассматривал всерьёз, а в первую очередь и сами бражники. Нет, нет, пускай видят, что Яцек человек хоть и свойский, а всё-таки занятой: не просто так на коне по улицам разъезжает, а, значит, дела имеет.

— Ну ты даёшь, Богуся! — искренне удивлённо воскликнул Яцек, оторвавшись от пухлых, влажных губ цветочницы, косо свесившись с седла. Яцек-то думал, что она ему цветочек из корзинки хочет под отворот чёрно-алой клювастой шляпы, что ли, приставить, вот и склонился к ней, а она вместо этого закинула ему руки за шею, прижалась губами, высоко запрокинув лицо. — Какая ты стала бойкая, однако! Давно ли в куклы играла, а сейчас гляди-ка! Смотри, девка, увезу, погублю! — шутливо-угрожающим громким шёпотом закончил он и сделал такое движение, будто хочет подхватить сейчас цветочницу под мышки, перевалить через седло да надать пятками в бока коню. Богуся взвизгнула, отпрянула, Яцек строго погрозил ей пальцем.

Выпрямившись в седле, Яцек уже хотел было двинуться дальше, но оглянулся по сторонам — выходка Богуси собрала зрителей, да и вообще место было бойкое, торговое — разносчицы кнедликов и цветов ходят, и корчма с пивом рядом, и лавки ремесленников недалеко… Яцек очень отчётливо понял, что сейчас должен что-то сказать — именно теперь от него ждали каких-то слов: весть о выборе претендентов на княжеский титул уже разлетелась по городу, но никто из жителей ещё толком не успел толком осмыслить, что значат для него лично фигуры каждого из кандидатов, чего ждать от каждого. Нет, нет, нужно было что-то сказать — понимал Яцек, оглядываясь на Богусю, на подмастерий за почерневшим от времени деревянным столом под тканым навесом у шинка, на вышедших из дверей лавок ремесленников, на тётушку Февронью с кнедликами…

— Добрый народ! — зычно крикнул Яцек, заставив Грачика настороженно прижать уши, нервно переступить копытами по грязи перекрёстка. — Добрый народ! — повторил он ещё раз и продолжил, лишь когда увидел, что собрал на себя взгляды, привлёк внимание. — Вы все слышали волю нашего великого князя, все знаете, что через пять седмиц у нашего города будет новый князь! Пять имён назвал великий князь, из них одно моё! Ничего не хочу дурного про других панов сказать — все благородные, родовитые, не то что я! Многие и скажут, мол, Юхновичи паны без году неделя — и правда это! Могут мне припомнить, как я тут ещё зим десять тому как голодный во рванье вот по этой улице ходил — правда, ходил, и есть здесь, кто подтвердить это может. Вон хоть тётку Февронью взять, — Яцек широко простёр руку, обращаясь к разносчице, — помнишь, тётка, как пирожками меня подкармливала? А, помнишь, да? Всегда самые подгорелые совала, а и те мне манной небесной казались! Ну так вот: всё это так, много что про меня можно сказать — и что навоз за лошадьми убирал, и что в хлеву зимой спал, — всякое бывало! Но вот чего про меня никто, не покривив душой, сказать не сможет, — Яцек понизил голос, сменил прежний задорный, шутливый тон на серьёзный, проникновенный, — так это что я хозяин плохой. Что ленивый, что злой, что неблагодарный — уж такое про меня говорить несправедливо, это напраслина будет, и каждый, кто на меня работал, такое скажет. Так ведь, Збышек? (Збышек кивнул) То-то же. А что такое наш славный город, как не общий дом наш? Разве ему справный хозяин не потребен? Вот и думайте, гродненцы, кто вам ближе — Волкович, от которого кожевенники сбежали, магнат Вилковский, который со своих земель кормится и которому до вас дела нет, судья, который… а, да не мне вам объяснять, как в суде к простому человеку относятся! — Яцек горько махнул рукой. — Или вообще немец Корф, который нас тут всех рыцарям сдаст? Вот думайте, гродненцы, думайте, кто вам ближе!

Яцек выдержал паузу, кругом оборачиваясь на коне, потом продолжил:

— А пока вот чего хочу вам всем сказать: с завтрашнего дня, с самого утра, ежели у вас какой-то вопрос или беда какая — приходите ко мне в поместье. Что помогу — пока обещать не буду: не князь же я покудова, чтобы такое обещать! Но что могу — сделаю, а что не смогу — запишу, запомню. А и вы так же — обвёл он взглядом лица прохожих кругом, — если мне чем-то можете помочь, заходите! Раз уж я за вас, так и вы за меня теперь будьте, а уж вместе нас ни одна сила, кроме Божьего соизволения, не остановит! Так что заходите, заходите все, двери открыты! Только, — с прежним шутливым тоном Яцек предостерегающе вскинул палец, — водку с брагой не несите, а то хорош я буду князь, если вместо того, чтобы дела делать, мы перепьёмся все! И ты, Янек, — обратился он к цветочнику, наблюдающему за речью из двери лавки, — за Богуськой-то своей следи! Огонь девка: прибежит первая, а тут уж я и не знаю, как удержусь! — Яцек с комичной виноватостью развёл руками.

—

Оставив десяток бойцов у входа рядом с Тушей, Яцек прошёл в светлицу, поклонился ростовщику в ответ, обменялся приветствиями, дождавшись приглашения, уселся. Он не собирался принимать по-еврейски хитрый тон старого Моше — в исполнении нееврея он звучал бы оскорбительно, — не собирался и рассыпаться любезностями, уверениями в нежных чувствах к еврейскому народу: Моше был ростовщик, а значит, наверняка не дурак, чтобы покупаться на такое. Особой любви к евреям Яцек и правда не испытывал, даже, скорее, испытывал недоумённую неприязнь к жидовскому стремлению жить наособицу, отвергая Христа, — ну неужели сложно, как все, принять истинную веру, разве обязательно упорствовать в заблуждениях? Но вообще говоря, это было не его дело: хотят попасть после смерти в ад, пускай идут, — в конце концов, мало ли христиан по своей воле занимались вещами куда страшней ростовщичества? Да и вообще, что плохого в ростовщичестве? Неприятное, но полезное занятие. И всё же — неприятное: вообще всегда неприятно у кого-то что-то просить.

— Конечно, я за злотыми, — прямо ответил Яцек. —Вы не дурак и, конечно, понимаете, в связи с чем мне потребовались деньги. Впереди меня ждут затратные пять седмиц.

Кажется, Юхновичам и вправду удалось почти невозможное: став панами, остаться среди горожан своими, оставшись простыми гродненцами, не скатиться в запанибратство. Так что, приветствуя старого знакомого, горожане совершенно не кривили душой. Хотя, конечно, того же Волковича добрая половина из них встречала бы также радостно. Хитер был хромой литвин, хитер и осторожен: будучи паном, сумел спеться с цеховиками и даже объединить различные гильдии в один ремесленный цех. Все эти суконщики и гончары видят в нем защитника, как в Яцеке – мечту любого обывателя: подняться из грязи в князи. И там, где Юхновича услышат те, к кому он обращался, Волковичу подсобят его верные холуи, разнося слова по всем цехам. Если уж драться за любовь горожан, именно он и будет самым опасным противником. Но пока что все это в будущем. А пока Якусь держал слово. И люди видели, что он говорит искренне, от сердца. Говорит на понятном языке, без привычного панского высокомерия. И все-таки все чувствовали, что с ними говорит не зазывала с улицы, а шляхтич – уверенно, властно, твердо: как человек, знающий цену себе и ценность своего времени. Немудрящие шутки вызывали на лицах открытые улыбки и искренний смех, воспоминания – ответные слова. Февронья так вообще всплакнула над тяжелой Яцековой долей, начав убеждать всех, что, дескать, только она и спасла будущего господаря. Один из охранников, Ворона, не преминул напомнить, что Юхновичи-то и сами за добро всегда добром платили – и угощением, и даже поденной работой для тех, кто готов был взаправду трудиться. А вот когда с воспоминаний перетек разговор на речи серьезные, тут и народец построжел. Пара человек отвернулась, не желая слушать о политике, зато большинство внимало каждому слову. Да и говорил пан дело: горожане, хоть и злились подчас на панов, своей родиной гордились и считали, что славный Гродно на величественном Немане – их общий дом. Пусть в нем есть и дальний родич – бездельник и пьяница, и купец с задранным носом, никого за родню не держащий, и простой работящий парень: но ведь так в каждом семействе, что живет в городе несколько поколений и уже дало немало ветвей. Да и с тем, что Юхновичи – хозяева справные, никто бы и поспорить не мог. Они да Радкович – единственные, кто вошли в Раду за умение делать дела успешно. А прочие – потомственные паны да священники. Немчура есть еще купеческая – так немчура он и есть: вспоминать тошно. А Юзефович все купил: то есть тоже не свойский, не рукастый. К тому же Юхновичи добрым работникам никогда не скупились на плату, да и в обиду своих не давали: коль работаешь хорошо, то живешь, как у Христа за пазухой. Подмастерья, конечно, остались недовольными камнем в огород Волковича, но за одобрительным гулом прочих их не было слышно. Стало понятно, что если еще раз удастся такое провернуть, то горожане всерьез заговорят о том, что лучше князя, чем Яцек, и не надо: он-то выгребет весь навоз из города, он умеет! Да и поможет и защитит, как оборонял своих работников от нападок! Вон, словом и делом готов помочь тем, кто, как и он раньше, слаще щей ничего не едал! *** - Таки имею разумение мало-мало, - согласно кивнул жид, - и готов как всем и как всегда предоставить до двухста злотых под двадцать процентов на четыре седмицы. Но мое больное сердце говорит, что ви имеете желание до большего. Я бы мог затянуть пояс и заставить внуков немножко познакомиться с тенью голода, но ясновельможный пан в голову не только ест, но таки и думает. А значит, понимает, что шансы того, что у пана не будет живых наследников вернуть бедному еврею его последние злотые, немного больше, чем ему хотелось бы. Ви же имеете понимание, что я бы хотел от вас получить в подарок уверенность, что в любом случае получу свой скромный гешефт и не пойду просить милости у соседей? Ше ви можете сделать такого, чтобы я заплакал от счастья и развязал мошну перед таким достойным паном?

— Эту уверенность вы получите, — твёрдо сказал Яцек, — но пока я хочу поговорить с вами о другом. Из стен вашего жилища это могло не быть слышно, но ваши внуки наверняка вам докладывают о том, что происходит на улицах. Некоторое время назад я произнёс на улице небольшую речь, и люди меня приветствовали. Говорю это не чтобы похвастаться, а чтобы вы знали — мы с братом имеем кое-какое влияние на местный народ. Кажется, простые люди не всегда хорошо относятся к людям вашей веры? Если мы с вами найдём общий язык, мы сможем исправить эту неприятность.

Старик-еврей пожамкал губами, словно хотел что-то сказать, огладил бороду и указал величественным жестом на стол, где стояли старенькие, чуть тронутые патиной медные весы:
- Ви таки видите их также, как и я? Все должно быть в равновесии, и человек делает одной рукой ненависть, а другой – любовь. Ви хотите внести разлад: а значит, вей з мир, народ захочет ненавидеть других шлимазалов. А те сильнее возненавидят и детей Моисея, и тех, кто с ними имеет дружбу. К тому же зачем мне нам народная любовь, если инший пан завтра предложит защиту и покровительство властью и мечами? Этот товар таки не хуже мимолетного отношения. Правда, столь же недолговечен. Я видел многое, поверьте, и хотел бы передать до детей своих ше-то более материальное.

— Властью и мечами… — криво усмехнулся Яцек. — Уж вы-то лучше прочих должны понимать, что если народ поднимется на ваших людей, власти не станут слать в гетто стражу, чтобы она защищала вас до последней капли крови. Вы искренне ждёте, что благородный пан будет держаться своего слова и клятв, данных вам? Знаете, я сам шляхтич без году неделя, но одну вещь о благородных панах понял: любое их слово, данное тому, кого они считают ниже себя, не стоит ломаного гроша. А что до грошей: я понимаю, вы хотите залога. Вы его получите, вы получите очень материальный и хороший залог, но сперва я хочу, чтобы вы поняли — другие заёмщики обещали вам какие-то блага в будущем, я предлагаю вам кое-что в настоящем. И не говорите мне, что вам всё равно, как относятся к вам гродненцы — не скажете же вы, что вам будет наплевать, если кто-то начнёт подбивать их на погром?

- Пан делает мне угрозы? Азохен вей!, - Моше всплеснул руками, - Та ми сорок лет ходили по пустыне, можем перетерпеть, если пустыня на пару лет зайдет к нам! Я уверен в том, что за небольшую добавку к займу и та маненечко меньший процент половина здешнего панства протянет мне руку помощи: если сама не пойдет делать нам похохотать вместе со всеми.
А еще я знаю, что народ сегодня хвалит, а завтра поносит. Клянусь бородой Ноя и двенадцатью перстами кишки Моисея, я рад бы, если слова «возлюби ближнего своего» касались и бедного еврея, и даже подумал бы о благодарности… После того, как убедился бы в столь христианских чувствах. Я, как и ви, большой сторонник настоящего, и покупать будущее в краденом мешке из-под брюквы не буду. Это шеб ви знали. Я делаю вам этот слов, потому что на большинстве других шляхтичей земля держится. Когда они в ней зарыты.

— Ну какие угрозы, что вы, — Яцек широко улыбнулся, откидываясь на спинку сиденья, — разве мы с вами поссорились, чтобы я начал вам угрожать? Мне кажется, мы оба хотим получить выгоду, так зачем нам ссориться? Конечно, вы сможете пережить любой погром и найти помощь у других панов — но вы правда хотите давать другим панам добавочку к займу и меньший процент? — и всё равно рисковать тем, что они добавочку-то возьмут, а вас обманут? Какой вам в том, как вы это говорите, «гешефт»? Зачем вам бороться с этой трудностью, когда можно её просто избежать? Вы говорите, что мнение толпы изменчиво: конечно, это так. Но знаете, как говорили в нашей деревне — «слова не верабей, выляціць - не зловіш». Если я заявлю перед всем народом, что поддерживаю вас и ваш народ, я ведь не смогу отказаться от этих слов через седмицу, разве не так? Кем меня будут после такого считать — разве что шутом гороховым или болтуном с помелом вместо языка? А я ведь дорожу своим словом, раз иду в князья. Конечно, рано или поздно и эти мои слова народом позабудутся — но ближайшие годы они будут свежи в памяти горожан. Более того, отвечать за свои слова я буду вне зависимости от того, выберут меня князем или нет.

- Таки оба сделаем вид, шэ друг другу поверили, - на этот раз гораздо серьезней кивнул ростовщик, - за такой верабей я могу сделать вам приятного до семнадцати… ладно, до пятнадцати процентов, если ви добавите, что будете обеспечивать защиту, если кто-то захочет взять чужое силой. И если ви станете князем, то ми можем делать вам предложения еще интереснее: но то дела завтрашние. А сегодня почему бы вам не решить, сколько злотых ви хочите и что готови за них мне дать на подержать?

— Не очень-то вы цените моё слово, — покачал головой Яцек. — До десяти, и я замолвлю за вас слово перед ночными цирюльниками. Если у меня не получится уговорить их оставить вас в покое, можете считать проценты по пятнадцать. Вы узнаете сами, получилось у меня или нет.

- Какие у вас интересные друзья, пан Яцек. За свой гельт я не боюсь, так что слово ваше на процент не повлияет. Но ежели они не будут трогать и весь наш квартал – тогда до десяти я снижу также верно, что фараон был поцем. И замолвлю словечко перед другими жителями гетто о том, кому им следует нести свое большое еврейское спасибо.

— У меня много друзей в самых разных местах, — легко подтвердил Яцек. — Видите, мы и с вами, любезный Моше, почти что подружились. А теперь о залоге: вы правильно боитесь, что в случае моей и моего брата гибели вы лишитесь своих грошей. Но подумайте, что будет с нашим имуществом, если мы погибнем? Наверное, это будет зависеть от того, что я укажу в завещании, так ведь? Ну так вот: сейчас я могу вот прямо на этом столе написать, а потом мы скрепим у нотариуса завещание, в котором будет сказано, что после гибели меня и Якуба наше поместье со всем движимым имуществом — а вы знаете, у нас довольно много не просто движимого, а прямо-таки бегающего имущества, — подлежит распродаже. Вырученные гроши будут распределяться следующим образом: сначала небольшая сумма нашим с Якубом родителям, они до сих пор живы, затем — уплата всех долгов с процентами, а остальное, — Яцек возвёл очи горе, — нашей святой матери церкви. Мне вообще-то всё равно, куда эти гроши пойдут после моей кончины, так что я бы хоть всё вам по завещанию отписал, любезный, но, видите ли — боюсь, что в таком случае вам будет прямая выгода желать моей смерти. Так у вас её не будет: в случае моей смерти вы обязательно получите причитающееся, но не медяком больше.

Моше довольно улыбнулся – теперь разговор вступал на правильную тропу. Пан Юхнович, в отличие от многих других, «фазаном» не был, и делать гельт с ним было одно удовольствие.
- Зильбертовый вы мой пан Яцек, если я буду делать так, мине любой погром за радость станет по сравнению с тем, что ждет иначе! Зачем таки так все усложнять? Мине чужого не надо: воровство грех и у вас, и у нас. И я даже «шалом» сказать не успею, если откушу больше, чем могу проглотить. Да и репутация пострадает – а это в нашем деле смерти подобно.
Таки я предлагаю сделать проще: ми условимся и подпишем бумагу на заем на четыре седмицы после того, как обговорим кошт, полагаемый вам. Ежели ви вернете его – честь и хвала, а если нет, то дом ваш отойдет до меня. Я продам его как свой: возьму то, что мине причитается и траты на продажу, а остальное отойдет вам и вашим наследникам. А гешефту в вашей смерти нет: перестанет действовать ваш слов в защиту, да и больше ви до меня не придете взять та маненечко злотых до условленного часу. Скорее мине лусше будет вас беречь: шэб ви вернули долг.

— Любезный Моше, — терпеливо начал Яцек, — вы не знаете, как устроено наше поместье. Один дом закладывать нет смысла — он соединён галереями с конюшнями, так что если и закладывать, то всё поместье целиком. А раз поместье целиком, то и вместе с лошадьми — не станете же вы их выгонять на улицу, если вам доведётся вступить во владение? А это, — Яцек покачал головой, — слишком большой заклад для любого долга. А если мы с братом погибнем в эти четыре седмицы, у кого вы будете требовать возврата долга, у каких наследников? Нет, давайте уж делать, как предложил я — это не так-то уж и сложно и надёжно обезопасит ваш интерес на случай нашей с братом смерти. Вы можете, конечно, спросить — а что будет в случае, если Юхновичи через четыре седмицы остаются живы, но не возвращают долга, как стребовать у них гроши? На этот случай давайте я подпишу своё обязательство продать часть имущества и вернуть из вырученных грошей долг. Но передавать поместье в вашу собственность — это слишком большой залог, любезный.

- Яцек, а ваша бабушка таки не гуляла по Земле Обетованной? Мине мое старое сердце подсказывает, шэ таки да, - хохотнул Моше, - ви ж почти наш человек, а не гой какой. Таки я согласный на ваше предложение с условием того, шэ после ваших маменьки и папеньки будет мое имя, и что если спустя седмицу после срока возврата долга ви не рассчитаетесь, тогда торги переходят у мои старческие руки. А тэперь давайте скажем слов за желаемую сумму.
И специально для вас я могу сделать следующий гэц: ви нэ возьмете усих злотых сразу, но в прэделах максимума сможете ходить до меня и добирать необходимое. Зачем, ви спросите? Вот ви хочите, положим, тысячу злотых, ви берете их, а через месяц возвращаете тысячу сто. А потратили ви всего восемьсот: двадцать злотых убытку, как ни крути. А по моему прэдложению ви взяли бы ровно столько, сколько трэба, и сохранили бы двадцать злотых.

Вероятно, со стороны старого еврея это был комплимент, на который Яцек сдержанно улыбнулся. Насколько он помнил, его бабушки с дедушками гуляли только по Беловежским лесам и вообще были людьми неприметными: самое примечательное о них он помнил разве что то, как бабушка как-то чуть в лесу не заблудилась зимой и не замёрзла: она об этом сто раз рассказывала, эту историю Яцек с Якубом наизусть помнили. А чёрт его знает, может, и жиды где-то там были, — отстранённо подумал Яцек про себя, и тут же возразил себе: да нет, ерунда какая-то. — Ну что ж, — сказал он. — Мне кажется, справедливо, только добавим ещё к неделе время на то, чтобы отогнать лошадей ну хоть до Лиды и Слонима — так за них удастся больше выручить, чем если продавать всех скопом в одном месте: цену не собьёт. Но это всё мелочи, о главном мы договорились. А предложение ваше, любезный Моше, любопытное, потому что сразу делает наше сотрудничество не разовым, а, так сказать, постоянным занятием для нас обоих. Не знаю, как вы, а мне такое по душе: я уже говорил вам и сейчас повторю — мне не просто от вас деньги нужны, я хочу, чтобы вы и ваш народ меня ещё и поддержали. Понятно, что голос вашего квартала в общей купе города небольшой, но всё же есть и он. Поэтому давайте пойдём навстречу друг другу: я соглашаюсь на ваше предложение брать долг по частям, а вы мне за это расскажете, кто из наших гродненских панов к вам ещё приходил. Суммы называть не прошу — понимаю, тайна. Но имена-то назвать можете? Всё равно это в городе известно всем будет.

- Таки так и порешаем к обоюдной пользе. Скрывать мне нечего, я готов положить руку хоть на большое сердце, хоть на уд, и поклясться, что ви сегодня первый. Но если кто еще до меня заглянет, я пошлю до вас мальчика, который принесет мой слов до ваших ушей. А постоянное и плодотворное сотрудничество – это то, что делает выгоду нам обоим.
Ви поддерживаете нас словом, мы поддерживаем словом вас. Ви поддерживаете нас делом, случись что, а мы защитникам отжалеем маненько оружия, шэб защищать было сподручнее. Причем даже безвозмездно, то есть даром, попрошу заметить.
А еще я продолжу быть щедрым, как пан на пирушке, и ласково посоветую сходить до епископа и сразу пояснить, шэ защита жидов не значит, шэ ви от церкви отступаете. А то ваши священники могут понять неправильно и сделать всем беременной голову рассказом, какие жиди демоны, и те, кто их поддерживает, равно тож. А это помешает нашему гешефту, ви согласный?

— Об этом не волнуйтесь, — кивнул Яцек на слова Моше о епископе с видом, мол, «всё схвачено». — Что мальчика пошлёте — это славно. Только вы тогда мальчику скажите передать не только кто к вам заходил, а и вообще — что по шинкам слышно. У вас же есть свои люди в шинках? Наверняка есть. А раз мы с вами сотрудничество наметили, нам нужно друг другу помогать, верно? Вам есть прямой резон помогать нам — гроши-то вы свои в любом случае назад получите с процентами, но есть-таки разница, — сам не заметив, Яцек машинально подстроился под речь еврея, — мы с братом при этом разоримся и пойдём побираться или будем дальше процветать и сотрудничать с вами? Ну а теперь давайте о коште поговорим. Какой наибольший размер долга вы нам готовы предложить?

- Зильбертовый мой, если ви позолотите мальчику ручку, он будет последний шлимазл, если не расскажет вам сказку за интересующие вас вопросы! Ви же понимаете, что бедные еврейские дети недоедают и смотрят на мами печальными глазами, когда им говорят, шэ мацы не будет, потому что у городе запретили продавать жидам муку?
И если ваши пальцы будут действовать вместе с нашими, ми сможем сделать такой гешефт, шэ аж даже пан Кульчицкий будет рядом с нами как старый одр перед рыцержским голштинцем. Так таки нам всем будет за это интересно, и ви можете быть уверены в нас.
Я могу дать вам восемь сотен злотых – це миного больше, чем имеют со своих земель большинство магнатов за пол-месяца. Это большой гельт, но я уверен, шэ ви сможете сделать его хотя бы в два раза больше, шэб улыбка была и на вашем юном лице, и под моей седой бородой. Ви за это скажете интерес?

— Нет, мальчику мы золотить ручку точно не будем, — решительно покачал головой Яцек. — Я сам по этим улицам бегал как голодный мальчик и знаю: я хоть и не сказочник, но если бы мне кто-то тогда дал золотой за историю, я бы такого наплёл… Нет, любезный Моше, платить за сведения мы будем не мальчику, а вам, и только если сведения подтвердятся. А вы там уже и с мальчиком поделитесь. Услышав предложенную евреем сумму, Яцек разочарованно вздохнул. Столько разговоров — и ради чего? Даже не тысяча золотых, которую еврей приводил в пример ранее! — Любезный, — терпеливо начал Яцек. — Вы говорите, восемьсот — это больше, чем магнат имеет с земли за полмесяца. Так-то оно так, но до выборов у нас месяц, а магнатов в городе двое, и с каждым мне соперничать. Восемьсот, Моше, — это мало, мне надо больше. Вы же хотите, чтобы я победил на выборах? Ведь это и в ваших интересах тоже?

- О, молодой человек, ви плохо знаете сказки от бедных еврейских мальчиков, - сокрушенно покачал головой ростовщик, - они дословно пересказывают те сказки, щэ слышали от старых еврейских дедушек, и эти сказки, хотя и о прошлом, имеют быть сбывшимися. А если их сказки становятся полным халоймесом, они таки честные маленькие гаденыши, и несут злотый назад, шэб те, кому они рассказали их, поимели хоть такое утешение. А если гельт после истории упадет в руки не мальчику, а его родственнику, то шэ в этом такого?
Яхонтовый мой, магнаты же заимеют этих денег постепенно, и то – если им не сделают похохотать другие добрые люди, а ви обретете их сразу, как голос из куста. Да и ви егозливый юноша, и сумеете сделать им грустно между собой, без вашего влияния. Да и они сами будут рады огорчить маменек соседа. Ви были бы правы, если бы шли один на двоих, но сейчас каждый ищет место для себя одного. Вот ви смотрите, я могу поднять до тысячи: это ви перекроете и пана Вилковского за месяц, и пана практически Корфа тож. И откройте ваши уши: сразу и за один раз.

— Ну хорошо, — согласился Яцек на замечание Моше о мальчиках. — Может, я не знаю ваших мальчиков, так что поглядим, насколько они будут полезны. Что же до грошей, любезный Моше, тысяча за раз — это, конечно, хорошо, но мы же с вами условились, что гроши я буду забирать не разом? А раз так, почему бы вам не поднять предел займа хотя бы до полутора тысяч? Сразу всё я брать не буду, обещаю: но я должен знать, на какие деньги я смогу рассчитывать при необходимости. И в конце концов, чем вы рискуете? Моё поместье с лошадьми стоит уж всяко больше полутора тысяч и… сколько там будет с процентами, полторы тыщи да полтораста, так что свои деньги вы при любом раскладе вернёте.

- Яцек, давайте таки условимся на тысяче, а если через седмицу ви не будете иметь хлопот и покажете, что даже в условиях проблем ви твердо стоите на ногах, то я добавлю еще полтысячи. А риск мой тот, если до вас пустят, например, огненное колесо, или усем укоротят головы и отымут все имущество на правах сильного, а мне покажут дулю с маком.

— Огненное колесо! — не очень почтительно фыркнул Яцек. — Мы стоим на берегу Немана, и у нас несколько десятков человек. Затушим любой пожар, не успеете и заметить. И это ещё если поджигатели мимо наших псов пройдут. Но, впрочем, чего я буду хвастаться… Тем более что говорите вы, любезный, справедливо, — согласился Яцек. — И правда, если мы друг другу полезны за эту седмицу не станем, какой смысл нам дальше сотрудничать? Тогда сейчас я бы взял у вас семьсот золотых, а остальное пока пускай у вас остаётся.

- Таки так и договоримся, пан Юхнович. Подпишем все бумаги, а потом ви получите гельт. А пока подумайте, у каком достоинстве будут монэты и другие подобные мелочи. Попомните мои слова, молодой человек, ви далеко пойдете, - ростовщик назидательно поднял палец, - и это говрю вам я, Моше бар-Шимон. С вами таки приятно иметь дело, ви хваткий и деловой человек!

Яцек вышел от ростовщика с увесистым мешочком, глухо позвякивающим золотом. Не то, чтобы ему не доводилось раньше видеть таких денег, но доводилось нечасто, и оттого вес золотых монет, тяжело позвякивающих под тканью, наполнял Яцека странным чувством: то ли потратить всё сразу хотелось, то ли, наоборот, сложить куда-нибудь и разглядывать их. Выйдя за порог, Яцек сунул мешочек Збышеку; тот принял, и во взгляде, который десятник поднял на Яцека, взвесив гроши в руках, читалось одно слово: много! Яцек, ничего не говоря, ответил Збышеку довольной ухмылкой: да, Збышек, много!

— Пошли, — скомандовал Яцек, направляясь к коновязи, у которой, низко склонив вороную шею к корыту, стоял Грачик. Бойцы, кто где расположившиеся у входа, засобирались, заподнимались, пошли к своим коням. Туша продолжал стоять у входа в дом ростовщика, как каменный истукан. Когда кавалькадой двинулись по узким улицам гетто мимо деревянных заборов, тёмных бревенчатых стен, Яцек чувствовал, что едущему рядом с мешком золотых Збышеку не терпится спросить о том, как всё прошло, и не спрашивает тот лишь из опасения, не слишком нагло ли прозвучит такой вопрос хозяину. Яцек действительно не намерен был распространяться перед подчинёнными о том, что их не касалось, и решил сам спросить Збышека об ином.

— А этот амбал, — Яцек указал назад, где за углом остался Туша, — он вообще живой?
— Да вроде живой, — непонимающе ответил Збышек.
— Удивительно, — покачал головой Яцек. — Я думал, его жиды из глины сделали и бумажку с заклинанием на лоб прилепили, чтоб ожил. Рассказывали мне о таком.
— Не, — подумав, ответил Збышек. — Этот точно живой. У него детей чуть не десять штук.
— А тебе почём знать? Может, детей они тоже из глины лепят? — пожал плечами Яцек.
— Может быть, — тупо согласился Збышек, и Яцек с интересом скосился на десятника: неужели правда верит? Конечно, от жидов всего можно было ожидать, и про подземелья под домом Моше Яцек вполне верил, но ожившие глиняные истуканы — это всё-таки было немного чересчур.

Тем временем доехали до поместья. В середине чёрного вытоптанного двора конюхи Филуш и Мирек заезжали молодую двухлетнюю пегую кобылку, которую только недавно поставили под седло, ещё без уздечки и стремян, чтобы только привыкала: Филуш длинной хворостиной подстёгивал лошадь, а та нервно, подаваясь из стороны в сторону, делала круги вокруг Мирека, державшего её на обмотанном вокруг кисти корде.
— Ну как? — широко шагая к дому, походя спросил Яцек, кивнув на кобылу.
— Ничё! — откликнулся Филуш, легко поддав лошадь по крупу. Он был почти карлик (и до плеча Яцеку не доставал) — глядя на этого невзрачного и немолодого смешного человечка с остатками седо-рыжих волос вокруг большой блестящей лысины, сложно было и предположить в нём прекрасного наездника и прирождённого конюха, разбирающегося в лошадях лучше, чем кто-либо виденный Яцеком, лучше, чем он сам. С его-то умом и чутьём Филуш мог бы быть первым если не в мире, то уж на Литве коневодом, но — беда! — в лошадях-то он разбирался, а вот в деньгах нет: был застенчив, не умел попросить прибавки, а что зарабатывал — быстро спускал на вино и женщин, потому-то выше конюха и не поднялся ни при прежнем хозяине поместья, ни сейчас при Юхновичах. И не поднимется никогда — с удовлетворением подумал Яцек.
— Может, уже посадку пора? — спросил Яцек, останавливаясь.
— Не, — уверенно откликнулся Филуш. — Пока зажатая ещё она. Вона какая пуганая!
— Ну смотри, — сказал Яцек и прошёл к дому.

В доме всё так же, как и перед его уходом, пели пилы, стучали молотки, в зале на высокой стремянке сидел рабочий с ведром на шее: из ведра он брал мох и конопатил щели между свежеструганными, светло-золотистыми брёвнами.
— А чего, конопатить начали? — спросил Яцек, задирая голову. — Мох подвезли, что ли?
— Так как есть подвезли, — откликнулся рабочий со стремянки.
— А почему мне не доложили?
— Так пана не было, — просто ответил рабочий.
— А кто платил за мох?
— Так десятник пана, Вацек, или как его там? Пан же ему гроши оставлял!
— Я не оставлял, — покачал головой Яцек. — Может, брат?
— Так кажется, вы, пан. Но я не уверен…
— Значит, брат, — заключил Яцек. К тому, что никто никогда не уверен, кого из Юхновичей только что видел, Яцек был привычен с детства. Кто давно работал в поместье, конечно, различали хозяев по одежде, но строители в таких тонкостях ещё не разобрались. — А где Матеуш? — спросил он и, получив ответ, направился в указанную комнату.

Матеуш, прораб, сейчас сидел в одной из пустых комнат, где на голый дощатый пол была высыпана рыжая гора волокнистого кукушкина льна, разносящая по помещению упоительно свежий лесной и грибной дух. Несколько рабочих разбирали мох, а Матеуш, крепкий мужик с туповатым бровастым лицом, сидел на свежесколоченной скамье, объедая куриную лапку. Немного поговорив о мхе и работах по конопаченью, Яцек позвал Матеуша на улицу.

— Смотри, новая задача, — деловито принялся объяснять ему Яцек, выходя на крыльцо. — Вон там у ворот сможешь сколотить что-нибудь такое… ну как сказать… — Яцек изобразил руками нечто кубоватое, — ну, вроде прилавка, что ли! Вон, доски есть, — показал он на штабель у крыльца, — вот из них сваргань.
— Сделать-то чего б нельзя, — хмыкнул прораб, — но понимать бы, для чего. А то ведь сделаем, да не так.
— Ну как тебе сказать, — начал Яцек, — завтра ко мне люди в поместье начнут приходить, вот надо, чтобы они сразу такие заходили вон оттуда и видели, к кому можно обратиться, чтобы был вот такой прилавок тут. Только не напротив входа, конечно: мешать будет выезжать. Вот как-то так, — Яцек, наклонив голову вбок, принялся показывать руками, — вот как-то так, рядом с колодцем, что ли… нет, рядом с колодцем не стоит, лучше с другой стороны, во-он там!
— Как балаган, что ли, на ярмарке? — спросил прораб. — С крышей?
— Нет, с крышей не надо. Просто мне как нужно: вот представь, ты человек, пришёл ко мне с каким-то вопросом. Вот ты зашёл через ворота, а что, кого искать, где искать? — Яцек развёл руками, оглядываясь по сторонам. — А так, вот — зашёл, перед тобой сразу прилавок, а за прилавком сидит, ну вот, скажем, Вацек, — кивнул он на десятника, расположившегося у поленницы со своими парнями.
— Так может, стол просто поставить? — спросил прораб. — Зачем чего-то городить? Доски вон есть, сколотим стол простенький.
— Хм, верно, — согласился Яцек. — Ну, значит, колоти стол. До завтра сделаешь?
— Чего б не сделать? — откликнулся прораб. — Дело нехитрое. Только мы с хлопцами пока мох разбираем, это непременно нужно за сегодня сделать, потому что…
— Ладно-ладно, это я вам не мешаю, — перебил его Яцек. — Со мхом закончите, потом делайте стол.

И, оставив Матеуша, Яцек двинулся дальше по делам. У него ещё много было тут дел.

Выбрав обратную до поместья дорогу подлиннее, Якуб по пути успел проветриться, сбросить с плеч объятия хмеля и немного растрясти съеденное. Мысли тягуче медленно перебирались в голове с места на место, а живот нытьем просил пощады - в ближайшее время о голоде шляхтичу точно не стоило беспокоиться. Он дивился выносливости Боровеца, который вот так вот ел и пил каждый день, да, похоже, не один раз в день, и до сих пор не помер, хотя сам Юхнович, наверняка, от подобных возлияний отдал бы Богу душу через неделю в лучшем случае.

Поставив Хладу у привязи, младший из братьев, гадая, что это за стройка началась на дворе, направился в дом разыскать Яцека. Задним умом шляхтич подумал, что надо было бы не спешиваясь спросить у дворовых а дома ли вообще брат, но он так и не привык еще до конца быть барином и погонять других делать то, что привык делать сам. На удачу Якуба близнец был на месте и, обнявшись с ним в приветствии, Юхнович стал рассказывать о том, как прошел визит к маршалеку. Не вдаваясь в подробности перепалки с Болеславом (незачем было лишний раз заострять внимание на пренебрежении рыцаря) Якуб рассказал о встрече с Вилковским и о том, что у пана было к маршалеку какое-то тайное дело, о котором они долгое время шушукались меж собой. Рассказал и о том, что предложил благородным панам устроить большую охоту в Беловежских лесах, сходить на медведя, и о неожиданном для рыцарской чести Болеслава малодушии и страхе перед Шляпой, которого, в конечном итоге, старый друзья Болек и Лелек Константы пообщались изловить, а уж после этого устроить охоту под обустройством Юхновичей.

- Нават калі нічога іншага не прыдумаем, то само зладзіць для паноў паляванне карысна. Ніхто з удзельнікаў пасля не стане нам у спіну пляваць, - заметил шляхтич, прежде чем продолжить рассказ дальше. Хотя для него самого признание у вельмож и не было таким важным, но ума Якубу хватало, чтобы понимать о том, как важно быть принятым вот так, у всех на виду. Сейчас Юхновичи были выскочки, но когда Юхновичи для городской знати сделают охоту, то станут уже и своими, ровней.

Не забыл шляхтич и про самую важную часть, хоть и оставил ее напоследок, так как опасался подспудно, что брат заругает его за излишнюю щедрость и вольность при договоре с Боровецем. Поэтому начал Якуб издалека, сказав, что среди десятников да самого маршалека подозрения к Юхновичам нет. Более того, удалось договориться с десятниками одной из смен, что они будут заходить на двор поместья со сведениями в обмен на посильную помощь в их нелегкой службе. И следом Якуб перешел к главному результату, добавив, мол, более того, сговорились они с Константы о том, что Юхновичи в деле поддержания городского порядка помогать будут. Сразу вот так с улицы назначать их своими помощниками официально маршалек, конечно же, не стал, но согласился, чтобы одна-две десятки солдат несли патрульную службу наравне с другими стражниками по городу, но под своими знаменами, так сказать. Для этого десятники стражи будут инструктировать выделенных десятников Юхновичей о том, где и зачем сейчас нужны люди. Более того, выложил главную карту Якуб, шляхтичи будут получать обходной ордер стражи на неделю вперед, а значит, будут в курсе общего движения патрулей в городе. Ну и харчи с ремонтом стража тоже на себя возьмет.

- Думаю, трэба нам сабе герб зладзіць. Каб кожны хто нашых салдат бачыў, ведаў, вось, значыць, Юхновіч наш супакой ахоўвае, а не які-небудзь балабон Вилковский. Можа, з канём што зрабіць, - Все-таки, до конца удержаться от того, чтобы кольнуть старого рыцаря, шляхтич не смог.

— Герб? — удивился Яцек, когда брат завёл речь о геральдике. Он никогда не задумывался о гербе и сейчас понял, что не имеет представления о том, как вообще это происходит, нужно ли герб придумывать самому или обращаться к каким-то знающим людям — может быть, к князю? — Ды я нават не ведаю... — озадаченно почесал в затылке Яцек. — З канём, напэўна, герб павінен быць, як інакш? Можа, з двума конямі... але гэта трэба, я думаю, да Ягайлы звяртацца: ён нам шляхецтва даў, ён і герб павінен зацвердзіць. А калі шчыра, чорт яго разбяры, як гэта ўсё ў іх ўладкована…

Под «імі» Яцек, конечно, имел в виду шляхту, к которой пока так до конца и не привык себя причислять. Он тяжело поднялся с чурака, на котором сидел у ограждающего поместье тына, наблюдая за ходом работ, полез за пазуху.

— Глядзі лепш, што я ў жыда дастаў, — показал он брату увесистый мешочек, набитый золотыми. — Можа даць яшчэ, але нам гэтага на першы час павінна хапіць. Цяпер нам трэба нашых людзей абсталяваць, — Яцек обернулся, посмотрев на людей Вацека, коротавших время у ворот — кто сидел на корточках в кружок, травя шутки, кто грыз налитое яблоко, взятое из большой корзины, двое развлекались метанием ножа в исцарапанную расколотую доску, прислонённую к тыну — один, долго примерявшийся, наконец метнул: нож глухо ударился о доску рукояткой, упал на землю в траву. — Ты глядзі, — сказал Яцек брату, — гэта ж не дружына, гэта пацанва вулічная ў нас. У іншых-то спадароў, я ведаю, людзей менш, ды ўсё, верагодна, апранутыя ды са зброяй, а ў нас што? Зброя — слёзы адны, даспехаў наогул ні ў каго няма. Вось налятуць на нас, што мы будзем рабіць, чым адбівацца? Так што ты зараз ідзі на рынак, выберы для нашых байцоў зброі і даспехаў лепей, прама вось на ўсе грошы, што тут ёсць, жыліцца не трэба. І нам спакайней жыць будзе, і хлопцы нам дзякуй скажуць. Калі атрымаецца дамовіцца з купцамі, каб за вялікі заказ зніжку зрабілі — гэта б добра было, але ўжо як выйдзе. Я б сам схадзіў, ды ты, брат, у гэтым лепш за мяне разбіраешся.

— А я, напэўна, — вздохнул Яцек, — вунь Вацэка з хлопцамі вазьму і на сустрэчу да начных цырульнікаў з вечара паеду. Трэба з імі пагаварыць, даведацца, што нам прапануюць. І, раз ужо ты пра паляванне з Бараўцом дамовіўся, і мне ёсць ім сёе-тое прапанаваць.

Ах, эта ярмарка! Вот оно – настоящее сердце Гродно! Шумное, бойкое, пестроцветное! По одну сторону – Глиняный рынок, где торговцы наперебой расхваливают горшки и миски, как простецкие, так изукрашенные в меру фантазии автора. По другую – их конкуренты с Медного. Тут и цены повыше, но и товар более достойный. С Хлебного рынка тянет ароматом свежайшей выпечки – только вдохнешь, и сразу рот слюной наполняется.
А еще в Гродно очень любили двусмысленные загадки. Одна из них гласила: «Если на Зеленном рынке торгуют овощами, на Тряпичном – одеждой, а на Овечьем – шерстью, то что продается на Блошином?» Ответ был прост – разнообразным непрестанно гомонящим зверьем. Хотя кое-кто из городских осторословов утверждал, что вшей, блох и прочих захребетников мира насекомых там насчитывается гораздо больше, чем торговцев и расхваливаемых ими животных. И, конечно, самым шумным и буйным был Песий угол, над которым висел неистребимый лай и вой. Тут можно было найти любую собаку: от беспородной дворняги до бойцового волкодава, от мелкого крысоподобного существа до охотничей борзой.

Всем хорошо было Гродно. Вот только своих оружейников и бронников не имело. Кузнецы могли еще сковать плохонькую пику или корд, но на большее их умения не хватало. Так что все оружие и броня были привозными. Сейчас, пока не начался раздрай и шатание, можно было купить почти все, и даже по старым ценам, но к гадалке не ходи – скоро все поменяется. Начнет заканчиваться товар, повысится спрос и, соответственно, вырастет цена. Уж торгаши, ходящие под Юзефовичем, своего не упустят.

Идея подмять под себя псарей была не лишена привлекательности: Юзефовичу они не отчитывались (то верно, как божий день: он свой бизнес не прятал), головы над собой не имели и в целом собачились не меньше, чем их подопечные. А, может, и больше: в прошлом году виленского купца, решившего здесь торговать своими пустобрехами, нашли у реки с кинжалом в бочине, обглоданного почти до неузнаваемости его собственным товаром. Впрочем, независимость собачником могла оказаться такой же дутой, как самостоятельность Збыся, но это надо было еще прощупать.
На удачу Якуба, знакомец у него в Песьем углу был – Ян Лесневский, более известный как Ванко-Мазур: заросший жестким волосом детина со страхолюдным выражением лица и множеством шрамов на похожих на узловатые канаты руках. Не смотря на диковатую внешность, мужик он был хваткий, бойкий и, чего греха таить, азартный и женолюбивый, а посему все заработанное спускал если не в кости и ножики, то в “Бедрах”. Но зато был по-своему честен, так что на его слова, если уж он решит отвечать, можно было положиться.
Заприметив остановившегося у его клеток Юхновича, Мазур поднялся, кряхтя, с деревянного бочонка, служившего для него сиденьем, и буркнул:
- О, Яцек приехали по моих псов. Чи Якуб? А, какая разница. Ну что, братец, дело пытаешь, али от дела лытаешь? Песиков решил приглядеть? Так то верно, что ко мне. Сча все организуем. Тебе какого: для дел, для страху, для охоты чи для форсу просто?

***

А Якуб тем временем остался дожидаться ночи. В отличие от потомственных панов, дел у него и дома было невпроворот, так что ночь опустилась на Гродно раньше, чем Юхнович мог сказать “я и мои хлопцы сделали все”. Да и полноте, бывало ли такое время после получения долгожданного панства, когда ничего не требовалось делать либо контролировать!? Наверное, нет.
Как бы то ни было, в полночь Куба стоял с охранниками на кладбище, у могилки одной премиленькой зеленщицы, прибитой насмерть ревнивым муженьком. Хлопцы держали себя спокойно и уверенно – не первый раз, чай. Но руки с оружия не убирали: а ну как место встречи решать посетить чужаки, которым люди Юхновичей почему-то не глянутся?

Но на сей раз все обошлось. Из темноты вырулила знакомая Якубу пятерка головорезов, только почему-то без своего вожака, Щуся. Размениваться на любезности “ночные цирюльники” не стали, а сразу перешли к делу. Слово держал невысокий и щуплый поляк Тимотеуш, толи за смазливое личико, толи в насмешку над хрипло каркающим голосом прозванный Певчим.
- Витам, Конь. Бают людишки, что ты на княжий стульчак взгромоздиться хошь, нет? Не отвечай, - он поднял перед собой открытую пятерню, - знамо дело, все хочут. Ну так братья посовещались и решили, что, раз мы с тобой приятели, время и о дружбе подумать. Щуся, звиняй, пане, нет, Щусь отлеживается после того, как ему пером брюхо пощекотали, так что я, эт самое, уполномочен быть емисаром. Переговорщиком, значит.
И тут дело такое, - шмыгнув носом, певчий смачно отхаркнул и продолжил, - ты мне, я тебе. Мы тебя поддержим, чем могем, а ты ужо не обидишь нас. Мнится мне, ты и сам разумеешь, что мы могум: и простецов взбаламутить, и твоих соперников обнести, и пристукнуть, кого надо, в темном переулке. Не задарма, естественно. Но, - в воздух поднялся тонкий палец с криво обкусанным ногтем, - ты не знаешь еще одного! Щас, вспомню, как просили тебе енто передать. О, вот так вот, понимаешь.
Есть у нас неплохая маза дать тебе с уверенностью один голос из Совета: про то, как это будет, не спрашивай. Пока что не спрашивай, значит, а потом, как задружимся, неразлейвода станем, тогда о том и узнаешь. В общем, братьям выгодно, чтобы на троне штаны протирал человек из наших, и мы готовы помочь в этом. Но не на гольном желании, понятное дело. Лучше-то оно лучше, но и по-старинке было неплохо.
Ну как? Смекаешь?

Прежде чем направиться в Песий угол, Якуб обошел ярмарку кругом, чтобы убедиться - на площади нет никого из уважаемых шляхтичей-конкурентов или их людей. Таковых Юхнович вроде не приметил и хотел было двинуть прямиком к Яну, но затем смекнул, что всех подручных панов он в лицо не знает. Да и лучший товар, как известно, разбирали первым. Поэтому, посмотрев в сторону клеток и убедившись, что там все идет как обычно и Лесневский на месте, Якуб свернул к кузнечным рядам.

Звон металла, удары молотков, которыми доводили товар до желаний покупателя, запах масла и железа напомнили младшему Юхновичу о быте военного лагеря. Попав в отряд считай еще мальчишкой, Якуб поначалу ничего не смыслил ни в оружии, ни в доспехах, но разобрался. Ведь если твоя жизнь зависит от того, насколько крепок щит и не сорвется ли в самый важный момент топорище с рукояти, волей-неволей станешь разбираться. Так что, может шляхтич не знал ни тканей, ни дорогого вине, ни других "благородных" товаров, но в оружии ему равных еще нужно было поискать. От одного торговца Якуб ушел, недовольно ворча, после того как, от пробного удара мечом вибрация едва не вывернула шляхтичу плечо. У другого торговца ему не понравилось как сбиты доски щита, да и сам материал показался бывшему наемнику плохим - слишком хрупкая доска со следами срезанных сучков, которые могли дать трещину в самый неподходящий момент. Затем Юхнович засмотрелся на выставленный для показа полный доспешный гарнитур, в зерцало которого можно было смотреться как в зеркало. Потирая старый шрам на ключице, Якуб подумал что будь на нем така красота, то рондель бы принял на себя удар и шляхтич остался бы невредим. Только где же наемнику взять полные латы? На весь отряд, наверное, можно было насобирать половину гарнитура - у капитана был нагрудник, у одного из сержантов плакарт. У кого-то одна перчатка, у другого горжет. Так, с миру по нитке, и можно было бы выставить цельного рыцаря при необходимости. А теперь вона как - Якуб смотрел на латы и раздумывал, а не купить ли их для себя и брата. Мало ли, придется биться с тем же Болеславом.

Только, напомнил себе Юхнович, сейчас он не на себя обновку покупал, а на своих солдат, причем не только тех что уже столовались в поместье, но и тех, кого он планировал привести до конца седьмицы в город. И если старые сослуживцы наверняка были оружны, то вот новобранцы из деревень наверняка придут в одной рубахе. Так что выбирать придирчиво каждый меч да отплевываться от клевца с кривоватым бойком не стоило. Все одно брать оружие десятками, за всем не углядишь. С этой мыслью он и подошел к тем торговцам, которые продавали не штучный товар, а имели большой запас. Тут же этот запас стал предметом торга - Юхнович упирал на то, что берет не один меч да топор, а сразу десяток копий, два десятка арбалетов, полсотни кольчуг - за такой, что уж говорить, княжеский, заказ годно было бы и скинуть грошиков с общей цены. Да и едва ли был в Гродно другой, кто смог бы такой запрос сделать - у пана Вилковского рыцари были уже обснаряженные, а у панов Будикидовича да Корфа не было столько людей, чтобы много покупать, а у пана Волковича своих запасов хватало. А вот у Юхновичей, стало быть, запросы были самые что ни есть большие, да еще и не разовые. Якуб намекнул, что сейчас ему все купленное не нужно, часть купец может доставить следующей седьмицей, а, стало быть, во-первых на этой ярмарке он сможет продать еще кому другому своего товара, так во-вторых, на следующей будет уверен, что с пустыми руками не уедет.

Споря о размере заказа, приходилось говорить наугад, ведь Юхнович не знал, сколько человек сможет насобирать, но рассудил, что уж двадцать-то человек призвать точно сможет. И люди эти будут, скорее всего, плохо обученные, а это значило неизбежные ошибки и испорченное снаряжение. Тут-то он и пустил в ход следующий аргумент для купцов - за купленным добром нужен уход. Заточить один меч дело нехитрое, конечно, а десяток? А два десятка? А подлатать кольчуги на всю гвардию? Вот и выходило, что нужен кузнец, который за это возьмется, и кому как ни хозяину товара обслуживанием и заняться - за копеечку, конечно. Ну и если сладят Юхновичи с торговцем, то могут дальше только у него и закупаться. А в том, что братьям и дальше понадобится снаряжение, сомневаться не приходится. Тут ведь и не только солдат одеть, да и про себя не забыть надо - настоящему пану, а уж тем более князю нужные княжеские доспехи, не так ли? А коли все будет по первому сорту, то Юхновичи в долгу не останутся, за своего купца словечко замолвят, так что к нему другие паны в очередь выстроятся.

За качество оружия Якуб торговаться почти не стал - не умел он так, как Яцек, обернуть племенную кобылу дряхлой клячей, чтобы продавец еще и приплатил за нее, так что решил и не ввязываться. К тому же, заведя разговор о заказе персональных доспехов, говорить следом что качество у них дрянь было странно. Так что Юхнович ограничился только придирчивым отбором оружия да проверкой материала доспехов, чтобы какой ушлый купец не решил его обмануть.

Так слово за слово торг занял большую часть дня, и к Лесневскому шляхтич пришел с изрядно пересохшим горлом.

- Здорово, Мазур, - хрипловато поприветствовал Якуб знакомца, - Решил приглядеть, ага. Только за утро сам насобачиться успел так, что в груди сухо. Пойдем, может, пропустим по чарке? Дело у меня большое. Ты ведь правильно все назвал - и для страху, и для охоты, да еще панове боями поразвлекаться желают. Смекаю я, что с такими делами нам всем хватит выгоды.

Поискать торговца либо кузнеца, товара у которого будет не только в избытке, но и он еще будет отвечать минимального годным критериям, было задачей нетривиальной. У кого-то вроде и копий целый лес стоял, да сделаны они были так, словно продавец желал владельцам скорейшей смерти. У другого все клинки шли со смещенным к рукояти балансом – а значит, скорее сам устанешь, прежде чем противника зарубишь. С броней дело было получше, но тоже не сладко: большинство торговцев требуемой партией не обладали, и если и могли исполнить заказ, то либо нескоро, либо с бешенной надбавкой за срочность работы.
В итоге, определившись с желаниями пана Юхновича, остались только двое: Кшиштоф, рябой кузнец из Белостока, и обладатель роскошных вислых усов купец Щепан Янушайтис, один из подручных Юзефовича, которого за глаза, а иногда и в них иначе как Сомом не называли. Третий претендент должен был еще только прибыть – степенный и почтенный Доброслав из квартала русичей, мастер по кольчугам, или как еще называли таких редких умельцев – дрочило.

Почуявшие запах больших денег торговцы под злые взгляды менее удачливых коллег расположились прямо в лавке у Сома, закрытой по такому случаю от прочих посетителей, и под густое лидское пиво принялись обговаривать условия. Самый большой спор вышел у них по вопросу исключительности запросов Юхновичей: а чего стоит, например, и прочим панам расширить свои дружины? Вон, помощник Кшиштофа сам видел в трактире, как шляхтич Конрад, дядька молодого фон Корфа, с каким-то наемником тер. О чем – не ведомо, но вряд ли о прошлогоднем урожае озимых.
В итоге, не без помощи подоспевшего русича, сошлись на том, что покупатель достоин скидки. Не потому, что Юхновичи такие хорошие: просто увидев вооруженным один из противостоящих домов, прочие сами ринутся скупать, а там уже можно будет диктовать панам свои условия. Правда, на свой товар хитрый дрочило распространять это правило не стал: кольчуга – не меч, делается дольше, найти такую, что не расклепается от мощного удара сложно, а значит, и поблажек никаких не положено.

Но зато русича подкупила идея взять доспехи дружинников продавца на обслуживание. Разгладив окладистую бороду, Доброслав степенно кивнул, что предложение такое свидетельствует о серьезности намерений Якуба, и согласился даже немного уступить в цене: ежели заверят они у пана Тыверского соглашение о том, что за четверть сотни злотых в месяц (всего пол-злотого на одну кольчугу!) люди Юхновичей получат своевременный и бесплатный ремонт. И, конечно же, если потребуется к кольчуге бригантина или нормальный куяк, или же колонтарь надежный, то он, Доброслав, не зря прозванный Сильнорук, за это дело возьмется.

Итого, прикончив маленькую бадейку, достойные люди пришли к мнению, что Якуба уважить можно и нужно. Особенно с учетом долгосрочной перспективы сотрудничества, конечно. Кшиштов готов был поставить по полусотне всего оружия, где древо не менее важно, чем металл. Сом мог напрячь своих работников и выдавать по три десятка в неделю прочего оружия: клинков, ножей, клевцов. Ну а Доброслав мог выдать два десятка кольчуг хоть сейчас, и еще два десятка, доработанных из заготовок – через несколько дней.

***
- Ну коли хватит, то и глотку промочить не грех, - в тон ему откликнулся Мазур, - в «Корову и Седло» пойдем, или у тебя на примете что еще есть? Щас, только Малого кликну, и можно. Мало-ой!!!!
На вопль Лесневского откуда-то из-за разразившихся лаем клеток высунулся долговязый нескладный парнишка в мятой рубахе, крепко зевнувший и соловыми глазами осмотревшийся в попытке понять где он.
- Малой, я отойду, а ты присмотри тут.
- Агась, - парень, не торопясь, приступил к раскопкам внутри собственного носа.
- С места не двигай, даже если опорожнится захочешь. Цены знаешь, дальние клетки, что рядом с Косматым, не продавай.
- Агась, - все тот же безучастный ответ.
- Придет Вуйек просить деньги, шли к такой-то матери.
- Агась…
- Ты меня хоть слушашь, трясца на цебе!?
- Агась…
- Ну и холера с тобой! - отвернувшись, бросил Мазур, переключив внимание на Якуба - Пойдем, что ли?

- Пойдем, - кивнул Якуб. От "Коровы и Седла" он отказываться не стал, место было как место. Тем более что Юхновича больше интересовал собеседник, а не выпивка или еда.

- Мы с братом недавно собак купили, - начал издалека шляхтич, - боевых. Раньше вашей шерстью не интересовались, свей хватало, но как появилась в хозяйстве животина, сразу стало понятно сколько от них пользы - и сторожа, и нюхачи, и охладить задор чей-то. Вот и стали мы думать, как бы свою стаю расширить. Тем более что повод есть, большая охота намечается, для нее целая свора надобна будет. Но смотрю я, да в лад не возьму, как ваш угол устроен? Вон, сегодня с кузнецами весь день провел, у них дело поставлено строго - Юзефович над всей торговлей стоит, порядок наводит, какой крупный товар появится, у него надо заверить. В нашем углу тоже порядок - мимо нас с братом ни одна кляча не проскочит. А как у вас дело поставлено, есть свой Юзефович?

Мелочиться голодный Мазур не стал, и сразу заказал себе кружку пива, тарелку овощей да колдунов свежих, с жадностью набросившись на еду, как только ее принесли. Даже на вопрос Якуба он отвечал с набитым ртом, пачкая вытекающим соком из перемалываемой редьки давно нуждающуюся в стирке рубаху. Перерывы между мощным движением челюстей он делал лишь ради того, чтобы запить все это большим глотком пенного пива.
- А че смотреть-то, когда брать надо? Что смогу – я тебе с организую, даже по старой памяти не особо блохастых. Что не смогу – скажу кого спросить, и сам за это получу свой грошик. Мы, чай, не железнячники, у которых порядок в их арсенале должон быть, и не вы, которым для каждой кобылы трэба денник, овес, выгул и прочее дерьмо. Мы, коли нужда заставит, можем и тех пустобрехов, что подешевше, прочим скормить, а учить их много места и не нужно.
Так что не морочь себе и мне голову, не тяни пса за хвост и говори, сколько и каких нужно. Небось с кузнецами-то ты тоже сам общался, а не напрямую к жирной скотине Юзефовичу поперся, верно?

- Сам, конечно, - не стал открещиваться от очевидного Якуб. Сам он на еду не налегал, достаточно уже потрапезничал за день, но от пары кусков пирога отказыватья не стал, чтобы заесть выпитое с купцами и то, что еще только будет выпито сейчас. А в том, что будет, можно было не сомневаться, в городе по-другому дела не делались, - И то правильно. А то если бы весь торг шел через Юзефовича, то был он одним торговцем в Гродно. Но он хоть скотина, да польз аот него есть. Если какой спор, то он разрешит. Если кто на торговлю позарится, опять же он вступится...

Юхнович хотел добавить еще чем полезен был глава цеха своим коллегам, но понял, что и сам толком не знает, чем именно. О своем устройстве торговцы не особо-то распространялись. Поэтому шляхтич махнул рукой и стал говорить о том, что знал.

- Да пес с ним, с Юзефовичем. Их ряды - это их ряды, а у нас свои ряды. Сам знаешь, какое сейчас время наступило. Все паны, кто до того по хатам сидели, теперь забегали. Кто в князья попасть хочет, кто перед будущим князем выслужиться хочет, ну а кто просто успеть наворотить, пока дают. На той седьмице затевают вельможные паны широкую охоту. Чтобы гуртом, на всю ногу, на медведя да другую добычу. Посколику паны шибко благородные, то сами они снаряжать ничего не желают. А хотят приехать уже на все готовое. Вот и вышло так, что мы с братом эту охоту устраивать будем. Лошадей в достатке у нас есть, сам понимаешь. А вот собак нема. Тут-то я к тебе и пожаловал. Только я подумал и так, и эдак, и сильно затратное это развлечение получится. Посуди сам - ну будет на охоте пятеро панов, не меньше. А то может и поболе, если других завидки возьмут. Каждому нужна свора, паны ведь соревноваться желают, кто лучший охотник. Ну возьми три пса в свору, не меньше. А лучше то две пары. И получается нужно мне не меньше полуторы дюжин голов, а если по уму, то две все две.

Шляхтич сделал паузу, посмотрев на Мазура - поспевает тот за математикой али нет - да промочил горло. Якуб подумал, что столько как за один этот день он за всю свою жизнь не разговаривал. И как только у Яцека получается языком молоть без устали? А еще смеются, мол, легкое это дело, разговоры разговаривать.

- И вот закончится охота, - продолжил мысль Юхнович, - Куда мне эту ораву девать? Ну, кого-то потопчат, кто еще сдохнет, останется, пускай, десяток. В хозяйстве столько не треба, к войне их не пристроишь. Не возвращать же тебе. Так что подумал я, подумал, и решил, а что бы вместо того, чтобы покупать у тебя одних псов, не купить всю твою псарню. Как ты смотришь на то, чтобы княжескими псарнями управлять?

Якуб снова замолчал, на этот раз уже дожидаясь реакции собеседника на свое предложение. Мазур, может, в искусстве счисления был не силен, но с теми масштабами, что предлагал ему Юхнович, справлялся, хотя и не без помощи пальцев. Поднеся к лицу широкие лопатищи-руки, он в процессе разговора загибал свои кургузые пальцы, сначала не полностью, а потом и до сжимания руки в кулак, шевелил беззвучно губами, повторяя полученную информацию, морщил низкий лоб, и весьма забавно и явно бесконтрольно дергал ушами.
То, что на руках собачника был полный набор перстов, было делом редким и свидетельствующем, о том, что с лающей и блохастой сворой мужик управляться умел. Сам Лесневский данный факт не оспаривал, самодовольно добавляя, что в качестве защиты от укусов псов в процессе обучения он мажет руки их калом, сбивая собачее восприятие.

Мнение приятеля о Юзефовиче Мазур не разделял, на все слова Якуба фыркнув только так, что брызги полетели. Видал я, дескать, торгаша в цельной домовине, платом прикрытого. Но в спор, к чести его, ввязываться не стал. А потом уже и не до того стало.

Сказать, что предложение Юхновича выбило собачника из колеи – значит не сказать ничего. Тот широкими круглыми глазами, как у рыбы, выброшенной на берег или, по его собственному выражению, как у срущей собаки смотрел на конюшего, словно бы тот начал говорить на каком-то чужом языке о чем-то совсем уж непередаваемом.
Волосатое левое ухо Яна мелко подергивалось, пока тот шевелил челюстями, в которых уже ничего не было – словно пережевывал слова Якуба. Мужик кхекнул, харкнул на покрытый прелой соломой пол, запустил руку вниз, где остервенело почесал что-то и, наконец, выдавил сипло:
- Курва мать, княжьими псарнями я управлять хочу! И варьянт добрый… Но холера! Мне же за такое голову с мудями местами поменяют и скажут, что так и было! Трясца на цебе, пан недоделанный, як доброму человеку можно такое сходу предлагать!

Поругавшись еще с пол-минуты, впрочем без особой злобы, Мазур перегнулся через стол к собеседнику и, дохнув на него неприятной смесью кислого пива, застарелых застрявших между зубами овощей и вони из глубины утробы, горячо зашептал с присвистом:
- Пусть мне сукой до конца своих дней быть, а не кобелем, я согласный. Но над нами хучь хозяина и нету, а есть тот, кто решает все терки, когда кровью пахнет, и кто может помочь. Ты эта, Якуб, до Радковича прогуляйся, с потри за псарню с шинкарем, и коли по рукам ударите, то тама же дело с ним и делай. А я супротив него ни в жисть не попру, а то свету белого не взвижу. Изведет, коровье вымя, как пить дать изведет колдунством черным або лихими парнями.

Якуб следил за превращениями Мазура едва не забыв дышать. Тому бы в балагане выступать, а не блохастыми торговать! Естественно, вслух об этом шляхтич говорить не стал, чтобы не обидеть приятеля. Тем более что тот, наконец, назвал имя, которое так хотел услышать Юхнович. О том, что именно Радкович держит псарни, самому ни в жизнь бы не догадаться, но на удачу Якуба захваченный перспективами Мазур сам выложил все как есть.

- Добре, - кивнул шляхтич, - дойду до пана да порешаю обо всем.

На этом можно было бы и разойтись, но Юхновичу стало любопытно, насколько серьезно приятель относился к слухам о Радковиче:

- А что, он и правда колдун? - поинтересовался Юхнович, - Я думал, брешут.

- Да ты что! – праведному возмущению Мазура не было предела, правда, возмутился он на диво негромко, - Как пить дать колдун, так что лушше об этом много языком не молоть! Дед евонный жрецом был, бабка, бают, ажно колдуньей из чудинов. И ен сам язык птиц и зверей понимает, с мертвыми разговаривает, как мы с тобой сейчас вот.
Глаза псаря неустанно вращались в глазницах: видимо, по мнению рассказчика, это должно было предать его словам большей убедительности. Однако, вкупе с драматическим полушепотом, звучало это попросту смешно.
- Как прослышит он, что на него хулу кто-то возводит – мышка, например, из подпола принесет, так и все, конец бедняге. Со свету сживет, изведет подчистую! Так проклянет, что сначала куська отсохнет, а потом и вся требуха заживо сгниет. Недобрые силы у него – говорят, он с Лаумой сделку заключил, и в обмен на подмогу ее крадет у людей сны, которые та изменяет и возвращает! Но, - он приложил палец к губам, - об этом – тс-с-с, ни слова! А то прослышит нас…

Якуб немного рассеяно кивал, слушая речь Мазура. Не то, чтобы Юхнович не верил в чертовщину - сложно не верить в то, что тебя каждый день окружает. Довелось ему в детстве увидать живую вилу, да и старшие воспринимали необходимость оставлять подношения и соблюдать приметы, чтобы не разгневать лесных соседей. Это была такая же естественная часть деревенской жизни как необходимость беречься от волков. Но в колдовство и ворожбу поверить было гораздо сложнее - все-таки, не людское это дело мороки наводить. По обыкновению прагматичный, Юхнович рассуждал так - если бы колдуны и правда обладали такой силой, как судачат, то шляхтич бы наверняка встретился бы хоть раз хоть с одним из них - слишком уж он много воевал и слишком часто видел смерть, а ведь перед смертью положено все силы класть, чтобы выжить. Значит, будь на поле брани настоящий колдун, он бы чего-нибудь да наколдовал, а такого не было.

- Я, конечно, молчок, - проговорил Якуб вслух, стараясь не выдавать сомнений, чтобы не огорчить товарища, - Но это... А видел кто? Ну, что он и правда так делает?

Подыгрывая предостережению Мазура, шляхтич понизил голос и избегал называть имени шинкаря

- Дык як же ж! – уверенно заявил псарь, - Иначе откель бы енто узнали? Сам я не видал – Боги миловали. Но людишки же врать о таком не будут, верно говорю. Вон Нестан из «Головы кабана» своими глазами видел, как на задворках он черному петуху голову рубил – а потом кав ветер поднялся, закрутился и ен обратился вороном и улетел.
А наговоры евонные всякие как пить дать действуют! - Мазур вжал голову в плечи и сотворил обережный знак. Потом, рассудив, что защиты много не бывает, перекрестился. – Иначе как бы он изводил бы тех, кто против него измышлял або дурное говорил? Во-о-от!

Завершил свой убежденный монолог горячо шепчущий Лесневский, сам того не зная, почти что классической цитатой:
- Тому, кто кумекает что-то, этого достаточно. Ну, чтоб понять, что дело ой как нечисто. Не сможет так обычный человек сделать, ой не сможет…

- И то верно, - согласился шляхтич, чтобы не дать Мазуру перепугать себя еще сильнее. Но имя Нестана все же запомнил. Тот, может, и просто напился да видел всякое, но может и нет. Если Радкович все же промышлял ворожбой, то об этом стоило рассказать Яцеку, он обязательно придумает как обернуть такое знание на пользу делу.

- Ладно, - перевел Юхнович тему, - Не будем лихо ворошить, раз я с ним перетереть собрался. Пойду, разыщу его да сговорюсь за наше дело. Обычный или необычный, а выгоду любой человек любит, на том и сойдемся.

- То верно, - размашисто согласился собеседник, - деньги он о как любит. Так, что он, хотя кобель еще тот, а настоящая сука! Он, - голос снова упал до шепота, - по-моему, единственный из тех, кто в городе вес имеет, кому Лидка от ворот поворот дала. Хотя, казалось, бы, как можно днежного мужика в шлюхарню не пускать? А вот гляди ж ты! Но вот за что, и что там было, - Мазур развел лапищи, - мне не ведомо. Хотя, мнится мне, Лидка, если ее спросить правильно, молчать не будет. Она баба такая, ниче не боится! И хороша-а-а...
Ну лады, оно верно, что с ним тебе все одно тереть, а мы растрынделися тут. Бывай, Юхнович! И не забывай о своем обещании! Княжий псарь, это, курва, звучит гордо!

Юхнович кивнул в подтверждение сказанных слов и, попрощавшись с Мазуром да пообещав сообщить ему о любом исходе переговоров с шинкарем, отправился на поиски Радковича.

Где сейчас мог быть шинкарь, пан Юхнович, конечно, не знал, но вполне мог предполагать – в «Веретене», или как его нынче прозывали, в «Княжьем плоту». В том, что шинкаря можно было найти именно в там, не было ничего удивительного – то было первое заведение, во главе которого стал Радкович: оно и стало его любимым детищем. Но прежде, чем мы продолжим нашу историю, остановимся и послушаем рассказ об этом заведении, известном не только всему Гродно, но и по многим городам Великого княжества.

Еще два десятка лет тому назад – многие помнят, и Юхновичи в том числе, - на месте «Плота» стоял захудалый шинок, названный хозяином своим «Веретено». Место это было грязным, шумным и распущенным, и народец в нем собирался все больше соответствующий: подмастерья и едва сводящие концы с концами мелкие ремесленники, городская беднота и те из приезжих купчиков, которые за лишнюю монету готовы были и сами удавиться, и удавить кого другого. Старый хозяин умер, не оставив наследников, и «Веретено» у его вдовы выкупил один из бывших служек, которого тогда все знали все больше по прозванию Кислый. Кислый этот не пил почти, лярв не мацал и был человеком скаредным и ни капельки не щедрым – так что никто не удивился, откуда у него взялись монеты.
Кислого, ставшего корчмарем, стали все уже именовать по имени – Доброгост: чай, не служка, которых в городе словно дыр в плетне у дома дурного хозяина, а уважаемый человек. Новая метла по новому метет: не прошло и года, как «Веретено» вычистили, выкрасили. Вместо полубандитских рож стали в нем работать вполне приличные юноши и девушки, решившиеся сменить холопский труд на городскую жизнь. Пиво перестали разбавлять мочой, а овощи были свежими, а не лежалыми прошлогодними. Шинок стал вполне благопристойным заведением, куда, на диво, иногда заходили и шляхтичи – из тех, кто победнее, само собой.
Шли годы. Радкович купил еще несколько кабаков, чьи владельцы погрязли в долгах и проблемах, и привел их в состояние, подобное своему первому владению. Теперь с ним не чурались ручкаться даже уважаемые в городе люди – Доброгост, хоть и был по-прежнему нелюдим и неприятен в общении, стал полезным знакомым и надежным партнером.
Все поменялось, когда в один из погожих летних дней в Гродно проездом прибыл князь Витовт. Никому не известно, что произошло тогда, но претендент на престол вскоре после прибытия оставил дом тогдашнего солтыса, чтобы переселиться в «Веретено». Поговаривают, что несколько ночей благородный шляхтич провел в беседах с шинкарем – и перед отъездом даровал собеседнику панство.
За какие такие заслуги Витовт удостоил Доброгоста, было предметом для долгих, в том числе самых неправдоподобных слухов. Например, уже в те годы поговаривали, что Радкович – злой колдун, не боящийся и человеческих жертв, и что он князя попросту околдовал. Как бы то ни было, произошедшее осталось тайной за семью печатями, и ясно было только то, что, помимо панства, шинкарь получил кругленькую сумму золотом.
Иначе откуда у него были средства подгрести под себя каждые два из трех гродненских кабаков? Конечно, из-за начавшихся проблем те из кабатчиков, кто не погиб от несчастного случая или болезни, отдавали свое добро по дешевке, но все одно – сумма должна была выйти кругленькая. К тому же Радкович затеял перестройку «Веретена», и в удивительно короткий срок на его месте выросло двухэтажное красивое здание с каменным первым этажом и глубоким подвалом, в котором, помимо запасов, стояли столы для игры в кости и были площадки для собачьих и петушиных боев.
И тут Радкович допустил единственную ошибку – он зарвался. Считая себя, очень значимой персоной, которой никто не указ, он назвал новое «Веретено» гордым названием «Княжий оплот». Однако вскоре прибывшие княжеские же мытари популярно объяснили потерявшему всякий страх шинкарю, что княжий оплот – это шановное панство и добрые вои, а никак не корчма в одном из городков. Вынужденный расстаться с немалой частью заработанного, Доброгост переименовал свое детище в нечто более нейтральное – «Княжий плот». Это название и прижилось.

Вот в этом-до заведении Радкович и проводил большую часть времени. Предупредительные, но не терявшие бдительности вышибалы, узнав о цели визита пана, препоручили его заботам одного из помощников хозяина, который, попросив гостя обождать и выставив ему доброго пива за счет шинка, отошел, чтобы вернуться через пару минут и попросить последовать за ним.
Пройдя по широкой лестнице и миновав несколько закрытых комнат, Якуба привели в небольшое помещение, чем-то напоминавшее кабинет юстициария или солтыса, разве что труба пониже и дым пожиже. За столом его встретил сам шинкарь, вежливо поднявшийся при виде гостя. Руки гостю он, однако, подавать не стал. Облаченный в чистую белую рубаху с синим узором по вороту, лысеющий, мрачный и вислоусый, мужчина совсем не походил на человека, который смог в этой жизни чего-то достичь – скорее, весь вид его напоминал слугу, который, хотя и пообтесался при пане, но остался все тем же хамом. Правда, дела его говорили, что впечатление это обманчиво.

Когда Радкович заговорил, приветливости в его тоне не было ни на грошик. Опустив ненужное, по его мнению приветствие и уважительное «пан», он сразу перешел к делу:
- Что тебе надо до меня?

- Про княжье дело говорить, - отозвался Якуб в тон шинкарю, после чего улыбнулся уже по своему обыкновению. Шляхтич мог попробовать подыграть Радковичу и дальше, принимая его правила общения, но в итоге изменять себе не стал. Будь Юхнович помудрее, то мог бы рассудить что раз уж они с братом подались в князья, то негоже стелиться перед всему, наоборот, нужно задавать тон. Но таких мыслей в голове Якуба не было, он просто привык быть самим собой и в любой ситуации рано или поздно начинал говорить как обычно, - Пан Радкович ведь в городском совете заседает и голос имеет. Вот я и решил обсудить, как мы можем помочь друг другу. Юхновичи и Радковичи ведь из одного теста сделаны, панство полуили не за рождение, а за свой труд, и грех будет держаться порознь. Только не знаю, что предложить от себя. Вроде ведь все есть, и почет, и богатство, и дело надежное. Вот, скажи, пан, что тебе нужно?

Доброгост на слова о «княжьем деле» медленно, задумчиво кивнул, тряхнув вислыми усами. По лицу его, мрачному, словно у прогоревшего жида-ростовщика, казалось, что Юхнович пришел просить у него в долг деньги. Причем все. Причем без процентов. И безвозвратно. Причем это не было какой-то демонстративной наигранностью: это брюзжащее недовольство шло из самых глубин души шинкаря.
Молчать он, впрочем, не стал – а значит, видел в беседе для себя прибыток. Заскрипев недовольно, он процедил:
- Молодой человек! Давай не будем играть в угадайку: а что вы хотите, а могу ли я это… Ты пришел за моим расположением или за разговором – так прекращай допытываться и говори ваши предложения. Ты не мелкий торговец, а серьезный мужчина. Так и делай дела серьезно, или не отвлекай занятых людей. У меня нет никакого желания сейчас самому называть цену – это ты пришел ко мне, а не я к тебе, а значит, я тебе нужнее, а не наборот.

- Так, да не совсем так, - выдержав первую волну неприязни от шинкаря, Якуб зацепился за его последние слова, - Зачем считать кто кому нужнее, когда паны нужны друг другу? Дело у меня простое: поддержи нас с братом на сеймике, когда пойдет пора решать за кого голос рады отдавать. Высокородные паны к нам, новой шляхте, всегда одинаково относиться будут, либо через губу говорить, либо снисходительно, мол, что с полупанов взять. Вилковский, вон, уже сейчас себя так ставит, а если его князем выберут, то может решить привилей отнять или ограничить. Нам такого не нужно, пану Радкоскому тоже. А мы с братом сами делом грамоту заслужили и своего брата принижать не станем. Наоборот, поддерживать будем.

- Поддерживать… - Доброгост, такое ощущение, пережевал слово и, скривившись, выплюнул. – Что мне до твоей поддержки, если княжить будет кто другой из панов, а вас с братцем сделают на голову короче? Или ты кумекаешь, что прочие паны будут сидеть и ждать, когда Юхновичи княжью корону нацепят? Я тебе так скажу, молодой человек, как полупан полупану – да ни в жисть! Так что сядь и послушай умудренного жизнью человека.

Это можно было считать уже победой: раз Радкович пригласил присесть, то гнать гостя он явно не собирался. Ну, по крайней мере, не сразу. Привычных по кабакам низких и широких лавок из истертых сотнями штанов досок тут не было, зато имелись в наличии обтянутые кожей стулья подлокотниками и высокими спинками, украшенные незатейливой резьбой – почти претензия на роскошь. Как выяснилось, они к тому же были и достаточно удобными: можно спокойно развалиться в вольготной позе, и не переживать ни о том, что колени скоро упрутся в подбородок, ни о том, как дотянуться хотя бы носками до пола.
Тем временем корчмарь, поморщившись от оставленных гостем на полу еле заметных следов, продолжил с видом, словно золотым одарил:
- У меня не обслуживают за спасибо. И за обещание «потом» тоже. И мне наплевать, кто взгромоздится на княжье место – свое я держу крепко, так что не отымут. Так что менять синицу сейчас на тень журавля завтра я и не подумаю – его я и так получу своими руками и головой. А дураков среди панов нет со мной враждовать что сейчас, когда им лишний недруг что бельмо на глазу, ни потом, когда все будет тихо – я тоже не лыком шит.
А потому, если ты хочешь сделку заключить, то мы как в Ганзе, бумагу подпишем, где все обговорим, да плату дашь частью наперед, остатком – по подмоге. И пот подмогой я имею ввиду вовсе не княжение твое или брата твоего – то не мое дело. Договоримся – будет результат, а как ты им воспользуешься, то не моя забота. Так что або соглашайся, або иди, другого не дано. А коли условия поменяются, приходи – продолжим.

Из поместья вышли пешком, глухой ночью: ни единого огонька в домах, тёмные стены домов, неверные огоньки факелов стражи в узких переулках, антрацитовый блеск луж под лунным светом, бреханье собак, заслышавших шаги.

Кладбище для Яцека было знакомым местом: в первые годы, когда он, голодный и оборванный, толком не знающий польского, мальчишка осваивался в Гродно, он часто тут бывал: тут было тихо, спокойно, а у православных голбцов можно было разжиться то оставленным яичком, то корочкой хлеба. Поэтому, наверное, Яцек не боялся кладбищ: он верил в существование колдунов, ведьм и нечистой силы и даже допускал, что из-под земли могут вылезать неупокоенные мертвецы, но своими глазами никогда подобного не видел. Более того, как-то раз он участвовал в святотатственном ограблении свежей могилы, за что по небесным законам должна была последовать страшная кара — но ничего не случилось. Могила, правда, была иудейская: может, именно поэтому обошлось без наказания. Католическую или даже православную могилу Яцек, конечно, вряд ли встал бы вскрывать. «А впрочем, если б для дела понадобилось, — вскрыл бы», — отстранённо подумал Яцек, шагая по пересечённой судорожно шевелящимися чёрными тенями от нависающих дубовых ветвей дорожке мимо покосившихся крестов. Бандиты уже ждали.

— Это славно, что ты понимаешь, что вам нас держаться надо, — отвечал Яцек на речь бандита. — Вам, кто поумней, встраиваться надо во власть, место себе искать под солнцем. Сам понимаешь: кошели по подворотням резать весело, но это ж пацанве вон весело, а до седых волос так жить не будешь. Да и не доживёшь — вон что с Щусем стало. Рана поганая, конечно. Как его, глубоко цепануло-то? Заживать долго будет? Я к чему спрашиваю: Щусь всю братву в кулаке держал, ты не хуже меня это знаешь. А сейчас каково ему с койки-то? Слушаются ещё атамана или, как вожака подранили, разбежались все? Мне это, Певчий, крепко знать нужно, прежде чем с тобой серьёзно толковать.

— И вот ещё что, Певчий, — продолжил Яцек. — Кто из Совета у вас в кармане-то? Как вы его заполучили, спрашивать не стану, но кто это такой — это мне знать надо: а ну мы с братом будем к этому человеку подкатывать? Надо знать, что за человек.

Пока Яцек держал речь, Певчий внимательно кивал каждому его слову, показывая, что и запомнил, и осознал. И только на последний вопрос крякнул что-то невразумительное, да поскреб пятерней затылок, словно это немудрящее действие позволяло ему сосредоточиться. Прочие головорезы же, прибывшие сюда скорее для форсу и не шибко разбирающиеся в обсуждаемом, озирались по сторонам да переминались с ноги на ногу в ожидании, когда все это балабольство наконец завершится и можно будет пойти на дело чи в кабак. Какие-то эмоции у них вызвал только кивок Юхновича в сторону вероятного будущего: конечно, каждый из них метил себя в старости в большие люди, и был уверен, что те мелочи, которыми они промышляют сейчас, куда ниже того, что положено им по праву.

- Э-эх, была-не была! – тяжело вздохнул Тимотеуш и неопределенно махнул рукой, толи подчиняясь обстоятельствам, толи решив ставить на все. – Я эта, скажу, но по порядку. Первое, значицца. Щусю, каэшн, досталось гарно, приходи, кума, любоваться. Но коновал наш сказал, что жить будет: благо брюхо у него пустое было. Щусь эта, с Сивым повздорил: ты, Конь, его не знаешь, он с Дайнавы к нам прибился, местному купчишке череп раскроил, когда тот барагозить вздумал – а у того слуги оказались говорливыми, а родня – мстительной. Вот и подался он в Гродну: тута у него брат снохи, что ли, живет. Ну и на нашего брата вышел, на пару дел сходил. Да захотел, курвин сын, долю себе подъять за то, что он любого может без зазрения совести укокошить: хучь жреца, хучь монаха, хучь шляхтича. Ну, слово за слово, куськой по столу – повздорили. Сивый таперча ворон кормит, а Щусь потроха держит. Ну неча, мы усем миром порешали, что он покуда нам атаман, и мы за него. Холеры бы нам разбегаться, мы, хучь и не шляхтичи, а разумеем, что покуда Гродну шатает – нам прибыток, коли мы силой будем.

А из Совета, - Певчий сморщился, словно мигом заболели все зубы, - не мы у пана в кармане, а он нас прям за яйца держит, песий сын. Мы все думали: кто енто на нашей земле вше промышляет? А то, оказывается, пан готовился. Токмо я, хошь верь, хошь нет, имени его не ведаю. От его людишки до нас ходют, наводку дают да золотишка подкидывают. Умный, курва, пан ентот. Може Щусь знает за него… А може и нет. Но держит нас пан знатно. И наказывал передать, чтоб дружба была обоюдной, и тады ен подмогнет тебе. Такие дела, Конь…

— Да, дела… — протянул Яцек, имея в виду и рассказ о Щусе, и о странных взаимоотношениях ночных цирюльников с загадочным паном. — Только никак не смекну я, как дружба наша с паном этим может быть обоюдной, если мы даже не знаем, кто он такой. Что нам, с каждым встречным-поперечным теперь дружить, чтобы интерес твоего пана по незнанке не задеть? Вот что, Певчий. Раз от него до вас людишки бегают, ты им намекни, чтобы ко мне тоже забежали на огонёк. Хоть через посредника побалакаем, раз он у вас такой таинственный. Наводочки вам кидают, говоришь… Это неплохо. Имей в виду, Певчий, я тебе тоже наводку кинуть могу. Не сейчас ещё, там всё не решено пока. Но как решится, я тебе человечка пришлю, он скажет, что да как нужно сделать. Наводочка жирная будет, в накладе не останетесь. Так что вы, если что, готовы будьте.

Серебряный глазок луны выплыл в разрыв просвечивающего облачного войлока, выхватил из непроглядной, сплошной тьмы бледнеющие могильные камни, чёрные призраки разлапистых деревьев, бросающих пятнистые колыхающиеся тени. Тревожно зашелестела листва под налетевшим порывом холодного, по-осеннему сырого ночного ветра. И ничего страшного, — сказал себе Яцек, — холодно только. Домой надо идти, спать уже хочется. Он уже было собирался распрощаться с Певчим, но обернулся, чтобы спросить ещё кое-что.

— Кстати… На Шляпу у вас выходы есть? — без обиняков спросил Яцек. — На него самого или на того, через кого на него можно выйти?

  Пока беседа лилась тягуче, как кисель из кувшина, Тимотеуш явно устал стоять. Ну или просто относился к той породе людей, что в любом месте ищут, на что опереться. Так что бандит сначала присел на корточки, глядя на собеседника снизу вверх, но потом, видимо, решил, что это – не лучший вариант общения, так что поднялся на ноги и отошел на шажок в сторону, облокотившись спиной на чей-то покосившийся крест. В неверном свете факелов, отбрасывающих неровные пляшущие тени, его лицо казалось странно искаженным и будто залитым кровью – ни дать ни взять, упырь вылез плотью добрых христиан полакомиться.

  - Ну дык как-как, а вот так, мордой об косяк. – сбалагурил Певчий, без особой смешинки в голосе, правда. Мниться мне, что коли оттопчешь ему по незнанию хвост, то и спрос каков: сам ен виноватый, что не сказал. А так-то у нас с ним отношение вполне себе ничего: не кидал же, грю. А то, что ен, это самое, инкогнито себя держит, - бандит, как выяснилось, знал на диво умные слова и даже применял их к месту, - дык понятно же. Мы ж тут не цех, а кто захотел, пришел, кто не захотел, ушел. Так-то ворон ворону глаз не выклюет, а вот если про пана пойдут дурные слушки, то ему свои же собратья по сеймику уши обкорнают.
  Но мы того, свиснем, а як же. И вот думаю, что до тебя ен как пить дать зайдет: не просто так же нас попросили погутарить?

  Если до того Певчий общался вполне спокойно и даже вполне дружелюбно, то слова о Шляпе вызвали в нем явное раздражение. Мужчина харкнул на землю, чертыхнулся (мигом, впрочем, перекрестив рот, дабы бес в брюхо не залетел) и ответил с ненаигранным злым возмущением:
- Есть-то оно есть, да на кой ен тебе сдался, Конь? Мы с этой задницей песьей, выменем коровьим, не то шеб на ножах, но очень не дружимся. Через паскуду енту у нас таперича варьянт сбывать добычу окрест Гродны похерилась напрочь: брать берут, но по дешевке, словно мы хлам какой предлагаем. Да и тут становится туговато: меньше приезжих купчиков, да и часть им взятого в итоге тута оседает, а нам через енто дело убыток терпится. К тому же некоторые олухи, холера, к деревенщине ентой подались: потипа там взять куш можно пожирнее: типа злотые хучь жменями грести можно.
  Ну так мы ведаем деревенских перекупщиков, что сча на Шляпу в основном работают, да знавали пару парней, что до него подались. Но на саму енту отрыжку шелудивой синьи выходов нема.

  - Юз из Плескавиц, лавочник. – негромко пробасил один из спутников Тимотеуша, пока делегат «ночных цитрюльников» рассказывал о скупщиках. На удачу Яцека, слова эти он услышал, да и расположенную южнее города крупную деревеньку Плескавицу, что стоит на левом берегу реки Лососянки, тоже знал.

Плескавицу-то Яцеку как было не знать: его родное Беловежье находилось как раз к югу от Гродно, а значит, и деревеньки вокруг должны были ему быть знакомы. Так что слова бандита Яцек отметил в голове, хоть и вида, что услышал, не подал.

— Это хорошо, Певчий, что ты мне сказал, что у вас с ним такие тёрки, — сообщил Яцек бандиту. — Буду иметь в виду. Не кипишуй, вашему интересу от моих с ним дел убытку не будет, в город я его звать не собираюсь. А пана вашего таинственного милости просим, это завсегда.

Кажется, больше с ночными цирюльниками говорить было не о чем, и, распрощавшись с ними, Яцек направился обратно в поместье.