Действия

- Обсуждение (373)
- Информация
-
- Персонажи

Форум

- Для новичков (3749)
- Общий (17782)
- Игровые системы (6249)
- Набор игроков/поиск мастера (41607)
- Котёл идей (4310)
- Конкурсы (16074)
- Под столом (20428)
- Улучшение сайта (11248)
- Ошибки (4385)
- Новости проекта (14628)
- Неролевые игры (11855)

Однажды в Гродно (1385 г.) | ходы игроков | Поместье Вилковских

12345
 
DungeonMaster Francesco Donna
19.08.2021 13:13
  =  
  Пшеничное золото лидкиных волос мешаются с припорошенными сединой некогда темными волосами Болеслава, и кажется, словно через тронутую талым снегом землю прорастают первые хрупкие колоски, колышимые словно ветром неторопливым движением бедер. В голубых светлых глазах-озерах женщины, широко распахнутых и подернутых туманной паволокой страсти, отражаются серые, как весеннее небо, глаза мужчины. Она дарит себя ему и прорастает сквозь него, как плоды через черную комковатую землю, принимает его в себя, как вода принимает дождевые капли, растворяется в партнере, как соль. Размерен ли ритм ее движений, бурен ли – все столь же естественно, как солнце, восходящее на рассвете.
  С припухлых от поцелуев губ срывается тяжелое, глубокое дыхание, колышется пышная грудь, проскальзывая по коже мужчины. Шелковистые мягкие бедра под шершавыми грубыми руками шляхтича двигаются мерно, приподнимая и опуская хозяйку. Но вот она поднимается, мазанув локонами по лицу пана, и к широкой мужской груди прижимаются две маленькие теплые ладошки.

  Она смотрит сверху вниз, ловя каждый момент, меняющий лицо Болека, и двигается вызывающе неспешно, то практически поднимаясь на коленях, то опускаясь так близко, что и шелковый плат не протиснется. И хотя сейчас ситуацией, казалось бы, владеет она, задавая и темп, и скорость, но в блестящем взгляде ее, похожим на глаза мартовской кошки, читается не властность, а та безграничная женская покорность, которая, подчиняясь безоговорочно, сама подчиняет себе.
  На коже, светлой, как лепестки белой ветряницы, жемчужинками блестят капельки пота – как роса. Она гнется, словно гибкая ветка или натягиваемый лук, полуприкрыв глаза, а с жадных губ срывается протяжно-лукавое:
  - Да, Болек, да-а… Буду – иначе не смо… о-ох! – не смогу…

  Лидка двигалась все быстрее, вскрикивая от заполняющей ее твердости и таких крепких рук, нежных и вместе с тем настойчивых, держащих ее так, словно она вот-вот могла развеяться струйкой серого дыма, и только его касания держали ее во плоти. Соединившаяся с мужчиной в единое существо, она ощущала, как распростертое под ней сильное и мускулистое тело, разгоряченное и выгибающееся, отвечает на каждое ее движение, заставляя отзываться низкими, протяжными стонами, исходившими из самых темных и потаенных глубин ее естества.
  Словно одержимое весенним гоном животное, она, пьяная от сладости, наслаждалась каждым мгновением соития, каждым резким, вбивающимся в мужчину движением бедер, его страстными поцелуями и своими искусанными губами, влажными стонами и трепетными, требовательными движениями. Покатые молочные плечи снова и снова поднимают тело, чтобы бросить его навстречу страсти, словно дрова в голодный костер. Этот голод и жажда дики и изначальны, и теперь не насытиться, пока не будут отданы до конца все силы.

  Ей не надо слов, чтобы выразить свою страсть, не надо ничего говорить. Чтобы дать понять, как она восхищается партнером. Грудное частое дыхание, сжимающиеся на груди пальчики, отрывистые, бесконечно глубокие движения, глаза, то скрывающиеся за пологом ресниц, то расширившиеся и неотрывно смотрящие на пана, сильные бедра, безостановочно ходящие вперед и назад, вбивая окаменевшее достоинство в затягивающий хмельной водоворот женского естества. Время уже ничего не значит: час ли, век ли, мгновение ли длится эта переплетенная скачка. Есть только Он и Она, есть одно дыхание на двоих и короткие, ослепительные вспышки. Проще этих порывов не сыскать. Сложнее, чем эти порывы, не бывает.
121

  Спроси пана Болеслава: "А что тебе, пан, тогда больше всего в душу запало?" – и трудно ему было бы ответить. Пан вообще не любитель был перебирать воспоминания, любил в завтра смотреть, а не во вчера. Но эти того стоили.
  И если бы выдался у него момент, чтобы вспомнить об этой "скачке", он бы припомнил и приятную тяжесть тела, намекающую, что на тебе земная женщина, а не бесплотный ангел красоты. И глаза, затуманенные страстью. И ладони у него на груди, которые в кипящую страсть примешивали вдруг щемящую нежность к Лидке, в которой так и не растворилась за все годы наивная, искренняя девочка. И как соски их припадали друг к другу и щекотали друг друга.
  И больше всего, наверное, локоны на своем лице. Как они пахли, и как касались его, словно шелк какой, только ещё тоньше, ещё приятнее. Как закрывали от него весь мир. Как ускользнули с его лица самым манящим движением из всех возможных.
  И еще её эти "буду" и "не смогу", сказанные в изнеможении, но со всей силой.
  Ничего этого, конечно, забыть было нельзя.
  Нельзя было забыть и как он почувствовал подступающую дрожь, надвигающийся момент, когда уже волна перехлестнула через край, и сейчас обрушится, куда там собиралась, но еще пока зависла в воздухе, словно раздумывая. У него задрожали лопатки, замерло дыхание, и он почувствовал напряжение такое, как будто преодолевал невидимое препятствие вместе с этой волной и вместе с Лидкой. Приоткрытый рот застыл, глаза непроизвольно нашли её глаза, он почувствовал, как в предвкушении все у неё сжалось, и из груди его на выдохе пришел глухой, неясный стон, неожиданный, долгий и хриплый.
  И было странное чувство: как будто ты опустошен, всё отдал, что мог, но не пуст, потому что вместо отданного тебя заполняют благодарность, нежность и ощущение, будто тебе и в тебе всего в самый раз.
  А может даже чуть больше, чем тебе нужно, потому что еще немного нежности он пролил на неё, тихо гладя её обессилевшее, напитанное страстью тело: по спине, по бедрам, по тому месту, где над поясницей были две ямочки, по совершенным её ягодицам, по гордой шее и, конечно, по волосам. И слегка дотрагиваясь губами, снова и снова целовал её висок, к которому прилипла прядь волос.

  – Хорошо, Лидка, что у тебя добрая душа, – сказал он задумчиво, уже отдышавшись, и снова обнимая её, лежащую рядом, за плечи. – . Была бы злая – ты бы таких дел наворотила! А так... Вот я пень деревенский, в походах разных, конечно, был, но что там увидишь? На войну съездить – это ещё не мир повидать. Но даже мне, – добавил он чуть, может быть, запальчиво, – как божий день ясно: можно и в Краков съездить, и целый мир обойти. А таких как ты больше нет, ни во дворце, ни на улице.

***

  Хоть и не обладал Вилковский красноречием и мастерством оратора, но никогда прежде не жаловался на то, что не знает, как о чем-либо сказать. Если бывало такое, то он почитал вопрос не важным, заслуживающим махнуть рукой и забыть. А в других ситуациях говорил прямо и понятно.
  А тут не знал как прощаться.
  Потому что ну не мог он просто сказать: "Прощай!" – было бы это как-то, как будто в кабак зашел, напился вина, да и дальше поехал.
  Не мог и по-деловому сказать: "Ну все, договорились!" – это бы значило, что та часть, в кабинете, была важной, а здесь так, развлечение одно.
  Не мог сказать: "Буду любить до гроба!" – во-первых, он же женат, а жена – не крендель, в карман не спрячешь. А во-вторых, чего об этом говорить-то? Чего ей твоя любовь-то, где-то там, издалека, если ты прийти не можешь. Так, слова одни. А если сможешь – то и болтать об этом нечего. Тем более так напыщенно.
  Тут бы вот как раз пригодилось бы красиво расписать, как ему хорошо с ней было и замечательно, но таких слов он не знал, и получились бы они фальшиво. А фальшивых слов она и так в жизни наслушалась.
  Так и не придумал он, как словами выразить, что запала ему в душу женщина до самой глубины. Осталось только надеяться, что она это и так поймет. По выражению глаз человека, которому несказанно хорошо и все же одновременно очень грустно. По тому, как Болеслав осторожно дотронулся в последний раз (хотя кто знает?) до мягкой её щеки. По тому как не мог оторваться от её губ, когда в последний раз (хотя кто наперед ведает?) целовал её.
  Но кое-какие слова он все же произнес, уже почти совсем уходя. Вилковский спросил:
  – Лидка, а ты какие цветы больше всех любишь? Из полевых или из иных каких...
  Может, и правда не в последний?
Отредактировано 26.08.2021 в 06:48
122

DungeonMaster Francesco Donna
28.08.2021 08:04
  =  
  Шлюха продает любовь за деньги. Все ее улыбки, все ее обьятия и поцелуи – лишь отражение маленьких золотых кругляшей, перекочевавших из руки в руку. Все это искусное – или не очень – лицедейство, и верить им – себя не уважать. Да и попы с ксендзами, большие любители полаяться меж собой, в этом вопросе едины, костеря блудниц на все лады. Соседские кумушки, любительницы перемыть косточки всем и вся, тоже добавят, что продажные девки разрушают семьи, толкают мужчин в пучину греха, разоряют глупцов... Разве это не так?
  Так, конечно, кто бы спорил. И Лидка бы не стала спорить – посмотрела бы только смеющимися глазами да тряхнула соломенной гривой. Против очевидного не попрешь, а что там на самом деле... Да кого это волнует? К тому же, чего уж спорить многие ее напарницы по сему “человеколюбивому ремеслу” такими и были.
  Но есть и что-то другое, и в это женщина верила всем сердцем, хотя вряд ли когда-то облекала в словам. В тяжелой жизни, где все связаны по рукам и ногам правилами, нормами, моралью, общественным мнением и прочими незаметными, но дьявольски прочными веревками, дышать трудно и больно. От спеленатого комочка до могильной плиты над человеком довлеет общество, в котором он не может быть никем, кроме как тем, каким его хотят видеть. А это рабство. И вот против него свободолюбивая женщина и восставала. Тихо и осторожно. Так, как могла.
  Она давала шанс хоть на время сбросить эти оковы, содрать с лица приросшую личину человека из общества и побыть не кем-то, а самим собой. Но оказалось, что быть самим собой искусство, редко кому доступное: люди так плотно сливались порожденными ими же образами, что стоило их убрать, и внутри оказывалась гулкая пустота.
  Тем важнее были те, кто мог в этих веселых стенах поднять голову и расправить плечи. Те, кому была нужна ее тонкая рука, чтобы на нее опереться, когда все окрест шатается. Те, кому нужно было самое простое и незамысловатое тепло – тепло другого человека. Лидка хотела спасть людей: как умела, и делала это со всей искренностью. Она любила – всем сердцем, всей душой, прикепевая к тем, кто видел в ее объятиях что-то большее, чем сплетение тел. Она была по-своему целительницей, и не сошла с этого пути, даже когда стала хозяйкой “Бедер”.

  ...Закончилась бешенная, потная скачка, и на смену то плавным, то резким движениям вверх и вниз пришел покой умиротворенных обьятий и надежное мужское плечо, куда можно уткнуться носом и ни о чем не думать. В невеликой комнатушке взяла власть тихая гармония, и это была прекрасная и хрупкая красота.
  На слова Болеслава она разнеженная и довольная, грудно фыркнула, блаженствуя:
  - Спасибо, Болек! Ну, уж какая есть. Только и ты, говоря и о пнях, и о войнах, забыл о своей душе упомянуть: а она у тебя чистой и светлой осталась. А сохранить ее таковой, вечно отираясь рядом с теми, в ком немало черноты – это маленький подвиг. А я... Я просто остаюсь самой собой, и ни на что не оглядываюсь.

  Поэты любят говорить: “ничто не вечно под луной”. С этим поспорить сложно – вот и сейчас она, одетая и с кое-как собранными волосами, провожала пана Вилковского. Мужчина вернется домой, к семье и политическим дрязгам, а она – к управлению борделем и улыбкам очередным пустым клиентам. Но каждый из них, когда закроется дверь, унесет с собой частичку чего-то теплого и светлого. Частичку, которую никому никогда не отнять.
  Она все понимала и все чувствовала, эта продажная девка, пугало всех достопочтенных матрон. Она смотрела с открытой и искренней улыбкой, всегда готовая помочь и выслушать, подставить плечо и утешить. Встретить не как чужака, а как того, кто вернулся домой. Того, кто действительно важен. И ей нельзя было не верить: потому что то, что было во взгляде, было и на сердце.
  И только последний вопрос шляхтича пошатнул ее всегдашнее мягкой спокойствие. Лидка посмотрела на него расширившимися, непонимающими глазами, на дне которых плесканулось удивление и, кажется, даже немножечко испуг. А потом прильнула на миг, прячась на широкой груди:
  - Мне никогда мужчины не дарили цветов... Только мои девочки. И если ты принесешь что-то, это будет...

  Она не нашлась, как продолжить, смущенная. Только чуть ослабила объятия, посмотрев снизу вверх на крепкого мужчину. Так они и стояли: широкоплечий и надежный пан с сединой в бороде и невысокая простоволосая женщина с потерянным лицом.
  - Приходи. Я буду ждать.
123

12345

Добавить сообщение

Нельзя добавлять сообщения в неактивной игре.