Катеньке за меня не просто попало, её чуть под суд не отдали. Когда три дня спустя я вернулся в лагерь, посреди ночи, грязный, бледный, осунувшийся, она пулей выскочила мне навстречу из вожатской, всклокоченная, в одеяле, и первое, что она сделала — залепила мне звонкую пощёчину. Я обомлел даже, никак такого не ожидал. Тем более от Катеньки. Больно мне не было, я удар скорее услышал, чем почувствовал, но растерялся совсем. «Как, интересно, она меня почуяла?» — подумал я. Откуда-то я точно знал, что хожу теперь совершенно бесшумно. И ещё о другом подумал, когда у неё одеяло с плеча сползло. Я и раньше об этом часто думал, но тут она рядом совсем стояла, в одеяле, и плечо голое, и никого больше, только мы вдвоём... А она разревелась. Привалилась к стене, да так по ней и сползла на пол. Замоталась всё в своё одеяло, лицо ладонями закрыла и плакала так, и плакала. Она потише старалась плакать, чтоб весь отряд не перебудить, но я всё равно слышал. Я теперь вообще очень хорошо стал слышать. И что мне было делать в эдакой ситуации? Сел тоже на пол, напротив, да так и сидел молча, пока она не проревелась.
Оказалось, без меня тут ужас что творилось. Ребята думали сначала, что я их разыгрываю, что я нарочно в пещере затаился, кричали, что, если я не выйду, они пойдут к директору лагеря и всё расскажут. Сделали вид, что ушли, спрятались, за выходом из пещеры проследили. Когда я и тут не вышел, тут уж они перетрухнули не на шутку. Прибежали в лагерь, проверили, что я кружным путём не вернулся, и пошли сдаваться. Не директору, конечно, Катеньке сначала. Тимур всю вину на себя взял, сказал, что это он меня подначил. Да так оно, в прочем, и было, подначил, но я на него не сердился больше. Сам дурак. Искали мне всем вожатским составом, с физруком во главе, лазали в эту пещеру, всё осмотрели там, да ничего не нашли. Потом милиция приезжала из города, тоже искали, с собаками, и тоже ничего.
Проплакавшись и приведя себя в порядок, Катенька, крепко взяв меня за руку, повела меня сначала к директору лагеря, а потом в медпункт. Сонный, разбуженный по случаю врач быстро меня осмотрел, помазал шею зелёнкой, и сказал, что у меня переохлаждение и дефицит массы тела, и что денёк-другой надо мне полежать в лазарете. Дали мне горячего чаю, койку и лишнее тёплое одеяло да и разошлись спать. Мне и правда было жутко холодно, холод просто до костей продирал, сковывал члены, туманил голову, но чай с одеялами мне не помогали. Зато наутро это одеяло спасло мне жизнь...
Тубал говорил, что солнечный свет губителен для меня, но я не воспринял его слова слишком уж серьёзно. В конце концов, он говорил, что я умру, а я вот он, живёхонек.
В итоге проснулся я от того, что по щеке мне будто раскалённой бритвой полоснули. В ужасе я забился под кровать, замотался во все одеяла, какие у меня были, звал на помощь, умолял задёрнуть шторы. Сказать по чести, сцена вышла преотвратнейшая. Позорная вышла сцена. Врач, когда это увидел, покачал головой, но шторы велел задёрнуть наглухо и нипочём не открывать. Потом ещё раз сокрушённо покачал головой и вышел. Через несколько закрытых дверей я слышал, как он роется в картотечном шкафчике, скрипит авторучкой по бумаге, листает какие-то книги.
Состояние моё всерьёз озаботило доктора. В самом деле, ни обильное питьё, ни дневной сон, ни даже усиленное питание никакого эффекта не давали, а уж о солнечных ваннах и говорить не приходилось. С каждым днём он всё больше мрачнел, и однажды он перестал рыться в справочниках и определителях и начал звонить в Москву. И тут я понял, что пропал. Мне очень не хотелось верить в то, что поведал мне Тубал, но, чем дальше, тем больше я убеждался в его правоте. И, если он говорил правду, то, как только молва о моём случае дойдёт до ушей тех, кто обладает тайным знанием, за мной придут и, в лучшем случае, уничтожат на месте. Хотя, даже если и нет, провести остаток дней в застенках какого-нибудь НИИ мне тоже не хотелось. Нет, я должен был бежать. И, стоило мне прийти к этой мысли, как навестить меня явился Тимур. Вид у него был хуже, чем у побитой собаки. Щёки осунулись, вокруг глаз нарисовались чёрные круги, будто он вместе со мной переживал мою хворь. Он пытался извиняться, но я его остановил. Я же знаю, что он мне зла не желал. Каждый день миллионы мальчишек друг друга подначивают, такова уж природа. Кто мог знать, что оно вот так обернётся? Да и не нужны мне были его извинения, мне дружба его была нужна. Так что это он молодец, что пришёл, не побоялся. Очень странно было, что он пришёл ночью, но я сначала даже внимания на это не обратил, настолько естественным для меня стало днём спать, а по ночам бодрствовать. Второй странностью был объёмный портфель, который он мне притащил.
— На вот. Тут твоя форма и вещи твои я собрал. Одевайся. Сховаться тебе надо. Ребята всякое разное про тебя говорят, я уж и не знаю, чему верить. Верю только, что ты мой лучший друг, а друга я в беде не брошу. У нас сегодня генеральная уборка была, весь день всем лагерем образцовый порядок наводили. Значит завтра большое начальство приезжает, это как пить дать. Может даже из самой из Москвы. Вот я и подумал, а как за тобой? Не к добру это всё. Ну? Оделся? Тогда ходу.
Полная луна жирно сияла на летнем небе. Лагерь казался мироно спящим, но я чувствовал висящее над ним тревожное ожидание. Было очень холодно, в горле у меня пересохло. Тимур мрачно стоял возле дырки в заборе и смотрел на меня.
— Не знаю, куда ты двинешь, Егорка, да и знать не хочу. Вдруг меня чекисты спросят? Лучше не говори мне ничего. Ступай, заховайся где-нибудь и не высовывайся. Ладно? Я скучать буду. Может и свидимся ещё.
С этими словами он крепко пожал мне руку. Его ладонь была такой горячей, такой сочной… Я поспешил руку отдёрнуть. У меня ком стоял в горле.
— Спасибо, Тимур. Ты настоящий друг. Может и свидимся. Ну, прощай, — только и смог я ему сказать. А потом юркнул в дырку в заборе и быстро побежал к лесу. Обернувшись, я увидел Тимура. Он по-прежнему стоял на том же месте, и, хоть он и не мог меня видеть в темноте за стеной деревьев, смотрел в мою сторону. Таким я его и запомнил. А потом я начал бежать.
Я бежал очень быстро, я раньше и не знал, что могу так быстро бегать, воздух стал вязким, как масло, а я всё бежал и бежал, не ведая усталости. К утру я был уже в Керчи. В Керчи и в отчаянии, потому что небо над морем уже окрасилось красным, а у меня не было ни убежища, ни идей, где его искать. Даже одеяла тёплого не было. Сначала я думал спрятаться на каком-нибудь корабле, но вид морской глади вызывал у меня смутную тревогу, а при мысли о том, чтобы её пересечь, у меня ноги прилипали к полу и начинали подкашиваться колени. Я просто не мог пересечь трап и подняться на борт корабля. Я отчаянно нуждался в помощи.
Порт — такое особое место, в котором жизнь идёт своим чередом независимо от времени суток. Быстро обежав глазами не слишком многочисленную публику, я остановился на одном матросе. Он немного пошатывался, видимо, был подвыпимши. Он был смугл, черняв, и форма на нём была не наша, хоть и похожая. Немного подумав, я снял пионерский галстук и обмотал им шею на манер шейного платка, а затем бросился к моряку, очень надеясь, что он понимает по-русски.
— Товарищ! Товарищ! Постойте! Помогите! Пожалуйста! Мне нужна ваша помощь! За мной гонятся! Если поймают — убьют. Я ничего дурного не сделал, клянусь! Заберите меня на корабль! Умоляю! Засуньте меня в любой ящик, положите в любую коробку и увезите отсюда. Это вопрос жизни и смерти. Времени нет совсем. О, я пропал, пропал, пропал!
Сначала матрос смотрел непонимающе. Потом, когда понял, о чём я его прошу, рассердился. Но, глядя в моё лицо, он хотел меня прогнать и не мог. Я сделал самые большие щенячьи глаза, какие только можно себе представить, состроил самую невинную мордашку, даже слезу пустил. Да, это было подло. Знаю. А что мне оставалось делать? И через полминуты напряжённой внутренней борьбы матросик сломался. Схватил меня за руку и, непрестанно ругаясь на каком-то смешном языке, куда-то меня поволок. Дело было сделано. Что он сдаст меня милиции, я нисколько не боялся. Во-первых, он шёл, ссутулившись и озираясь, как вор. Во-вторых, я знал, что он в моей полной власти. Мне ещё только предстояло разобраться с теми силами, которыми наделил меня Тубал, но с одной, я, кажется, разобрался: мои щенячьи глаза, которые и раньше действовали на людей магнетически, теперь обрели поистине магическую силу; я знал, что могу сломить волю любого, если только он будет смотреть в них достаточно долго.
Когда я уже плыл на корабле, я вдруг вспомнил про свой портфель, который вручил мне Тимур. Открыв, я обнаружил внутри свои главные сокровища: перочинный нож и альбом с марками. Из альбома торчал какой-то белый уголок. Раскрыв его, я обнаружил там кучу новых марок и среди них ту самую злосчастную, полрублёвую с Белинским. Похоже, Тумурка на прощание отдал мне всю свою коллекцию. А ещё там была чёрно-белая фотокарточка — мы с Тимуром на Львином мостике. С самого начала я не очень-то верил, что мы с ним снова увидимся, и теперь я понял, что он тоже с самого начала в это не верил. Поэтому и дал мне эту карточку. На память. Бережно убрав её в альбом, я улёгся спать. Солнце уже взошло. Меня ждала незнакомая страна, и я даже не знал точно какая.