Страдающие вампиры :3 | ходы игроков | • HelgaCadav

Багряные росчерки танцуют на пушистых ветвях, выхватывают из темноты суровые лица, пляшут на лезвиях. Ветер и мгла воют за вокруг, взывают к луне волки – ничего не слышим сидящие вокруг очага, потому что владеет нами иной звук: бьётся, как сердце, бубен в руках шамана; рыдает флейта. Удар, удар – сплетаются руки, и единым многоглавым зверем качаемся вокруг очага.

Старик кричит, швыряет в огонь сноп трав — и сизый дым растекается от костра бесформенными лапами, касается каждого, втекает во рты, застилает глаза — поём, поём, качаемся в такт плачу флейты, биению сердца, сжимаем плечи друг друга, такие разные, такие одинаковые.

Удар, удар, удар. Быстрее.

Я смотрю в сторону – и встречаюсь с взглядом безумных глаз Хэльварда, и он смеётся со мной, названый брат, и бьёт по плечу, и обломанные ногти царапают черноту татуировок. Бубен в руках старика уже едва не дрожит – и наши сердца не поспевают за ним, срываясь в безумную пляску. Зверь распадается – качаемся в такт в одиночку, поём, и пот стекает с раскрашенных к обряду щёк, и лихорадочно вздымается грудь. Нет и не было никого, кроме нас, в этой звёздной ночи. Только мы.

Старик замирает, и с этой паузой останавливаются и наши сердца – а потом бьёт лишь единожды, и удар этот пускает нас в пляс. Мы сходим с ума – кружимся вокруг костра, и я едва не роняю головную повязку – Бритта ловит её, цепляет обратно на голову, и я краду у неё жёсткий, рваный поцелуй прежде, чем танец уносит нас друг от друга.

Танцуем всю ночь, и тогда я впервые возношу хвалу богам, что жив – здесь.

Вступает в права моя четырнадцатая весна.

–

Рычу, посылаю гибкое тело вперёд – я смел и силён, и нет никого, кто мог бы меня остановить, и да будут мне боги... Налетаю на неизвестно откуда взявшуюся руку, делаю носом борозду в пыли, отфыркиваюсь, подхватываюсь на ноги – и снова падаю носом в пыль. Хэльвард хохочет, и я, морщась, пытаюсь улыбнуться тоже, неловко встаю – и одним резким движением сбиваю его с ног, роняю на землю, прижимаю колено к горлу – кто теперь смеётся, братец? Смеёмся вместе, пока не выходит Кхира и едва не шипит на нас, извозившихся в пыли. Улыбки гаснут, и я снова ловлю в её льдисто-серых глазах равнодушное омерзение – так смотрят на сдыхающего соседского пса. Она велит мне отцепиться от её сына – и я, конечно, слушаюсь, неловко оборачиваюсь на брата – и он печально кивает мне.

Кхира не хочет, чтобы её сын знался с сиротой, проклятьем собственной матери.

Когда мы встречаемся вечером у разлива ручья, он просит меня показать руки – и в протянутую ладонь падает камешек с высеченной на нём руной.

"Мы никогда не разлучимся. Кхира может проглотить свой змеиный язык".

Я перебиваю его, говорю, что о ней так нельзя – а потом до того правдоподобно имитирую шипение, что мы снова заливаемся хохотом.

В пятнадцать смеяться очень легко.

–

Пламя везде. Пламя больше не танцует – пламя пожирает, ревёт на тысячу голосов – и я в самом его центре, и кровь капает с топора. Ушёл за странствующими воинами, решил снискать славы – а нашёл только пламя и кровь. Глаза слезятся от дыма, и я озираюсь испуганно – горят дома деревни, которую мы должны были защитить, полыхают крытые соломой крыши, и я один только жив. Смотрит на меня невидяще Агмунд, и кровь стекает из разорванной шеи; Арден, его брат, истёк кровью на пыльном крыльце. Не было битвой – было бойней, и не выжил никто, кто был смел. Я был трусом, я скрылся – и вижу теперь угрозу в глазах бывших друзей, и знаю, что ни один меня не простит.

А потом слышу мелодичный звон, который до того неуместен здесь, что оборачиваюсь, даже не вздымая топора – и вмерзаю в землю.

Навстречу мне идёт Морриган.

Высокая, черноволосая, закованная в броню так, что едва видны глаза – богиня стремительно приближается к площади, на которой стою, и я забываю про дым и смрад, только смотрю во все глаза на то, как удивительно мягко ступает она по дороге.

А потом она замечает меня – и смеётся, и ряд длинных клыков окрашивается алым в отблесках пламени.

"Как ты выжил, малыш?", – спрашивает, не прерывая смеха, не шевельнув губами. "Морриган", – только и могу, что сказать, прежде чем опуститься на колени перед ней. Она опять смеётся, и в этом смехе мне слышится бряцанье оружия и предсмертные хрипы.

"Я не твоя богиня", – качает головой, и уголь-черные волосы бьют по плечам. Щурится. "Но я, как и она, не люблю падаль".

И она почти стекает ко мне – до того мягкая, до того плавная, что я не успеваю понять, что она делает, для чего обнажает шею.

Только когда бритвенно-острые клыки вспарывают кожу, я впервые моргаю, рассеиваю наваждение – и слышу её голос так же отчётливо, как чувствую, что жизнь покидает меня.

"Считай это подарком последнему выжившему. Найди меня, если переживёшь эту ночь".

Я не успеваю ей ответить.

Холодные пальцы касаются щеки, и я судорожно делаю вдох — впервые, кажется, за целую вечность. Ещё одна вечность проходит, когда я наконец открываю глаза.

Над головой танцуют чёрные лохмотья. Я вглядываюсь в них, щурюсь, разглядываю каждую деталь, различаю мельчайший изгиб на чёрной плоти лоскута — пока не понимаю, что слежу так пристально за комочком сажи, едва ли большим капли росы, который дрожит в воздухе на высоте человеческого роста. Смаргиваю удивлённо, поворачиваю голову — и шею пронзает острой болью, и стон срывается с огрубевших губ.

— Это скоро пройдёт, — звучит над головой, и я испуганно вскидываюсь на ноги, тянусь к поясу — и нащупываю пустоту вместо топора. Поднимаю глаза — и колени снова подгибаются, как тогда, перед похожей на Морриган богиней.

Он выглядит почти как человек. Сидит, закинув ногу на ногу, по-птичьи ссутулившись, и играет моим топором — подбрасывает его в воздух, ловит, снова подбрасывает. Быстро и чётко. Ритмично. Так, как не смог бы ни один человек — одеревенели бы мышцы, зажалась бы кисть. Он поворачивается ко мне лицом — и я встречаюсь с сплошной чернотой его глаз; ни белка, ни радужки.

— Долго лежишь. Почему ты оказался жив?

И я почему-то понимаю, что говорит не о богине — о том, почему она нашла меня, почему был жив, когда она сюда пришла. Отвожу взгляд, цепляюсь пятернёй за грудь, сжимаю её в кулак. Предал. Всех их... Я...

— Ничего, — качает он головой, и мне чудится снисхождение в его голосе. — Главное, что ты остался – а их судьба уже решена.

Он подбрасывает топор снова, отворачивается от меня – и я неловко поднимаюсь с колен, чуть пошатываюсь, и рука сама собой тянется к шее, туда, где вчера меня коснулась богиня. Пальцы нащупывают открытое мясо, и какую-то жилку, и, кажется, кость – я отнимаю руку от шеи и разглядываю поблескивающую черноту на кончиках пальцев.

– Она не была слишком аккуратной, да?

Я вздрагиваю и киваю, и шея вновь отдаётся болью.

– Кто ты?

– Чужой, – коротко бросает он, не прекращая играть с топором. Я обращаю внимание на складку у губ и сдвинутые брови. – Женщина, которая тебя превратила, совершенно невыносима, – бросает он ещё резче, как будто даже не мне, и топор взлетает чуть выше, чем обычно. Перехватив его за обух, чужой – Чужой? – замирает, а потом оборачивается на меня.

– Ты стал чудовищем и теперь вынужден пить кровь. Мои поздравления, песни, пляски и всё такое, – голос сочится ядом, и я прижимаю испуганно скрещенные руки к груди. Он глядит на это, кажется, и качает головой, будто не соглашаясь сам с собой. – Ладно. Подойди сюда, – он вскидывает руку и подзывает меня к себе жестом, какой я раньше видел только у великих вождей.

Он глядит на мою рану и цокает языком, бормочет себе под нос: "и почему я должен с этим возиться", и я не успеваю спросить, о чём он.

– Тебе нужна кровь. Много крови. Как минимум кровь одного человека. Чем человек сильнее – тем лучше. Стариков не бери. Дети хороши, но детей тебе рано, не осилишь, – он кладёт руку мне на плечо, и говорит быстро и чётко, и я не могу оторвать взгляд от бездонной черноты его глаз. – Убить тебя теперь нельзя. По крайней мере, я не знаю способ. Сам умереть ты теперь тоже не можешь. Тебе теперь навсегда... Сколько там тебе... Шестнадцать? Да. Навсегда бестолковый мальчишка.

Он говорит так долго, что я за это время успеваю сделать несколько вздохов и удивляюсь, почему он ни разу не перевёл дыхание – как будто богам это нужно.

– Всегда убивай тех, кого ешь. Если они переживут сутки после твоего ужина, они станут подобными тебе, а тебе. Это. Не. Нужно, – последние слова он говорит ещё чётче, и пальцы впиваются в моё плечо. – Никому не нужны новые... Такие, как ты. Не следуй примеру своей создательницы, – он чуть кривит презрительно губы. Я не понимаю, почему, не понимаю, как можно так отзываться о той, что не называет себя Морриган – но я не спрашиваю, потому что я не понимаю вообще ничего. Только...

– Я теперь бог, как вы, да?

Короткий хлёсткий удар тыльной стороной ладони сбивает меня с ног, и я пропахиваю затылком покрытую сажей землю.

– Ты не бог, – произносит он, стоя надо мной, и чёрный носок сапога опасно близок к моему лицу. – Ты паразит, который будет убивать для пропитания. Трусливый к тому же.

Я отползаю от него, прижимаю ладонь к щеке, удивлённо отмечаю, что она не болит. Будь я сильнее, я бы ответил на удар. Будь я смелее, я бы огрызнулся. Будь у меня такая же сила, как у него, я бы, конечно, ответил ему.

Но у меня нет ничего из этого, и я только хмурюсь и прячу глаза.

Чужой цепляет топор к поясу, и я понимаю, что оружие мне больше не принадлежит.

– Я не стану с тобой нянчиться. Дальше ты разбираешься со всем сам. Не советую идти домой.

А потом он зорко всматривается в моё лицо, и теперь его голос звучит уже в моей голове. "Но ты можешь позвать, если вдруг встретишься с Игрэйн. Я буду благодарен". Имя отзывается отголосками пламени.

И Чужой исчезает. Ни плавности движений, ни гибкого перехода – он просто исчезает в одном месте и появляется в другом, чуть поодаль, замерший будто бы в растерянности. Обернувшись, он кивает мне – и тогда исчезает совсем.

Я сажусь на покрытую сажей землю, подтягиваю под себя колени, смотрю на лица моих мёртвых товарищей – и смех комом подступает к горлу.

"Теперь так будет всегда?"
"Да".