Ласковая осень - помни обо мне! | ходы игроков | Глава 1. Дорога зовёт!

- Да чёт нах школу, - насторожился Жданчик в этот осенний день, капюшон надвинул плотный, глазками сверкнув. А как уж там сверкнул, вроде и не поймешь: может как гнида мерзостная, зло сверкнул; а может и с интересом себе дружелюбным таким. А голос у Жданчика незлобливый вроде, даже жалость вызывает отчего-то. Хреново Жданчиком быть наверное - все от него бегут.
- Ну, может и слинял, - на Санька поглядел, губы тонкие в некрасивой усмешечке перекривив. - А вы тут чё ошиваетесь, а? Рюкзаки, фу-ты ну-ты, на! Видел как собирались, угу. А его не знаю!

На Афоню покосился.

- Ну Ждан я. Ну и чё? - руку не протянул, только губки поджал. Боится, кажись: все же двое вас, против него одного. А фигура у Ждани хилая, вздуть-то его не проблема же.

-- Ну и всё, -- спокойно ответил Афоня. -- Шёл бы ты отсюда. Пошли, Санёк.
Бровь нахмурил и расслабил. Положил приятелю руку на плечо и мимо Ждана двинул. Ни к чему из-за такого задерживаться, остальные ждут.

Макс страдал. О, как же Макс страдал, любо дорого было посмотреть. Случись это дело на сцене, ему бы уже рукоплескали все зрители без исключения. Женщины утирали бы платочками глаза, а мужчины с тоской бы вспоминали себя в таком наивном юном возрасте. Хулиган прям таки вжился в роль страдальца. Картонные вздохи, угрюмый лик, понурый взор. И столь же неописуемо, как и актёрский талант Макса, было его возмущение, когда Динни неожиданно пришла к выводу, что разбитое сердце можно банально залепить шоколадом. Нет, ну правда! Стараешься тут, сопли по лицу размазываешь, а вместо любящих объятий получаешь приятельский тычок в плечо и плитку шоколада. Типо на, перекуси друган. Хорош фигней страдать. Занавес.

Пока Макс раздумывал, как ему в таком случае поступить, мерзкое такое чувство обуяло паренька. Будто засел в окрестных кустах мент с биноклем и смотрит, высматривает, когда там в его поле зрения золотая молодежь появится и начнёт дела свои весёлые и невинные делать. Стены там разрисовывать, алкоголем упиваться, петарды под ноги прохожим кидать. И как заметит забывы такие развеселые, так тут же из кустов выскакивает и давай в свисток свой противный дуть. Аж тошно стало парню от таких мыслей.

Всё же опустилась лапа Максина на шоколад протянутый, да только им не ограничилась и до запястья Динкиного доползла. А как доползла, так и всю остальную девчонку к себе потянула. А чтобы не взбрыкнулась фантазёрка раньше времени, тихо так прошелестел:

- Не одни мы тут, Дин. Смотрит на нас кто-то нехороший. Подыграй, - а сам уже вторую лапу на талию её пристраивает и с пенька слезает потихоньку, - Пусть решит, что парочка милуется в лесу. Авось попялится и дальше себе пойдёт. Ну же! Приобни меня. Считай, что это всего лишь игра, - а шоколадку-то пройдоха уже в карман себе сует, чтобы чуть попозже в одно рыло заточить. Ибо страстно любил Макс шоколадки и также неистово не любил ими делиться…

- Да, пошли. – презрительно зыркнув на Ждана, процедил мальчишка. – Тут ловить нечего.
Да, может на миг и жалко Сашке стало этого отморозка мерзопакостного, с такой-то репутацией поди не сладко живется. Вот только Жданчик сам постарался, чтобы его вся ребятня дворовая на дух не переносила! Не будет Саня его дубасить, если подобру-поздорову сам с пути уйдет и отвяжется.
Напоследок еще разок на негодяя зыркнул злобненько, мол я тебя предупредил, чтоб ты чесал отседа, а дальше на себя пеняй! И пошел с новым другом прочь со двора, пока Нежданчик не оклемался.
Санька ногами-то передвигает, а сам назад периодически таращится, чтоб Ждан хвостом не увязался.

Подыграть – это мы мигом. Подыграть – это мы умеем. Динни – та ещё актриса. Может и заподозрила бы девчонка, что лукавит Макс, да сама чувствует этот взгляд чужой. Противно так сделалось. Будто кто-то взял и слизняка тебе за шкирку сунул. Фуу... А ещё жутко отчего-то. Динни не трусиха. По карнизу на третьем этаже на спор прошла и с обрыва в Вилку прыгала, а тут страшно стало. Даже и подыгрывать не надо, прижалась к Максу покрепче, защиты ищет. Со стороны и впрямь парочка. Только не такие глаза за ними подглядывают, чтобы той уловке поверить. Когда баб-Зина или Жданчик на тебя зыркают, небось мурашки так не бегут.

– Макс, – шепчет дрожащим голосом, – оно не пойдёт дальше. Оно... оно не человек.

А Максу взгляд чуждый и нехороший на руку только. Смотреть - это не трогать, как никак. Не кирпичами же, в самом деле, кидается в ребят невидимый недоброжелатель. Пускай смотрит, чёрт с ними. Тем более Динни от таких взглядов жутких ведёт себя, так как Максу и надо. Жмётся к юноше, трогать себя позволяет, дрожит аки лист осенний. Как нельзя лучше всё выходит. Остаётся только результат закрепить.

- Ну раз не человек, то тем более всё правильно делаем, - пел соловьем малолетний Дон Жуан, - Нечисть всякая поганая плохие эмоции и чувства любит. Страх тот же. Гнев, - и чувствует Динка, как лапа наглая вверх перемещается. Шею её поглаживает, большим пальцем щёку щекочет. А носы подростков своими кончиками чуть ли не друг друга уже задевают. Сверкают хитрые голубые глаза, а изо рта речи вкрадчивые продолжают литься, - А если видит, что людям хорошо, то и не рискует приблизиться. Противны ей такие чувства, как радость, смех… любовь. Согласна, Дин? – следует риторический вопрос, перед тем, как парень, наконец, отваживается подарить своей подруге первый в её жизни поцелуй.

Про любовь Динни знала всё на свете. Как любой человек, прочитавший в своей жизни солидное число книг. Не то, чтобы ей про это читать хотелось, глупости какие! Но писатели – люди хитрые: начнёшь интересную историю про пингвинов в Антарктиде или про плаванье на каравелле, про индейцев на худой конец, а там вдруг страницы с пятой любовь и нападает. Так что Динни в этом вопросе подкована весьма. Взять хоть первый поцелуй. Голова должна кружиться от пьянящего аромата, по всему телу разливаться сладкая истома, ноги подкашиваться, сердце биться как птица и выпрыгивать из груди. Последнее, впрочем, настораживало. Как влюблённые после подобного выживают не понятно. Враньё должно быть. Но в целом книгам верить можно было, не могут же столько людей небылицы выдумывать.

Поэтому что случилось, девчонка не сразу поняла. Макс губами прижался. Влажно. Через пару секунд только и догадалась – это же он её целует. И никаких симптомов. Ладно, что сердце никуда не выпрыгнуло, только к лучшему. Ещё чего не хватало. Но где головокружение? Где сладкая истома? Где пьянящий аромат? Впрочем, последнюю претензию можно и снять, пьянящий аромат присутствовал – пивом от Макса ещё как несло. А истомы не было! И бабочки в животе не плясали. Впрочем, про бабочек – это из совсем глупой книжки, тоже вранье наверно. Как бы там не было – первый поцелуй был потрачен бездарно и вся жизнь пошла под откос. А всё из-за него. Она к нему как другу, защиты искать, а он... он.

Динни разозлилась. Злилась она редко, можно сказать, никогда. Но тут словно этот противный, что взглядом за шиворот слизней совал, под бок её толкает. Такая обида взяла. И денек хороший – серый и мрачный, и сквер этот таинственный – пыльный и грязный, и статуи загадочные – зверюги облезлые, и Макс – старый друг и несчастный влюблённый – гад и предатель! Будто бы видела Динка весь мир разноцветным, а вдруг стал он чёрно белым. Лягушка от поцелуя в царевну превратилась, а она наоборот.

Оттолкнула парня и крикнула на него не своим голосом, потому что сроду у Динки такого голоса никогда не было. Чужой, писклявый, как у комара, противный и злой:
– Дурак! Ты всё испортил!

Вещи схватила, развернулась и к болоту. А пусть это, что на них смотрит, её забирает. Всё равно ведь теперь.

А вот Макс про любовь практически ничего и не знал. Точнее знал, но плохое такое. Что мучает она, выворачивает человека наизнанку, в печаль и в депрессию бросает. А то и к суициду приводит. Маму его любовь отравила, исказила, испортила. Это парню бабка рассказала. Что была раньше его родительница девушкой светлой, радостной, веселой, да судьба её с отцом Макса свела. Влюбилась девка без памяти, грёзами жила, дитё своему любимому подарила. Да не долго счастье продлилось. Нашёл отец себе другую и бросил семью вот так вот просто. Отвергнутая женщина в депрессию тяжкую ушла. Пол детства Макс через стенку слушал, как мама его в подушку рыдает. Своими глазами видел, как портит её гниль какая-то в душе зародившаяся. Желчной стала, язвительной и чёрствой. Испортила её любовь. С тех пор боится Макс чувства этого проклятого, как огня. Давит в себе зачатки и иголками потихоньку обрастает. А что? Всё лучше, чем как матушка закончить.

Поэтому первый поцелуй с подругой Макс воспринимал совсем по-другому. С позиции зверёныша, до кости вкусной, наконец, дорвавшегося. Приятно это всё-таки, девчонку целовать. Да и пахла Динка классно. К дереву бы её ещё прижать, да приласкать как следует. Однако, как оказалось, план был далеко не безупречен.

Ототкнули его, наорали. Не видел парень ещё Динку злой такой. Знакомство с миром взрослых прошло тяжелее, чем он предполагал. Кольнуло Макса в грудь что-то. Совесть вроде. Не хотел, чтобы девчонка так расстраивалась. Пустяк же это. Один поцелуй всего лишь. Руку поднял и кричит ей вслед:

- Дин, подожди! Не убегай!

Куда там. Припустилась во всю прыть. Видать обиделась сильно. Сплюнул с досады Макс. Ну что не так, спрашивается? Как по учебнику же всё делал. Теперь искать придётся. Ещё заблудится в болотах, не дай боже. Тут даже чёрствый Макс от таких мыслей побледнел. Свой рюкзак на плечи накинул, поклажу Афони в руки взял и следом пошёл. Кричать не стал, всё равно не ответит. Главное, чтобы спецом прятаться от него не стала. Не найдёт же её тогда в топях проклятых.

Жданчик-хитрованчик за вами не пошел – остался где-то позади крысёныш, провожая Саню задумчивым взглядом прятавшихся в тени глаз. В носу пальцем поковырял, выхаркнул зелень на мокрый асфальт, продолжая демонстративно оставаться на месте: мол, сами видите, за вами хвостом не иду. Чё еще надо? Пай-мальчик я, ага!
Ну, так ты это видел Санек, а потом вам пришлось свернуть за угол угрюмо-серого, совершенно безликого дома, и этот скользкий паренек исчез из виду. Кто его Жданю знает, на время исчез или навсегда?
Некоторое время Жданчик ждал, упрямо продолжая оставаться на месте, потом вдруг вытащил монетку из кармана, повертев её в руках. Огляделся туда-сюда. Грязным, с черной каемочкой ногтем поковырял гравировку, недоверчиво матюкнувшись себе под нос.
Глядел на Жданчика олений череп с монеты, смотрел себе мрачно да молчал, уставившийся на пацана жутенький этот, недобро оскалившийся костяк. Странная монета! Откуда только у школьника взялась, спрашивается?

На месте ваших друзей не оказалось: скверик дремал укрытый себе тенями, скверик сердился и очень недобро пах, какой-то прелью пышно ароматизировал, да застарелым гнильём. В воздухе носилась смутная гроза, даже Буран присмирел – поджал хвост собакен, угрюмо водя носом из стороны в сторону. Деревья что-то шептали, деревья скрипели и дрожали ветвями, явно желая что-то объяснить ведомое лишь им одним.
- Ворры! – вдруг крикнула какая-то ворона. И словно застыдившись, исправилась. – Кворр…
А вообще, видать на болота двинули Макс с Динней, а это одновременно и хорошо, и плохо.
Хорошо – вас, значит, уже ждут и лишнего времени не потеряете бегая по кругу друг за другом. Десятый час на дворе, так и весь день можно промаяться! Но и плохой момент имелся, такой момент, ведомый только сталкерствующему Афоне: на болотах вблизи Воздвиженки таилось одно коварное, дюже поганенькое местечко. Вроде не должны ребята туда полезть, а вот если полезут, если направятся прямо туда…

Зашуршала трава, зашелестела бесконечно зеленым морем, когда соприкасающиеся стебли породили этот странный, зыбкий звук, чародейский звук, дурманный – «Ишшшхррр»… И тогда уж от дерева к дереву, от корешка к корешку понеслось тревожное слово – Ижжохор. И солнце поблекло в вышине, и небо как-то выцвело разом, как-то потеряло здоровую синь и жизненность свою, словно бы через пыльное стекло пытаясь пробиться к живым людям. Старые кости города отозвались – дома, украшенные чудесатыми лепнинами, вымирающие деревья хашэтайне, утомленные улицы измятые сотнями ног. Подъезды подновленные, камни обросшие лишайниками. Могилы ханнэков.
Ижжохор. Зашептали.

С граем тогда прыснули вороны в небо, черными кляксами вонзаясь в утреннюю эту свежесть молодого дня.

А вначале не было еще тревоги. Вот взгляд был – щупал Динни, щупал Макса, забираясь ядовитой стынью в этот сквер. Противной такой взглядец, будто холодные дождевые капли за шиворой; будто прикосновение липкой застывшей руки..
И вспомнилось сразу, что целую ночь шел дождь: пахнУло червями, гнилью неторопливо разлагающейся, да сладковатой прелью листвы, низвергающейся себе с крон древесных в плевки людские, да под подошвы. Заораматизировало-то.
Вон, кажется голубь дохлый валяется, а от него душок!
Грязь под ногами чавкнула пронзительно, Динни доверчиво к Максу подалась. А Макс что? Макс в любовь не верит и не верил никогда, знал только, что любовь язвит. Как червяк в сочном яблоке – здоровое да хорошее превращает в дрянь, вот она любовь Максова! Маму помнил, слезы горючие. Чувства, ага. Депрессия, болезни…
ОНО. Что-то. Оно уж было мимо прошло. Вот уже и мерзость откатилась, и свежий ветерок от серебряного озера Гдеж пришел, сдувая тяжелый запах голубя куда-то вдаль. Да не тут было! Обидел Макс Динни, крепко обидел. Поцеловательно, угу.
Сорвалось это проклятое пожелание в девичьих мыслях – «а ТО, которое смотрит на них, пусть забирает всё себе, теперь-то уж всё-равно!»
…и день этот проклятый пущай себе берет, и поцелуй влажновато-обидный, когда вместо игры да общения запанибратского, вот такое вот. И солнце пусть забирает, и небо, которое пыльным сделалось да грустным. Пусть всё возьмёт себе! И взрослость тоже ненужную, и детство, которое как эта желтая листва, медленно исчезает уже. Пусть саму Динни возьмет, потому что тошно ей сделалось. Потому что так – нельзя!
Вот тогда уж и народился этот клич, разрастаясь себе в воздухе, выспевая, передаваясь между ветвями да деревьями, межу корнями да травами. Набирая свою звонкую растительную мощь.
Ишшшохор… - прошептал ветер для Динни с Максом.
Ишшохор! – молчаливо прокаркаркали кривляющиеся рожы сатиров со стен домов.
Ишшохор. – поприветствовала дурная болотная трава нашу Динни. Высокая, величественная зеленовато-желтая трава. Выше девочки, выше взрослого человека. Такая себе густая да великолепная, могучая, напоенная дремучей силой земной, великолепная трава. Вот и тропинка себе в болото убегает, и кажется будто там, в траве, фигура какая-то бродит. Темная фигура, живая душа.

- Ишшохор. Кан, канну! Ижжох-о-о-ор… - ласково к себе зовет, певуче и приятно.

-- Буран. Диньку ищи! -- сказал Афоня псу.
А Сане махнул. И побежал без промедления.
Успеть бы. А то беда.

Динка бежит – себя не помнит от обиды. Кричит Макс, зовёт, да она не оборачивается – обида кричит сильнее, заглушает слова парня.

– Ишшохор! Ишшохор! – обида кричит голосом деревьев, злорадных статуй да высокой травы. Сама не заметила девчонка, как в траве очутилась.

– Ишшохор! Ишшохор! – зовёт трава. Пониммает вдруг Динни, что не мерещится – взаправду. Что-то страшное, жуткое, но не злое. Жуткое, но не злое, а очень-очень даже ей, Динке, радое, поёт зов. И нестерпимо захотелось вдруг отозваться, бежать ещё быстрее туда, где мелькает неясное фигура. Ждёт её. Даже про печаль свою Динни позабыла. И истории про детей, что в камышах болотных пропадали, не вспомнила. И другую историю не вспомнила. Совсем недавно книжку читала про Томаса-Рифмача и круг фей. Ничего Динни не вспомнила и про ребят забыла тоже вмиг, только о том и думает, как бы успеть. Чтобы не исчезла фигура, не растворилась, не оставила Динни одну с тайной неразгаданной.

Бежит, торопится к тому, что бродит у болота, зачарованная, только рыжие косички между травой мелькают.

А Макс где-то позади беглой девчонки топает. Пыхтит, злится уже начинает. Чёрная такая злоба, нехорошая. И на Динку вся направленная. Чего же ты делаешь дурёха проклятая?! Нет бы вмазать по щам поклоннику доморощенному, если чего вдруг не понравилось, да в угол дуться отползти. Так нет же, надо наплевав на всех в болото кинуться. И сгинуть там с концами, чтобы и себе и всем доказать глупость свою девчачью. Сжались кулаки у Макса в злобе бессильной. Коль догонит - сам ей вмажет. Хорошо так, от души, чтобы мозги разом на место встали. Пусть знает: любовь она такая, жестокая бывает.

А болото и правда на редкость поганым оказалось. Не зря Макс лезть сюда не хотел. И без комаров кровососущих дряни хватало. И не описать словами, что не так с топями этими проклятыми. Будто скверной какой всё вокруг пропитано было. Больна земля и гнили запах в воздухе витает. А в уши гимн нечистот вонючих упрямо кто-то вбить подростку хочет. Ишшохор… Слово ещё какое-то дурацкое, непонятное, чуждое. Валить надо отсюда подобру-поздорову. Да поскорее.

Может только рисунки сатиров, демонов, да чудищ всяких со стен руин рожи корчивших Максу по душе пришлись. Любил он монстров разнообразных, как любой подросток пола мужского. Коль нужда бы не тянула, притормозил бы у стенки какой, да автограф свой в стиле граффити оставил. Баллончик с краской всегда с собой таскал. Да только вместо него ножик свой достал, когда померещилось ему вдалеке что-то непонятное. К чему как раз Динка во всю прыть и припустилась. Сцепил зубы до боли в дёснах, ругнулся совсем-совсем по-взрослому, да следом пошлёпал. А чего собственно ещё ему оставалось делать?!

Несколько раз Сашка оглядывался – не плетется ли Жданчик следом, не высунул ли нос свой вездесущий из-за угла? Нет, не видать. А спокойнее от этого «не видать» не становилось. Все вокруг мальчишке стало чудиться иным, не таким радостно-осенним и ярким, а каким-то пожухлым, серым, одиноким и тревожно застывшим. Не на встречу будто бы шли, а убегали от чего-то. Только от чего именно – Саня затруднялся ответить даже самому себе. Ну не от Ждана уж точно!

Бредут они вдоль старых стен домов, чудовища камнем застывшие на них сверху скалятся, ехидненько так, до костей пробирающе! Как ни посмотри на гримасы страшные – все кажется взгляд за тобою следит неотрывно, с любого ракурса прям – все равно глаза мертвые в твои, живые норовят заглянуть. Бр-р-р! Рыжик передернул плечами, когда Динку с Максом на месте не обнаружил. Да и компаньон единственный, если Бурана не считать, с виду тоже насторожился, и тут вдвойне тревожно Сашке стало! Вот прямо бы сейчас деру дал! Только не в топи, а домой! Но друзья… Они-то пошли в противоположном направлении…

Афоня действовал без заминок: ищейке четвероногому выдал задание и сам стремглав бросился в сторону топи. Видно знает чего, чего Саня не знает. Младшенький, совсем не желая оставаться тут в компании горгулий, и полностью поддерживая стремление скорее смыться из-под их сверлящих взоров, следом рванул с места и… Упал. Тяжелые сапоги, на пару-тройку размеров больше. Наступил на собственную пятку мыском непоспевающей ноги и все, полетел воробушек! По правде говоря, если со стороны смотреть, то упал он, как невезучие герои в комедиях падают – карандашиком, а вовсе не полетел, потому как даже руками взмахнуть не поспел. Ибо земное притяжение притягательнее всяких рефлексов! Вот горгульям ехидным потеха! Даже за спиною чуть слышно смешки зашуршали. То ли чудилось, то ли нет… Жуть!

Чудом нос не разбил. Взгляд Саня поднимает – Афонины пятки далеко впереди мельтешат, а вот уже и в траве густой скрылись! Может и хотел мальчонка друга окликнуть, мол обожди, да не успел. Да и нужнее он там, а не здесь, раз так торопится, то точно это знает! А Санька из грязи тем временем поднимается, одежду отряхивает от листвы налипшей и грязи. Глазами водит вокруг – ни души! По загривку от тоски и тревоги сквозняк ледяным языком облизывает… Один.

«Блин!» - подумал Сашка, шмыгнул носом холодным, и неуверенной походкой побрел туда, куда Афоня с Бураном на пару побежали.

Хихикнула грязненько фигурка, когда Динни рванулась к ней: - Канну, канну эсья! – разразилась ласковым, но каким-то уж слишком медвяным шепотом, таким уж шепотом, от которого бегут. А джунгли эти хрустящие, эти желтые болезные леса, они сомкнулись над головой Динни, они закрыли бесконечное небо своими шуршащими стеблями, ядовито забормотав:
- Ишшохорья, - будто бы самодовольно, будто бы в припадке травяного гаденького экстаза, зашлись себе в счастливом этом выдохе: – Ишшшхья!
И ушла земля из под ног. И разверзлась пропасть. Тогда небо навалилось, тогда на грудь легла жуткая эта, бесконечная синева, разглядывая тебя отстранено Дина, со своей безучастной, равнодушной к людям высоты.
Такая тяжелая на груди, такая красивая бездна в своем осеннем великолепии застывшая.
…Размазанные перья облаков вдруг привиделись, дымных этих покрывал клочья. И новый мост вдруг стал очень хорошо виден, горячечным видением – вон он, чуть вдалеке, такой достойный и гордый железобетонный монстр! Много лет его неторопливо строили, поднимали вверх. Зря вы туда не пошли… Покатилась ты кувырком Динни, покатилась вниз на поганые болотища, вместо того чтобы поглядеть на город, да на реку Вилку, текущую от озера Гдеж к Утиному Озерцалу.
Миг. Небо тебя обнимает, трогая своей милосердной влагой горячий лоб. Миг. Земля холодит. Джунгли болотищные противно бормочут, но уже без слов. Дзын-дзын-дзынн.

Лежишь где-то Динни, и ощущаешь себя странно живой – будто бы совсем недавно умерла ты, а теперь очнулась: ноги при тебе, руки при тебе, лоб разбит и украшен болючей кровавой ссадиной. А в общем-то цела, девонька. Только вымокла вся и в грязи перепачкалась, так как шмякнулась в лужу, а не абы куда.
Никакого силуэта нет и в помине. Никакого зазывного ласкового шепота. Видишь землю чуть вдалеке – карабкается эта земля куда-то ввысь, а здесь пропасть.
Сверзилась в неё ты.
В травяную бесконечную пропасть слетела кувырком, где только сырость да дурманные пары. А еще листья. Много-много желтых листьев, таких ароматных и очень грустных скитальцев.
Откуда они на болотах, спроси? И обо что ударилась ты лбом, интересно вот...

Следом был Макс: сверзился по счастью не в лужу, а где-то рядом, красивый и очень злой парень приземлился. Прямо с рюкзаком и со всеми вещами, утонул в этом желтом море, последовав за своей дамой. Такой вот романтический герой. Что-то треснуло по голове. На миг отключился и снова здесь, с этим прилипшим видением, как жвачка к волосам.
Во что-то радужное падаешь – целую вечность летишь вниз. Смотрят на тебя какие-то достойные мохнатые твари, что-то говорят, неторопливо попивая травяной напиток из костяной чаши. Ну, из человечьего черепа, кажись. О ханнэках трещат мохначи, о Стене. О её нехорошей Тени и о том, что к могильникам идти нельзя. Там – Эччей.
Когда спрашиваешь, что такое Эччей, они злятся.
Эччей. Эччей! Ну, Эччей же, что непонятного!?
А потом исчезают видения, растворяются как склизкий туман по утру. Ты в траве Макс, рядом Динка в луже валяется и оба вы, метафорическим языком выражаясь, оба вы в отборном дерьме.

Иначе случилось у Афони с Саньком, Афоня рванул что вихрь, почуяв ветер в сильных своих, пружинистых ногах, а Санька сверзился, потому как тощий и худой малец. А в общем-то просто зазевался, о горгульях зубастых призадумавшись.
А горгульи, что? Смотрят они – рогатые, оскаленные, со сморщенными носами и высунутыми длиннющими языками тварюшки. Горгульи выпученными глазами глядят, насмехаясь над тобой и твоим падением Саня. Зубья у них острые, глаза проницательные – попробуй тут не упади, если засмотришься вдруг!

…Кажется, чуют твой маленький секретик сморщенными своими носами.

Больно об асфальт, обидно, когда в плевки и в грязь, и в золото еще падаешь – много-много кленовых листьев под тобой, дурманным красивым одеялом страхуют же.
Зашептал ветер. Где-то вдалеке, какая-то фигурка споро с глаз рванулась. Или это шпиён загадочный да неуловимый, или старый знакомец Жданя, попершийся за вами отчего-то, липкий крысь.
Санёк позади остался чуток, Афоня же к болотам первым прибежал, узрев перед собой радужный этот, жутковатый туман, уже растворяющийся, уже спешащий исчезнуть в никуда. Наползал он с Болот Комариных гнилым полотном, двигался по чуть-чуть, да стылые пальчики протягивал к пареньку.
Буран, сухо гавкнув, вдруг прямо в необыкновенный туман понесся, словно бы желая показать, что ребята там. На тебя оглянулся призывно, да и прыгнул в никуда. Настоящий блин самоотверженный сыскарь! Вспыхнула елочными огоньками эта снулая облачная вата принимая пса – был Буран, исчез в тумане Буран.
Какая-то ворона приземлилась рядышком деловито. Поглядела на тебя Афонь, хитрюжным своим птичьим глазом, этим антрацитом жгучим крохотной своей гляделки: Мол, чего делать-то теперь изволишь, каррр?

А туман куда-то полз, редел полегонечку, как-то терял свою необыкновенность, превращаясь в обычную серую дрянь. Ветер его уже разгонял – и если принимать решение, так прямо сейчас, Афонь.

И здесь надули! Что сегодня за утро такое! Нет никакой тайны-загадки, а есть болотище и грязь. Динни испугаться толком не успела. Небо навалилось резко, когда уж начать пугаться? На это тоже время надо, особенно если сначала ты зол и обижен, а потом тебя распирает от близости тайны. Пока собралась, пока холодным потом приготовилась обливаться, всё и закончилось. Только она всё равно облилась. Вода, грязь. И листья. Куда это её занесло? Отродясь Динни ни про какой карьер здесь не слышала. И обо что саданулась такое? Поднялась, попыталась отжать, отрясти свитер и джинсы. Ощущала девчонка себя как-то странно: вроде это она, а вроде бы и нет. Какая-то новая, другая. Гитара цела? Вода попала если, попортила, плохо выйдет. Вроде цела. И Макс рядом. Динни вздохнула с облегчением. Вдвоём как-то спокойнее. Наваждение-то как поманило, так и схлынуло. Как она только могла друзей променять на фигуру эту призрачную? Стыдно. На Макса посмотрела искоса, слишком много между ними пробежало за короткий промежуток. И как себя вести – неизвестно. Продолжать злиться – глупо, радоваться тоже гордость не позволяет.

– Где это мы? – спросила, как ни в чем не бывало.

Прибежал. А нет никого.
Встал на секунду. Исчез Буран в тумане.
Оглянулся. И Санёк отстал!
Остался Афоня один, если не считать птицу за компанию.


Замешкался на миг, хоть кого-нибудь выглядывая. Губу в сердцах закусил и выругался с душой:
-- Блядь!

Ждать Санька? Спасать наверняка уже заблудившихся Диньку с Максом?
-- Блядь!

Дилемма ломала Афоне мозг. Ограниченность времени добавляла вину за промедление.
Афоня решил сделать хоть что-то и бросился за Бураном в туман, надеясь (с уже немалыми из-за поведения остальных сомнениями), что отставший паренёк не натворит глупостей.

Час от часу не легче. Не с той ноги сегодня встал Макс, однозначно. А поначалу вроде ничего плохого вылазка не предвещала. Сгонять до шахты и обратно. Попутно поляну разложить, пошуметь, похавать, да пофоткаться. Тут бы и банда детсадовцев за несколько часов управилась. Но похоже простые подростковые развлечения явно не для этой компашки.

Несся Макс по жиже хлюпающей, как угорелый. Спину Динки взглядом пламенным испепелял, да всё фантазировал на тему того, что с ней сделает, когда догонит. Ничего хорошего, понятное дело, на ум не приходило. А всё-таки лучше бы под ноги смотрел, а не в облаках витал. Раз, и нету вдруг Динки. Исчезла. Молниеносно сориентироваться и резко затормозить Макс к сожалению, не успел и в тот же «портал» провалился. Лучшего финала погони и не придумаешь.

А потом глюки пошли. Признаться, таких реалистичных глюков Макс ещё на своём веку не ловил. Похожего эффекта раскуриванием лёгкой травки, да играми с удушеньем не добьёшься при всём желание. В нору какую-ту падал, прям как Алиса, погнавшаяся за белым кролем. Странных Чубак повстречал чаи гонявших. Говорливые зараза. Нагрузили бедного парня инфой абсолютно дичайшей. Ханнэки, Эччеи… очуметь. Как это хоть всё пишется? На могильники говорят не суйся. Небось оттуда черепки для кружек и натаскали, черти. Вот только Макс изначально ни в какие могильники соваться и не хотел. В чем он собственно и поспешил уверить своих новых шерстяных корешей. Ваш чайный сервиз говорит в безопасности, дураков нет. И тут его, наконец, отпустило.

Очнулся Макс… в траве. Целый. И даже не сильно испачканный. Что определенно было маленьким плюсом на фоне огромных минусов. С ворчанием и кряхтением пятнадцатилетний дед начал подниматься на ноги. Поклажу на время скинул, осмотреться надо было. И, конечно же, первым кого он сходу заприметил был грязный поросёнок, некогда Динкой звавшийся. Застыл парень, вспомнил все предшествующие события и недобро так на свою подругу смотрит. Изучает пристально. Лоб расшибла, но так на вид вроде в поряде. Не хнычет, не шатается. Чистится только, не убегает. А зря.

- Там где никто не услышит твоего писка, полагаю, - сквозь зубы процедил Макс и предпринял неожиданную и очень стремительную атаку на Динку. В листьях этих жёлтых девчонку планировал утопить, повалять в тине и грязи её любимой, в объятия к которой она с таким рвением летела и по заднице в качестве кульминации хорошенько надавать, - Сейчас узнаешь, чем заканчиваются такие побеги от меня и ребят…

И тут Динни всё поняла! Всё-всё. Даже удивительно, как она раньше не догадалась, ещё там, в скверике. Вот ведь тетёха. Но когда "Макс" на неё вдруг набросился, то тут то у девчонки глаза и открылись. Это же элементарно. С чего Максу в неё бы влюбляться ни с того ни с сего? Вчера ещё с ним всё в порядке было, а тут вдруг – нате вам! А если и влюбился, так бы прямо и сказал. С каждым такое несчастье произойти может. А он целоваться полез. А теперь вот вообще – драться. Заманил и драться. Сам признался, что заманил туда, где никто не услышит. А значит что? А значит, сплетни не врут. Живёт здесь что-то, что-то болотное, до людей охочее. Ишь, хитрец, Максом притворяется, думает Динни не раскусит его. Не на такую напал. Бить в ответ она и не подумала, что толку его бить. Сила тут не поможет. Нужно думать, как выбраться и сбежать. А ещё, узнать бы, где Макс и что это чудище с ним сделало. Заманило наверно куда-то, но съесть вряд ли съело, не успело бы. Молчит Динни в ответ, план в голове составляет. Как усыпить бдительность чудища и выведать его секреты.

Премерзко так вот одному остаться! И некому руку подать. Только смешки гиеньи чудятся, да мерещатся! А совсем сердцу лихо стало, когда на границе зрения чья-то тень скользнула второпях, ведомая желанием сохранить в тайне свое присутствие! На Ждана Сашка сейчас вот вообще не подумал – так его буйная фантазия разошлась! Хоть стой, хоть падай! А на месте топтаться сил уж моральных не было – чувство, что у всякой нечисти на самом виду за зря сапоги стаптываешь, аки добыча какая, у охотника под орлиным прицелом! Пора и честь знать!

Вот Саня и решил времени на поклоны не тратить, ноги в руки – и бегом! А какая уж там честь, какие этикеты! Кто с нечистью вежлив и обходителен, тот либо прислужник ее, либо сам недалек по родству с ними! А Санька – всего лишь ребенок… Ребенок, которому страшно. Он не рыцарь, не ведьмак какой, с нечистой в схватки вступать. Вот и бежит, стараясь больше землю носом не рыть. К туману бежит, к траве, куда Афанасий с Бураном бежали.

Под ногами хлюп-хлюп топи комариные. Земля кислая чвок-чвок. Трава рослая ш-ш-ш, да шхрррр-шшшхрр. Вязнут сапоги, словно в каше. Были бы впору – и шаг был бы быстрым, а тут только и следи, как сапог не потерять! И нос заткнуть порою охота – осень благоухающая совсем несносными комариные заросли делала! Дурманящий запах прели болотной подстать химзаводу по интенсивности. И чего Макс так заершился против топи? Дряни и тут понюхать всем с головою хватит!
- Бураааан! – практически шепотом позвал мальчишка своего блохастого друга и головой завертел остановившись, будто ждет заветного «я здесь!»

...