"Silentium" или История о потерянном сне" | ходы игроков | II - Михаил

Дни Михаила уже давно были похожи один на другой, как капли воды, сочащейся из прохудившегося крана. День за днем, ночь за ночью - монотонная, оставляющая много времени на бесцельные размышления работа, выходные, за которые он едва не разучивается говорить, снова работа.

Для тех, кто жалуется на на отсутствие работы или на злобную жену и капризных детей, отнимающих всё время, средства и силы, Михаил живет совсем неплохо. Но каждый раз, когда он гасит свет в своей комнате перед сном и ложится спать, подолгу глядя на бледный свет уличного фонаря за окном - ему кажется, что это не жизнь, а какое-то загробное существование. А умер он двенадцать лет тому назад, когда услышал свои собственные слова - словно их говорил кто-то другой, - слова, которые разрушили его хрупкое бумажное счастье. Когда услышал и осознал, что он натворил.

С тех пор он многое пережил и очень мало делился пережитым с другими людьми. Он прошел через все круги - злость, потрясение, страх, отчаянное желание все вернуть, просто отчаяние и какой-то эмоциональный паралич. Здесь ему начинало казаться, что он пережил это, но снова и снова сквозь отупение пронзительной нотой прорывалась та же чистая тоска, что и тогда, в вечер того самого дня, когда они расстались. И всё повторялось вновь. Михаил не знал, как выбраться из этого круга тоски и вечных сожалений, и уже отчаялся что-либо изменить.

Но что-то изменилось ночью, когда он увидел сон. Сон, в котором была она.

Она была так же юна и очаровательна, как и тогда, в дни их общего детства. Она улыбалась ему с легкой грустью, но ободряюще - так, словно помнила всё, но всё можно было исправить. В ее тонкой руке был большой фигурный ключ из латуни, очень похожий на один из ключей на связке у самого Михаила. Она вытянула руку и, смеясь, нарочно обронила ключ на землю перед собой.

Она звала его за собой. Михаил с некоторым удивлением узнал дом, бывший местом его работы. И странным образом фрагменты этого дома соединились с образом дома, в котором жила она и на крыше которого они провели немало часов, порой дурачась и болтая обо всем на свете, а порой просто глядя на облака над Городом. Всё смешалось в мыслях и сердце забилось сильнее...

Михаил замер - он увидел, что за порогом ее ждет кто-то... другой. Стройная фигурка вошла в подъезд и тяжелая металлическая дверь захлопнулась за нею.

Михаил не выдержал, подбежал и рванул ручку двери - заперто! Он бросился искать упавший на землю ключ... но его руки опустились на целую гору ключей самых причудливых форм и очертаний. Испытывая нарастающее отчаяние, Михаил проснулся...

Когда он вошел в свою коморку на рабочем месте консьержа, то его взгляд упал на ключ, лежащий на столе отдельно от общей связки. Ключ был фигурный, из серо-желтой латуни.

      Михаил.

      Не Миша, не Мишаня, не Михась. Даже не по фамилии, которая потерялась среди пожелтевших паспортных страниц. Он — всегда Михаил. Неожиданно крупный мужчина с тяжёлым лицом атлета и жалкой судьбой. Тем не менее, даже здесь, даже так, даже сейчас…
      Сейчас и всегда — Михаил.
      Михаил — консьерж, что живёт в дворницкой. Каждый знает.

      Михаил осторожно прикрыл за собой низенькую железную створку, боясь потревожить предутреннюю тишину. Звуки чуждо гремели в стылом подъезде, где немая лепнина глядела со стен на ряды почтовых ящиков из дешёвой, но почему-то лакированной древесины. Каждый раз, когда лязгала парадная дверь или тявкала собачонка в водовороте лестницы, гулкое эхо носилось в подъезде, заставляя консьержа непроизвольно втягивать голову. Теперь он не любил шум.

      Клетка Михаила притаилась под лестничным скатом, отчего низкий косой потолок висел аккурат над макушкой, а сутулился Михаил не только по привычке, но и в силу необходимости. С одной стороны в железную стенку была вварена решётка, которая позволяла Михаилу часами разглядывать арку парадной и короткий туннель с почтовыми ящиками. Чуть ниже приютилось окошко с пропорциями мопса. Или, скажем, достаточное, чтобы передать через него арбуз, если ягодная метафора кажется более выгодной. Через него Михаил принимал и отдавал бандероли, получал письма и счета от домовладельца, господина Кондратова. На доске-прилавке перед ним и лежал тот ключ, который с почти мистическим недоумением разглядывал консьерж.

      Он всегда знал, сколько у него ключей. В конце концов, он мужчина, а мужчина всегда знает, сколько ключей висит на поясе. Один — от двери, обитой гранитолью в ромбик. Вон она, слева в пяти шагах. За эту дверь Михаил уходил спать. Она вела в единственную комнату на первом этаже. Да, чтобы попасть на службу, ему достаточно было открыть одну дверь и закрыть другую — в каком-то смысле достаточно хорошая аллегория для работы консьержа. В имперские времена в таких комнатах жили дворники: например, представительные аджарцы с большими золотыми жетонами. В военные годы там прятали большие джутовые мешки с крупой, запирая их на замок в присутствии коменданта. Теперь там жил Михаил.

      Другой ключ отпирал большую котельную в подвале, третий — крышу… При мысли об этом Михаил скривился и нахмурился, вспомнив воспоминание, пришедшее во сне. То самое, где он смеялся и говорил, говорил: рассказывал что-то о мечтах, об университетской стипендии, жестикулировал, показывая то на звёзды, то на ползущие внизу автомобили. Они любили гулять по крышам, ужиная чёрствым хлебом в окружении котов и голубей.

      В университет Михаил не поступил. Ни тогда, ни через двенадцать лет. Факультет, чин бакалавра, скрипучий лекторий — всё осталось мечтами. И как дым из тысяч печных труб, эти мечты растаяли на городском ветру, вплетая сизые нити в небо цвета мрамора и тоски. Как же странно было помнить об этом во сне…

      Он неторопливо наклонился над ключом и отодвинул его в сторону. Пощёлкал тумблером старой радиолы, но ранним утром на выбранной вчера волне царил едва слышный шелест помех. Менять волну не хотелось, поэтому Михаил продолжал ежедневный утренний ритуал в прежней тишине, словно пытаясь убедить себя в том, что ничего не случилось.

      Он ведь знает, откуда этот ключ. Он точно вспомнит. Чуть потом, после…

      «Чуть после» — это когда коньяк из чекушки, которая отказывалась умирать который месяц, с плеском наполнил пузатый бокал. Стекло заблестело янтарём, а на старой доске, изрезанной ножом до бесцветности, Михаил выложил сухую булку и неровные круги колбасы. Его завтраки всегда отличались простотой, и втайне он благодарил сердобольных хозяек, которые иногда — обычно зимой, в праздники — угощали его пирогами. Благодарил Михаил скупо, глядя в раскрасневшиеся лица и слушая шумный праздничный гвалт из-за ненадолго приоткрывшихся дверей с тщательно укрытым сожалением. Потом он ел, аккуратно подбирая за собой масляную печную бумагу, слушал радио и перебирал свои ключи. И пил армянский коньяк, этикетку которого украшал степняк — или горец, наверное — с большим соколом на плече и тонкими усами. Михаил был уверен, что горца звали Айво, но понятия не имел, откуда эта иррациональная вера. Сегодня он тоже устроился на шатком стуле со сбитой в блин подушкой и пригубил бокал, занявшись бутербродами.

      Мужчина всегда знает, сколько у него…

      — Чёрт побери, — тихо пробормотал Михаил, когда затупившийся нож соскользнул с твёрдой колбасной палки и едва не обрезал палец. Сухо звякнув, инструмент отлетел к ключу и уткнулся в него, слегка качаясь на шляпке гвоздя, неплотно вбитого в рукоять.

      «Один ключ — от двери в квартиру. Второй — от котельной. Третий — от крыши. Четвёртый — от большого санитарного узла в подвале! Так! Так! Пятый — от самого подвала! Шестой…»

      Наверное, человек, мечущийся в каморке под лестницей, произвёл бы странное впечатление на случайных свидетелей. Но мало кто горел желанием подниматься в половину энного утра, а на плечах Михаила ещё лежала обязанность проверить температуру воды, подмести перед ступенями и убедиться, что штукатурка с балкона на третьем этаже и сегодня не поспешит падать. Лишнему ключу не было места в предусмотренном распорядке дня.

      Подхватив связку, Михаил стал считать увесистые ключи, словно пытаясь прогнать незваного гостя: один, два…
      … целая гора ключей…
      Три, четыре — от технической комнаты. Пять…
      … он роется в них, не может найти, этот жест, эта рука…
      Шесть! Семь!
      Восьмым должен был стать фигурный ключ из серо-жёлтой латуни. Внезапно Михаила осенило: сны — это бред. Ну конечно! Должно быть, кто-то обронил ключ, когда искал в кармане дорогого кашемирового пальто записную книжку или портсигар, а нашедший отнёс потерю к окошку консьержа, чтобы не потерялся. Точно так. И никаких глупых фантазий.

      Воровато оглядевшись, Михаил уже спокойнее прицепил ключ к общей связке. А связку, подумав, вернул на пояс. Он пытался заглушить странное чувство неправильного — неточность в блестящем логическом выводе, которая мешала принять картину мира такой, какая она есть. Ключ был слишком похожим на деталь из сна. Он вспоминал дом. Он видел этот ключ…

      Бессмысленная и тупая надежда упорно пыталась укорениться в душе. Но Михаил успел повидать тысячи символов, которые на самом деле не означали ничего, и слышал миллионы слов, которые не могли заглушить одну фразу. Он не хотел столкнуться с очередным разочарованием.

      Поэтому, выходя на улицу и замирая под козырьком подъезда, он тщетно убеждал себя, что просто хочет выяснить погоду — и оценить, что ли, какое у Города настроение сегодня. Ждать ли дождь? Туман с моря?

Ждать ли в Городе дождь? Вопрос этот относился к категории риторических - в сентябре Город не баловал разнообразием погоды, лишь изредка и скупо даря пару солнечных лучей из-под нахмуренных, словно морщинистый лоб старика, серых облаков. Темная облачная гряда вызревала на горизонте, обрезанном неровной линией крыш, обещая долгий и нудный моросящий дождь на весь день, но прямо сейчас Михаил был вынужден зажмуриться - это были те самые скудные блики солнца перед затяжным дождем. Стоя под козырьком подъезда, он невольно поймал себя на том, что его пальцы снова коснулись того самого "лишнего" ключа. А может быть и не лишнего?

Этот слабый, едва согревающий свет осеннего солнца пробудил в нем какое-то смутное шевеление. Михаилу показалось, что когда-то он уже стоял здесь и такой же свет едва согревал его... И он вдруг вспомнил. Вспомнил!

На мгновение неподдельное изумление отразилось на бесцветном лице консьержа - словно по высохшему кокону куколки пробежали трещины и внутри шевельнулась живая бабочка. Вспомнил! Да, именно здесь! Михаил внезапно увидел то, что было у него перед глазами много лет подряд. Его взгляд упал на заборчик из серых досок с вечно закрытой на старый ржавый замок калиткой - сколько он помнил, ключей от нее ни у кого не водилось и никто даже толком не задумывался, куда она ведет. Очевидно, что в какой-нибудь соседний двор, куда можно попасть и иным путем...

Вот только в детстве Михаил мог подолгу воображать себе, какие именно за люди живут там, за этой вечно закрытой калиткой. В детстве бывают такие странные потаенные мечты о местах, где ты не был, но которым ты сам же и не позволяешь воплотиться, потому что реальность разобьет красивый замысел вдребезги - и вместо светлых и необычных Людей-С-Той-Стороны-Калитки ты найдешь почти такой же дом, как и твой собственный, где живут все те же старики, матери-одиночки с шумными детьми, алкоголики. И поэтому ты так никогда и не позволишь себе заглянуть туда - на "ту сторону"...

И был только один человек, с которым Михаил однажды поделился этой хрупкой, оберегаемой им самим мечтой. Это была она - тогда еще совсем девочка, легкая на веселье и смех, но никогда не смеявшаяся над его маленькими тайнами и хранившая их от чужих ушей и насмешливых слов. Быть может, именно за это бережное отношение к тем странным и хрупким мыслям, которые сам Михаил, кажется, уже давно признал в самом себе ненужным хламом, он и открыл ей свое бумажное сердце?

Михаил моргнул, приходя в себя от этого пронзительного воспоминания из детства. Почему-то теперь у него возникла необъяснимая уверенность в том, что всё это время заветная - и забытая им самим, - калитка ждала именно этот фигурный ключ из серо-желтой латуни.

      «Хранит ли теперь?»

      Утренний воздух казался прозрачным. Солнечный свет лился сквозь него, рассыпаясь на десятки крошечных бликов, а мужчина на крыльце не мог очнуться от иллюзий, которые принесло холодное, но так непохожее на осень утро. В ореоле света он видел калитку и видел окна домов, превращённые в квадраты жидкого золота. Как на полотнах Кандинского, сизый двор вдруг стал полон безапелляционных контрастов. Солнце плавилось в стёклах, а над ними, над жестяными огрызками кровли и скелетами антенн, уходила в бесконечность память.

      Михаил двенадцать лет сражался с воспоминаниями. Как маркграф в осаждённой крепости, он наглухо запер ворота и замазывал щели в стенах, обходя дозором своё маленькое королевство. И каждый раз достаточно было ослабеть единственной гайке, вылететь единственному анкеру, и все труды шли прахом. Сегодняшнее утро, кажется, вознамерилось перейти от осады к решительному штурму. Он раз за разом вспоминал её.

      Руки консьержа сердито вынули из кармана металлический мундштук. Следом — бутылочку с безникотиновой эссенцией, неторопливо вложив её в хромированное гнездо. Электрический испаритель Робинсона был устройством, которое с помощью кварцевой нити и крошечной запальной чаши заставляло жидкость внутри вскипать, превращаясь в ароматический пар. Сегодня Михаил выбрал тот, что доносил запах грецких орехов. Когда-то курить «электрический дым» было немыслимо, потом сделалось стильно. А теперь Михаил считал, что делает дурацкий выбор; по меньшей мере, достаточно дурацкий для утра и неудавшихся бутербродов. Оставалось убеждать себя, что это хорошая замена самокруток с дешёвым турецким табаком. Ха-ха, здоровый как бык пьяница.

      «Хранит ли она их теперь? Или шепчет о его воспоминаниях с игривой усмешкой, как анекдот, касаясь локоном чужого уха?..»

      Отвернувшись от калитки, единственный свидетель рассвета направился под землю. Ему нужно было проверять воду, а ещё больше требовалось занять руки. Нельзя сказать, что большой человек из северного города родился и вырос заправским нытиком. Когда-то, когда локти куцего пиджака белели от школьного мела, Михаил первым качался на привязанной к иве автомобильной шине, первым воровал квас из уличной бочки или вишни из соседского палисада. Он шёл сквозь молодость так же, как сейчас шаркал по узкой бетонной отмостке: с бесцельным упорством, которое жило внутри несмотря на сутулый вид и хмурое настроение.

      Потом многое изменилось. Он многое перепробовал, чтобы убежать. Тут ореховый табак, право слово, вряд ли выходил самым дурацким решением. Бывало, Михаил читал Кафку и Сартра, сопереживая Йозефу К. при свете настольной лампы. Бывало, бродил в завываниях вьюги. Становясь перед освещёнными стендами у краснознамённых ворот, он читал заводские стенгазеты, написанные для рабочего народа простым и понятным языком. Только мир не становился понятнее, а колючий снег лез в глаза. Бывало, запойно пил. А иногда уходил так далеко, что предместья города терялись в болотных сумерках и назад его подвозили усатые водители в больших рычащих грузовиках.

      Консьерж добрался до подвальной двери, спустился по раскрошившимся бетонным ступеням и проверил давление и температуру в чугунном котле. В подвале, где пахло всегдашней сыростью и пищали крысы, в ряд стояли несколько цистерн: водосборник на двести сорок американских галлонов, котёл и резервная колонка, а также остатки существовавшего тут когда-то пневматического ресивера. Пробираясь между ржавых стальных великанов и хрустя бетонной крошкой, Михаил почти слился с подвальными тенями, наконец-то поймав некое внутреннее равновесие. Он курил, изучая латунные диски манометра и термометра. Со скрипом отвернув вентиль, добавил отопления, чтобы сырость грядущего дождя не подтопила чердак, и с удовольствием выбрался обратно.

      Калитка. Проклятая штука снова попалась ему на глаза.

      Солнце всё так же сияло в вышине, озаряя воспоминания о босоногом детстве и мягкой улыбке. Она улыбалась, когда читала ему Гёте, а он хриплым басом, который больше подошёл бы трамвайному кондуктору, говорил, что тоже верил в Царя-из-ольхи, в Зодчего, во все эти легенды. В легенды, которые могли бы обрести жизнь...

      Калитка, калитка, калитка! Что, будь она неладна, с нею не так? Прошло двенадцать лет! Он видел эту калитку ровно четыре тысячи триста восемьдесят четыре раза — по числу дней, считая четыре високосных года. И до этого ещё дважды по столько! Какого дьявола именно сейчас она так вцепилась в голову?!

      На заскорузлой ладони Михаил взвесил ключ, раздражённо выдыхая ореховый дым. Положительно, утро собиралось прикончить его с помощью неясных предчувствий. Но вот, влекомый неодолимой силой, консьерж уже шагал к ней, переступая бордюры и обходя клумбы. Пятиэтажные дома соединяла сеть уютных дворов, где всегда шумели липы и царила зеленоватая полумгла. Дворы могли бы запутать любого, но только не его. Он твёрдо знал, что калитка заперта и не открывается. И если этот ключ... этот ключ... ключ... Как шумящий водопад, чувство неправильного заглушало все мысли, все звуки.

      Консьерж вложил фигурный ключ в давно проржавевшую скважину. И, помедлив минуту или две, резко повернул.

Один раз, только один единственный раз Михаилу захотелось нарушить им самим установленные правила. Всю свою жизнь он ходил внутри замкнутого круга своих собственных "нельзя" и "надо". Конечно же, эти правила делали его жизнь более спокойной и давали хотя бы иллюзию понимания того, что творилось вокруг и внутри, но порой к горлу подкатывал комок и хотелось... Да кто же знает, чего именно хотелось! То ли выругаться грубо и прямо, с хриплым хохотом, чтобы взметнулись стаи ворон и голубей, то ли завыть по-волчьи, чтобы ответили стаи одичавших собак на пустырях и кладбищах. А может быть послать всё к черту и уехать из Города. Но что-то всегда останавливало Михаила и он снова и снова возвращался к привычным и знакомым вехам, обозначавшим границы его добровольной темницы в подъезде старого дома - дым сигарет или парогенератора, коньяк, бутерброды, цистерны и ключи.

Но не в этот раз. На этот раз подступивший к горлу комок рвался наружу, словно внутри Михаила билась задыхающаяся птица. Всё вздор! Он вложил ключ в скважину и, помедлив, провернул его.

Провернул! Ржавый насквозь замок против всех ожиданий сработал и ключ провернулся в нем с мелодичным скрипом. А потом скрипнули петли - калитка мягко подалась вперед и Михаил в первый раз за всю свою жизнь ступил на землю "По-Ту-Сторону-Калитки". У него слегка закружилась голова. Нервная улыбка озарила серое лицо консьержа.

Он сделал несколько шагов. Вроде бы обычный двор, а вроде бы... Странная дрожь и мурашки по коже. Михаил оглянулся назад, на открытую калитку - она медленно и с едва слышным скрипом закрылась за ним. Ключ ведь остался там, с другой стороны?

Михаил вдруг почувствовал, что здесь не так. Воздух здесь, по ту сторону калитки, был весенним - пахнущим сиренью и молодой листвой, а рассветное солнце не было таким слабым и тусклым, как за пару минут до этого. "Может быть мне всё это снится?" - подумал Михаил и обвел взглядом дворик, где раньше никогда не бывал.

Постойте. Неужели не бывал?

Михаил ощутил головную боль и какое-то странное движение в мыслях - словно замерзшая поверхность озера покрывается трещинами и живая вода проламывает свою ледяную тюрьму. Деревца, темные окна и потрескавшаяся желтая краска на стенах дома, ветхий деревянный "грибок" и скамейки на детской площадке, даже ленивый бездомный рыжий кот, снисходительно поглядывавший на Михаила, - всё это вдруг показалось ему убийственно знакомым, словно он вернулся... домой?

"Я ведь... Жил здесь!" - эта мысль озарила сознание Михаила, как вспышка молнии. Это был тот самый дом, где он жил с самого нежного возраста, а потом долго не мог забыть после вынужденного переезда родителей... и все-таки забыл. Та самая детская площадка, те самые липы, даже кот - тот самый! Кажется, еще немного и Михаил сможет вспомнить, как звали кота...

Но это невозможно! Волосы медленно вставали дыбом - здесь всё должно было измениться и уж кот точно не мог столько протянуть... В это мгновение Михаил растерянно огляделся и поймал свой взгляд в оконном стекле. Его глаза расширились - он увидел себя лет в десять, не более. Взгляд метнулся на дрожащие руки - маленькие, с нежной кожей и по-детски слегка пухлые.

Откуда-то сверху донесся девичий смех и звонкий голос, который Михаил узнал бы из миллиона голосов. Она там, на крыше!

      Птица действительно была прекрасной аналогией. Эта птица не могла взлететь, но не знала, как остановиться.

      Стоя среди двора будто языческий истукан, консьерж таращился в небо, задрав голову. Но стоило приглядеться, и становилось ясно, что взгляд мужчины — и ошалелый, и потерянный — устремлён не в облака, а к чердакам. Всё происходящее стало для него слишком необъятным и потрясающим в своей невероятной невозможности. Даже пожелай Михаил того, никакой дидактический посыл не настиг бы его через ослепительный салют эмоций, бушевавший внутри. Как оказалось, под льдом в его озере жила не вода. Там бушевал огонь.

      Как зачарованный, Михаил поднёс ко рту электрическую трубку и выпустил дым, делая шаг. За ним — ещё один. Его берцы, вымазанные в грязи и мазуте, топтали весенние газоны, оставляя обуглено-чёрные по краям осенние следы. Как будто вместе с ним шёл вес десятилетий одиночества и бессильной надежды, а собственное предательство и боль стали материальны в безмерно далёком мираже. Почти так же, как Друг стал материален, вынырнув двенадцать лет назад из тьмы переулков, дыма литературных салонов и света дорогих кабаков. Шаг Михаила притих. Нелепо стоя на идущей вдоль периметра двора дорожке, он не знал, как поступить. Наверное, идти? К подъезду?

      Сквозь трескучий фейерверк в голове проступала главная и самая, наверное, непонятная Михаилу мысль: он верил. Как сказочные персонажи без сомнений протягивают руки говорящему медведю, так сам почти-не-говорящий Михаил тоже подался вперёд. Всё выглядело правильным. Всё выглядело давно позабытым, но правильным в точности деталей. Ты всегда узнаешь переулок, где нашёл свой первый французский поцелуй, будучи подростком. Ты забудешь его, но в любой день узнаешь снова. Или... или... ведь искусствоведы помнят о четырёх цветах Города! Теперь и они вставали на свои места как детали устройства, которое ты безрезультатно собирал всю свою жизнь, чтобы случайно запустить потом, задев каблуком.

      Вот Алый. Михаил обошёл багрово-красный седан «Ньюик», чей выпуск прекратился годы назад. Его пальцы коснулись тёплого металла, смахнули с краски липкий пух. А вот Золотой: солнце лилось во всю силу, заставляя кота ёжиться от удовольствия и щурить глаза. И Белый: клубы сирени поднимались вокруг старого подъезда с обрывками бумажных объявлений. Среди них петляла узкая асфальтовая тропинка, и Михаил несмело вступил на неё, чувствуя себя летящим в пропасть.

      Чёрным был сам Михаил. Потому-то он поскорее отвёл взгляд от собственного детского отражения. Боясь, что будет узнан. Боясь, что узнает сам. Сквозь переплетение гипотез и нитей консьерж шёл на один-единственный звук, беспощадно впечатывая в горячий асфальт подошвы, и теперь не поднимал головы. Потом вдруг остановился, смешавшись и дрожа. Что он будет делать? Что скажет? Как пойдёт...

      С немой мольбой он взглянул на кота у детской площадки, призывно опустив ладонь к земле.

Он не смел сделать еще один шаг. От борьбы двух желаний - бежать прочь, спрятаться, и вместе с тем - идти на голос, разум горел огнем. "Я сижу в кустах, моя грудь в крестах, моя голова в огне..." - кстати или некстати пронеслась строчка в мыслях Михаила. Откуда это, кто автор? Забыл, забыл... Столько всего забыл. И весь этот внезапно оживший мир детства теперь смотрел на Михаила в упор. Смотрел без укора и упрека, с теплотой и радостью от встречи, но сам Михаил сгибался под тяжестью чувства вины перед самим собой, перед этим двориком, перед этим котом. Перед всем, что он забыл, забвением защищаясь от тоски и раскаяния.

Рыжий кот странно, с какой-то затаенной грустью посмотрел на Михаила - на мгновение он испугался, что кот убежит прочь или не сдвинется с места. Но зверь зажмурился, задрал хвост трубой, легкой походкой подошел к Михаилу и потерся о протянутую руку - так, как делал всегда. "Ты - Рыжик! А Лёшка называл тебя "Гыжик", потому что не выговаривал "эр"... Кто такой Лёшка?". Михаил чувствовал себя так, словно кто-то внутри него откалывал кусками фрагменты старой штукатурки, под которой скрывались совершенно другие узоры и краски.

Каждое прикосновение к теплому меху Рыжика возвращало Михаилу силу и уверенность в том, какое из его желаний единственно-верно. Но, увернувшись от очередного поглаживания, кот отбежал в сторону подъезда с раскрытой дверью и призывно обернулся на Михаила перед тем, как скрыться в темноте подъезда.

Стоя перед темным дверным проемом, Михаил вспомнил и вновь увидел тот миг, когда они познакомились. И он понял, что не так важно, что он скажет и что будет делать - ведь тогда она приняла его, смешного, даже нелепого мальчика, который запинался и смущался через каждые два слова, потому что боялся быть осмеянным, непонятым. И она победила этот страх, словно его и не было никогда. Он поверил в это тогда - хотя это было так трудно! - и он верит в это сейчас. Нужно просто подняться вверх и не смотреть вниз.

Рука Михаила легла на перила лестницы. С каждой ступенькой охватившее его волнение становилось всё сильнее - и все отчетливее становились смутные звуки, доносившиеся с чердака. Это была музыка.

"Ничего. Пустота. Небеса. Красота.
Вечером. Нечего. Суета…
Странно… Страшно…
Поломал – не болит. Полоса навсегда.
Звон в ушах. Не могу. Солнца свет.
Страшно… Странно…

Тянусь к тебе зелёными листами,
Бегу к тебе солеными слезами.
К тебе, к тебе, потаёнными мыслями…
Так сложно, но проще не надо…
Не надо…
Не надо…

Всё яснее слышались ноты и слова - и наконец он узнал песню, которая была ее подарком ему в тот последний его день рождения, когда они еще были вместе. "Так странно... И страшно... Но иначе - не надо". Ужасно кружилась голова - но светящийся квадрат двери, ведущей на чердак, озаренный весенним солнцем, был уже рядом.

"Седину яркими вылечу красками,
Сказками… Для тебя… Всё равно…
Странно… Страшно…
Улица движется, видится, слышится.
Нитями вытяну из себя.
Страшно… Странно…

Тянусь к тебе зелёными листами,
Бегу к тебе солеными слезами.
К тебе, к тебе, потаёнными мыслями
Так сложно, но проще не надо…
Не надо…
Не надо…
Не надо…
Не надо…

Тянусь к тебе зелеными листами…
Бегу к тебе солеными слезами…
К тебе, к тебе…"

      Консьерж, который жил под лестницей, никогда не носил крестов. Не носил и не просил. Никаких. Ни наградных, которые спрячут за червлёным серебром и властолюбцев, и героев, ни татуированных — как у лиходея из сыскных казематов. Михаил не заслужил бы такие кресты. Из нелепого подростка он превратился в бесцветного мужчину и не достиг старомодной элегантности. За что его было отмечать? Он глядел на свои, давно обрыдлые, чёрные штаны с заплатами и пятнами масла. Поправил вязаный свитер, в котором стало жарко. Во дворе за ржавой калиткой царила весна — а он-то, выходя на крыльцо, заранее ёжился в предчувствии холодного дождя и порывов ледяного ветра. Он глядел на себя, но себя же не узнавал, чувствуя, как зажигается всё ярче огонь в его душе. Огонь, на чьё тушение он потратил двенадцать лет.

      «Не надо…»

      Жители Города боятся ярких эмоций. Их Город стоит среди северных болот. Он склоняет к хандре, меланхолии и стихам на кирпичных заводских стенах. Здесь кажется правильным лелеять горе и свысока глядеть на тех, кто смеётся вслед. Здесь плачут, читая на бетоне трафаретные строки Павла Сергеевича: человека, которого многие знают по отчеству, но мало кто видел в лицо. И Михаил не отличался от старых зданий Города. С них облетала штукатурка — а Михаил старел, не старея. В трущобы и переулки, где жил гулкий шум водопроводных труб и отзвуки теленовостей, он входил, как домой. А теперь не знал, что делать со своим настоящим домом, который восставал из памяти как феникс — слишком яркий, чтобы вынести его свет.

      — Это видение. Видение… — шептал Михаил, бережно ведя рукой по шершавым перилам.

      Но тактильные чувства не обманывали, а значит, не ошибались и глаза. Он действительно стоял на этой лестнице, слышал эту песню, помнил… помнил этого себя. Не понимая, но отчаянно желая поверить, он оглядывал невыносимо знакомый пейзаж. Чугунно-чёрные прутья лестничного ограждения, бордовая краска на деревянных перилах, слякотно-синие стены — всё возвращалось к нему, проступая как отражения в рябой глади пруда.

      — Этого не может быть…

      Он дрожал всё сильнее, схватившись за перила будто старик, балансирующий на грани апоплексии. Кое-как добравшись до последней площадки, он тяжело рухнул на подоконник над длинной и ржавой батареей. Он даже её помнил! Как будто не проходило двенадцати лет, в стеклянном блюдце-пепельнице гноились окурки. Невозможно, немыслимо! Михаил заскрипел зубами, обхватив голову. Прижался лбом к холодному стеклу. Не могло случиться так, но случилось. Сегодня и с ним, здесь и сейчас.

      «Не надо?..»

      Его ум, квадратный и правильный, редко позволял ему мечтать. Он заставлял себя радоваться тому, что имеет. Но этот же ум сейчас вбивал, один за другим, гвозди в пробковую доску. Соединял их красными нитями, подводил к невозможному выводу.

      Бам! — он сильно ударил по раме, заставив весеннее небо за мутным стеклом вздрогнуть.

      Волшебная калитка из глупых детских грёз вдруг открылась для него. Почему?! Фантазии снов, тайком пересказанных на обрывках тетрадных листов, сбывалась, ломая стены, которые Михаил выстраивал год за годом. В череде дней консьержа не было места надежде. Не должно было быть. Как будто тёмный силуэт ненавистного Друга, потерявшего личность и имя, упал однажды на порог его жизни, да так и остался там, прибитый гвоздями. Как… как он смог продолжать мечтать? Почему посмел верить, что всё наладится, что однажды он вернётся домой?!

      Обернувшись, Михаил взглянул на последний лестничный пролёт и сияющий в его конце люк. Не оглядываясь, не смотря вниз, сутулый мужчина ступил на единственный оставшийся впереди марш. В уголках его добрых глаз блестели слёзы, и он сам не определился бы, плачет он от радости или отчаяния. Ведь, обернись этот двор иллюзией, а эта песня — игрой, подняться на чердаки в третий раз он просто не смог бы.

      Вторая ступень.

      — Тянусь к тебе зелеными листами, — подхватил он негромко, вбивая грязный ботинок из ателье фабричного платья в третью ступень. Да, он знал эту песню. Очень, очень хорошо знал. В тот день ему не было и двадцати.
      — Бегу к тебе солеными слезами, — хриплый и немузыкальный голос дополнял чеканный шаг. Тот, кто не сумел простить себя, хотя любил весь мир, весь свой осенний Город, не умел и сворачивать.
      — К тебе, к тебе… к тебе!

      Четвёртая ступень далась совсем уже легко. Консьерж поверил — как дурак, как ребёнок, как самый счастливый человек в весеннем сентябре! Консьерж шагал всё выше, теряя на ходу прожитые годы. Он больше не держался за перила. И солнечный свет поглотил его фигуру как очередной городской мираж.

На первую ступеньку "Himmelich Leiter" - "лестницы в небо" - вступил консьерж из дома напротив на соседней улице. На второй лестничный пролет вышел Михаил, бледный и молчаливый тридцатилетний обитатель старого Города. На третий пролет, пошатываясь, вышел почти забывший свое собственное имя человек с разбитым сердцем и слезами на глазах. На четвертый - человек, который поверил в невозможное и тем открыл себе выход из замкнутого круга сожалений о содеянном и неосуществленном.

Где-то там, на ступеньках, безликой тенью остался "Друг", который прежде так тревожил Михаила - несуществующий и всегда удачливый соперник, к которому он ревновал свою возлюбленную, с которым постоянно сравнивал себя самого. "Ты всего лишь тень... Моя тень! Тебя никогда не существовало..." - еще минуту назад Михаил бы поразился этому открытию, но сейчас это уже не имело никакого значения.

Чем ближе был квадрат теплого янтарного света, чем громче и отчетливее звучали ноты и слова, от которых комок вставал в горле, тем меньше Михаил помнил о том, что было в его жизни - после. И когда он положил ладонь на согретые солнцем перила последнего подъема, всё это - "после" - показалось ему лишь дурным сном.

Головокружительно яркое весеннее солнце ослепило Михаила - и он стоял на пороге своих личных небес, на верхней ступеньке своей собственной "лестницы Иакова", поднявшийся, точно Лазарь из могилы, из сумрака и паутины пустых и однообразных серых дней, покачиваясь и словно паря в невесомости, как пылинка в солнечном луче. Музыка, звавшая его сюда, затихла - и через несколько бесконечно долгих ударов сердца тишину нарушил голос. Её голос! От осознания этого Михаил был готов заплакать - но, оцепеневший, мог лишь чутко внимать тому, что слышал.

Она говорила тихо и нежно, почти шепотом:

"...давай так -
ни единой ссоры
ни одного дурного сна
просто открываешь глаза - а кругом весна
солнце плещется в небе, словно в воде блесна
и леску не видно из-за слепого света

никакого мрака внутри, голова ясна
мир прозрачный и звонкий до самого дна
ты ведёшь её за руку
и рядом с тобой она
бесконечно счастлива
чем ты готов заплатить за это?..."

Вновь воцарилась тишина и нарушало её только легкое дуновение весеннего ветерка, несшего запах сирени. Беззвучно проскочил на чердак, легко потершись об ногу Михаила, рыжий кот. "Все дороги в конце концов возвращаются в эту весну...".

- Всем! - искренне прошептал Михаил, не смея открыть зажмуренные глаза, словно боясь не увидеть её и потому оттягивая этот момент. "Да, всем! Мне не жаль всего того, чем я жил до сих пор - и я не буду защищать свою клетку".

- Всем. Если этого... хватит. - и самое трудное, через комок в горле, через годы сожалений и жалости к себе: - Прости меня.

Михаил еще не видел этого, но знал - она улыбается. И, чуть наклонив голову, убирает с лица прядь длинных волос. В этой улыбке всё, без чего он медленно задыхался в одиночестве - преодоленная грусть, понимание, радость от долгожданной встречи, готовность простить его и дать ему еще одну попытку всё исправить, как бы глупо и банально это ни звучало.

- Всё будет хорошо... Отныне и всегда. Дай мне руку. - просто прошептала она и Михаил, все еще не веря происходящему, протянул дрожащую ладонь и почувствовал прикосновение. Всё это было настоящим - даже если не имело никакого отношения к той реальности, которую оставил консьерж за порогом ржавой калитки. И он сделал свой выбор.


...Михаила хватились не раньше чем через неделю. Жильцы дома не сразу обратили внимание, что молчаливый консьерж куда-то пропал - а его сменщик утверждал, что ни в какой отпуск тот не уходил. Пару месяцев полиция исправно развешивала объявления о человеке, пропавшем без вести - одном из многих, кто однажды ушел из дома и словно растворился в сыром воздухе Города, как кусок сахара в чашке чая. Вскоре поиски прекратились и в суете будней о тихом консьерже просто забыли, как забывали все и обо всем, как забывал и он сам до того, как увидел на своем столе лишний фигурный ключ из серо-желтой латуни.

      Дождь всё шёл, бежал по тротуарам зыбким потоком. Так приходила осень, ежедневная и привычная городская осень; и с неба, конечно же, падали кляксы листьев. Как чернила на кончике механического пера, они застывали на тягучее мгновение, которое ещё не «после», но уже не «до», а потом разбивались об угловатую брусчатку или тёмный асфальт. Гранитные набережные и холодные каналы кутались в дождливый сумрак с удовольствием домоседа, вынужденного было отлучиться в гастроном. Осень ждали в Городе с начала недолгого северного лета. С недоумением встречая незнакомо-призрачное солнце, потревоженные жители и дома теперь-то, наконец, возвращались в уютный полумрак. На горизонте темнели набрякшие снегом тучи, и автомобили — чёрные сигары «Ньюиков», жёлтые спины такси или сияющие фары двухместных «Уольвертов» — шныряли по улицам, поднимая шинами водяные шатры.

      Теперь спала квартира у лестницы. Шелестели тисы и клёны в лабиринте дворов, под ними выли собаки, а гимназисты пили дешёвую водку и горланили песни о девчонках и деньгах. Но квартира спала. На изрезанной хлебным ножом доске осталась недопитая бутылка, с которой загадочный горец улыбался сквозь янтарный бальзам. Остались в узких ящиках под окошком письма и бандероли. Теперь другой мужчина, долговязый и вечно-брезгливый, разносил их по адресатам, нажимая звонки у обитых гранитолью дверей. Однажды к нему приходил полицейский чин в шерстяном плаще, с которого рекою текла вода. Полицейский чин остучал каблуки в гулкой парадной, прошёлся взглядом по рядам почтовых ящиков, пыльной люстре под сводчатым потолком и лепнине над отсыревшими стенами. Городской воздух вгонял его в мигрень.

      — Близко не знаком, — говорил новый консьерж. — Друзей не знаю. Квартиру отворю.

      И квартира под лестницей оказалась точно такой, какой должна была быть. Ванная со старыми трубами, истоптанный ковёр и кресло у окна на первом этаже, в котором Михаил годами смотрел в ночь, надеясь на чудо. Но полицейский чин не верил в чудеса. Он скупо принял известия, обещал интересоваться и больше никогда не возвращался в старенькую пятиэтажку среди спальных районов. У него хватало других дел.

      Толстый рыжий кот тоже пропал, только за котом не явился никакой кошачий чин. Кот исчез. Иногда старушка, что подкармливала его, выставляла еду в картонной коробке. Но коробка быстро размокла от снега и слякоти, кот не приходил, и было решено, что кота больше нет. Кот или консьерж — да велика ли разница?

      Только вот это был какой-то другой, осенний Город. Здесь тень Друга падала на порог в дурные дни, да так и оставалась там, прибитая гвоздями. Здесь Зодчий позабыл о ярких красках, девушки под широкими зонтами приходили в бухгалтерии и управы, в кафе-барах подавали кофе в глубоких кружках, а машины продолжали сновать, швыряя колёсами воду.


      * * *


      Где-то далеко и одинаково близко, в другом Городе, но одновременно в том же, двадцатилетний Миша переписывал конспект, собираясь на институтскую лекцию, а в гостиной на съёмной квартире тихо звучал фортепианный звон. Рыжий кот дремал на плите. Происходило то, что должно было случиться ещё давно, давно-давно-давно. Михаилу понадобились двенадцать лет, а Мише — два слова. Он был прощён.


      The end.