Эсер без бомбы — не эсер | ходы игроков | Общая ветка 1 — Нижний Новгород, 1906 год (завершена)

— Я полностью поддерживаю Елизавету Михайловну, — подал голос Шаховской. — Вас, — обратился он к Лёвину с Анчаром, — вероятно, смутило звание: подумаешь, ротмистра грохнуть, какова важность. А вы поживите тут с месяц-другой, поговорите вот с рабочими, особенно с сормовцами… Я сам, знаете, не из Нижнего и приехал сюда много позже восстания, но об этом Трещенкове наслушался тут порядочно историй. Это… ну как бы вам объяснить… какой-то местный Плеве, что ли. Губернатор-то что, пустое место, только и толку в нём, что кузен министру приходится. А про жестокость Трещенкова каждая собака в Сормове знает. Вообразите, мне рассказывали, он во время восстания приказал по рабочим баракам из артиллерии палить. На улице декабрь, там женщины с детьми остались, а он — из пушек по баракам, чтобы рабочие с баррикад побежали родных спасать. Только и отговорило его заводское начальство тогда, что убытков лишних не хотелось нести.

      — Из пушек и в Москве стреляли, — нехотя возразил Анчар. Но промолчать не смог — ждал голоса Макара. — Дело не в этом. Ротмистров у царя много. Ну придет на его место другой, и что? А губернатор — это фигура. Мы убиваем отдельных людей, Шаховский, но мы боремся с их системой. Охранка на службе у царя — это что гидра на службе у дракона. Рубить надо те головы, которые быстро не отрастут.

- Господа, господа... Нам бы сегодня уже задачи наши обговорить... Давайте голосовать, - Лиза, наконец, выдала свою тревогу и неуверенность этой скороговоркой, да еще и ложечкой о стакан зачем-то постучала ("Тупица! Думпкофф!!" - взвизгнул в ее голове голос Брюнхильды Ивановны, учительницы немецкого языка). Анчар смотрел на нее совсем уж устало и раздраженно, как ей показалось. Неприятный кисловатый вкус образовался у Лизы во рту. И какой-то липкий серый комок начал подступать к горлу. "Надо будет паузу взять как-то после голосования..." - промелькнула спасительная мысль.

"Давайте голосовать!" - сказала Лизавета Михална.
Макар молча слушал прения сторон. Обидно ли, что идейные люди, собравшиеся под одной крышей с одной и той же целью, их объединяющей, пререкаются и спорят о том, кого бы было выгоднее убить? Как будто речь идёт не о потерявших совесть и честь, окончательно осатаневших от власти свиньях.
Макару, в сущности, было совершенно наплевать, кого, когда и как взрывать. Но он придерживался субординации: у него был условный "начальник", Лиза, да и идея сперва "обезглавить" охранку, чтобы посеять панику в народе, нравилась ему однозначно больше.
Хотя, "нравилась" - громкое слово.
- Трещенков умрёт.

"Ну, вот и решено, - подумала Лиза с облегчением, - Теперь бы выйти на воздух, да обдумать, как дальше..." Посмотрела на Анчара. Нет, не стоит показывать, что "барышне нехорошо-с". "Держись, Лиза!"
- Решено, господа. Теперь вот что... Нам нужно подготовиться. Динамита, и правда, не много. Однако, нам нужны 2 бомбы. Для подстраховки. Нужно еще и оружие. Если у вас есть свое, прекрасно. Если нет, я достану.
Чтобы продумать план операции, нам надо добыть сведения о распорядке Трещенкова и его планах. Своих людей в его конторе у нас сейчас нет. Придется самим последить. Душан, думала эту задачу вам поручить. Хотя... - Лиза прищурилась и отпила из стакана. Сказала весело, на выдохе:
- Вы уж больно приметный! Были бы там машинистки, другое дело... а так - полицейских вы не очаруете. - Сказала и сама себе усмехнулась. Правда, незаметно, "в стакан".

Лизу "несло". Она почувствовала себя вдруг свободно и уверено. Как только заговорила о деле, начала раздавать поручения, - снова почувствовала себя "в своей тарелке". Так, бывало, в редакции подпольной газеты, планируя номер, или в молодежной ячейке, придумывая дело для молодежи, Лиза страстно и деловито "распоряжалась", рассуждала серьезно вслух, и тут же едко подначивала товарищей. Роль ей страшно нравилась, преображала ее, делала обаятельной. В такие моменты не существовало для нее больше ни смущения, ни сомнений.

- Что сами думаете? - обратилась она к Анчару уже серьезно. - Можем и Макара Ильича отправить. Повторю: задачи две. Во-первых, надо понять расписание обычного дня у ротмистра - до минуты. Человек он аккуратный, насколько я знаю, так что сюрпризов потом не будет. Второе - надобно получить доступ к его ближайшим планам. Сейчас, во время ярмарки много должно быть выездов, посещений публичных мест. Наверное, и специальные меры будут со стороны охранки. Хорошо бы про все это разузнать. Понять бы, кто всеми планами ротмистра заведует, и ведет ли календарь. А там решим, как им завладеть...

      Ротмистр так ротмистр. Алексей почувствовал, что видимо тут, в Нижнем, это был человек с очень дурной славой. Ну и ладно. Конечно, губернатор бы прозвучал мощнее. Но, с другой стороны... лучше погибнуть, взрывая настоящего злодея, без всяких, чем просто, как ребята, которых в Москве взяли недавно. Повесят, наверное.
      Он вдруг понял, что совсем не успел по ним отгрустить. Слово такое вроде, женское. Мужчины разве грустят? Мужчины злятся, сжимают кулаки, мстят сатрапам... А он грустил, когда кого-то уже больше не было рядом. Пусто. Как ни мсти, не вернешь уже. Товарищи. Не все они были братьями. Вообще-то большинство не было. И многих он даже узнать не успевал. А некоторых и запомнить толком. А некоторые были вроде как в терроре, а на самом деле посмотришь поближе — свинья свиньей. Не жалко.
      А все равно грустно. Когда теряешь много товарищей, чувствуешь себя стариком. Вроде и руки на месте, и сердце не саднит, и глаз острый, а чувствуешь, что, во-первых, мир как будто пустеет, а во-вторых, что сам ты... в общем, скоро. А это стариковское чувство.
      Грусть.
      Нет, к черту грусть. Не будет он в этот раз грустить. Взорвет тут за упокой их Трещенкова этого, и шабаш! И ладно.

      Выпустил дым струйками из носа, затушил папироску. Ну и что, что они тут не понимают, чем губернатор важнее ротмистра? Зато в них есть желание действовать, а не разговоры разговаривать. Таких людей все меньше. Теория террора, конечно, утверждает, что за каждым убитым и гниющим на каторге человеком поднимется десять... Но из этих десяти пятнадцать будет говорунов и романтичных балбесов. И может, один, на полсотни, кто и правда может дел наворотить.

      Выслушал, внимательно, что Лизавета Михайловна предлагает. Хотя какая она Лизавета Михайловна? Лиза. Пока что так. Потом, после ссылки, будут морщины и потрескавшиеся кожа на руках, будет Михайловна. И голос будет глухой, прокуренный. И зачем красивые женщины идут в террор?
      Улыбнулся еле-еле для приличия на пассаж о машинистках.
      Ладно, это все смешно, теперь надо точки расставить.
      — Я прямо скажу, никаких действий, направленных на внедрение, специально предпринимать не нужно. Особенно топорно. Прикиньте сами: недавно было покушение, пусть и фиктивное, на губернатора. Этот ваш ротмистр, хоть и, я так понял, зверь, но не дурак. Он догадывается, что под прицелом ходит. Всякого человека, который попытается сразу и близко подобраться, проверят. Тут, чтоб внедриться, нужно ждать очень удачного случая, чтобы все естественно выглядело. А проще будет не самим внедряться, наниматься, а подкупить кого-то из мелких служащих. Это тоже опасно, но не так опасно. Тут если у вас нет зацепок, можно с комитетом местным связаться. Может, у них кто есть на примете из окружения. Может, из прислуги. Из работников. С нашей стороны — только наружное наблюдение. Это тоже опасно, потому что ротмистр ваш наверняка сможет просто филера на улице распознать. Можно про него справки навести в лояльной среде. Среди солдат тех же, возможно. Для этого нужна конспирация. Тут я полагаюсь на ваше знание города. Не в смысле улиц, а в смысле людей. Нужны профессии несложные, многочисленные, и с большой текучкой, и кто недалеко от его штаб-квартиры или дома время проводит. В Питере и в Москве, например, нанимаются извозчиками или лоточниками. Давайте думать, кто у вас это может быть? И кто из нас на эту роль хорошо подойдет. И еще. Если с комитетом будете связываться, что мы собираемся ротмистра взрывать — ни-ни. Никому. Все общими словами. Это важно!
      Обвел всех глазами.
      — Это очень важно. Провокатором может быть даже человек в прошлом проверенный. Так бывает. К сожалению.
      Подытожил:
      — Итого. Раз. Что мы о нем знаем и можем собрать из, так сказать, открытых источников. Где он живет в городе известно? Два. Какую помощь может комитет оказать. Три. Какое прикрытие для наружного наблюдения. Вот главные вопросы на данном этапе.
      Подумал, склонив голову.
      — И еще, наши ресурсы. В том смысле, что у нас шесть кило динамита. Сколько бомб мы сможем сделать и где их будем хранить? Хранить стоит в разных местах, чтобы если в одном найдут, в другом еще оставалось.
      Стряхнул порывисто пылинку с рукава. Посмотрел на Лизу пристально.
      — Вот такие вот вопросы, Лизавета Михайловна. Теперь, я думаю, всем стоит высказаться по очереди?

— Коляской править я привычен, — подал голос Шаховской в ответ на замечания Душана, — да и видом за ваньку легко сойду, — Шаховской провёл ладонью по бороде. — Проблема в другом: у меня нет ни коляски, ни лошадей, да и у вас, я думаю, тоже. А покупать — лошадь рублей в сто-сто пятьдесят встанет, не меньше, да за пролётку с упряжью целковых семьдесят отдай, и это ещё с ярмарочными ценами. И ещё нужен будет паспорт для регистрации в управе, без него бляхи на извоз не дадут. У меня, извольте видеть, паспорт дворянский, а такой, сами понимаете, не годится. Нужен крестьянский или на крайний случай мещанский, лучше всего крестьянский из другой губернии… Где брать, я ума не приложу.

Шаховской немного помолчал, задумавшись.

— Можно, конечно, и без бляхи возить, но это опасно — попадёшься на глаза городовому, тот в участок, и ухнула вся конспирация.

      — Да, вот кстати, — качнул головой Анчар, подняв брови. Дескать "к тому, что я до этого сказал еще." — Что с деньгами известно? Коляску мы достанем, но хотелось бы понимать... так сказать, бюджет операции. Паспорт... его ведь наверняка можно купить нелегально. Или даже... украсть? Сможет тут кто-нибудь украсть паспорт?
      Алексей избегал смотреть на Макара, но, наверное, всем было понятно, что вопрос адресован ему.

- Нет-нет, не надо так сложно! Сейчас ярмарка, множество подвод и бричек из окрестностей стоят на площади и на дворах. Мы сможем паспорт и транспорт за бутылку одолжить. Верно, Макар Ильич? Вы вроде упоминали, что на работу устроились? Не по ярморочной части?.. Но тут даже другое. - Лиза задумалась и забеспокоилась, что сейчас ее перебьют, поэтому сказала быстрее, чем смогла оценить, хорошая ли идея пришла ей в голову:
- Насколько я помню, резиденция начальника там этажом выше присутствия. Давайте-ка я схожу туда за бумагой, якобы, для выезда за границу. Мне, как осужденной, надобно отмечаться. В это время долго придется в очереди сидеть - успею рассмотреть устройство этого муравейника. А потом уж решим - куда ставить наблюдателя и ставить ли...

- Я на Самокатах разнорабочим устроился. Филёрству не обучался, но мало ли таких как я там в округе бродит? Да и подкупить кого из местных за бутылку - запросто. Или паспорт подрезать, - Макар сдвинул кепку на затылок легким движением мослатого указательного пальца, сложил руки на груди.
- Только ткните пальцем.

— Вы же, Елизавета Михайловна, не насовсем предлагаете коляску одалживать? — иронически поднял бровь Шаховской. — Это уж конокрадство получается, со всеми вытекающими последствиями. А на время одолжить — во-первых, поди найди такого извозчика, который на такие условия согласится и ещё язык за зубами держать будет. А во-вторых — мы ведь говорили о, так сказать, систематической слежке. Нет-нет, я всё же за то, чтобы, если уж и устраивать маскарад, то лошадь с коляской приобрести и чин чинарём в управе зарегистрироваться, чтобы комар носу не подточил. Вот только с деньгами у меня негусто — рублей пятьдесят с копейками.

— Что же до паспорта, Макар Ильич, — обернулся Шаховской к солдату, — какой угодно не пойдёт, нужно, чтобы по возрасту совпадал, по росту хотя бы приблизительно, по цвету волос и глаз. Очень глупо будет запороться с чужим паспортом в управе. Но, раз уж вы заговорили про Самокаты, — может быть, там есть люди, которые делают или исправляют паспорта? В Москве вот на Хитровом рынке такие люди есть. Мне думается, и в таком месте, как Самокаты, должны быть.

Лиза поняла, что разговор становится каким-то "светским". Только Душан настроен по-деловому. Остальные медленно переключаются и за мыслью общей не следуют. Ладно, придется сворачивать этот шалман.
Чуть повысив голос, чтобы подчеркнуть важность момента, Лиза обращается к участникам отряда:
- Нет, не собираюсь я коляску одалживать насовсем, Григорий Евстегнеич, - обернулась к Шаховскому, - и пока не уверена, что нам вообще это нужно. Присутственный день в отделении в понедельник... через 2 дня, стало быть, я проведу там пару часов и потом приеду сюда, решим со слежкой. Вы же пока с Владимиром Осиповичем скажите нам, сколько бомб у нас будет?.. И что еще нужно достать для них? - теперь Лиза коротко смотрит на Левина. И не дожидаясь ответа переводит взгляд на Анчара:
- Душан Евтич, про комитет - подмоги особой не ждите, у нас тут, видите ли, в феврале всю основную парт-ячейку ликвидировали... стараниями господина Трещенкова почти 50 человек арестовали, типографию уничтожили... Мы с вами - осколок, действовать придется самостоятельно. Тут война идет, а мы - на поле боя... - на этих словах серые глаза девушки стали темными и глубокими. Лиза вспомнила, как страшно ей было зимой, когда каждую ночь узнавала она об аресте очередного товарища. Не за себя страшно, а за этих молодых хрупких девочек из купеческих семей, за еврейских аптекарей с револьверами, за дворянских сыновей, бывших студентов, которые подались в революцию после сормовского кошмара 1905 года... Не приспособлены они были ни к подпольной работе, ни ко встрече с жандармским прикладом, ни к холодному карцеру. Забирали их "пачками", в основном, - по доносам. Предателей и филеров было столько, что на несколько месяцев организацию парализовало от подозрений и недоверия. А теперь вот смотрят на нее, пережившую этот ад, приезжие мужчины, и требуют ответов. Чуть ли не отчитывают, как институтку, плохо организовавшую пикник. Реникса!
- Поэтому... Адрес Трещенкова я выдам. Дом его удобно расположен на набережной. Думаю, Макар Ильич легко там найдет место для наблюдения. Нам важно узнать распорядок в казенные дни. А вот Вас, Душан, я хочу попросить уже завтра отправиться в Артистический клуб. Это у нас тут губернатор увеселительный притончик открыл для своих. Надо понять, насколько Трещенков там частый гость. И в каких кабинетах... Вы в карты играете? Днем там отобедайте, наведите справки - представьтесь купцом или северным заводчиком и найдите способ попасть на вечернее представление. Справитесь? Денег я Вам выдам - на обед, костюм (если нету у Вас), и немного на кутеж. В общий же бюджет операции посвящать не буду пока, извините. - Лиза поднялась, давая понять, что собрание подходит к концу. Оперлась на спинку стула обеими руками. И сверху вниз бросила:
- И смотрите, не вляпайтесь в агента или черносотенца. Город ими кишит... Они даже среди "арфисток" есть, имейте ввиду.

Возвращалась Лиза в город уже в темноте. Всю дорогу думала о первом собрании. Слушают ее плохо. За каждое решение приходится бороться. Это начало такое трудное или так будет всегда?.. Очевидно, что охотнее пошли бы за Анчаром. Опытен, самоуверен, не мельтишит. Каждое слово - как хлопок увесистой ладонью по столу. Пока он с Лизой соглашается, но что дальше будет делать?..
Однако, задания она все-таки раздала. Посмотрим, что удастся тому же Анчару в губернаторском притоне. Может, не так он и хорош, как из себя изображает?.. - на этой мысли Лиза заметила, что возбуждение ее по поводу борьбы с этим "серым кардиналом" угасло. На смену ему пришла усталость и какое-то еще мутное чувство, отдаленно напоминающее отвращение. "Не хочу больше о нем думать... не хочу, не хочу... Но думаю. Уф... Лучше подумаю, где раздобыть теперь оружие и еще взрывчатки. Связей в городе не осталось, придется запрашивать помощь у Комитета".

На утро Лиза отправилась на почтамт и отослала телеграмму с шифровкой, в которой попросила дать ей надежного человека в городе, который сможет обеспечить пистолетами.
Затем поехала к отцу - взять бумаги о судимости и отбытии срока. А заодно и создать "легенду" - рассказать ему своем решении "прогуляться в Цюрих" по "делам".

В понедельник Панафигина собиралась в канцелярию охранного отделения. Платье выбрала серое, даже белый воротничок надевать не стала. Волосы убрала самым неприметным образом - в гладкий пучок. Прихватила с собой книжку и маленький карандашик - как-будто делать заметки на полях, но на самом деле, чтобы зарисовать план канцелярии и жандармерии, а в случае удачи, расписание сразу переписать.
Пока шла от Рождественки до Студеной была спокойна. Но оказавшись перед большим каменным домом, Лиза заволновалась...

(продолжение следует)

21.07.1906, 11:30 (пятница)
Нижний Новгород, Студёная 8,
Нижегородское охранное отделение

Уже больше недели держалась сухая, жаркая погода: высохли лужи, застыла коркой грязь, пчёлы лениво ползали по цветам. Чуть шевельнув шелестящую пятнистую листву, замирал ветерок, и немилосердно жгло солнце с беспощадно пустого выцветшего неба. Таким вот знойным полднем Елизавета Михайловна подошла к кубоватому трёхэтажному зданию охранного отделения на сонной непарадной улице, где в серой пыли под тенью забора, растянувшись, дрыхли дворняги с вываленными языками.

Елизавета Михайловна открыла тяжёлую пружинно застонавшую глухую дверь. В пустом и душном полутёмном вестибюльчике за столиком скучал молодой, чуть ли не подросток, безусый городовой в белом мундире. В охранке Елизавете Михайловне бывать уже приходилось — сюда она уже ходила за справкой после освобождения из тюрьмы, но городового на этом месте не помнила.

— Вы по какому делу? — неожиданно вежливо обратился к посетительнице городовой. Елизавета Михайловна ответила, что в канцелярию за справкой для полицмейстера.

— Это пожалуйста, — ответил городовой, но, только собралась Елизавета Михайловна двинуться дальше, к знакомой двери в канцелярию, встал из-за стола и преградил ей путь. — Сударыня… — смущённо начал он, совсем уж неожиданно для полицейского чина потупив взгляд как гимназист, — видите, какое дело… есть строгое указание всех посетительниц, тьфу, то есть не только, ну, а вообще посетителей, обыскивать. Надзирательниц у нас, как в тюрьме, тут нет, так что… уж простите Бога ради, придётся мне самому! Прошу понять, строгое указание!

Ничего не поделаешь, на унизительную процедуру пришлось согласиться.

— Ручки попрошу п-покорнейше поднять, — запнувшись от смущения, сказал городовой, начиная торопливо охлопывать Елизавету Михайловну по бокам и, присев, по бёдрам. Вы не подумайте чего… указание такое! Никак не велено без обыска пропускать, это строго. Ну вот, — поднялся он, густо покрасневший, — готово. Только вот вчера меня поставили сюда на этот пост, отделение-то охранять. Вот, так сказать, в первый раз, хм… А то знаете, вот застрелили же в Крыму адмирала*, да и у нас в губернатора тоже вот… Такое время, знаете! Ну вот, проходите, прошу теперь.

В канцелярии, где Елизавета Михайловна уже бывала, было по-старому: отделённый деревянными загородками закуток старшего письмоводителя, два стола писарей, ряды шкафов с выдвижными ящиками, промаркированными по алфавиту, дерматином обитая дверь с табличкой «Просителям вход воспрещается». Оба окна канцелярии были настежь распахнуты, жаркий ветерок чуть слышно шевелил мещанские тюлевые занавески и жёлтую ленту от мух под потолком. За одним из столов над бумагами сидел немолодой вислоусый писарь в истёртых бархатных нарукавниках, что-то старательно перебеливающий на меловую бумагу с исчерканного черновика.

— Чем могу служить? — буркнул он, поднимая взгляд на вошедшую.

12:47 22.07.1906
Нижегородская губерния, близ Кстово
Башкировские дачи
+31 °С, солнечно

Душным одеялом висел над дачами медный полуденный зной. Лениво жужжали сонные мухи, горячо пахло сухим лакированным деревом, пыль медленно плавала в сияющем солнечном столбе, протянувшегося от щели в мёртво висящих, жёлто просвечивающих занавесках. Было тихо особой блаженной пасторальной тишиной: мерно потикивали часы в гостиной, где на диване бесшумно спал Лёвин, изредка со скрипом, с перестуком копыт проезжала телега по сухой пыльной дороге мимо дачи, издалека доносились какие-то неразборчивые голоса — высокий женский, радостно вскрикивающие детские — и сперва, проснувшись, Анчар ещё не понимал, что это за голоса, кто там разговаривает, и лишь немного придя в себя, разлепив глаза, вдруг вспомнил, что никаких голосов снаружи быть, по-хорошему, не должно — ведь из трёх дач занята лишь одна.

Но голоса всё-таки были, и прислушавшись, Анчар разобрал, как двое детей наперебой требуют скорей идти купаться на реку, а женщина строго отвечает, что пока они не помогут разбирать вещи, никто никуда не пойдёт. Одевшись, Анчар вышел на крыльцо посмотреть, кто это говорит.

— А, здравствуйте-здравствуйте! — сразу же был окликнут он. За низеньким тонущим в кустах заборчиком, отделяющим соседние дачи, стояла средних лет полноватая дама интеллигентного, пусть и не очень богатого вида — в белом летнем платье, с широкополой перевязанной муаровой лентой шляпой на голове, со смешливым гладким лицом. — Ну и лежебока же вы, господин хороший! — с комической укоризной погрозила она Анчару пальцем. — Время уже за полдень, а вы только проснулись — куда такое годится!
— Гаудеамус игитур, — в тон ей важно произнёс появившийся из дверей дома кругленький господин в крахмальной рубахе с бутылочного цвета жилетом, с короткой чёрной с проседью бородкой, блестящей потной лысиной и пенсне на носу. — Хотя по долгу профессии я и должен предостерегать от излишеств, но студентам позволительно: молодость бывает один раз! Ведь вы студент, я полагаю? Нам Прокофий Савельич (кто такой Прокофий Савельич?) говорил, что у Елизаветы Михайловны гостят друзья-студенты из Москвы. Позвольте представиться — Фёдор Ильич Баб, просто Баб, через два «б», а это моя супруга, Зинаида Константиновна. Выходит, мы с вами этим летом здесь будем соседствовать?

  "Черт меня дернул выйти!" — укорил себя Анчар, премило улыбаясь святому семейству.
  — Здрааавствуйте, — аж расплылся он, глядя на детей.
  "Вот как? Как это?" — подумал он. — "Я же конченый человек, и всегда мастерски притворяюсь. Перед офицерами — притворяюсь, что я восторженный, перед банкирами — что низкопоклонник, перед мещанами притворяюсь — что надменный. А перед детьми никогда не надо притворяться, что я милый, добрый и... Господи! А вдруг если бы не все это, я и правда был бы милый и добрый?"
  — Нет-нет, я не студент, никак нет-с, — отрапортовал он. — Студенты всё спят, как вы верно заметили, изволили вчера гулять допоздна. Я иностранец. С вашего позволения, меня зовут Душан. Я серб. Я здесь по торговым делам, но так как я человек... как это по-русски? Одинокий? А, холостой! Да, холостой, то мне скучно было снимать одному. И вот по дороге познакомился с этой компанией и въехал с ними. Премилые ребята, но я уже было захотел съезжать. Мой организм не выдерживает столько... — он лукаво покосился на детей. — Ну, вы понимаете. А отказать не могу, такой у меня нрав уж. Но теперь я уже в сомнениях, видя, какие у нас славные соседи.
  "Черт бы вас побрал."
  — Какие милые у вас детки! — добавил он, чуть перебрав с умиленностью, отчего ему сразу стало противно, как будто водку закусил кислым огурцом. — А вы, стало быть, отдыхать сюда до конца лета? Славно, славно!

— Вот так штука капитана Кука! — восхищённо воскликнул Фёдор Ильич, услышав о национальности господина Евтича, а Зинаида Константиновна всплеснула руками и прямо загорелась восторгом. — Вы обязаны, вы просто обязаны сегодня вечером прийти к нам пить чай! И Елизавету Михайловну приглашайте! Нет-нет, и не возражайте, мы вас решительно никуда не отпустим! («Будет дипломатический инцидент!» — кругленьким комическим баритончиком возгласил Фёдор Ильич).

Действительно, отпускать иностранца разговорчивая чета так просто не собиралась, и сходу принялась засыпать Анчара вопросами, откуда он так хорошо говорит по-русски, по какой надобности в Нижнем Новгороде, как дела сейчас в Сербии, что думает он о русской природе и Волге-матушке — и неизвестно, сколько бы ещё это продолжалось, если бы расспросы дачников не прервал взволнованный оклик с дороги.

— Господин Евтич? Вы ведь господин Евтич, верно?

Душан обернулся. На пыльной дороге, идущей мимо дач к селу Кстову, стояла запыхавшаяся от быстрой ходьбы молодая девушка, по виду курсистка младших курсов, если не гимназистка — маленького роста (и до плеча Анчару не доставала), с милым круглым лицом, в скромном белом платье без украшений, с перехваченной белой лентой широкополой соломенной шляпой над забранными в пучок прямыми русыми волосами. На носу у барышни были синие солнцезащитные очки — и более всего по очкам, если не по общему внешнему виду, было понятно, что барышня эта — из своих. Такие очки с продолговатыми цветными стёклышками бомбистки, курсистки и агитаторши любили носить ещё лет тридцать назад, в эпоху хождения в народ и покушений на царя, и сейчас, пускай в этом палящем зное они и были как нельзя уместны, вероятнее всего, в первую очередь они служили сигналом — я своя, я тоже из революции!

— Ааа, Елизавета Михайловна! — радостно обернулись к ней Фёдор Ильич и Зинаида Константиновна, предвкушая уже, как и с ней удастся вдоволь поболтать.
— Что? — обернулась барышня к ним. — Ах, нет, простите ради Бога, я не Елизавета Михайловна. Если вы не возражаете, господа, я тут с поручением… Мы можем поговорить? — обратилась она к Анчару, поднимаясь на крыльцо.
— Ах, поручение! — понимающе закивал Фёдор Ильич. — Мы понимаем, понимаем! — преувеличенно церемонно поклонился он барышне.

— Ну куда годится, ни здравствуйте, ни до свиданья! — уже удаляясь, услышал Анчар голос Зинаиды Константиновны, обращённый к мужу.
— Ну что ты хочешь, Зизи, такая нынче молодёжь, — понимающе откликнулся тот. — Всё дела у них таинственные…

— Вы Душан Евтич? — снимая шляпу, на ходу обратилась барышня к Анчару, как только они зашли в душные сенцы. — Назовите сейчас же, какая газета была у вас в руках, когда вы впервые встретились с Елизаветой Михайловной? Я должна убедиться, что вы тот, за кого себя выдаёте.

Анчар ответил, что в руках у него были «Московские ведомости».

— Елизавета Михайловна арестована, — сразу же, без перерыва, заявила барышня, как только Анчар ответил, и, не дожидаясь приглашения, прошла из сенец в гостиную, где на диване продолжал спать Лёвин. Его она, видимо, сразу и не заметила и начала бойко, взволнованно тараторить: — Вчера вечером была облава на Народный дом, видимо, в связи с покушением на губернатора. Елизавета Михайловна была там, её взяли в числе прочих. Она значится неблагонадёжной, поэтому её не выпускают из тюремного замка. Меня заперли в одной камере с ней, а потом сегодня утром выпустили, и Елизавета Михайловна просила меня передать вам эту новость и ещё сказать, что оставаться на этой даче небезопасно, — и, кажется, только сейчас так и не назвавшаяся барышня заметила разбуженного разговором и шагами Лёвина, поднимающегося с дивана. — Ой! — от неожиданности она подняла к лицу свою соломенную шляпу, которую держала в руках. — А вы кто?

  — Почту за честь, почту за честь! — посмеялся Душан, и не думая возражать. А правда, зачем? Можно же пообещать и не прийти. А можно и сходить.
  Охотно ответив на все вопросы то же, что он обычно отвечал (то есть что его мать уроженка России, что он занимается торговлей, что в Сербии все, слава Богу, хорошо, и что Россию, Волгу, Нижний и в особенности русских людей он находит превосходными), Анчар, лукаво склонив голову, извиняющимся жестом развел руками перед соседями.
  — Это верно насчет квартиры. Я просил похлопотать, — уточнил он и пошел в дом.
  — Вы, барышня, хоть бы выдумали предлог, а то в таких очках да сразу "с поручением", — довольно холодно заметил он, но смягчился, узнав, какая случилась беда. — Ясно. Чай будете?
  История получалась нехорошая. Летучий боевой отряд остался без командира. А без командира плохо.
  А как все хорошо вчера намечалось... И ротмистр, и деньги, и... Ах, вот напасть!
  — Это мой товарищ, — скупо представил он Лёвина. — Мы тут люди новые. Как к вам лучше обращаться?
  Это было обычная фраза, принятая в подпольной среде. Когда спрашиваешь "как вас зовут", то как бы давишь на человека, мол, как твое настоящее имя, а? А когда так, то подчеркиваешь, что не претендуешь. Хоть граф Монтекриста, дорогой друг, как тебе удобнее.
  "А с другой стороны, чего теперь, сворачиваться что ли? Переехать в другое место. А еще лучше, разделиться, и продолжать, продолжать. Во что бы то ни стало продолжать."

— Простите, не представилась, — спохватилась барышня. — Варя. Просто Варя, без отчества, — и барышня протянула Анчару, а затем Лёвину руку — разумеется, для рукопожатия, не поцелуя. — Чаю не хочу, а вот воды бы выпила. Очень уж жарко на улице!

  — Принесите воды, — попросил Анчар у товарищей. — Ну, спасибо, что не побоялись прийти, Варя. Дело такое. Нам нужна связь с комитетом. Раньше связь была через Елизавету Михайловну. Теперь — нет. Возьметесь? Или знаете кого-то, кто возьмется?
  Лучше было бы, конечно, присмотреться к ней, посоветоваться с товарищами. Но когда выбора особенно и нет — чего рассусоливать.

— С каким комитетом, с эсеровским? — быстро переспросила Варя. — Вы ведь эсеровской партии? Так он арестован вместе со всеми. Разве что в Сормове кто-то остался… А с кем вы поддерживали связь, с Лазаревым? Он тоже сейчас под арестом.

Никакого Лазарева ни Анчар, ни Лёвин не знали. Барышня, конечно, говорила про местный нижегородский комитет партии; про связь с саратовским областным комитетом она, конечно, и думать не могла — да и каким бы способом могла она с ним связаться? Адрес для отправки сообщений, условные слова — всё это знала одна Панафигина.

  — Понятно, — ответил Черехов осторожно. Про саратовский комитет он решил не упоминать. На всякий случай.
  — Да, так и есть, мы принадлежим к партии эсэров. А вы, Варя?

— И я, конечно, — убеждённо кивнула барышня. — Как же иначе? Я… не знаю, могу ли говорить — впрочем, Елизавета Михайловна за вас ручалась, так что была не была! Я занималась пропагандой, держала склад для литературы на квартире. Знаете, что самое любопытное? — с непосредственным оживлением вдруг вскинулась она, — я никогда не подозревала, что наши жандармы такие, прости Господи, олухи! Квартира записана на меня, и, когда меня вместе со всеми взяли, я подумала, что складу конец! Так они даже проверить её не догадались! Мало того, я ещё и навешала им лапши, что в Народном Доме занималась подготовкой спектакля, — они и поверили, сразу с утра и выпустили! А важные-то все какие! Жандармы, охранка, офицеры в эполетах! — Варя презрительно фыркнула.

Левин лежал и смотрел в потолок. Всё тело ныло как после драки (и, кажется, определенная доля истины в этом была), голова при попытке пошевелиться взрывалась похлеще гремучей ртути, а шевелиться приходилось, сблевывая в таз, и сразу же сворачиваясь в комочек, словно раненое животное... Но вот, боль сходит. Мышцы расслабляются, конечности вытягиваются, и глаза снова устремляются в потолок.
— Ничтожество.
Тихо сказал сам себе Володя.
Сказал и ощутил внезапное удовольствие от собственного жалкого состояния. Ничтожеством быть легко — ни за что не отвечаешь, ничего не желаешь, знай себе сиди в бочке и огрызайся на всех, кто закрывает теплые солнечные лучи.
Потом приходит стыд. Краска покрывает бледные щеки.
Это же надо было так опозориться!
В первый же день на новом месте!
Перед Душаном!

Левин закрыл глаза, ощущая на переносице предательскую влагу. Зажмурился. Можно прогнать слезы. Можно вытерпеть боль. Но чувство, сложное чувство — жалость к себе, ненависть к себе, отвращение... Оно никуда не денется.
"Слабак" — Произнесет внутренний голос — "Не смог выполнить простое поручение, добыть обыкновенный химикат. Ладно, всякое бывает. Но что ты сделал потом?! Кокаин? Проститутки? Владимир Иосифович Левин, дитя раввина, жалкая, ничтожная ты тварь"
И правда тварь.
Сдохнуть хочется.
Так сильно хочется сдохнуть...

Вместо этого блюешь.
Снова.

Бывают такие моменты, когда чувствуешь, что совершил нечто непоправимое. Что теперь абсолютно не важно, что ты скажешь, что сделаешь, на тебя уже не посмотрят как раньше, каждый раз, встречая чей-то взгляд ты, лучше любого экстрасенса, будешь знать, о чем думает собеседник. "Левин? А, это тот, которого под кокаином шлюхи голым на улицу выставили."
Кругом был свет. Слишком много яркого света.
Уткнулся носом в спинку дивана.
— Ненавижу.
Шепнул обивке.
— Ненавижу...
Повторил. Повторил еще раз.
Так нельзя. Нельзя больше. Ты разве, сука, не видишь, что так больше нельзя?
Это ведь ты сделал. Всё ты, никто больше.
Кусок дерьма медвежьего, жидовская морда...

Издалека разговор слышится. Душан с кем-то говорит. Не иначе, рассказывает товарищам по террору как Левин обос... Впрочем, не будем делать ситуацию еще хуже чем она есть (оказывается, могло быть и хуже!) — Облажался. Володя ждал взрыва хохота, но не услышал ничего.
Видимо, готовят насмешки для личной беседы — что же, это хотя бы честно.
"А не дождутся" — Сжал зубы.
Уходить надо. Уходить с гордо поднятой головой. Пусть хоть на весь свет смеются. Пусть всему миру расскажут, какое Владимир Левин дерьмо! Не дождутся!
Уходить надо.
Надо бежать.
"Простите, кажется, я не вполне готов к практической работе. Не выдержал. Вы должны понять. В Петербурге точно поймут. Извините, что подвел"
И бежать, подальше от всех, кто помнит...

Усилием воли поднялся. Прибрался за собой. Прибрался — сильно сказано. Просто таз вынес, да воды глотнул. На большее сил уже не хватило.
Слишком много яркого света. Да и бормотание с крыльца — как же громко они бормочут. Мухи, мать их, Вельзевулы...
Наконец-то диван. Любимый диван...
"Тебя одного, друг мой, мне будет не хватать. Но нет же, решено, кончено, решительно кончено! Россия большая. Куда-нибудь сбежим от позора, а там... Мало ли в жизни шансов сдохнуть? Но ни дня больше в Нижнем, ни дня больше с этими..."
Тут мухи стали ближе.
Незнакомые, чужие мухи.
Изумленно, Левин сел, замутненными глазами поводя по сторонам.
Девушка. Чужая, определенно не Лизавета Михаллна.
"Что же они, экскурсии ко мне водить решили, сволочи?" — Успел было подумать Владимир Осипович, вслушиваясь...
А когда вслушался стало не до мыслей.
"Вляпался! Вляпался! Аресты пошли! Нет, ну это просто вершина позора...
— Что вы успели сделать в терроре, перед каторгой?
— Кокаину купил, принял, очнулся — жандармы"
Срамота.

— Вова...
Хрипло (аж голос пропал) представился Левин. И добавил, тихо
— Ленский.
Нет мыслей. Совсем. Только страх животный.
Пошел за водой, словно заводной автомат. Сам выпил стакана три наверное. Затем схватил графин, стал пить из него, чуть облившись... Наконец, вспомнил поручение. Наполнил стакан, тот-самый, принёс.
— В-водичка... П-пожаллста...
Протянул барышне воду. А в голове одно сидит.
"Бежать, бежать..."
— Я на минутку. Извините.

  — Да, я знаю, о чем вы, — посмеялся вместе с Варей Анчар. — Я возил газеты через границу. Вы молодец. Действовать надо смело, но действовать надо и осторожно. У них там не все болваны. К сожалению.
  Могло ли быть так, что это — засланная пташечка, провокатор? Конечно, могло.
  Но что делать-то теперь?
  Пришел Левин, блеклый и потерянный, принес воды, назвался Ленским. Ничего, отойдет.
  — А вы никогда не хотели чем-то большим заняться, чем литературой, так сказать? — забросил Алексей удочку. — Вы, кстати, в курсе, чем Лизавета Михайловна занималась?

— Террор? — почти шёпотом сказала Варя, широко раскрыв глаза. — Я догадывалась, что, когда Елизавета Михайловна отошла от работы в комитете, она на самом деле… не отошла от работы…

Варя взяла протянутую Лёвиным чашку воды, странно взглянув на странного молодого человека, глубоко отпила, поставила на стол и сделала шаг к окну, зажав между пальцами тюлевую занавеску. Анчар понимал, о чём она думает: это было то же самое, как тогда, семь лет назад, на паровозе с Кржижановским: не существовало ситуации, в которой честный человек и эсер мог бы взять и отказаться от прямого предложения участвовать в терроре — это было бы трусостью и подлостью по отношению ко всему делу революции, ведь известно, что, хотя мирная и даже подпольная работа важны и нужны, вершиной революционной деятельности, её фокусной точкой является именно террор — страшное дело почти наверняка обречённых людей, ради которого, однако, существует и вертится вся огромная машина революции.

— Конечно, — серьёзно и тихо сказала Варя, прямо глядя на Анчара. — Конечно, я готова участвовать. Скажите… это ведь вы покушались на губернатора?

На провокаторшу она похожа не была — понимал Анчар, глядя на барышню: впрочем, провокатор тогда и хорош, когда не похож на провокатора, и вообще на что похожи провокаторы, Анчар не знал, потому что ещё ни одного не видел или не знал, что видел. Он слышал про провокатора Татарова*, которого этой весной убили в Варшаве, но лично с ним никогда не встречался. Он знал товарищей, которые были знакомы с ним, и те, уже после разоблачения, отзывались о Татарове в таком духе, что, мол, милейший, интеллигентнейший человек, переводчик с польского, прекрасный организатор печати, никогда бы не подумали, что такая мерзость, такая грязь.

И всё-таки что-то было странно, что-то было не так в рассказе этой барышни — Анчар пока не мог понять, что, но шестым каким-то чувством улавливал, что что-то тут не клеится, что должно быть что-то ещё, чего Варя, возможно, не договаривает или до чего сама не догадалась.

Бросок

  — Какая вы, Варя, право, нетерпеливая! Сразу вам террор подавай! - усмехнулся Анчар. - Но это здорово. Давайте так сделаем. Вы свой адрес сообщите, а дальше мы сами с вами свяжемся, если необходимость возникнет. А на губернатора? Нет, это решительно не наши. Это эсдеки, во-первых, а во-вторых, это и не покушение было. Так, шуму навести, чтоб народ столпился и листовки разобрал. Ну, словом, если что - я на вас рассчитываю. А там - посмотрим. Договорились?

— А?… — опешила Варя. Видимо, она уже внутренне подготовилась, что сейчас ей вручат бомбу и скажут идти взрывать губернатора, и сейчас совсем растерялась, не понимая, чего ждать от этих странных молодых людей, кто это вообще такие. — Хорошо, договорились, конечно. я сообщу адрес… Пишите так: Варваре Дмитриевне Дмитриевой. А адрес — адрес Ильинская 46, — почему-то этот адрес барышня назвала со смущением, будто что-то неприличное сказала.

"А что в сущности держит меня с этими людьми?"
Продолжал размышлять Левин, стоя перед умывальником.
"Разве я им что-то должен? Я ведь интеллигенция, соль земли, гордость народа русского..."
Тут Володя понял, что хотя бы в силу происхождения, на гордость русского народа тянет разве что авансом... Хотя есть ведь Гоголь, Айвазовский, не наши, но тоже люди хорошие. Да и из наших есть ведь Левитан, Рубинштейн... Правда скажешь кому про них, что евреи, недовольные слушатели могут и морду набить, но ведь наши же, наши!
А чем Левин хуже?
Нет, конечно они великие, а он, Володя, просто говна кусок, но если рассудить трезво...
По правде сказать, пребывая под немалым впечатлением от всего происходящего, достаточно тяжело не то, что рассуждать трезво, а вообще рассуждать. Голова болит. Все словно в тумане, сейчас возносишь себя до небес, а спустя мгновение низвергаешь такими словами, каких ни от кого отродясь в свой адрес не слышал. Хочется чего-то, сам не знаешь чего, а раз не знаешь, значит бежать надо...
Бежать... Бежать!
"А может и не прощаться? Через ограду и поминай как знали. В Петербурге скажешь, мол, возникли закономерные опасения, главу ячейки арестовали, не было никакой возможности... Нет, чушь получится. С Душана ведь спросят, что у вас там, а он и расскажет... Хотя кто ему поверит, сербу поганому? Я ведь и с Александром Федоровичем знаком... Могу рассказать, мол, кого вы мне в попутчики дали? Всё по борделям ходил ваш Евтич, насилу его вытащил, но работать с ним не могу. Ах он вам напел что это он меня тащил?"
Левин хитро ухмыльнулся небольшому зеркалу, приглаживая волосы смоченной рукой.
Мы ведь еще повоюем. Еще посмотрим кто говно позорное, а кто соль земли...
Поймал собственный взгляд в отражении, такой весь маслянистый, забитый, с ехидцей, готовый укусить каждого, кто только сунется.

Стыдно стало.
Душан ведь ничего ему плохого не сделал. Даже наоборот нашел на улице, вытащил, выходил, привёз на дачу... А ты сейчас, Володя Левин, думаешь, как свои косяки на него повесить, чтобы только перед центром в белом пройтись?
Вчера умереть собирался за этого человека, с бомбой в руке, а сегодня уже мысленно кляузу на него строчишь. Так чего уж в центр, может сразу тогда к жандармам, с покаянной головой и ухмылкой до ушей? Вот такой же гаденькой улыбочкой, с какой сейчас смотрит тот, другой, незнакомый человек из зеркала.
Стыдно...
За всё стыдно. За нерешительность недавнюю в торговых рядах, когда прицепился к Шаховскому как хвост, да и позволил ему всё разруливать, а сам только кокаинчиком затарился. За то как глупо отправился в одиночку к шлюхам, как изливал им свою жизнь горькую, а потом одевался голый в переулке. За то как утопиться хотел. Как сейчас к барышне вышел в состоянии срамном.
За Дашу, за то, что позволил этой бабе так просто взять себя и переломить как тростиночку, а потом еще слезами по ней обливался...
Стыдно за всю свою гребаную жизнь.
Левин не знал, верит ли он в Бога.
Дедушка тот точно верил. Папа как-то рассказывал как старик-раввин говорил ему: "Иосиф, однажды тц предстанешь перед Богом. Что скажешь ему?"
И Володе как-то казалось, что ответ ему известен. Что расскажет он Господу о своей несчастной любви, о княжне, о женской жестокости... Но то, что в борделе выходило из него со слезами, как крик души, теперь казалось пошлым ребячеством. Ведь нельзя же Господу Богу сказать то, что некогда шлюхам говорил.
А что сказать тогда?
Сказать как некогда самому себе на диване, мол, червяк я? Но раз червяк, так червяку под землей выходит самое место.
Ни высокой любовью, ни самим собственным ничтожеством, ничем оправдаться нельзя, оставался один только стыд, фиговый листок, прикрывающий срам...
Стыдно.

Умывшись, Володя поспешно, но как-то машинально переоделся в чистое. Дрожащие пальцы с трудом справлялись с пуговицами. Ничего нет кроме стыда. Но ведь и стыд уйдет, как совесть блудницы, в первый раз смотрящей в пол, во второй на стену, а с третьего — прямо в глаза. Что тогда останется, когда даже стыда не будет? Совсем ничего?
Что вообще остается когда не остается ничего?

— Свобода.

Тихо ответил сам себе Левин. И улыбнулся сам пока не понимая чему.
Он ведь свободен. Свободен быть кем захочет, каким захочет.
"Дерьмо Владимир Лёвин?
Ну так нахер Владимира Лёвина.
Утонул в Волге, зараза этакая.
А я свободен, свободен быть кем захочу и кем пожелаю..."
Это была новая, свежая мысль, так что кем он хочет быть, этот новый, незнакомый пока никому включая себя самого, человек, пока не знал, даже не догадывался. А всё-таки одно знал точно — он не будет тем дерьмом, которое только что у умывальника рассуждало как лучше товарищей бросить чтобы себя самого получше выставить, которое шлюхам плакалось...
И это существо, от сердца оторванное, маленькое, холодное и склизкое, зашевелилось, потянулась тысячей лапок, тысячей обещаний любви княжны, страхами попасть в Долговую яму, страхами и жаждой смерти, всем тем, что еще вчера казалось совершенно необходимым, о чем можно было сказать только: "Это я" — Но всё это больше не нужно...
"И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои..."
По пути обратно, в комнату, Левину встретилось зеркало.
Он заглянул, заглянул в своё лицо, что-то одному ему известное пытаясь найти в знакомых чертах...
Застыл на мгновение. Это ведь оно, оно! Всё тщетно, нет ничего, жизни нет, смерть одна...
Нет.
Показалось.
Просто показалось...
Он выдохнул с облегчением и беззвучно рассмеялся.