Эсер без бомбы — не эсер | ходы игроков | Макар — Владивосток, 1905 год

12:23 30.10.1905 (ст. ст.)
Владивосток, Пекинская улица («Миллионка»)
+5 °С, солнечно

— Lai, lai, lai, kuai guolai! — встревоженно и пронзительно, как какая-то причудливая морская птица из здешних, орал, высовываясь из окна второго этажа и зазывно маша рукой, хозяин, по-китайски «лаобань», в длинном засаленном халате и круглой шапочке. Он, этот китаец, и наружностью походил на какую-то чудную птицу: весь сухой, с жёлтой, как пергаментной, кожей, впалыми щеками, тонкой тугой смоляной косой на затылке.

По узкой деревянной лестнице затопали, хлопнула дверь, и сквозь шелестящий наборный занавес в комнату вломились два молодых круглолицых, щекастых китайца в нелепых жёлтых ватниках и лопоухих мохнатых ушанках, такие же грязные и напуганные, как и лаобань. Макар не знал имени ни лаобаня, ни вошедших. Он лежал на протянутом вдоль стены лежаке, с ленивым любопытством наблюдал за суетой китайцев и вдыхал дым через длинную прямую трубочку вроде дудки с латунной чашечкой сверху, где при затяжке начинала мерцать красным горка недогоревшего опиумного пепла.

Хозяин торопливо захлопнул за вошедшими дверь и коротко взглянул в окно.
— Tusha! Xianzai zai shicheng da tusha kaishile! — запыхавшись, ловя воздух ртом, возбуждённо заговорил один из вошедших, показывая за дверь. — Eguo bingshi turan dao shicheng laile, ba shenme dou huihuaile! Houcuo tianjian! — отчаянно воскликнул он. — Li Dong xiansheng puzi wanquan meiyoule, ta shi na'er, shei dou bu zhidao!
— Zenme bu zhidao? — возмутился лаобань. — Ruguo ta xianzai bei e bingshi shasile, shei yao shi Shanghai yi jiu san wu de da duikangzhe? Shei, wo wen nimen?! Xianzai kuai paoqu zhaozhao ta!
Китайцы застыли в нерешительности. Сидящий на полу японец поморщился от громкого спора китайцев и откинул голову, прислонившись углом лба к стенке.
— Ni! — лаобань указал костлявым пальцем на одного. — Kuai paoqu ba! Kuai, kuai! — прикрикнул он. Китаец просительно оглянулся на товарища, но тот не вмешивался.
— Haode… — сквозь зубы процедил, наконец, он и нехотя вышел за дверь.
— Zhaobuliao dehua, jiu bu huilai ba! — повелительно крикнул вслед ему лаобань.

Стоило усилия вспомнить, что Макар не в Маньчжурии, что это полутёмное в солнечный полдень помещение, окутанное пластами сизого дыма, этот красный бумажный фонарик над входом, эти странные трубочки, эта металлическая пепельница в китайском стиле, грязные циновки на полу, миска с недоеденной едой и палочками, алтарчик с тусклым тёмно-золотым круглобоким идолом, эти голосящие китайцы, этот, наконец, в чёрный костюм со стоячим воротничком одетый молчаливый японец, рассевшийся, расставив ноги, в другом углу с опиумной трубкой в одной руке и шляпой в другой, — всё это происходит сейчас в России, пусть и на самом краю её.

Не то русский, не то китайский, но больше солдатский город, пьяно мечущийся в вокзальной суматохе, — таким Макару Ильичу представился Владивосток в октябре 1905 года. Целая армия — разбитая под Мукденом, пленённая в Порт-Артуре, просидевшая во Владивостоке всю войну — скопилась сейчас в городе, ожидая отправки на запад. А отправляли мало, а поезда уходили редко, и мрачно судачили между собой солдаты, что это нарочно так устроили, чтобы хлынувшая с востока волна не взбаламутила Россию, не поставила её на дыбы. И огромная проигравшая все сражения армия торчала во Владивостоке.

И сначала было тихо: вполголоса ворчали крепостные строители, что им не платят жалованья, вполголоса ворчали солдаты, что их не увольняют в запас. Хмурыми толпами разгружались с японских пароходов полные горькой гордости порт-артурские пленные. Сплёвывали, но повиновались ещё нижние чины запрету ходить по южной стороне Светланской улицы. Мимо уцелевших в Цусиме броненосцев сновали корейские сампаны с перепончатыми парусами, выгружая по ночам с бортов всё то, что с утра оказывалось на китайском рынке, а к вечеру выпивалось и выкуривалось. Глухо зрело, копилось недовольство под шинелями, чтобы, наконец, выплеснуться дикой радостью, когда двадцать первого числа до города дошли известия о царском манифесте.

— Laoban… — тихо подал голос сидящий на циновках молодой китаец, подозрительно оглядывая Макара. — Naxie, — он обвёл взглядом Макара и японца, — shi shei?
— Neige bu zhidao, — указал лаобань пальцем на Макара, — neige shi Riben ren, — указал он на японца. — Mei guanxi ta.
Молодой китаец потянулся к ноге японца.
— Bu yao, bu yao mo ta, — шёпотом одёрнул его лаобань. — Bie chufan, rang ta shuijiao.
Молодой китаец поднялся и, скрипя половицами, подошёл к окну, приоткрыл створки, впуская в накуренную комнату холодный, щёлоком отдающий воздух, и выглянул, длинно вытягивая шею.
— Shenme? — вполголоса спросил лаобань.
— Mei shenme, — отрицательно покачал головой тот.

Да, 21-го числа всё изменилось, будто наконец сорвало какую-то державшую всё невидимую гайку. «Царь волю дал!» — взревела, загудела упившаяся маньчжурской ханкой серая солдатская масса, потекла по улицам в бесконечном митинге, оставляя после себя разбитые витрины и заплёванные тротуары. В страшном солдатском карнавале закружился Владивосток. Дикие, первобытные костры заполыхали среди ночи на привокзальной площади. Строители укреплений принимали резолюции о немедленной выдаче жалованья. Солдаты принимали резолюции о немедленном увольнении в запас. Себе на уме, настороженно поглядывая по сторонам, проезжали по улицам уссурийские казаки в лохматых папахах. Не видавшие моря деревенские парни в шинелях жарили трепангов на пляжах. Офицеры растерянно делали вид, что кем-то ещё командуют. Им перестали отдавать честь. Горожане заколачивались, ожидая погромов. Кто мог, укрывался на стоящих на рейде пароходах. По ночам в городе стреляли. Перед рассветом по туманным улицам сомнамбулически бродили подозрительные типы с Георгиями на груди. В объятьях полупьяных женщин гибли моряки. Город жил наэлектризованным ожиданием беды. Китайские притоны на Миллионке делали недельную выручку в день.

Миллионка, китайский квартал в центре Владивостока, была местом тесным, грязным и жутким. Здесь помещались многочисленные прачечные, подпольные винокурни, где в подземных чанах гнали гаоляновую ханку, подпольные же кабаки, где китайские грузчики хлебали подогретое сивушное пойло из блюдец, бордели с нанайками и кореянками, игорные дома и опиумные курильни, вроде как эта — во дворе-колодце за грязной подворотней Пекинской улицы, с деревянными лестницами на вторые этажи, с куском неба, закрытым десятками простыней на протянутых от стены к стене верёвках, с открытой подвальной дверью прачечной, откуда клубами валил густой щелочной пар. Макар Ильич не знал названия этой курильни — оно было написано иероглифами. Но он умел объясниться с хозяином — тот знал по-русски три слова, а Макар — два по-китайски: лаобань, я пьянь!

— Yapian, yapian колошо, диссь, диссь капеек, guolai ba, zuo zhe'er! — угодливо закланялся лаобань, провожая Макара к лежаку, взял монету, насыпал в трубку самого дешёвого опиума — недогоревший пепел, оставшийся от других курильщиков. Такой, Макар видел, курили рикши в Харбине, а теперь вот русские солдаты во Владивостоке. Курить такой опиум по второму кругу было всё равно что заваривать спитый чай — не то, что свежая заварка, но можно и такой пить. Курить такой опиум нужно было долго, чтобы как следует проняло, но зато и стоил он десять копеек, так что можно было брать трубку за трубкой.

И вот Макар курил. Сизый дым пускал. Вот уже третью докуренную трубочку выбил в металлическую пепельницу, простоватую такую, но не без изюминки – сидит старик на краешке её, традиционный такой китайский рыбак, всё как надо. Штаны закатал высоко, опустив прямо в пепельницу босые ноги, а в руках держит тонкую удочку. Вот и получается, что ловит этот дедок неудачливый серый опиумный пепел, ссохшиеся плевки, тыквенную шелуху, всякую погань.

Прямо как мы. Мы сидим терпеливо у реки жизни, надеясь, что однажды принесет нам удача вкусную рыбешку – мы её, значит, подсечем, выловим, оглушим, бабу свою накормим, семью целую, да и самим нам будет почёт – ишь, какой умелец! А на деле попадается нам поганый мусор, а река грязная, больше болото ртутное напоминает – пепел на поверхности, смрадный дым кругом, ни счастья у тебя, ни бабы нормальной, ни семьи.

Так и живём всю жизнь. Крутимся всё время, мотаемся куда-то. Суета-маета какая-то в голове, тело сушит, старит тебя время, а что в конце? Да оглянись, посмотри ты наконец, что ничего же не меняется! Этих обезьян не переучить, и не думай даже. И не только этих – ведь там, дома, в России тоже свои обезьяны есть, и даже хуже – те обезьяны еще теперь и вообразили, что у них свободы есть, права, равенство! Брехня же. Нету у них ничего, кроме ошейников и намордников, цепей растреклятых.

Поражение.
Горечь его сивушной кислятиной залегает в душах людей, к ней причастной. Когда ты командуешь армией, вся тяжесть ответственности падает на твои плечи железобетонным грузом, и кто-то под ним ломается сразу, а кто-то стоически терпит, зубами скрежеща.
А что же солдатня?
Что мог поделать я, когда они рубили нас на всех фронтах? Что я мог, сидя у мортиры и глядя в прицел, когда чья-то глупость и недосмотр или, быть может, банальная ошибка мешала мне выполнять мой долг? Что я должен был делать, когда заряжающий как подкошенный упал навзничь, и дырявый бушлат его на спине в мгновение ока пропитался кровью и стал от неё бордовый, как вино?
Как забыть этот грохот и визг стали? Как прогнать это эхо из моих ушей?
Разве это моя вина? Разве может муравей винить себя в том, что в его муравейник вступила нога человека?

Дрожь не унялась до сих пор. Взор темно-карих глаз падает на левую руку, пораженную тремором.
- Едрить.. - тихонько ругается, положив ладонь на горлышко солдатской фляги, свисающей с поясного ремня и сжав металл крышки так, чтоб побелели костяшки пальцев - чтобы унять эту проклятущую дрожь. Что с тобой? Неужто смерть, всецело правя в этом чужом, заполоненном желтыми мордами краю, вселила в твою душонку этот липкий приставучий страх?

И спрятаться от него за занавеской, в удушливом сизом опиумном смоге, уйдя ото всех и вся в самоволку - разве это выход? А?

Сидит скособоченный бомбардир, небритый и вяленый, глядя пустыми глазами исподлобья на лопочущих на своём китайцев. Скашивает взор на трубку, торчащую из-под его носа. Вытряхивает пепел и застывает, глядя в растерянности на фигурку китайца, макающего ноги в шелуху и бутор.
Поначалу заторможенно-задумчив, но чуть погодя - осклабился. И представилось ему в ватной горячке опиумного бреда, что где-то там, будто бы во сне, сидит кто-то другой - но как будто бы он сам, но по-другому одетый и даже мыслящий как-то не так - сидит и смотрит в озерцо этого китайца, как в зеркало. И размышляет будто бы о чем-то своём, но точно так, как мыслит он сам. И вроде бы сама мысль та, тяжелая и неповоротливая, громоздка, как десятитонная бетонная плита. И вроде бы понятно, что всё это глупости.
Но если допустить и предположить..
Смотрит в озеро грязи Макар, грустно и как-то даже задумчиво.

Пепел стынет хлопьями серыми на дне ртутного озера. Там, в другом мире, всё по-другому. Там люди живут красиво. Там лазурь и янтарь, в волосах - золото, изумруды бус, платье красотки кроваво-винное.
Как тот Алёшин бушлат.

Нет!
Наша кровь не зря бежала по улицам Мукдена. Не зря мы ехали к черту на кулички, чтобы потом, несолоно хлебавши, униженные и оскорбленные, уйти обратно!
Насыров на всю жизнь вперёд наглотался пыли и нажрался отвратных харчей. Ему опротивела солдатская жизнь, полная лишений и тягомотного ожидания приказа, когда безусый офицер, нахальная рожа, даёт команду, решая - идёшь ты голову свою положить на алтарь чужой победы сейчас или чуток опосля!
Довольно.

Он понял, что дрожь унялась, когда ощутил, что рука его нащупала рукоятку финского ножа. Он обнимал ладонь, ласково к ней прижимаясь. Кажется, китайцы поняли, что он задумал - неужто я сказал это вслух?
Интересно, лаобань действительно совсем не понимает ни слова по-русски?
Или он просто притворяется, на самом деле шпионя на офицерье, чтоб сдавать нарушивших субординацию и приказ? И что потом? Гауптвахта? Лагеря?
Или он с этими? - сощурились глаза, затуманенные опиумным угаром, превратились в злобные щелочки, с подозрением взор, горящий как лучина во мраке, резво сдвинулся прямо на японца-в-костюме.
Им всё еще мало? Им не хватило нашего позора?
Им нужно втоптать нас всех в землю, и только тогда они успокоятся? Жадные, злобные узкоглазые.. - затрепетало что-то, заклокотало в груди.
Пришло осознание.
- Я ТЕБЯ ВИДЕЛ! - взревел Макар, опираясь локтем на лежак и поднимаясь - резко, так, что в голове будто бы взорвался снаряд, - ТЫ БЫЛ ТАМ! БЫЛ ТАМ! - выпучил глаза бешено, выхватив финку из ножен.
Нет дрожи в руке. Нет больше страха винной крови. Страха смерти. Есть только чувство неприкаянной попранной и ущемленной гордости.
И желание сделать хоть что-то. Хотя бы и пролить чуточку чьей-нибудь крови.

Пока Макар готовил нож для обороны от восставшей из могилы нечисти, китайцы как ни в чём не бывало перекрикивались, беспокоясь по какому-то иному нежели помешательство собственных клиентов поводу.

Макар даже не сразу поймал себя на мысли, что понимает целые слова и словосочетания в потоке обычной китайской тарабарщины:

ー Ni renwei Li Dong cansheng le ma?
(Не живей Ли Дуна шельмы, да?) — тревожным полушёпотом обратился молодой китаец к лаобаню. Тот, подумав, ответил:
ー Bu yao guanxi ba, Li Dong bu chansheng dehua, yige shijian beilun yao chuxian, women dou bu keneng cunzai
(Боюсь я сильно, Ли Дуну же не дохуя, и где же белым нас ждать часами? Вот открой в стене окно и полезай!)

Фраза могла показаться чушью, но в следующий миг парень действительно отодвинул лакированную панель в стенке, за которой открылась какая-то полость, и начал копаться внутри.

Смугловатый же и жилистый посетитель опиумной, ещё мгновение назад казавшийся вполне мёртвым (не живее чем тогда, под Мукденом!) ー открыл глаза и то ли всхрапнул, то ли всплакнул. Сфокусировал взгляд на Макаре и вдруг отметил с грустью, горестно взмахнув своей трубкой и вдруг из мёртвого тела превратившись в едва ли не живейшего мыслителя:

- Gunjin-ni niramareru shikaku nai!
(Наградили немудрёным шлаком, нах!)

Непривычный уху Макара говор удивительным образом сложил протяжные звуки в понятные и знакомые слова. Ну ясно же всё, ну конечно китайцы эти и японцу-то этому поди тоже дерьмо какое-то подсыпали, барыги проклятые. Даром что один разрез глаз, а нагреться всяк азиат и на маме родной может! Ничего святого!

Молодой китаец, уже закрывший стенную панель, заметил недовольство клиента и быстро спросил лаобаня:
ーLaoban, ta shi shenme yisi?
(Лаобань, тот шельмец взвился?!)

И вновь из в этот раз резких и диковинных звуков получилась более-менее стройная фраза.
Да и действительно, успокаиваться-то японец и не собирался.

ー Warui-no wa koitsura dayo! Zubari shyounin dayo! Mou kono kuso-mayaku-da!　
(Воруй, не воюй, кота шкуру даю! Зуб и штаны даю! Ну-ка косому як я дам!)

Если начинал он говорить ещё по-прежнему грустно, с тоскливым придыханием, то вот заканчивал уже чуть ли не слюной брызжа. Стоило ему вдруг на малороссийский перейти, как всё, жилы вздулись, кулак хрустнул! Надоела война пуще горькой редьки, ясно всё, понятно и знакомо. Может и правда лучше уж воровать да делиться, чем кровь в Маньчжурии лить?

Курительная трубочка вырвалась из выписывавшей в воздухе кренделя руки и полетела прямо в молодого китайца. Тот обиженно взвыл, обращаясь к лаобаню:

ー Ba ta nianzou ba, ba ta nianchu men'r ta!
(Батяня, он же баба, что няньчимся-то?!)

Бабой, конечно, японца назвать было нельзя ー да, низковат, но и не тщедушен, словно барышня какая-то. И кто тут ещё укурился?

Лаобань (надо же, отец этому сопляку, получается), поколебавшись, кивнул и махнул рукой на дверь. Тут же к японцу подскочили двое младших китайцев сразу, заломали, закрутили, но и сын Империи Восходящего Солнца сдаваться не желал.

- Hanase kora! Sawannayo! Itetete! Oi, tasukete-kureyo gunjin!
(Хана, сука, ряя! Сам я вас взъёб! А-тя-тя-тя! Эй, ты, сука, ты, курва, грузин!)

В процессе борьбы он поглядывал призывно и чуть ли не с мольбой на Макара, а сам брыкался и дёргался, опрокидывая столик и разбрасывая повсюду пепел. Вряд ли, конечно, в крови его китайца-противника текла грузинская кровь, но ненависть и тревога в голосе японца звучали неподдельные.

Нож не дрожит - как стальной сверкающий перст, блеснув на мгновение в распаренном и душном воздухе полосой, застывает на уровне груди, острием в сторону китайской диаспоры.
- Что же вы, суки, удумали, а? Что же вы военного чина, без суда и следствия, да голыми руками взять удумали?
В два длинных шага-прыжка Макар максимально сократил дистанцию до Лаобаня-батяни, который наблюдал за избиением японца, схватив свободной рукой владельца заведения за грудки, а финку к самому его горлу резко поднёс, будто бы намереваясь его как барана обескровить - в один миг.
Глаза красные горят злобой, слюны тягучая капля на пересохшей губе.
- И кто тут шельма, а? Сначала его, потом меня?

Природная ловкость Макара вкупе с его боевым опытом не сразу перевесили чашу весов скорости лаобаня, хоть и отвлечённого наблюдением за вышвыриванием дебошира-японца из заведения, но, в отличии от Макара, опиумом свой разум не травившего. Однако, именно эта укуренность артиллериста и спутала карты ー китаец просто не успел разобраться, что именно собирается сделать второй его клиент и куда кинуться, к нему, к его помощничкам или и вовсе к выходу из помещения. Только и успел он, что кинуть клич о помощи, попятиться (не дальше стенки, впрочем) и от волнения запутаться в халате, так что одна рука даже в его складках или кармане и осталась.

Звуки возни сбоку изменились ー один из младших китайцев обернулся на Макара, но поздновато: Макар уже держал нож приставленным к шее лаобаня. Впрочем, теперь он больше ничего кроме сосредоточенного китайского лица с сузившимися почти до чёрточек глаз и не видел.

Дернул в сторону китайца, нож - к горлу, а сам за спину шагнул, руку, в кармане запутавшуюся, выкрутив на излом.
- Стоять, суки! - заревел, плюясь, Макар Ильич, пырясь злобно на маленьких желтолицых вертлявых демонов, - иначе бате вашему не сносить башки!
И вдавил больно лезвие в нежную влажную кожу шеи.
- Отпускайте бедолагу! Ну! - и в ухо Лаобаню зашипел, - давай-давай! На свойском поясни!

Верная мысль пришла вовремя ー один из помощников лаобаня (уж не сынок ли? Нет, вроде второй) как раз надвигался на Макара с целью сграбастать сзади, но стоило тому переместиться за спину своему заложнику и повернуться лицом к остальным противникам, как все планы китайских наступлений оказались сорваны. Вот только японский "союзник" про такие успехи Макара был ни сном ни духом, и в схватке один на один, похоже, весы фортуны начали склоняться в его сторону... ведь и с противником ему повезло ー совсем молодой китаец, практически ребёнок, подросток, наверно на ролях служки здесь, ходя подай-принеси.

Зажал руку китайца, загнул запястье до хруста. Лаобань взвизгнул, пальцы желтые разжались, полоска стали звякнула об дощатый пол. Нож! Хотел меня прирезать, сукин кот!
- А-тя-тя-тя-тя-тя! - предостерегающе поведя лезвием финки по шее местного шефа запричитал Макар, сощурив глаза, превратив их в зоркие щелочки.
- Не спеши, успеете еще, - и не услышал будто бы, как кто-то вошел в комнату. Или услышал, но просто не успел сообразить? Или услышал и понял, что третье лицо здесь и, может быть, про себя подумал, что, дескать, вот оно - решение!
Сейчас он подойдет откуда-то сбоку, поднимет руку с револьвером и пустит пулю в весок обезумевшему бомбардиру, угрожающему расправой безобидному китайцу, командиру курильни.
И бомбардир, кровью с мозгами брызнув на стену и пол, мигом успокоится и будет ему поделом.
Может и об этом подумал. Кто знает?
Глазами повел в сторону мягкого и ненавязчивого шума.

Сзади не крался очередной косоглазый бандит, ожидаемый почему-то всенепременно с зажатым в зубах ножом и чем-то поувесистей в обеих руках, нет, реальности до шуток одурманенного разума далеко. Макар увидел позади себя... маленькую девочку лет восьми-девяти, в мешковатых штанах и потёртой красной рубашонке. В руках она держала подзорную трубу, да не то что бы таким хватом, будто бы бить собралась Макара сзади по темечку, а так, просто держала себе неосознанно, словно забыла, зачем и куда несла. Забудешь тут. Забылся невольно и Макар, отвлекшись к тому же на нараставший с улицы шум. Треск, крики, что такое?

Лаобань внезапно рванулся из объятий Макара, да так сильно и резко, что у бомбардира не вышло его удержать. Шаг назад, нож вперёд ー не успел по шее полоснуть, так хоть сейчас подстраховаться... Нет, сразу не полезли.

Китаец-сынок быстро спрятал выдернутого из плена батяню себе за спину и замахал крест-накрест на Макара железной пепельницей, той, что стояла на длинной ножке у одного из стульев, так, что пепел из неё чуть было самому же ему в глаза не попал, но в итоге лишь по всей комнате рассеялся.

Дравшийся тем временем с японцем мальчик-служка каким-то образом сумел раскрутить своего противника и едва ли не перекинуть его через себя... хотя, конечно, у того скорее всего у самого ноги заплелись от опиума, а может и не его к дверям швырнули, а сам он подростка тщедушного, на пути к выходу стоявшего, в сторону оттолкнул... да только далеко не ушёл.

Выстрел с улицы! С визгом клюнула японца в грудь разбившая окно пуля ー ровно в то самое место попав, в котором уже была запомнившаяся Макару по Мукдену дыра. Японец рухнул на пол, неловко придавив своим телом собственные же сложившиеся в коленях ноги.

Китайцы испуганно вздрогнули при выстреле и переглянулись. А через крошащееся осколками окно пробивались внутрь опиумной всё новые и новые звуки сходящего с ума мира: многоголосый ор, новые выстрелы и приглушенные хлопки-взрывы маленьких окопных "бомбочек", лязг железа и визг рассекающего воздух кнута, а на фоне всего ー страстный утробный рёв невероятного чудовища-левиафана, и поди-разбери, что во всём том настоящее, а что лишь эхо опиумного дурмана.

Одно было ясно: шальная пуля оказалась настоящей, а японец-мертвец так и остался мертвецом.

Девочка.
Маленькая азиатская душа. Китаяночка в красной рубашке. Безобидная. Крошечная. С подзорной трубой в хрупких, как тот фарфор, руках. Откуда и почему? Словно ангел.

Опустилась рука, что нож держала крепко, словно её обрубили. Плетью повисла. И будто в глаз попало что-то на один-единственный миг - зажгло нестерпимо.
Захотелось заплакать. На пол осесть от горечи этой и от обиды на злобный мир, который рождает чудовищ из таких чудесных цветов, превращает их в монстров, а после - затаптывает в пыль и грязь и выращивает из них траву и деревья.
Разве это справедливо?

ХРЯСЬ! - стекло хрупнуло, японец вырвавшийся - тот, который был мёртв! Теперь Макар увидел, как он умер, и всё закольцевалось, и картина вдруг стала цельной. Падает он, неловко и как-то оторопев, и в глазах у него - тоска, будто бы он знал, что так всё и будет, и от этого ему обиднее всего.

Макар, не моргнув и глазом, вырывается наружу: и ему теперь уже глубоко плевать на китайцев и на мертвого японца. Там, на улицах, кипит какая-то свирепая, пока еще непонятная борьба, в которой ему суждено поучаствовать. Борьба, в которой ему есть что открыть и кого поискать.
Он потерял себя в этой грязной, суровой и бессмысленной бойне. В голове горячей, требующей чужой крови - сквозняком студеным мысль отрезвляющая: "Я воздам им всем по заслугам! Тем, кто виновен в этих бессмысленных смертях! Клин клином!"

Китайцы уловили что-то в глазах Макара, в поникшей его голове, в усталом движении плеч, словно сбрасывающих с себя тяжёлую, как после дня в дозоре, шинель. Никакой схватки не произошло. Отшатнулся парень с пепельницей-дубинкой, положил ему руку на плечо лаобань ー свободной оказалась вдруг дорога до дверей наружу, даже мёртвый японец не подумал вцепиться в ботинок переступавшего через него Макара, да и как бы он такое провернул, будучи давно мёртвым?

Снаружи в воздухе крепнул запах беды, как накануне провороненного шторма, что только что был ещё на горизонте, но уже через пять минут будет выть над самой головой, хлестать песком по лицу и шатать бульварные деревья вокруг. Срикошетившая только что в дверь шальная пуля ー как одинокая молния в поле, но дальше катится и катится от горизонта на колёсах грома и ветра самый настоящий шторм.

Макар откинул коротко шелестнувший наборный занавес и вышел на холодный воздух, под закрытое колышущимися простынями небо, на скрипучую серую лестницу, круто уходящую во двор. Дверь подвальной прачечной была глухо закрыта, пуст был и двор. Пошатнувшись, Макар скатился по лестнице и, по пути упершись рукой о кирпичную стену, прошёл через подворотню на Пекинскую.


Сейчас не было в ней ничего от живой, но до времени спокойной как щербатая ухмылка сытого хунхуза торговой улицы. Суматошными рваными рывками катилась по испачканной кровью и брошенными вещами земле многоголосая неуправляемая толпа, объединённая лишь звериной яростью расхристанных солдатских шинелей и слепой жаждой справедливости.

Глухие, слышные лишь на фоне сознания шорохи из подворотни ー спешат укрыться под полом или в потайных комнатах и хитрые дельцы, не гнушавшиеся нажиться на чужом недовольстве, и простые мирные жители злачного района.
Громкие, заполняющие весь разум звуки погрома впереди ー бунтуют обезумевшие ласточки злой весны, стремясь поглотить пожаром и осень, и зиму, и горе поражения, и страх смирения.

Ближайшие к Макару погромщики задорно и призывно замахали руками, явно признав брата-солдата. Всего трое их, один даже без винтовки, зато с пустым мешком за спиной, блестят его голодные глаза.

Вот-вот посыпятся градом вопросы или предложения, и кто-то неизменно обратит внимание именно на эту подворотню сбоку. А не эти трое, так следующие за ними, толпа слишком большая, на всю Миллионку, и не всё ли равно, кто именно сорвёт со стены занавеску, обнажая потайной ход, кто именно бросит бомбочку в люк под ковром одной лишь забавы ради? И если не на эту подворотню направить взор пылающий, то на какую?

Там дальше по улице люди хотя бы могли успеть уйти.
У них было больше времени.

Бежит многоголосая толпа, рвёт и мечет - а что Макар?
Вырвался из опиумного плена, хлебнул воздуха с запахом гари открытым ртом, с остервенением, словно утопающий, что вынырнул из пучины и судорожно вздохнул - и, спустившись по лестнице чуть ли не кубарем, влетел в эту толпу, не зная толком, чего ищет и отчего бежит.
Кажется, у него просто сломалось что-то внутри, и он уже не был уверен в том, что он Макар Ильич, и что он бомбардир, и потерял он друга, и далеко не одного, а великое множество. И теперь, глядя на этот грязный сумбурный человекопоток, он, будучи животным крайне социальным, ударился в него - так собака бросается в падаль, едва её чуя, - инстинктивно и свирепо, даже не заметив солдат, которые окрикнули его и хотели, было, что-то у него спросить.
Он как бы на бегу ответил, махнув рукой:
"Там японца убили!" - и пошёл, и даже не пошёл, а побежал, как бы и не зная даже, куда и зачем.
Кулаки его были сжаты, белели мослатые костяшки пальцев, а в глазах кипела какая-то ядовитая тоска. Он искал того, кто исковеркал судьбу - не только Макаровскую, но и всей России - той, которую они заслужили и теперь уже, наверное, окончательно потеряли.

О, как же он ошибался! Но не всегда ли так - оглядываясь назад, понимаешь, как глупо и беспечно, но неизбежно было то, что было?

Макар, спотыкаясь, бежал по неудобной, неровной мостовой Пекинской улицы: ноги подвёртывались, попадая на гладкие скосы булыжников, взмахивал сжатыми в кулак руками, удерживая равновесие, и остановился перевести дыхание у круглой афишной тумбы.

Упершись в рваный шершавый плакат пятернёй, сквозь переливчатый опиумный морок Макар Ильич с отстранённой тоской наблюдал, как улица постепенно заполняется безумцами, выполняющими неведомые действия. В паре шагов от тумбы остановился солдат в разодранной на горле гимнастёрке, высоко поднял винтовку с примкнутым штыком и оглушающе палил раз за разом, переводя прицел с одного окна на другое, и хрустальным дождём сыпались осколки на мостовую. По другой стороне улицы, прочь от набегающей толпы, пригибаясь и придерживая фуражку на голове, по-заячьи пробежал офицер в расстёгнутой шинели. Двое солдат вытащили из покинутой китайской лавки деревянный ящик, уселись на крыльцо, брали из ящика апельсины и, брызжа соком, рвали зубами корку. Напротив прислонившегося к тумбе Макара остановился матрос с бутылкой в руке, с белобрысой рожей потасканного херувимчика, безумно выкатил глаза, таращась на Макара, и надсаженным фальцетом заорал:

— Цусима! Цусима! Цусима-херосима! Цусима-херосима! — и, широко размахнувшись, запустил бутылку в застеклённую дверь табачной лавки, а где-то вдали уже толпой вытаскивали из подворотни надрывно верещавщего лаобаня.

Пошатываясь, натыкаясь на снующие фигуры, Макар вышел на перекрёсток и свернул на широкую улицу, круто спускающуюся к сверкающему, будто нависающему выше земли морю. С одной стороны вразнобой стреляли, отгоняя казачий патруль, с другой — громили магазин тканей, и со странным изумлением остановился в толпе прочих Макар, наблюдая, как из выломанного окна второго этажа, по пояс высунувшись, солдат размахивает прицепленным на палку широким отрезом чёрной материи. В странном круговороте Макара Ильича понесло дальше, от одного разграбляемого магазина к другому, а дальше — к канцелярии тюрьмы, куда повалила толпа в поисках неизвестно куда смывшегося офицерья.

Канцелярия, куда незнакомая с городом толпа прибыла, оказалась не тюремной, а Хабаровского пехотного полка, офицеров там не обнаружили, и со злости повыбрасывали бумаги из окон, расколошматили там всё и уселись было отдыхать — но кто-то нашёл в подвале бочку керосина, и с оголтелой яростью все принялись разливать керосин по вёдрам, расплёскивать по стенам, по полу, и едва успел Макар Ильич с другими выскочить из уже запылавшего здания. Первобытно ревела рассевшаяся на дворе, облепившая яблони и каменный забор толпа, наблюдая, как проваливаются деревянные перекрытия канцелярии и, разбрасывая искры, вырывается косматое пламя из окон.

Вечер Макар встретил в разгромленном зале ресторана «Одесса», где, сдвинув столы и верхом усевшись на венские стулья, незнакомая солдатня по-гуннски пировала среди сдёрнутых скатертей и разбитых зеркал. Макар вместе с ними хлестал из горла французское красное вино, заедая жареной килькой и эклерами, уже в темноте повалил вместе с толпой на пылающую кострами улицу, где уже выросло подобие баррикады, и вместе со всеми стрелял из найденного где-то карабина, целясь в сизую ночную пустоту.

Он проснулся от оглушающего протяжного гудка, ощутил пронизывающий до костей холод, онемение подвёрнутой под туловище руки, сухость во рту и тупую головную боль. Макар Ильич лежал на ледяной каменной плите причала, у самого края, рядом с матово блестящей, покрытой мелкой росой чугунной тумбой-кнехтом, обмотанной толстым швартовочным канатом. В стеклянном морском воздухе ярко светило солнце, гулял холодный ветер, пробираясь под зябко подвёрнутую шинель. В паре аршинов снизу, под облепленной ракушками и водорослями мокрой причальной стенкой мерно плескалась замусоренная маслянистая вода.

И когда Макар Ильич поднял взгляд от воды, он увидел перед собой чёрную железную поверхность с линией заклёпок и в середине — блестящий начищенной медью круглый иллюминатор. По сходням с парохода бойко сбегали солдаты с винтовками — не вчерашний оголтелый сброд, а трезвые, свежие, слушающиеся резких команд фельдфебеля. Солдаты сбегали и выстраивались в шеренгу у сходней, а Макар Ильич всё как завороженный глядел на борт парохода, на котором, переливаясь, дрожала световая рябь.

Пароход, на котором Макару Ильичу довелось совершить поездку летом следующего года, выглядел совсем иначе, отличаясь всем тем, чем отличаются скромные речные пароходы от величественных морских, однако по совпадению носил то же название — «Царь».