Одиннадцать | ходы игроков | Джеймс VS Лэнс – 1/15.01.2009

2009 год, 15 января, Англия, Лондон.

Это было безбожно серое, скучное и холодное утро. Сухое, как скрипящие кости 80-ти летнего старикана. Утро ничем не примечательное кроме того факта, что его тусклое, серое полотно в скором времени забрызгает алая, густая субстанция, имеющая солоноватый привкус ржавчины.
Холодный асфальт свистел под шинами спешащих автомобилей. И как им было не спешить в это скучное, серое и безбожное утро четверга? Люди всегда находили разные интересные и не очень предметы, чтобы взвалить эту тяжесть на свою голову и плечи. Люди любили проблемы, они любили ныть и жаловаться, встречаясь друг с другом под цветастыми навесами кафешек в обеденных перерывах. Они любили изливать друг на друга вопросы, связанные с понижением зарплаты, разводами и тем, что их маленькая дочь оказалась шлюхой и залетела от местного бандита с голубым ирокезом. Люди любили, когда их жалели, и поэтому гордились своими проблемами так, словно это был их личный табель достижений. «У тебя вчера собаку сбили? Пф! Подумаешь, а у меня вчера нашли раковую опухоль размером с фингал дяди Кроулла». Такими были эти люди в своих автомобилях, мчащихся на работу.
Маленький рыжий котенок перебежал дорогу Этон-авеню и направился на Феллоус-роуд. Его короткая шерсть была всклоченной, а в некоторых местах можно было заметить грязные, налипшие комья. Большие, пузыристые и желто-зеленые глаза заливал тепло-янтарный гной. Синий форд, в котором находилась семья Фридфилд, затормозил на светофоре, и юная мисс Фридфилд высунулась в окно, наблюдая за тем, как рыжий котенок перебегает через двор помятого домика и устремляется вглубь мертвого, зимнего сада. На какую-то долю секунды девочке показалось, что за котенком вьется едва уловимый, розовато-алый шлейф. Но в этот момент красный глаз светофора мигнул, перешел в лимонный, а затем и в зеленый, и мама поспешно вдавила педаль газа, зная, что не успеет отвезти детей в школу вовремя.
Рыжий котенок, кончик хвоста которого был белым, как и ободок вокруг лапок, проскочил мимо свалки мусора, где можно было наблюдать абсолютно любой хлам – от мягкого мишки Тедди, выброшенного матерью малыша Ричарда, до письменного стола мистера Чарльза, который недавно купил новый, добротный, дубовый. Эта маленькая, оранжевая молния, пролетающая по улицам города, была чем-то уникальным и выделяющимся на фоне общей серости и скуки. Может, потому что в Лондоне дикие, беспризорные животные были такой же редкостью, как и бегающие по улицам кенгуру. А может потому, что пусть и грязный, но солнечно-теплый цвет шерстки пушистого малыша освещал сумрачные улицы города везде, где он проносился.
На задний двор своего дома вышла старая миссис Лорен. Она собиралась потратить целых двадцать минут на то, чтобы добраться до своего почтового ящика, в который еще вчера утром должны были впихнуть замызганное письмо с рецептом. Она очень ждала это письмо, потому как боли в ногах становились все невыносимее, а нужные таблетки без рецепта она получить не могла. Увы, миссис Лорен не знала, что доктор Ривьера, который обещал ей выслать рецепт, сейчас сам очень нуждается в лекарствах от боли и лежит в больнице с ножевым ранением, чудом не задевшим его правое легкое. Миссис Лорен, кряхтя и попыхивая, словно старый, ржавый, паровой механизм, прошла уже почти треть своего нелегкого пути до почтового ящика, когда мимо нее пронесся маленький рыжий котенок. Она с удивлением посмотрела ему вслед, и на какой-то короткий момент старушке показалось, что у котенка розовато-алая, текущая и будто живая тень. Но что еще можно ожидать от пожилого человека, забывшего свои очки дома на трюмо?
Маленький рыжий котенок пробежал через Кинг-Генрис-роуд и очутился на Эллиотт сквер. Здесь расположилась большая, развесистая липа, ветки которой спускались почти до самой промерзшей, холодной земли. Неподалеку от этой липы находилась маленькая ямка, наполненная до краев буровато-металлическим льдом. В этой ямке, на льду, сидел шестилетний Билл Нортман. Билла сегодня выпустили погулять с одним условием – чтобы его закутанную в коричневую, кроличью шубку фигуру могла видеть с окна мать каждые десять минут. Билл был очень доволен тем, что его уже считают достаточно взрослым, чтобы отпустить одного играть на улицу. Он не знал, что сегодняшний ранний телефонный звонок принес с собой ужасную новость – умер дедушка Билла. И чтобы маленький мальчик не стал случайным свидетелем плача, криков и рыданий всей семьи Нортманов, его выпустили на улицу. Нечего ребенку знать, что такое смерть в таком раннем возрасте. Ведь правда же?
Билл как раз пытался сделать то самое красивое, фигурное движение, которое делают ледяные балерины, когда ему под ноги кинулся рыжий, облезлый комок. Потеряв равновесие, Билл шлепнулся на твердый лед своей попой и испуганно уставился на котенка. Он как раз собирался заплакать, потому как его заднее место очень и очень болело, когда рыжий, лохматый зверек сделал несколько неуверенных шагов в его сторону. Заполненные гноем глаза мигнули, а пасть раздвинулась в улыбке. Билл готов был поспорить на все свои игрушки, что котенок улыбается так же, как и его воспитательница в детском садике. Задумавшись об этом, маленький мистер Нортман даже забыл заплакать и в этот момент рыжий клочок шерсти вонзился когтями в его горло. Булькающий крик застыл в груди Билли, который вдруг ощутил боль куда большую, чем боль в его маленькой заднице. Карие глаза мальчика закатились, алая струя затекла за голубой воротничок любимой водолазки с изображением бетмэна. Маленькая пасть котенка оказалась невероятно сильной, как и его коготки. Ребенок машинально попытался отодрать от себя эту рыжую тварь, но воздуха у него на это не хватило. Маленькое сердечко сделало еще несколько судорожных ударов, чтобы замолкнуть навсегда.

Джеймс.
Сегодня тебе приснился странный сон. Ты не помнил какие-то определенные его моменты, но зато запомнил общий фон – нечто серое и туманное, на котором красивыми, растекающимися кляксами алели бурые пятна. И на этом фоне горящий, золотисто-зеленый взгляд. Странный сон, ведь так?
Улицы шумели. Прохожие, закутанные в серое тряпье и замотанные по самые гланды (как любил говорить вечно-пьяный сосед со второго) топтали промерзлую землю, опаздывая на свои работы. Интересно, почему зимой и осенью все люди по какой-то волшебной, немой договоренности начинают носить в основном лишь черный и серый цвета? Это была одна из тех необъяснимых и загадочных вещей, которую очень любили разгадывать британские ученые.
Мимо промчался синий форд, из которого высовывалась любопытная мордашка юной девочки. Заметив тебя на переходе, девочка вдруг улыбнулась и помахала рукой.
Где-то вдалеке раздался визжащий крик сирены. Лондонское утро всегда начиналось рано, и было невероятно суматошным.
Холод закрался под одежду, пупырышками обозначив свое присутствие. Холод, ободряющий, живой, ветреный. Этот холод понукал разбежаться и полететь, распихивая толпу прохожих. Расталкивая эти серо-черные глыбы.
Свернув в небольшой, незаметный переулок, ты обошел большой, железный бак, из которого разносился едва ощутимый аромат гнилых овощей и плесени. За этим баком раздалось легкое копошение, и, удивленно оглянувшись, ты приметил обрывок рыжего хвоста. Это было странно, увидеть здесь брошенное животное. Кошка? Собака? Но невиданный зверь решил не выказывать себя – он полностью скрылся за баком.
Пройдя весь переулок до конца, ты очутился лицом к фасаду огромного, темно-серого здания. Большая, каменная ограда, за которой не было видно внутренностей, и железные, кованые ворота с пропускным пунктом и двумя мордоворотами. Над воротами можно было прочесть отчего-то зловещую вывеску: «Психическая лечебница Санта Дейзи». С двух сторон от надписи завивались по три чугунные маргаритки. Эти цветы не увянут, несмотря на холод, жару или засуху. Эти цветы всегда останутся здесь, поглядывая своей насмешливой сердцевиной на посетителей и пациентов.
Чуть в стороне от мордоворотов и кованых маргариток стоял Он. Его лицо, его фигуру, его сумасшедший блеск глаз – ты никогда ни с чем не перепутаешь. И никогда не забудешь. Проклятье своей жизни и ее вдохновение. Человека, которого больше всего ненавидишь и любишь. Своего брата, недавно выписанного из психушки, – Лэнса.

Лэнс.
Сегодня все началось хорошо. Оно и не могло начаться по-другому. Сегодня первый день свободы. Свободы от этих пронзительных взглядов санитарок, тошнотворных криков и стенаний своих «товарищей». Свобода от жратвы, которая своей однородно-пресной массой сворачивает желудок в спираль. Свобода, которая больше не будет трепыхаться воробьиными крылышками за окном. Теперь можно будет выловить всех этих воробьев и устроить поголовное вымирание пернатых.
В палату утром вошла мисс Рейчел – симпатичная, молоденькая девушка, вечно стеснительно опускающая взгляд. Она была довольно милой и нежной, но страшно пугливой. Прижимая к себе стопочку твоей одежды, она застенчиво попереминалась с одной стройной ножки на другую и все-таки сказала заветную фразу:
- Поздравляю вас с выпиской, мистер Лэнс.
Она была единственной, кто обращался к тебе вежливо. Мистер Лэнс. Ее мелодичный голосок смаковал каждую буковку, лаская уши этим «мистером». Хорошая, добрая девочка, с доверчивым взглядом щенка.
Положив твои вещи на маленькую, белую тумбочку, она стремительно развернулась и выскочила за дверь.
Следующая часть утра прошла довольно быстро, смазанная общими процедурами выписки. Тебе выдали несколько справок и провели последний медосмотр. Тебе даже подарили шутовской колпак с двумя колокольчиками – прощальный дар от санитарок, одна половина которых была счастлива от тебя избавиться, а вторая искренне жалела. Вот только не накормили, словно решив, что раз уж ты уже здоровый, то и пища тебе не нужна. Но этого вполне можно было ожидать.
Улица встретила тебя холодным, пронзительным ветром, зимней судорогой проходящей по телу. Земля хрустела под ногами, и создавалось впечатление, что она состояла не из мягкой почвы, а из литой, стальной плиты.
Два охранника у ворот придирчиво осмотрели тебя, повертели в своих лапищах документы и презрительно пожелали «доброго» пути. Они были уверены, что в скором времени ты вернешься. На их лицах так и можно было прочесть: «Все возвращаются».
Выйдя за стены своей темницы, ты остановился у стены этой клетки, с удовольствием вдыхая грязный, напитанный смогом, морозный воздух. И в этот момент из подворотни юркнула знакомая тень. Не узнать его ты бы не смог. Ты будто чувствовал его приближение, его скованный, сбитый взгляд. Твой младший брат – Джеймс. Он пришел встретить тебя после выписки.

В квартире, отопление которой частенько осуществлялось с перебоями, было, конечно же, холодно. Квартира застыла в какой-то неживой мерзлоте. Замерла. Умерла. Вместе со всем своим содержимым.
Ну, кроме всего прочего содержимого, в ней содержался один определенный индивид, который, безо всякого сомнения, был живее всех живых. В ином случае – этот рассказ был бы пустым и ненужным, абсолютно бессмысленным в своей ненужности для всего человечества, как в плане культурного, так и бытового смысла. Но индивид был жив, и именно поэтому рассказ будет продолжаться.
За окном прогремела сирена скорой помощи, защебетали детские голоса, постепенно сливаясь в мерный гудок автомобильного клаксона. Это было типичное январское утро в мокром, обмерзлом, сером и унылом городе.
Это был Лондон.
Кхм, - громко кашлянул он, глядя в потолок своей квартиры еле разлепленными глазами. Потер уголки согнутыми указательными пальцами, чтобы лучше видеть. Дымка постепенно исчезала, и вместо небольшого темно-желтого пятна на потолке появлялся старинный, отвратительный плафон.
Он знал, что сейчас загудит и завибрирует на сотовом телефоне будильник-мелодия, буквально сейчас, с минуты на минуту, но не захотел встать сразу и выключить. На улице было холодно. Но дома было холоднее, если учитывать тот бесспорный факт, что на улицу все выходят одетыми, а здесь, дома, на покрывшемся мурашками теле ничего нет, кроме теплого одеяла – мы абсолютно беспомощны пред погодными условиями, царящими вокруг, и только лентяи и бездари готовы пожертвовать своим временем, бездумно тратя его на сон в теплой постели, которую никто не отберет. Ну, только если налоговая служба.
Джеймс украдкой позавидовал лентяям и бездарям. Поежился, стараясь даже не пытаться представить себе, как сейчас холоден пол, по которому ему придется бежать в ванную, где кафель еще холоднее.
А тапочки потерялись. И найти их не представляется возможным, сейчас, в этом ужасе для почти голого человека, одиноко свернувшегося калачиком под теплым, пушистым одеялом.
Гитарный риф, тихонько льющийся из динамика, прерывает чахлую тишину и полудрему. Постепенно всё выливается в типичную альтернативщину.
I Walk Alone.
А на улице холодно, черт побери.
Теплый шарф кутает шею. Мимо пролетают невидимые люди, которые не замечают его, а, может быть, просто не хотят замечать по причине собственной занятости. Он смело отвечает им всем взаимностью, быстрым шагом преодолевая лондонские закоулки, улицы и проезды, обходя старенькие машинки дедов и малоимущих, да новенькие игрушки бизнесменов и прочих сильных мира сего, пропуская вперед грузовики и минивэны, легковушки и джипы. Мир проносится мимо, а коротко стриженный парень в черном пальто, белых кроссовках и голубых джинсах идет по улице.
Один.
Одиночество порой дорогого стоит. Но всё когда-то кончается.
Лэнс. Психически нездоровый шизофреник, бабник, болтающий своим языком, будто помело. Чудовище, поглощающее в свои бездонные недра всё внимание и деньги, выделяемые на другие цели. Кошмар, которого не пожелаешь и врагу.
И просто старший брат.
Хм. Лучше бы я просто шёл дальше. Один.

Настроение действительно было отличным, в чем для меня не было ничего удивительного. Воздух дышал морозной свежестью, теребя ноздри и застужая мою грудь, от чего хотелось взять, разбежаться и унестись вдоль по скользкой улице, по каменной наледи куда подальше отсюда - на свободу, на свободу, черт подери!
И я бы правда хотел так сделать, но вовремя себя остановил, понимая, что выхожу из психбольницы. А из нее лучше выходить спокойным и нормальным шагом, а не весело хохоча и впрыпрыжку.
Но ноги все равно не могли удержаться и весело пружинили кристально белыми кедами, проходя мимо угрюмых охранников.
- Удачного дня, ребята! - бросил я им, обернувшись и звякнув парой бубенцов на шапке. А потом, приняв невероятно серьезный вид, достал руку из кармана своего модного приталенного черного пальто, сжал ее в твердый кулак и добавил:
- Сторожите это место на совесть. Бойцы.
Кивнул с уважением и без тени издевки на лице и, снова звякнув, вышел с территории больницы. Заметил брата, сдавленно прыснул, пытаясь не улыбаться, сделал вид, что его не заметил, и свернул в сторону, вдоль древнего высокого забора клиники. Мороз уже начинал прокрадываться сквозь мои плотно зауженные голубые джинсы и я ускорился в надежде уйти из этого квартала нормальным шагом как можно быстрее...
Но на лице, как я ни старался, все равно играла веселая улыбочка, которую я тут же спрятал в полосатый красно-черный шарф Манчестер Юнайтеда, выбивавшийся из-под пальто на груди.

Он издевается. Он не хочет меня видеть? Меня, младшего брата, который всегда заботился о нём, несмотря на его подлую, хамскую натуру и абсолютно недружелюбное, скорее даже враждебное отношение. Всегда, каждый божий день этот засранец вертелся рядом со мной и мешал мне спокойно жить – он доставал моих знакомых, задирал одноклассников, лип к девчонкам, и тем самым вынуждал меня рвать все и так уже истончившиеся нити почти мимолетных отношений, коим цена – грош. Из-за него я вечно один, в скитаниях в пустоте, один на один с судьбою, в раздумьях о жизни и смерти, одинокий и никем непонятый парень с приятным лицом, глупой улыбкой и бессмысленной жизнью. Меня никто и не помнит – у всех на устах лишь этот выпендривающийся гламурный виршеплет, у которого в голове не все дома, а порой вообще гуляет ветер. В пафосных голубых джинсах, слишком зауженных, чтобы не быть через чур гейскими, в белых кроссовках, которые совсем ему не идут, и в этом дурацком шарфе Манчестера, хотя Джеймс всегда был и будет уверен, что Лэнс болеет за Ливерпуль – ведь его дядя Эрл из тех краев. Хотя… с этим парнем никогда нельзя быть уверенным на сто процентов.
Он псих. Только что вышел из лечебницы. Сигал в окно, бил людей, баловался наркотой. Черт меня побери, если я знаю весь список страшных дел, которые он натворил.
Но, как бы это ни было странно, я вдруг понял, что не только каким-то странным, неведомым мне способом догнал этого изверга, коверкающего мою жизнь, но и почти сравнялся с ним, теперь шествуя чуть позади, за его правым плечом.
Молчание не могло тянуться долго. И я не мог ждать, пока он начнет разговор:
- Как жизнь, старик? – всё, на что меня хватило. Зябко поежившись, оглянулся назад, и затем сразу же уставился на своего мучителя, а, если быть точнее, на его правую руку. Шершавая кожа, длинные, тонкие пальцы. Почти как мои.
Смотреть в его серые глаза, то полыхающие пламенем безумия, то удивляющие полным безразличием, не было сил. Ни сил, ни желания.
Ни, тем более, храбрости.

Продолжая игнорировать своего родного брата, я веселой и пружинистой походкой прошел до конца квартала, после чего строевым движением свернул за угол старого дома.
И резко обернулся.
- Ты не поверишь, Джеймс! - обрадованно воскликнул я, стоило его встревоженному лицу появиться из-за угла, и по-братски схватил парня за плечи. - Меня совсем недавно, буквально пять минут назад, выпустили из психбольницы!
Беззлобно расхохотавшись от нелепости его вопроса так, что зазвенели два бубенца на моей шутовской шапке, я отодвинул Джеймса в сторону и аккуратно выглянул обратно за угол. Зачем-то прищурил левый глаз - так, вроде, видно было четче - и быстренько обшарил взглядом улицы.
- Так. Слежки нет, - констатировал я и вернулся к родственнику, отпустив его, наконец. - Ты извини, что сразу не встретил: тут такое дело...
Я вдруг замолк и закусил губу, пытаясь сообразить, как бы ему об этом сказать. С сочувствующим видом заглянул ему прямо в серые глаза - точно такие же, как и у меня... и решился.
- Короче говоря, Джеймс, дело в том, что тебя на самом деле нет. Вот так. Но я тебе подробности по дороге расскажу, - отмахнулся я тут же и, уткнув руки в высокие карманы, зашагал дальше по тротуару, чуть опережая брата. - Тут в паре кварталов отсюда есть магазинчик один классный - туда заглянем, хорошо? Ты как сам-то поживаешь? Повысили? Подружку по хобби не завел?.. - я на мгновение задумался и продолжил уже не так громко и лучезарно: - Хотя, зная тебя, ответ на девяносто восемь процентов предсказуем. Пхехе...
Дело было в том, что я любил брата - он был хорошим парнем, честным, смышленым и забавным. Но с девушками у него была конкретная беда. То ли он пытался найти особенную, то ли искал в себе что-то особенное, то ли просто был геем - но вот ему уже двадцать с чем-то, а зафиксированных инцидентов...эээ... бурной взаимной симпатии практически еще и не было. Но это было поправимо, особенно с моим выходом на волю. У меня-то уже набрался хороший опыт, да и красивых девушек в Лондоне было больше, чем овец в Йоркшире - так что раскрутить Джеймса и какую-нибудь Нэнси на пару лекций и один семинар я бы смог...
Правда, конечно, дело заметно усложнялось проблемами с реальностью моего брата, но я тут же пообещал себе решить эти вопросы и забыл про это.
- Давай, рассказывай уже! - весело толкнул я младшего Коэна в плечо, поравнявшись, и снова рассмеялся. Уже просто так - погода была хорошей.

- Ха-ха, - негромко произнес Джеймс, скуксившись лицом и съежившись телом – ему никогда не нравились шутки Лэнса. Особенно тогда, когда направлены были на самого безобидного и молчаливого в компании. В данный момент, да и раньше частенько, им являлся сам Джимми.
Брат шутит. Хо-хо. Говорит «тебя на самом деле нет». Чертов идиот. Врачи не знают, не понимают, как он опасен – больше для самого себя, нежели для окружающих. Для себя и для меня. Когда-нибудь он выведет скромнягу Джеймса из себя и заставит принять глупое, необдуманное решение, которое обернется для него не самым лучшим образом, но чем-нибудь страшным, воистину страшным.
Но это когда-нибудь. А сейчас – наслаждаемся минуткой искрометного юмора, давим улыбочку и стараемся не сойти с ума вслед за этим парнем.
- Нет, Лэнс. Не повысили. Ты уже об этом спрашивал. Две недели назад, когда я приходил к тебе в клинику. И я уже объяснял тебе, почему. И рассказывал, что подружки у меня пока еще нет. Ты думаешь, за две недели что-то могло кардинальным образом измениться? – какая ирония – этот парень обычно меняет девчонок, как перчатки, а его младший брат не может даже телефонами обменяться с однокурсницей – обязательно ляпнет какую-нибудь глупость, или просто промолчит, или так раскраснеется, что девушка сама от него убежит.
Черт побери, как я завидую этому дуралею.
- Что тебе там вкалывали, старик? Почему это я вдруг «не существую»? – решил допросить – начинай с корней, с основ. Нечего ходить вокруг да около. Хотя, это ведь гиблое дело – спрашивать у психа, что он считает реальным, а что – нет. Сейчас я узнаю, что по ночам к нему приходят эльфы и уводят его в свою эльфью страну, где пахнет лиственницами, а вокруг растут ярко-желтые мескалиновые цветы.
Бедняга. И завидую ему и жалею его. Я его ненавижу. И люблю.
Горю моему нет границ.

- Галоперидол кололи, - неожиданно мрачно ответил я и наклонился с тротуара на проезжую часть, снова прищуривая левый глаз и пытаясь увидеть из-за домов нужную мне вывеску. - Мне это доктор Хендриксон сказала. Я не хотел тебе сразу говорить - думал, ты расстроишься... Навещать свой реальный прототип в психбольнице, будучи лишь плодом его воображения - это как-то не весело, согласись? - я хохотнул, глянув на брата и снова толкнув его плечом. Звякнула парочка бубенцов, мы шли дальше по прямой, мимо машин, проносившихся по улице. За каждой оседала на асфальт еле заметная выхлопная дымка, растворяясь в этом морозно свежем воздухе... Брат угрюмо молчал.
- Еще она мне сказала, что вся эта история про одиннадцать жизней, которые я проживу - параноидальный бред, родившийся в моей сумасшедшей голове, но я, конечно, иного мнения... Да где ж этот магазинчик? - я снова выглянул из-за домов и чуть не поскользнулся на тротуаре, но зато увидел то, что хотел увидеть.
- О, отлично! Интуиция меня не подвела! Так вот, Джимми, рассуди сам: кто из нормальных людей в Великобритании поверит, что мне предстоит еще десять раз родиться? Причем, не по типу реинкарнации - нет! Я буду помнить каждую предыдущую свою жизнь до мельчайших подробностей - ты в это можешь поверить?
Снова хохотнув, я кивнул на старую деревянную дверь магазина театрального инвентаря "Грим и Маски Тейлора", основанного здесь этим самым Тейлором еще, наверное, в позапрошлом веке.
- Вот и они не поверили, Джимми. Я бы сам не поверил, пхах! Потому это и признали бредом. Заходи...
Скрипнула дверь, блеснув толстыми стеклами, и в лицо дохнуло теплом и приятным ароматом - я тут же расстегнул свое пальто. Внутри магазин казался одновременно убранным и захламленным: повсюду висели всякие эксцентричные маски, на полках рядками предлагались баночки аквагрима самых разных производителей, а дальше, в глубине таился всякий безумный реквизит. Платья, шляпы, короны, макеты мечей и доспехов, какие-то перья и прочий ненужный нормальному человеку хлам. Именно туда я и пошел, аккуратно переступив грязную тряпку для обуви, что расстелили перед дверью.
- Но вот в то, что у меня есть младший брат Джеймс, - рассеянно произнес я, быстро проглядывая заваленные пестрым товаром полки, - поверить совсем нетрудно. Вполне ж ведь обычное дело, верно? Но они и в это не поверили, Джим! А это значит, что если с одиннадцатью жизнями им не хватило широты кругозора или они банально завидуют мне, то в отношении тебя доктор Хендриксон точно права... Ведь она же - психиатр. Согласись, логично? - мельком я обернулся на догнавшего меня брата... Нет, шизоида. И продолжил обыск магазинчика.

Он болтает, болтает без умолку – чешет языком, как последний… ах да, он же псих. Ну, для него это – вполне привычно, нормально и правильно. Я не хочу ему мешать. Но придется поболтаться немного в его компании, чтобы удостовериться в том, что моё присутствие ему больше не необходимо. Я хочу жить своей жизнью. Хочу спокойно учиться, читать учебники и писать досье в тишине, а не под сумасшедшие мотивы ирландского фолка – ну и что, что это наши корни? Так и хочется сунуть ему в нос иллюстрацию, на которой изображен маленький рыжий эльф-карлик в зеленом костюмчике и шапочке, с трилистником в одной руке и котелком с золотом в другой. Ткнуть в нос и зловеще прошипеть с истинно ирландским акцентом вроде бы несложное слово, которое он должен понять с первого раза.
СТЕРЕОТИПЫ!
Хм. Мой брат – воплощение сумасшествия. И он считает меня плодом своего больного воображения. Ну, если бы у меня были сиськи, я бы не стал в этом сомневаться. Ни капли. Но у меня нет ни первичных, ни вторичных женских половых признаков, как и чего-либо, выдающего ирреальность существования меня как личности. Так что Лэнс может пойти в задницу со своими теориями. Чертов шизик.
Блин. Да что ж со мной такое?
Это твоя жизнь, Джим! Ты сам выбираешь, куда идти, что делать, как жить. Все, что он говорит тебе - просто бред. Ты не должен его слушать. Ты не обязан. Забудь о том, что он старше тебя, и хоть раз прислушайся к себе, к гласу рассудка, ибо он у вас один на двоих, как бы это ни было парадоксально. Почему мы идем сюда? Почему ты слушаешь его? Скажи, чтобы он шел домой, а сам иди на работу. Всё просто, как дважды два. Если задуматься - ведь он шизик, поэтому он должен тебя слушаться. А не ты его. Черт побери, ты преследуешь настоящего психа и его фальшивые идеалы, выслушивая параноидальный бред, из-за которого ты вдруг превратился в лжебрата, а мир внезапно стал всего лишь жалкой игрой с одиннадцатью жизнями. Чёрт.
Это же твоя жизнь, Джим. Очнись. Прислушайся. Скажи ему. Хоть что-нибудь.
Естественно, Джеймс промолчал и ничего не сказал. Он никогда ничего не говорил в таких случаях. Будто бы уходил в себя. Исчезал из этого мира, оставаясь маленькой незаметной тенью, сутуло бредущей где-то во тьме, среди настоящих людей, которые и не знают о его существовании. В рот забилась вата, язык превратился в толстый и неподвижный комок красноватого желе, которое не движется, но колеблется во рту, болтается, как и подобает любому желеобразному.
Ты слабак, Джим.
Таков был Джимми Коэн – самый замкнутый и пассивный среди Коэнов и, наверное, всех ирландцев, проживающих в Лондоне.
- Что мы здесь делаем? Что ты ищешь? – запах пыли, старины и нафталина неприятно задел носовые рецепторы. Джеймс не любил старье. Оно напоминало ему дом. Стареющего отца. И умершую бабушку.
Мельтешивший прямо перед носом Лэнс выбил парня из воспоминаний и заставил последовать за ним.
Следовать, сливаясь с его тенью.

- Бубенцы ищу, - бросил я в ответ через плечо и весело рассмеялся.
Конечно, он мне не верил - только сумасшедший мог в такое поверить. Ну или тот, кто видел схожий сон. Хотя вряд ли такие еще были...
- Считаю ли я себя психом? - переспросил вдруг я, будто бы Джим вообще открывал рот по этому поводу. - Ведь я все же отсидел в психушке, я голым прыгнул из окна и я утверждаю какой-то бред про реинкарнации, хотя это на самом деле и не реинкарнация... - перечислял я будничным тоном, быстро обыскивая взглядом широкие полки.
- Ты знаешь - нет. Почему? Потому что я знаю, что я прав. Потому что я проживу эти одиннадцать жизней и ни разу не усомнюсь в своей правоте, Джим. И именно потому у меня есть секс, а у тебя - нет. Все дело в вере в себя и свою цель. А, нашел!
Передо мной в одном из самых дальних углов довольно-таки большого, как оказалось, магазина лежало несколько кучек бубенчиков разных размеров. У меня на шапке их было только два, а "рогов" под них - семь. Не хватало еще пять штук.
Сняв шапку, чтобы путем сравнения выбрать нужные по металлу и размеру, я нашел точно такие же и взял целую весело звенящую горсть.
- Собственно, все, - улыбнулся я брату, надевая шапку обратно. Тот смотрел на меня, как на психа. Но не говорил этого в лицо - ему было все равно. Он не хотел вразумить меня, не хотел остановить, назвав безумным, и даже не думал возникать по поводу этих бубенцов. Он не считал себя единственно правым, морально идеальным. Он в первую очередь судил себя, а потом уже остальных. Отличный друг. Отличный брат. Отличный спутник.
- Знаешь, Джим, - проникновенно произнес я, глядя ему в глаза, - я даже рад, что ты - шизоид... Просто я скоро умру. И ты умрешь вместе со мной. И это здорово. Пхаха, мы проживем все одиннадцать вместе! Пойдем отсюда! - я радостно сжал его плечо и направился прямиком к выходу, задержавшись, конечно, у кассы - около нее предлагалась краска для лица. Недолго думая, я взял красную и черную.
Скрипнула дверь, и из-за нее тут же дохнуло морозом и свежестью - я застегнул пальто, пихнув пока все в карманы. И обернулся к вышедшему за мной Джеймсу:
- Ну что теперь? Лично я - страшно голодный...

Улицы застыли. Заморозились в ледяном воздухе. Замерли, как вырезанный кадр из черно-белого кино. Черное небо, белые дома. Черная дорога, белые машины. Черные глаза на белых лицах. Черные туфли под белыми штанинами. Чередование этих цветов вносило геометрию в окружающий мир. Некую правильность и расчетливость. Все давно выверено, проверено и перепроверено. Все жизни отмерены под четким углом. Отрезаны именно в тех местах, где должны быть отрезаны. Прошлое, настоящее, будущее. В своих углах. И вам остается только барахтаться в этом черно-белом, линейном мире, в своих коробочках, запертых и заклеенных строительным скотчем. В коробочках, на белых боках которых стоит черное, окончательное слово: «packed».
Ветер взметнул шарф, вгрызся в шею, щелкая по ней клыками. Ветер взметнул маленькую, белую, скомканную бумажку на которой мельтешили черные, печатные буквы. Поднял ее, пронеся мимо канализационной решетки, и приклеил на витрину театрального магазина. Запах смога, выхлопных газов и продрогшего города изменился. В него вплелся новый аромат. Теплый и липкий. Он закружился вокруг, дразня легкие, входя внутрь острыми, тонкими иглами. Ржавый, свежий аромат.
На другой стороне улицы показалась замотанная в белое пальто девушка. Ее черные, слегка вьющиеся волосы были спрятаны под белый берет. Ноги щелкали каблучками. В руках она держала длинную, кроваво-алую розу. Эта роза показалась чем-то единственно живым вокруг. Ни сама дама, ни ветер, ни мелькающий свет в окнах многоэтажек. Нет, все было суррогатом. Приманкой. Смешной пародией на существование. А вот роза была живой. Истинной. Настоящей. Даже с такого расстояния можно было разглядеть, как трепещут на ветру ее бархатные лепестки. Как дрожат темно-зеленые листья. Красный росчерк на вымеренном полотне судьбы. Черно-белом полотне.

Раздалось слабое, жалостливое мяуканье. Опустив голову, Джеймс увидел, как к его ногам жмется маленький, рыжий комок шерсти. Большие, покрытые гноем глаза ответили голодным взглядом. Худое, истощенное тельце привалилось прямо на штанину, словно животное было не в силах стоять. Запахло солнцем и медом. А еще молоком. Чем-то теплым, домашним, уютным. Приятным. С этим ароматом смешивался еще один. Едва уловимый, скользкий и пугающий. Но он был столь слаб, что сознание отказывалось воспринимать его.
- Мяяуу, – сказал котенок и уткнулся в штанину мордашкой. Одно его ушко было разорвано, старая ранка запеклась черной ржавчиной. На солнечной шерсти виднелись коричневые и бурые пятна грязи.

Девушка с розой остановилась рядом с входом в кафе. Посмотрела на дверь как-то задумчиво и сонно. Наклонилась и положила розу на порог. После чего поднялась и зачем-то отряхнула несуществующую грязь на подоле своего белоснежного плаща. Воровато оглянувшись, она пошла дальше и вскоре скрылась за очередным поворотом лабиринта, под названием «Лондон».
Кроме этой девушки, котенка и двух начинающих замерзать молодых ирландцев в пределах видимости не было никого живого. Не считая машин, порой проносящихся по дороге. Ведь в них кто-то сидел. Кто-то теплый, живой, с бьющимся сердцем и расплавленными от проблем мозгами. Но за темными стеклами не было видно эти куски мяса, которые считали себя чем-то особенно важным в этом мире. Нет, машины проносились, оставляя после себя едва заметный, сизоватый дым и приглушенный шум. А театральная улица продолжала сквозить пустотой. Кроме трех действующих лиц с уходом белой дамы на ней больше никого не осталось. Ах да, роза…

Кусачий ледяной ветер, вгрызающийся в теплую шею, покрывшуюся гусиной кожей. От меня пахло молочком после бритья. Такой, четкий, вечно преследующий тебя и, одновременно с тем, почти неуловимый нежный аромат спирта, лосьона и какой-то, черт знает ее название, добавки. Неуловимый и нежный. А ныне отсутствующий.
Аромата не было. Я его потерял. Я потерял щипающую выбритые щеки свежесть. Потерял острое покалывание пальцев, успевших согреться в помещении, а ныне снова попавших на мороз. Потерял чувство призрачной уверенности в относительном спокойствии моего братца. Потерял нелюбовь к холодам. Ориентацию цветовой гаммы. Сострадание к маленьким котятам. Пылкий романтизм при виде одинокой и явно грустной девушки в плаще.
Потерял всё.
И почему-то не сожалел об этом. Жалость я, наверное, тоже потерял.

Посмотрел вниз, на этот маленький клочок завалявшейся шерсти, пуха. Его гнойные глазки вызывали отторжение. Отвращение. И тем не менее, казались смутно знакомыми. Чувственное восприятие мира, отнятое у меня, могло бы охарактеризовать котенка рыжим. Пушистым. Крохотным. Но я не видел в этом никакой радости.
Тихонько пошевелил ногой, к которой припал зверёк. Как бы невзначай попытался сбросить его. Легонько. Причины были. Еще бы – эти кроссовки стоят… а, кого я обманываю. Ничего они не стоят. Почти ничего.
Никак не больше жизни крошки-котенка.
От которого внезапно запахло чем-то знакомым. Теплым. Мягким.
Опустил руку вдруг, будто нехотя обхватил тельце зверенка. Его крошечные реберные косточки на ощупь напоминали согнутые спички – так я боялся случайно сломать их. Осторожно приподняв зверька, и перехватив второй рукой, которая словно бы оставляла после себя мутные тени при движении, я пригляделся к твари – не знаю, почему, но я знал, что это непростой котик.
Ну вот совсем не простой.

В какой-то момент мир стал совсем серым. Прямо таким, каким он был на самом деле: ничего яркого, неожиданного и интересного. Эти люди могли быть тут, могли ходить по улицам, топча промерзлый асфальт, а могли и не ходить – и ничего бы не изменилось. И машины могли не ездить, дымя своими выхлопами, и светофоры могли забыть про свою бесконечную череду однообразных фаз. И оно могло все исчезнуть, или застыть, или пойти еще быстрее, как было в том клипе про девочку, – и все равно все осталось бы таким же пустым, серым и скучным, каковым и было всегда.
Они просыпались, суча своими коротенькими ножками на радость родителей. Вставали, бегали, прыгали и смеялись над чем-то смешным. Они смотрели на своих предков и почему-то начинали их считать классными – сильными, умными… Уважали их. И загорались тут же желанием стать такими же. И вот, окрепнув, они начинали этот долгий и сложный путь: учились, сражались, боролись и страдали, и все ради того, чтобы добиться того же самого. Кто-то ломался и не мог, кто-то выдерживал и добирался до заветной цели, преодолев все эти преграды и надорвавшись сотни раз.
Они убивают на это все силы и всю свою жизнь, но они добиваются этого. Надевают свое дорогое черное пальто, закутываются в свой серый шарф, пихают эти крепкие, уверенные и сильные ноги в классические туфли и выходят на улицу. А выходя, попросту сливаются с ней, растворяясь в общем потоке всех этих людей, стремившихся к тому, к чему стремились не они. К этому стремились те, кто окружал их.
Ну что такого в том, чтобы быть успешным бизнесменом? Какие это ощущения? Наверное, ощущения того, что ты действительно стал успешным бизнесменом, добился этого, сделал. Молодец. Да, и на этом, собственно, все. Этого добивались и твои родители, и ощущали тоже самое, и надрывались так же. И именно потому ты выберешь серебристый седан представительского класса, чтобы сесть своим затянутым в дорогие брюки задом в дорогое кресло и поехать по темно-серой дороге таких же, как ты, и приехать туда же, куда и они. И именно это будет серостью, именно это ты и будешь сам считать серостью и скукой, но никогда себе не признаешь, пытаясь залить тоску деньгами, семьей, коттеджем, Канарами и всем остальным, что приходит на серый ум серому человеку.
Во всяком случае, мне так казалось.

А потому для меня, признаться честно, ничего толком и не изменилось, если не считать загадочной розы и не менее загадочной девушки. Именно так и выглядело интересное для меня в этом мире: алое, свежее, яркое… Всего лишь через дорогу, просто надо перестать заглядываться на окружающих, представить, что их нет.
- Странно, - пробормотал я, задумчиво глядя на порог кафе, а затем сделал то, что, как мне казалось, всегда отличало меня от остальных.
Ни о чем особенном не думая, я зашагал прямо через дорогу к этой розе - просто захотелось посмотреть поближе. Не каждый же день такое увидишь.

Джеймс.
Пусто. Внутри. Снаружи. Оболочка мира. А внутри пустота. Хриплая, хлипкая, бездонная. Пахнущая кровью. Тяжелым уваром из забытых решений, непринятой ответственности и лживых поступков. Пустота, как она есть. Зеленая пустота с гнойной, желтой каймой.
Мне тут холодно, Джимми. Очень холодно. Я хочу домой, Джимми.
Когда-то тут что-то было. Живое. Разумное. Настоящее. Когда-то эта зелень бугрилась и пучилась, выворачивая наизнанку саму себя. А теперь пусто. Одиночество нахлынуло потоком, заглянуло внутрь, заползло за шиворот. Одиночество вдохнуло пьяными губами твой потерянный аромат. Высушило твое сердце. Каждый нелепый удар. Каждую смешную мысль. Ничего не оставило. Всего лишило. А как иначе? Ничего не может быть в этой пустоте.
Джимми-Джимми! Смотри! Мне холодно, Джимми. Где мой дом?
Зеленая пустота сморгнула тебя. Выплюнула, как мусор. Прямо в замерзшие лужи. В стужу серых улиц. В другую пустоту, такую же, как и внутри себя. Крик. Рвущий грудную клетку. Заползающий под кости, дробящий их. Крик вечный, как серое небо. Как трещины на земле. Он застыл в этой зеленой пустоте. Он завял в ней, вмурованный, зарешеченный. Чей-то крик, полный боли. Одиночества. Потери.
Я никому не нужен, Джимми. Знаешь это? Тут, в этом холоде, я никому не нужен. Ты знаешь это, Джимми? Ты знаешь? Знаешь? Ответь!

Котенок дрожал. От холода. Его шерсть оказалась жесткой. Багровые и коричневые подтеки на ней вонзались в пальцы острыми крючьями. Но взгляд был неожиданно веский. Внимательный, пронзительный. Совсем как у человека.
Дернув лапкой, котенок склонил голову набок и мяукнул. Словно не понимая, за что это так его держат на руках. Прямо за ребра. Больно так.
Мяу. Мне больно, Джимми.
Твой брат какой-то резкой, дерганой походкой направился к кафе. Прямо к розе. Котенок заметил это. Он брыкнулся, изворачиваясь в твоих руках. Зашипел. А потом выплюнул на стальной, засвинцованный лед сгусток крови. Еще раз хрипло мяукнул. Обернулся. Вглядываясь в твои глаза требовательно. С надеждой.
Ты найдешь мне новый дом, Джимми?
И затем вонзил свои когти в твою руку. Больно, до костей. Зеленый взгляд обжигал, лишал мыслей. Пустота в нем поглощала.
Найди мне мой дом.
Выплюнув еще один кровавый сгусток, рыжий комок сделал резкое, быстрое движение, отделяясь от твоих рук, и оказался на плече. Зло хихикнул в ухо, оборачивая хвост вокруг шеи, а затем затих. Свернулся, вцепившись когтями в плечи. Затархтел.
Не прогоняй меня, Джимми.

Лэнс.
Что-то изменилось вокруг. Ты мог почувствовать это. Мог унюхать. Ощутить в морозном воздухе. Словно враз кто-то выключил аппарат жизнеобеспечения. И мир, пребывающий до этого в долгом, летаргическом сне, умер. Замолк. Тихо опустился в серую пелену забвения. Что-то клацнуло в голове, щелкнуло. Какой-то сломанный предохранитель. Он тревожно пикнул один раз. Предупреждая, наставляя. Вереща – что-то не так. Но почти сразу же замолчал.
Ты перешел улицу, оказавшись на противоположной стороне. Это было легко сделать, учитывая то, что не было ни одной машины. Ни одного человека. Пусто. В Лондоне. В довольно оживленном квартале. В довольно оживленное время дня. Рабочего дня. Пусто. Бывает?
Дверь кафе была закрыта. Роза продолжала лежать на пороге, расщепляя пространство вокруг себя алым сиянием. Она была.. да, она была красива. Той ветхой, мимолетной красотой, что облетает через несколько суток. Той красотой, что увядает, оставляя щемящее чувство потери. Безнадеги. И усталости.
Но стоило тебе наклониться, чтобы подобрать ее, как дверь кафе отворилась. Оттуда дохнуло приятным запахом французских булочек и молотого кофе. А еще лимонами и теплом. Показалась маленькая, заляпанная чем-то белым, похожим на муку, мордашка. Большущие фиалковые глаза и конопатый нос. Темно-черные, кучерявые волосы, собранные в два забавных хвостика, подвязанных алыми ленточками. Темно-сапфировое платье, поверх которого был накинут шелковый, красный фартук, тоже весь в белой пудре. Девочка, лет 7-8. С очень серьезным и насупленным лицом.
Она посмотрела на тебя и сказала:
- Кыш! Это мой цветок.
Наклонилась, поднимая розу, прижимая ее к груди. Ойкнула, уколовшись об острые шипы. И, закусив губу, неловко поклонилась.
- Простите, мсье, просто этот цветочек очень важен для меня. Я не могу вам его отдать. Но если вы хотите, я за него угощу вас кофе. Хотите кофе? Очень вкусный, правда. Я делаю очень вкусный кофе. И булочки у меня тоже вкусные. Вы не пожалеете, мсье. Вам понравится.
Девочка посмотрела на тебя своими яркими глазами. Тебе показалось, что они слишком яркие. Неестественные для этого серого, выцветшего мира. Как и роза в ее руках.

Мир пуст. Сер, безлик, одинок. Я всегда это знал. Я чувствовал, я видел, осязал, понимал. Но не хотел признать это. Для меня факт безликости всего мира был свидетельством того, что я тоже безлик. Я – всего лишь потребитель, обыватель, мирно пасущийся пушной зверек, чья шкурка пойдет на разделку, когда он перестанет приносить. Когда станет не нужен.
Я – ноль. Несуществующая единица в бесконечно огромном пространстве, заполненным вакуумом. Меня нет. И этот я, держащий в руке слабое безвольное существо – самый настоящий я. Тихий. Безмолвный. Тощий. Неспособный защитить, приласкать и обогреть. И тот я, которым я пытаюсь стать – сильный, ловкий, умный и умелый – просто подделка. Жалкий фэйк, ложь, фальшь. Безумие всего мира сваливается на меня огромной тяжестью, и я уже не могу дышать. Маленькое рыжее существо говорит со мной. Это не кот. Это что-то другое. Что-то странное. Обиженное. Злобное.

Маленький, ядовитый, отравленный демон мести. Мести и одиночества.
Он впивается когтями в мою руку, и я слышу, как кожа рвется на лоскуты, но я не чувствую боли – лишь грусть тонко, четко, умело обвивает моё предплечье, врываясь ржавыми гвоздями в кости. Он харкает кровью на прозрачный асфальт, под которым прячется блеклое серое ядро нашего мира, а я безвольно падаю на колени, вытянув правую руку, и чувствую, как по щеке течёт слеза – одна маленькая слеза, неожиданно возникшая в уголке моего гнойного глаза; сморгнув, пустил ее вперед, на волю.
Прости, - всхлипнув, изрёк я, - это я никому не нужен, малыш. Я в холоде. Во тьме. Я никому не нужен, малыш. Прости.
Еще одна. Еще одна. И еще.
Малыш обвился вокруг моей шеи, крепко затянув своей странной сущностью мою жалкую душу. Я бесшумно разревелся, роняя прозрачные слёзы на серый прозрачный асфальт. Моя серая прозрачная рука истекала кровью, а я смотрел на серое прозрачное небо, не в силах вдохнуть, чувствуя лишь вселенскую горечь и сковывающий страх одиночества. Я не видел Лэнса. Я не видел Малыша. Я не видел ничего – только серую прозрачность бытия. И мне было больно. Было так больно, как не бывает больно даже самым одиноким одиночкам в их одиноких жизнях.
- ПРОСТИ! – сухо прокричал я, закрыв влажные глаза, которые должны были воспалиться и стать покрасневшими, - ПРОСТИ МЕНЯ! Я НЕ МОГУ! НЕ МОГУ! – сквозь громкий стон и плач взрослого человека проскальзывал тихий призыв души, - оставь меня. Пожалуйста, оставь. Я не хочу. Не могу.
Прозрачный мир смотрит на меня гнойными глазами. Он пахнет ржавчиной. Кровью. Мне больно.
- Освободи меня. Помоги мне. Я не хочу. Не могу больше, - медленный, неразборчивый шёпот вперемешку с всхлипываниями, - помоги. Всё не так. Я не уверен. Я не знаю. Ты должен. Ты сможешь. Я – нет.
Ты – сможешь.

Красный цвет ленточек... Глубокий, темно-синий - платьица... Запахи, тепло... Месье... Это все было еще страннее и удивительнее, чем моя шутовская шапка для обычных прохожих. Это было бредом, безумием и необычностью, а потому я почувствовал себя полным дураком в своем дурацком колпаке с дурацкими бубенчиками. И шарф у меня был дурацкий...
Это странно, но именно в такие моменты понимаешь, насколько же ты глуп в этой попытке выделиться из толпы, когда находишь нечто еще страннее тебя. Я застыл. Захотелось сдернуть колпак, сменить шарф на нормальный, серый, захотелось войти в это странное место обычным, а не странным... Вдруг захотелось быть нормальным.

Брат закричал. Я резко обернулся - он упал на колени, издавая протяжный и невероятно тоскливый вой. Ему было больно, и эта боль моментально передалась мне, поскольку я когда-то кричал так же. Я знал, что это такое.
- Джим!!! - проорал я на всю улицу, пытаясь перекричать шум несуществующего транспорта, и рванул по мерзлому асфальту к нему.
В легкие ворвался ледяной воздух, остужая заработавшую грудь, но я этого даже не заметил. Поскальзываясь, со всех ног, я примчался к стонавшему на тротуаре Джеймсу - рукав его пальто уже пропитался кровью. Рыжая тварь впилась в его шею, он тянул ко мне свои руки, он звал на помощь. Жаркая ярость захлестнула мое сознание - кто-то пытался убить моего брата. Кто-то пролил его кровь, причинил ему боль. И, кто бы он ни был, он умрет. Таков закон моей жизни.
- Сука, пусти его! - прокричал я, хватаясь за худую грудь зверя под теплой шерстью и злобно стиснул ребра до жалобного хруста. - Это мой брат!!! - добавил я, уже не понимая, что говорю, а затем попытался оторвать мелкого ублюдка от Джима и швырнуть об стену со всей дури...

Мы горели, Джимми. Сгорая дотла. Опускаясь серым пеплом на дорожную пыль. Мы горели так ярко, что звезды стыдливо прятали свой скудный свет. Мы ослепляли своей болью. Одиночеством. Потерей. Бездонностью наших страхов. Я расскажу тебе, как это было. Я покажу тебе.

Котенок не собирался уходить с насиженного места. Он обжег зеленью Лэнса, зашипел в лицо. Он стиснул плечи брата, поднимая хвост трубой.

Не твой он больше. Не твой. Я заберу его у тебя. Я сожгу воспоминания о тебе. Я стану для него тем, чем ты стать не мог. Ты больше не понадобишься ему. Со своим дурацким воображением. С бубенцами и цветным колпаком. Ты для него – ничто. Не нужен. Не поймешь. Не оценишь. Что для тебя ЕГО боль? Что для тебя ЕГО жизнь? Эгоист. Маленький, глупый, сумасшедший эгоист. С отравой в своих руках. Убирайся. Убирайся от него.

Котенок издал тихий рык, который постепенно увеличился. Перерос в настоящий вой тигра, оросивший улицу Лондона эхом. Дикий зверь. Впитавший в свою шкуру раны и кровь. Это его голос раздается в голове?
Ребра животного под руками Лэнса треснули. Послышался хруст. Одно из них распороло тонкую, шелковистую шкурку. На солнечных волосках заалели яркие пятна. Послышался крик боли. Страдания. И Смеха.

Ты думаешь, сможешь? Сможешь его защитить? От меня? Ты расскажешь ему сказку, которая сделает ЕГО человеком? Расскажешь ему то, что он так хочет услышать? Убирайся! Иди жри свои булки, сука!

Котенок поднял лапку, размахнулся ей и ударил по руке Лэнса. Распорол кожу, вонзившись неожиданно длинными когтями в кость. Боль обожгла. Отрезвила.

Я расскажу тебе, Джимми. Я расскажу тебе об отчаянии. Ты поймешь, отчего этот серый мир так убог. Отчего корчится его душа, разбрызгивая вокруг свое мясо. Безликий, бесконечный мир. Его нужно раскрасить. В него нужно внести цвета. Я тебе их покажу. Первый цвет.
Алый.

Снова зашипев, котенок неловко извернулся, отчего из его бока вылезло еще одно ребро.
Несколько капель темно-красной крови Лэнса упали на простуженную землю. Она впитала их. Приняла, как корм. Земле нужна пища. Она забирает то, что отдает. Она всегда все забирает назад. Жадная земля. Жадная, жадная земля.

Алый. Цвет ярости. Цвет чувств. Цвет истины. То, что сокрыто внутри тебя, Джимми. Ты хочешь быть придатком своего брата? Ты хочешь остаться его тенью?
Мне холодно, Джимми. Мне одиноко, так же, как и тебе. Моя боль – отражение тебя. Ты породил что-то очень жестокое, Джимми, а теперь хочешь избавиться от этого? Снять с себя ответственность? Ты хочешь уйти под покров Лэнса? Снова и снова рвать себя на части.
Мне очень-очень холодно без тебя, Джимми. Не бросай меня. Отдай мне мой дом.

Голос в голове. Он сводит с ума. Он заглушает любой крик, он затмевает любой шепот. Голос в голове. И больше ничего. Серый мир, окрашенный алой кровью. Пустота брошенных улиц. Ты один на всей этой гребаной планете. Ты один. Всегда был и всегда будешь. Никто не придет. Никто не обнимет. Никто не скажет – что все плохое прошло. Никто. У тебя есть только этот голос в голове. И больше ни черта у тебя нет.

Я захрипел. От боли. От отчаянья. От безысходности. Соленые слёзы катятся по щекам, растягиваются по сухой бледной коже дорожками, срываются вниз и, не долетая до хрустящего асфальта, разбиваются вдребезги на сотни тысяч осколков. Мир жесток. Он не терпит слабых, слезливых, несчастных. Он их сметает, сминает под коваными сапогами смерти, облаченной в праздничный клоунский костюм. Мир – потеха, жестокая шутка, над которой смеются все, но смеются лживо, не по-настоящему, презренно глядя друг другу в спины, высматривая недостатки, чтобы можно было бесцеремонно осмеять друг друга, прилюдно и с присущим злободневным фарсом. Мир – это смешно и забавно, так же забавно, как смерть любимого котенка под колесами здоровенного джипа, или любимый человек, пропавший в пучине темных вод во время морской прогулки. Борт был скользкий. Руки скользкие. Я... не удержал. И последнее живое, настоящее, что я мог видеть, было ее бледное лицо. Исчезнувшее в зеленом тумане.
А я не умел плавать.
И всё это просто потому, что кто-то захотел посмеяться.
Джим скривился лицом, терпя боль. Он слушал мерзкого котенка и морщился. Ему было больно. Стыдно. Противно. Он знал, что не сделал ничего плохого. Он вообще ничего не сделал. В этом вся соль.
Не помог. Не приютил. Не заметил. Один итог – пройдя мимо девушки, обливающейся слезами из-за потери отца, свернул за угол, стараясь не замечать. Девушка, сдерживая себя, дабы вновь не разреветься, полезла в сумочку за салфетками. Стоя на дороге. В следующее мгновение её сбил грузовик.
А ведь всё могло быть иначе. Не хватило храбрости спросить. Начать разговор. Утешить чем-нибудь. Да хотя бы просто отвлечь. И не важно, закончилось бы это через пару минут или вылилось в нечто большее, в нечто… воистину доброе и светлое, чистое и незамутненное. Главное – всё было бы по-другому.
Нельзя обвинять себя в том, чего ты не сделал. Но Джим был из другого теста. Он не знал, чем кончилась история бедной девушки. Но теперь внезапно понял, как много потерял, пройдя мимо своей жизни.
Стоя на тротуаре, рыдал, как младенец в объятьях мерзкого котенка с гнойными глазами.
С голосом, разрывающим голову. С истерично бьющимся о ребра сердцем. Красным от крови. Красным по жизни.
- Отпусти меня. Я не хочу быть тенью. Не хочу. Я хочу уйти. Отпусти, - хрипло и очень, очень тихо, хлюпая носом, глядя на порванную руку, с алой кровью, которая испаряется на ветру, превращаясь в сухой красный мелкий песок, исчезающий пепельно-серой дымкой.
- Отпусти меня, Лэнс. Дай мне уйти.

- Отпусти?.. - ошарашенно произнес я, не веря собственным ушам.
Котенок рвал моего брата, вгрызаясь своими маленькими зубками в его нежную плоть.
- Джим, ты чего? - прошептал я, отпуская эту мелкую тварь, отпуская его рукав. - Джим, я же твой брат... Джим...
Отступив на шаг назад, я опустил руки, глядя как мой родной брат корчится от боли, падая на асфальт. Повсюду кровь, даже на моих руках. А на глазах проступали слезы...
- Джим... Джим, ты чего?.. - я никак не мог поверить в его слова. После стольких лет, с раннего детства, после каждого дня. "Отпусти"... - Джим, чего отпусти?..
Серый, гадкий, безмозглый мир. Я не хотел в нем оставаться один - у меня был брат, мне нужен был брат, иначе все становилось бессмысленным.
- Джимми, братишка... - усмехнулся я сквозь слезы и обернулся назад, на кафе. Там меня ждала маленькая мадмуазель и горячая французская выпечка. И, наверное, их сыр.
А у моих ног кричал от боли погибающий брат. Но он не хотел, чтобы я его спасал. Я был ему не нужен. Закрыв свой рот ладонью, я всхлипнул, ощутив, как жжется в глазах и как горько стало в горле. Болезненный глоток слюны в перемешку со слезами.
- Джимми... - я отступил еще на шаг, чуть не упав с тротуара. - Джимми, ты чего?.. Я же... Нет.
Нет, этого не должно быть. Я любил брата, и он любил меня. Это все тварь ему наговорила, это все из-за нее. Я еще раз всхлипнул, но уже как-то более отчаянно. Снова взглянул на синюю от своего платья девочку.
- Нет, брат. Нет, я не уйду, - прошептал я сквозь слезы и стиснул кулаки. Девочка звала меня - милая, безобидная, хорошая...
- Джим, не слушай этого гада, Джим... Я тебя не брошу... Я тебя не брошу, слышишь?! - очередной чавкующий звук и вопль моего брата. Нет, сука, я тебе его не отдам - только через мой труп. Резко рванув к брату, я снова ухватился за рыжего ублюдка, сжимая израненное тельце и пачкая рыжую спинку собственной кровью.
- Я тебя не брошу. Потому что братья друг друга не бросают! - остервенело прокричал я, давя свои слезы и упираясь коленом в грудь Коэну младшему. - Держись! Держись, мать твою! А ты - мелкая сраная тварь - ты сдохнешь!!! Сдохнешь!!!
Я снова со смачным хрустом сдавил тощенькие ребра и рванул на себя, а потом еще, и еще, и еще, пока наша борьба не превратилась в безумную свалку орущих от боли существ. Только у меня болело не тело.

Знаешь. Бывает мир выплевывает тебя, как мусор на обочину, и ты жалким, смятым фантиком засохшей ириски катишься прямо в канализационную решетку. Знаешь. Как-то посмотришь в небо. Скажешь – «Господи, не дай мне ошибиться в этой ебаной жизни». А Он, всепрощающий, всепонимающий и немой, выльет тебе на голову несколько ведер воды. За что? Да просто потому, что ты сволочь. Знаешь… Да нихрена ты не знаешь.
Что в твоей душе? Заглядывал? Смотрел? Копался там, как патологоанатом в свеженьком трупе? Страшно? Еще бы. Всем страшно. Потому что свои трупы очень воняют. И взгляд у них пустой. Такой стеклянный. Такой безразличный. Такой бесконечный. Пропасть стекла и льда. Отражения, которые кривляются в своей смертельной пляске. Смерть двулика. Смерть души – вечна.
Пустая оболочка. Вот что там. Фантик без конфеты. Даже засохшей и просроченной нет. Пустая, смятая бумажка. Ты пытаешься раскрасить ее фломастерами. Пытаешься налепить на нее цветную фольгу. Смысл? Трепыхаться, бороться. Зачем? От этого содержимое не меняется. А его просто нет. И не положишь ты туда ничерта. Пустота навсегда пустотой останется.
И как-то.. как-то мысли умирают. Чувствуешь? Вроде они были. Знаешь, порхали там, в голове твоей целым беспорядочным роем. Что те мухи над дерьмом. А потом исчезли. Нет их. Вымерли, выгорели, выгноились. Кто-то скажет – от этого только легче. Чушь. От этого так бесконечно тяжело, что лопаются вены на руках от напряжения. Вываливаются глаза, обвисая на тонких ниточках нервов.
Тогда падай. Хватит с тебя. Хватит бороться. Ты устал. Ты не робот. Ты не кусок полена с вытесанным лицом. И в груди что-то есть. Оно болит. Чувствуешь? Конечно ты чувствуешь. Вот и хватит. Приляг. Отдохни. А кто-то посмотрит. Посторожит твой сон. Твою разлагающуюся душу. Кто-то посмотрит в твои закрытые глаза и усмехнется. Не злорадно, не цинично, не лицемерно. Просто как есть. Потому что ему наплевать на самом деле. Подохнешь ты или нет. Покроешься ли ты плесенью своей головной боли, или нет. Всем наплевать.
Ты пустой звук. Ты блик на чьем-то окне. Выбитый пиксель в глазу монитора. Завернутый, обугленный листок под метлой дворника. Нитка в чужом свитере. Ты фантик. Фантик без начинки. Ее и не было никогда. Просто где-то там, ошиблись. Знаешь, бывает брак? Представь себе большую фабрику, бесконечное, налаженное производство. Там летают ангелочки, махая своими белыми крылышками. Хлоп-хлоп. А из-под конвейера выходят души. Запечатанные, упакованные и аккуратненькие. Едут себе в маленьких, безликих коробочках. Падают в большие тазы. И разносятся почтальонами вниз. К нам. На землю грешную. Но и у них бывают сбои. Коробочка есть, а души в ней нет. Что тогда? Что тогда случится с человеком, кому достанется этот брак? Что с ним будет? Что будет с его глазами? С его судьбой? С его чувствами?
Скажешь, ангелы виноваты? А что ангелы? Они разведут своими крыльями, опустят чистые, светлые головы и скажут, как им жаль. Вот и все. Ведь никто не застрахован от ошибок. Понимаешь?
Так и вышло, что внутри фантика ничего не оказалось. И не будет ничего. И вот теперь, послушав это все, скажи мне – зачем? На кой черт оно тебе сдалось? Бороться, ползти, рисовать свой фантик. В некоторых поступках нет смысла.
Просто отдохни. Просто поверь, что ты – всего лишь брак.

Котенок пикнул, застонал. От навалившегося Лэнса вы все втроем покатились по асфальту. Выкатились на проезжую часть. Да заметил ли кто-нибудь это? Котенок держал Джимми, Лэнс держал котенка, а Джимми… а кого держишь ты, Джимми? Еще не решил? Чего тебе надо?
Вот твой брат решил. Он знает, что ты ему нужен. И силы этого убеждения хватает, чтобы оторвать рыжую тварь с твоих плеч. Вместе с клочьями одежды и мяса. Котенок, оказавшись в руках Лэнса, извивается, шипит, пытается вцепиться тому в лицо, а затем выскальзывает из его рук. Падает на землю, становясь на лапки. Ребрышки торчат, глазки покрыты зеленой пленкой безумия и желтым гноем. И что дальше?

В чем я виноват?
Почему я такой?
Кто меня таким сделал?
Неужели мои папа и мама забраковали меня еще в момент зачатия, тяжело стирая капли пота с раскрасневшихся лиц? Или, быть может, во всем виновата школа, общество, в котором я созревал и крутился в те далекие годы юности? Жестокие дети, обсмеивающие мои короткие спортивные шорты? Мой брат, постоянно издевающийся надо мной? Он шутил. Но шутил черство, злобно, жестоко. Он всегда был таким. И его братская любовь казалась едва ощутимой. Не было её. Какая-то тухнущая трагедия, будто бы потопленный корабль, который дымится и полыхает, но еще не уходит окончательно под воду, а остается на плаву. Ненависть разгорается, взрывается снопом искр – а затем её гасят холодные воды океана примирения, волны белой пены и смирения. Мой брат – отражение меня. Он так на меня похож. И я похож на него.
Но мы разные. И это давит на меня сильнее, чем весь остальной мир давит на крошечного муравья. Мне не нужен брат, даже если я нужен ему. Мне нужен друг. Человек, на которого можно опереться, когда больно, когда противно и хочется умереть, выпрыгнуть из окна и расплыться кроваво-красным пятном на оледеневшем асфальте, или разрезать бритвой вены, сидя в теплой ванне, и слушать Трента Резнора и потихоньку засыпать под его песни, предшествующие смерти.
Задушить себя. Заколоть. Оставить мир другим, ибо мне он не нужен. Я ему не нужен тем более. Я – еще одно грязное пятно на мировом полотне, целиком состоящем из пятен. Одни пятна вывести нельзя, но другие легко стираются – достаточно лишь надавить.
Сотрите меня, кто-нибудь. Я не хочу жить. Нет смысла. Нет цели. Всё. Хватит мучиться. Хватит впустую тратить чужое время, топтаться на месте в ледяной пустоте, выдыхая пар, превращающийся в снег, падающий на чьи-то судьбы мягкими хлопьями. Снег идет за окном. И никто на это не обращает внимания.
Всё.
- Лэнс, - прохрипел я, не глядя на порванное в мясо плечо, истекающее кровью, - отпусти. Дай мне уйти. Мне уже хватит бегать. А ты еще поброди. А потом возвращайся, ага, - шмыгнул носом, выдавливая веками теплые слёзы, - я пойду, Лэнс. Хватит уже. Хватит.

- Хватит?.. - озадаченно переспросил я, пытаясь отдышаться, и поглядел на рыжого демона. С его маленьких, будто иголочки, клыков капала на мерзлый тротуар кровь моего брата. Грудь смялась и покрылась торчащими из нее красными ребрышками, прорвавшими тонкую шкурку. Лапки напряглись, впиваясь в пыльный асфальт коготками, только что разодравшими моему брату плечо сквозь пальто и толстовку. Хищник готовился к очередному прыжку.
- Не хочешь дружить, Джим? - мой взгляд прищуренно вонзился в его лицо, а затем немного напуганно пробежался по открывшимся кровоточащим ранам, по выбившимуся из-под их краев, будто вата, жиру, по вспоротой коже на шее...
Но потом он вернулся к крошечному бесу, сотворившему все это. У меня была своя гордость. Если меня просили уйти, то я уходил - если я не нужен, то меня и не будет. Пускай я останусь один, это не так важно, но я никому не хотел быть назойливой обузой.
- Не хочешь - как хочешь, брат, - бесстрастно произнес я, и спокойно поднялся с асфальта, поднимая заодно с земли свою звеняющую шапку. Отвернувшись от него, чтобы скрыть лишние слезы, я добавил все так же равнодушно и черство:
- Это твое право, это твое дело. Живи, как тебе вздумается... - нахлобучив на голову черно-алый колпак, я бросил лишь взгляд на мелкого шерстистого гада и не удержался, чтобы не хлопнуть дверью напоследок: - Можешь доедать, приятного аппетита.
Отряхнулся, поправил шапку и, стараясь не выдать ни одной эмоции, широким шагом направился обратно к сапфировой девочке. Только шмыгнул рефлекторно, и все.

Ad Infinitum.

Последний шорох. Последний шепот. Последний шаг. И вера, которая станет последней четой для уходящего в небытие. Надежда, бездомным клочком исписанного листа улетающая в бездну. Страх, отпечатком ладони легший на боковую вечность стекла. Последний разговор, как разговор с Богом. Как беседа с солнцем. Как дискуссия со звездной пылью.
Отстань. Грустная, тоскливая, ненужная жизнь.
Отцепись.
Где-то Ты есть. Ведь есть же? Скажи мне, что все это было не зря. Скажи мне. Что прошлое не просто стертая ластиком линия. Не замазанное корректором слово. Не забитая гвоздями доска. Оно ведь было. Наложило свой отпечаток не только на одного человека. Не только на человека с грустным лицом и пустыми глазами. Оно было. Ведь Ты смотришь. И взгляд твой полон усталости. Помоги мне. Будь со мной. Скажи, что это не одиночество. Что это только кажется. Что нет ничего постыдного в пережитых решениях и выбранных дорогах. Там ведь не тупик, нет? Там не стена?
Яд.
Вливается под кожу. Застывает в ней крупицами льда. Это не боль, это не паника. Это просто яд, выжигающий что-то важное и привычное. Оковы, рамки, принципы, границы. Есть что-то, что смоет это все. Когда нет лекарства, кто-нибудь обязательно предложит яд. И будет спокойно, потому что где-то в глубине уже есть окончательное слово. Есть принятая ответственность. Прыгай и ничего не бойся. Ветер, он подхватит на лету. Он подбросит, растрепав засаленные волосы. Выдрав куцые ресницы. Спаяв немые губы. Ветер поймет цену, уплаченную в час наибольшей усталости. Когда слишком много всего – становится безразлично.
А я верю в бесконечность. В твою трусость. В твою боль. Я верю, что ты уже никогда не поднимешься, и будешь лежать, пока тебя не сгрызут черви. Я верю, что твои глаза уже никогда не увидят солнца. Никогда. Какое длинное слово. Я верю, что ты сгоришь от жалости к себе. Я верю в тебя. Я верю в твое невежество, лицемерие, глупость, отчаяние. Моя вера станет твоим ядом.

Джеймс.
Когда сильно чего-то хочешь – оно обязательно случится. Когда сильно не хочешь ничего – ничего не произойдет. Жизнь не тварь циничная, которой наплевать на желания людей. Ей наплевать на них самих, но желания она исполняет. Особенно те, которые ведут к пустоте.
Лэнс ушел, оставив после себя едва ощутимый шлейф аромата медикаментов и лекарств. Хорошо же его там напичкали, а? Он ушел, звеня своими идиотскими бубенцами. Пустая, холодная улица Лондона сожрала его. Ты это видел. Она проглотила сначала его ноги, а затем все остальное, жадно чавкая внезапно нахлынувшим туманом. Густым, белым молоком. Теперь эта свинцовая, серебряная жижа переваривает его. Ты знал это. Чувствовал. Ведь вы братья, в конце концов.
Котенок подполз к твоей ноге и прижался дрожащим, солнечным комочком. Он был счастлив. Он вовсю улыбался, шипя вслед проглоченному Лэнсу. Потянувшись, он вонзил свои коготки в камни и зевнул. Вспоротое брюхо с вывалившимся ребром смотрелось как-то… нормально. Будто часть декора самого животного, его незаменимый антураж. Видимо, он и боли особо не чувствовал. Хорошо ему. Ведь ты сам готов был корчиться от боли.
Не физической, нет. Она отошла на боковую. Уснула. Раны души были куда серьезней. Неизлечимы. Не подвластны ни одному врачу. Будто внутри вспарывали стальной лист, выворачивая его наизнанку. Впиваясь в твою плоть острыми кольями. Боль живая. Бессмертная. Она теперь всегда будет с тобой. Нужно ли тебе такое одиночество?
- Тацу.
Голос звонкий. Могло показаться, что это ударились друг о друга две сосульки, образовав странное слово. Но оно было. Холодное, хрупкое, острое. И принадлежало оно мальчику с ярко-рыжими волосами. С блеклыми, серыми глазами.
Он вынырнул из переулка, и туман выплюнул его так же резко, как и проглотил Лэнса. Мальчик в шортиках, шлепках и белой майке. И это зимой. Когда на улице минус по Цельсию. И холодно, черт возьми. Он остановился неподалеку от тебя, посматривая на котенка. Само животное глянуло на мальчика безразличным взглядом, и вновь прижалось к тебе.
- Тацу. Это мой котик, – сказал малыш. Его кожа посинела от холода и покрылась пупырышками. – Ты его ранил?

Лэнс.
Туман. Он нахлынул так резко, что в глаза вонзились пропитанные холодом крупицы. Он заглушил все, что осталось за спиной. Джеймс. Рыжий котенок. Психлечебница. Прошлое. Туман накрыл это все. Да так, что если даже тебе бы вздумалось обернуться назад и посмотреть в лицо своему собственному эгоизму – ты бы ничего не увидел. Ибо нечего. Смотреть. Назад.
Проезжая часть оставалась по-прежнему пустой. Ни одной машины. Ничего не громыхало, не свистело, не сигналило. И постепенно в душу вошел покой. Тревожный, зажженный паникой покой. Словно слоеный коржик. Сверху тихий омут, а внизу целое скопище страхов, переживаний и беспокойств. Ткнешь пальцем, и это все выльется. Вытечет гнилой субстанцией, поливая твой будний день мерзкой гадостью. Зато гордость. Она жива. Она есть. Гордость – это все, ради чего стоило так бороться. Грызть зубами асфальт, защищая ее. Бросить. Уйти.
Стыдно?
Что-то где-то скребло. Ныло и болело. И это не ранки, полученные солнечной тварью. Это ранки, полученные от себя самого. Не от Джимми, ведь так? Он не причем, и ты это знал. Он запутался, заблудился, ему было больно. Ему вдруг стало невыносимо больно. А ты ушел. Потому что гордость. Потому что есть что защищать. От Джеймса, от котенка, от мира. От себя самого. В первую очередь от себя самого.
Девочка ждала. Она где-то нашла ярко-красный фломастер и теперь вырисовывала им на дверном косяке алые, беспорядочные линии. Они ложились стежками, пробивались венами. Отчего-то казались особо, извращенно уродливыми. Розы больше не было в ее руках. Видимо, она успела занести ее внутрь и теперь просто молча дожидалась тебя.
Услышав звон бубенцов, малышка улыбнулась, встречая тебя запахом кофе и булочек.
- Значит, вы таки решили вернуться? Вам сделать кофе? Хотите?

Мастер.

Почему он меня погнал? Что я сделал не так? Я его защищал? Защищал. Я заботился о нем? Заботился – я хотел его многому научить… Так почему же?
Было больно. Такое ощущение, будто бы грудь сдавила чья-то когтистая, жестокая лапа, не давая толком вдохнуть воздух, не давая сердцу биться, раня, разрывая, пытая.
Он что-то говорил про то, что я слишком глубоко влез в его жизнь – куда? У него и жизни-то не было. Я ничего ж ведь не делал, я просто общался с ним… Так почему? Я разве желал ему хоть раз зла?..
Слишком больно… и слишком поздно. Нет смысла себя мучать. Почему? Потому. Просто нет смысла и все, иначе когда-нибудь точно загнусь. Потом встретимся еще – разберемся. Может, я и не прав был. А может, это он - дурак. Да и вообще, если вдуматься, то…
Неожиданно усмехнувшись сквозь слезы, я покачал головой, разглядывая узоры на косяке, и прошептал:
- Я поссорился с собственным шизоидом… Это ж надо умудриться! Идиот...
Мой взгляд перешел на сапфировую девочку – веселый, немного безумный и грустный взгляд красных от слез глаз. Чертовски хотелось общения.
- Кофе? – переспросил я чуть сорванным голосом и почесал затылок под шапкой, отчего та приветливо зазвенела. – Пойдет. Хотя нет! Постой. У меня идея… А ты умеешь готовить кофе по-ирландски? Вот от этого я бы сейчас точно не отказался! И это, кстати…
Я постарался изобразить крайнюю стеснительность, опасливо оглянулся, будто бы мог хоть что-то увидеть сквозь этот белый туман, и как-то неловко протянул девочке руку для пожатия:
- Я Лэнс. А ты? И что ты тут рисуешь?