'戦国時代' | ходы игроков | [Взрослая жизнь]

Ветер завывает в ночи, запутавшись в ветвях деревьев, заплутав в пшеничных полях и горных грядах. Он плачет и смеется, то зловеще громко, то ужасающе тихо. Он смеется над вами, селянами, над вашими крестьянскими бедами, что подстерегают вас на каждом шагу. Он смеется над вашими страхами, он жесток и несправедлив.
Но он плачет.
Плачет из-за тебя.
Он думает, что ты слишком красива, слишком свободолюбива, чтобы утром копаться в грязи, весь день стоять у очага, а ночью мыть кастрюли и вычищать весь дом. Он говорит с тобой, он шепчет тебе твои мысли. Он не хочет, чтобы ты жила здесь. Он хочет, чтобы ты ушла. Он приказывает тебе. Но его прогоняет чуткий, беспокойный сон, закравшийся в темную ночь.
Сон. Красивый сон.
Ты нашла благородного жениха, готового взять тебя в жены. Он самурай. Буси. Из рода, близкого Императору. Его отец благословил эту свадьбу, только лишь увидев тебя издалека – так был восхищен твоей красотой. Хаха, утирая слезы, стоит у порога вашего дома, а Чичи, обнимая ее за плечи, обещает заглянуть очень скоро. Они рады за тебя. Они улыбаются. Добрые старики.
Твой муж, красивый, молодой и стройный, кровь с молоком, берет тебя за руку и ведет по плоским камням, выглядывающим из-под водной глади, прозрачной, чистой и зеркальной, такой, что ты видишь свое отражение. Ты – красавица. Легкий румянец касается твоих щек при этой мысли.
Он ведет тебя по каменной дорожке, улыбаясь и держа за руку. Сквозь плотный туман, нависший над озером, он доводит тебя до крохотного островка, где стоит маленькая чайная беседка.
Аккуратно отпускает тебя, садится рядом с тобой и смотрит в твои глаза. Ты, стеснительно отводя взгляд, теребя тоненькими пальчиками оби, наконец находишь в себе силы поднять взор и посмотреть на своего суженого.
И страх овладевает тобою.
Потому что его лицо похоже на страшную маску – оно шелушится, словно старинный пергамент, некогда голубые глаза полыхают огнем, растрепанные волосы развеваются, будто ветром гонимые, а рот его разинут, и длинный красный язык, раздвоенный, как у змеи, движется к тебе, тянется к твоему лицу, и немой ужас застывает в твоем сердце, и небеса взрываются огненным сиянием, и весь мир переворачивается с ног на голову, трепыхаясь, разрываясь на куски, темнея и растворяясь во мгле, вместе с твоим криком, застывшим в ночной тишине.
Сон. Страшный сон.
Ты проснулась.
А над тобой – папа и мама. И в глазах их – страх и печаль.
- Что с тобой, Хитоми? – спрашивает Чичи.
А ты молчишь. Потому что не находишь слов.
Утро наступило. Будто нехотя, но все-таки наступило. Холодный ветер больше не смеется над вами – он скрылся, исчез, уступил место солнечному теплу. Но он обещал вернуться.
- Иди, помоги матери, - говорит отец, надевая варадзи, затягивая соломенные подвязки и готовясь к дороге, - я ухожу в город.

Так часто бывает в последнее время. Смотришь в зеркало, а там холодная, мраморная статуэтка, без выражения на лице. Лицо прекрасно, но нет в нем жизни. И только глаза показывают Печаль. Печаль, от которой нельзя спрятаться. Душа завяла. Как не успевший расцвести бутон айвы. Душа пыталась научиться петь песни Цуку. Душа стремилась за ани, за моим братом.
Хаха говорила, что я потеряла ее. Потеряла душу и сердце. Где-то в полях и долинах. Возможно, они сейчас лежат в объятиях земли, заглядывая в ясные глаза неба. Возможно, они сейчас плывут на чистых волнах реки, смываемые течением туда, где не будет страха. Возможно, они обрели свободу, о которой мне не будет надежд. Зачем тогда искать их мне? Зачем пленить?
Я тяжело дышала, вспоминая сон. Лицо, которое казалось мне лицом Дьявола. Не забуду я пустоту его глаз. Огненное дыхание загоревшихся небес. Зачем так сильно скребет по душе боль?
Посмотрев на Чичи, я опустила глаза, в знак покорности. Недолжно задавать женщине вопросов, предназначенных мужчинам. Я лучше спрошу позже у хаха.
Заправив постель, я привычно скользнула в серебристое кимоно. Подошла к матери, заглянув в ее лицо.
Она была красавицей когда-то. Перед ней кланялись мужчины. Ее даже звали в гейши. А что теперь осталось от былой силы духа и красоты тела? Песок. Запорошенная трещинами земля. Сухая, истощенная женщина передо мной, на которой не было лица мало походила на живую. Говорят, в лесах есть места, где трава растет кругами. Говорят, там бродят мертвецы, которым Якума подарил вторую жизнь. Сухая женщина передо мной было оттуда, как мне казалось. Слишком мало в ней осталось того, что мы называем соком.
- Я принесу воды, Хаха. – Тихо прожурчал мой голос, разбивая шершавую тишину.
Большой кувшин привычно лег в ладони. Солнце коснулось и запуталось в моих черных волосах. Мягкая трава и мягкая земля. Дом, который скоро рухнет. От голода. От страха. Страх витал здесь, как витают в воздухе дожди. Он бродил между домами и оседал на наши поля. Поля, которые почти не уродили.
Скрипнули половицы, когда я вошла назад. Отец собирался в город, а на то не должно быть причин. Любопытство во мне боролось с привычными рамками. И свобода, в конце концов, взяла свое:
- Чичи, зачем в город?

- Принеси, - кивком головы подтвердила намеренья дочери Хаха, орудуя кочергой в ирори. Тлеющие черные угольки с красными прожилками от непривычного движения вновь загораются, мелькают в белесой золе, тепло разжигается в них с новой силой. Стоит только дать им свободу движения, и они вновь становятся ярким, теплым светом, греющим усталых путников темной ночью.
Свобода.
Как сладко это слово звучит на устах, когда никого нет рядом. Твои мечты разбиваются о суровую реальность, точно так, как и предсказывала твоя мать, и ты, все еще грезя о свободе, только режешься их осколками, терзаешь свою душу, попросту тратишь свои силы.
Она говорила тебе:
Ветви черствого, упрямого дерева сломаются, если сильный ветер начнет гнуть их, и только ветви ивы, покладистые, словно шелковистые пряди, будут плавно покачиваться на ветру, подчиняясь его силе, пока он не уйдет восвояси. Так и с тобой – чем больше ты будешь сопротивляться, тем сильнее на тебя будут давить. Ты упрямая, Хитоми. Ты такая же, какой когда-то была я.
Ты своевольна.
И не будет тебе покоя, пока ты не найдешь в себе силы стать покладистой, гибкой и мягкой.
Может быть, она права. Она достаточно прожила на свете, чтобы знать об этом и иметь право учить свою дочь премудростям жизни.
Но так хочется порою поступить иначе…
- Пойду на базар, - отвечает отец, надевая соломенную шляпу, - вместе с Масукэ, - выходя из дома, поворачивается, - передай матери, чтобы не готовила на меня ужин – сегодня не вернусь, - он уходит, поглядывая на облачное небо. Встречается на окраине деревни с твоим дядькой по линии матери и вместе они идут по размытой дороге, на север, туда, где кончается земля и начинается небо. Когда они исчезают за горизонтом, зайдя за холм, на котором когда-то рос ячмень, ты слышишь приглушенный кашель – это Хаха. Ей нездоровится. Тебе больно слышать это, и ты вновь смотришь туда, где не бывает болезней и бед. На небо. Но оно молчит. Оно сегодня грустное. Вот-вот расплачется.
Ветер играется на лугу, покачивая стебли желтоватых колосьев, еще не выкошенных и не убранных. Работа на полях идет медленно. Вот уже несколько месяцев работа идет медленно. Если не сказать - почти не идет.
- Хитоми, неси воду! – слышишь голос матери.

«Небо-небо. Прости меня. Не Тебе мне петь песни под ярким солнцем, которое так устало светить. Не Тебе мне сочинять дивные мелодии, которые будет подслушивать любопытная Луна. Небо. Твоя глубокая синева рвется каймой шелка. Словно утомленный вечностью шелкопряд, ткущий полотно Судьбы, решил передохнуть. Всего чуть-чуть. Какую-нибудь Вечность. Небо-небо. Я спою тебе потом, обещаю. Я спою песню Цуку, разрывая руками воздух. И когда-нибудь мы с тобой обретем покой»

- Да, Хаха!
Как страшны отпечатки приближающейся смерти. Как ужасен росчерк лиловых, тенистых борозд, изуродовавших красивое мамино лицо. Она так редко улыбается. Я знаю, как ей хочется танцевать. Отдать ветру, жестокому ветру, свою боль. Боль, которая поселилась в душе и не уходит. Прогони ее, мама! Прогони прочь! Ты учила меня, что нужно быть покладистой и гибкой. Ты учила меня, что нельзя превращаться в своевольную, крепкую ветвь. Ты говорила, что боль быть сломанной разобьет мои мечты. Но, хаха, что сделал с тобой твой выбор? Неужели это не тот перелом, который искалечил твою красивую душу? Ты берегла меня от боли, задохнувшись в своей.
Кувшин, полный зеркальной, холодной воды опустился на пол. Взяв котелок, я залила в него побольше воды и помогла матери поставить на огонь. Достала маленький, пузатый чайничек, в котором плавали остатки вчерашней заварки. Уселась на пол рядом с огнем, внимательно рассматривая, как тлеют и загораются угли.

«Сгореть до тла. Быстро. Прожив за несколько минут целую жизнь. Вкусив ее до остатка и подарив тепло и свет всем, кто стоял рядом. Отдаться на милость духам, уберегая себя от участи быть проклятой. И забыть. Забыть навсегда. Безвозвратно. Стереть из своей памяти воспоминания о том, как тихо скулит в углу разбитая вдребезги свобода. Как плачет пурпурными слезами одиночество»

- Тебе нужны лекарства. – Грустно констатировала я. Конечно нужны, об этом все знали. Вот только предпочитали не говорить. Слишком мало денег. Ни на лекаря, ни на лекарства. Да что там лекарства… на еду и то нет.
Отодвинув мать от печи, я подволокла угли под котелок и тихо сказала:
- Хаха, отец просил передать, что ужину не нужно его ждать.
Опустив глаза, словно это я была виновата в том, что Чичи ушел, я принялась колдовать у котла.
- Послушай. Я думаю, что смогу сейчас, пока еще утро, сходить за Софорой. Мы сделаем тебе настойку.

Мать усаживается на татами, прикладывая прохладную руку к горящему лбу – морщинистая бледная кожа несет спасительный холодок, что растворится, создаст иллюзию нормали, сделает жизнь, может быть, чуть легче, хотя бы на какие-то доли секунды.
- Мне… не нужны лекарства, дочь, - в ее голосе невозмутимое спокойствие, будто бы не стоят на пороге ее жизни духи прошлого, души ее предков, будто бы не зовут они ее в свое царство, - я всегда справлялась с болезнью своими силами, и этот раз – не исключение, - хаха берет небольшой глиняный горшочек и… случайно роняет его. Он, будто бы найдя в себе силы, как по волшебству выскальзывает из ее, обычно, цепких рук, из ее тоненьких пальцев и с грохотом приземляется, рассыпая по мягкому полу сотни маленьких зернышек проса.
Ты сказала ей про отца.
Она поднимает свой усталый взгляд на тебя, унимая дрожь в руках – хаха все время боится, что он не вернется; каждый раз, услышав слово «ушёл», она сдерживает в себе печаль и горечь, а раньше не могла сдержать – раньше она убегала за ним, просила его остаться, просила идти в другой день, проливала слезы и падала пред ним на колени. А причин тому целое море, бесконечное, пенистое и угольно-черное.
Ее отец погиб в городе.
Она сама никогда тебе об этом не рассказывала. Ты нечаянно подслушала разговор ваших соседок, болтливых и необычайно падких на перемывание косточек чужих мужей.
Его подстерегли грабители, темной ночью, в переулке. Не найдя ничего в кошеле, решили поглумиться и, недолго думая, изрезали его с головы до пят своими острыми ножами, избили палками, запинали ногами. Человеческая глупость, наравне с ненавистью, с безумной яростью и завистью, не знает предела, и с каждым годом растет, растет и пожирает умы молодежи, а старики, устало покачивая седыми головами, перешептываются и уныло убеждаются в том, что мир меняется. Он уже не тот. И никогда не будет тем, что был раньше.
Молчаливо опускается на колени, будто бы опомнившись. Умело берет зернышки, собирает их в белую ладонь и складывает обратно, в целехонький горшочек, выискивая усталыми глазами отлетевшую глиняную крышечку.
- Вижу, твоя бойкая душа никак не может найти себе пристанища – все тянет ее куда-то, туда, где ее не ждут. Заканчивай с готовкой и иди, мусумэ, - делает долгую паузу, - но не уходи далеко. Ни в коем случае не уходи далеко, мусумэ. Я не прощу, если ты уйдешь.
Ступай.

Разливается по телу холод. Жесткий, черствый и сухой. Его пальцы шарят под шелком, обнажая тело, оголяя его. Словно рвется из груди невесомый призрак. Словно лопается в животе какая-то связка, держащая боль. И безумная, нечеловеческая жалость остается в глазах двумя бликами, провожая упавшую на колени мать.
Отец знает о ее печали, поэтому он и не захотел ей говорить. Чичи не хотел, чтобы она бежала за ним, спотыкаясь и падая в пыль. Не хотел, чтобы отдала последние силы на еще один приступ истерики. Не хотел, чтобы она остановила его. Его грубое, окаменевшее сердце тоже умело болеть и страдать. И он знал, что может не выдержать. Что возьмет мать за руки, опуская ее хрупкие пальцы в ладони, посмотрит на умоляющий, сковывающий движения взгляд и… и останется. Не хватит сил. Он не хотел этого. И взвалил всю тяжесть этой ноши на меня. Я не винила, нет. Мне просто было горько.
- Хаха, брось. Дай мне…
Каию. Он сидит внутри, отбирая силы. Он знает, где самые уязвимые и слабые места. Маме дорого обошлась ее жизнь. Ее цена была крепкой. И мало кто захочет так платить.
Опустившись рядом с хахой, я начала собирать зернышки, бросая их в горшок.
Сердце рвалось, как птичка, хотело что-то сказать. И каждый раз я поднимала взгляд, осторожно поглядывая на мать из-под густых ресниц. Она понимала. Она должна была понять. Всегда видела меня, как открытую хон. Но молчала. Возможно, тишина лечит, а я еще слишком глупа.

Завтрак приготовился быстро. Немного риса, душистый чай. Пара лепешек. Еды осталось совсем мало. Я опустила глаза на сваренный рис и почувствовала, как к горлу поднимается комок. Хаха слаба, той порции что есть, будет очень мало.
Усадив ее, я отсыпала все, что было в котелке в одну чашу. Достала Хаши. И твердо, сильно сказала на немой вопрос:
- Я не голодна, Хаха. Я буду потом, позже. Как приду. Ты поешь. Тебе нужны силы.
Улыбнувшись ей, я резко отвернулась, позволив воздуху снять с моих глаз прозрачные слезы. Достала чашечку и налила в нее ароматный чай. Наклонилась над мамой и тихо, едва слышно прошептала:
- Мое сердце с тобой. Как и душа. Я не уйду, обещаю.
Замерев уже у двери, я радостно протараторила:
- Я соберу много софоры. И быстро вернусь, ты и на поле выйти не успеешь. А когда приду, мы заварим тебе настойку. Болезнь уйдет, вот увидишь.
Кивнув сама себе, я стремительно выскочила из дома, чувствуя, как по ногам вьется шелк. Мои ноги сами понесли меня туда, где находился ближайший лес. Я бежала так быстро, что сам ветер отступал, как мне казалось. А солнце светило ярко. Празднично. В его лучах мое тело расцветало, как сакура. И в ушах стучало только одно слово – Свобода.

Мягкое тепло утреннего солнца, выглянувшего, наконец, из-за серых облачков, растягивающихся пушистой ватной пеленой по мрачноватому небу, греет сердце любого, кто любит жить. Тебе становится радостно и тепло. Ты любишь жить, несмотря на проблемы, что постоянно тревожат тебя и твою семью вот уже несколько лет. Проблемы наплывают, словно штормовые волны – они с титанической силой бьют вас, простых крестьян. Мор, неурожай, болезни и голод. Война. Война, кровопролитная, хотя и вялотекущая – некоторые говорят, что Император проиграл войну, как только ввязался в нее. Говорят, что любой мужчина от семнадцати до сорока пяти лет должен придти на сборы и принять участие в битвах за свою провинцию, за своего хозяина, будь он самим Императором или прыщавым сопляком, еще даже не познавшим женщины, только-только вступившим на законное место дайме, медленно вытянутое у своего отца ядами или же кровавым переворотом.
Но ты стараешься об этом не думать. Ани. Ушел на войну? Зачем? Почему?
Не тревожься, - говорит тебе мама, - просто верь.
И ты веришь. Веришь в солнце, в его ласкающие теплые лучики; веришь в сочную зеленую траву, растущую на лугу за деревней; веришь в полевые цветы, что раскиданы на поляне целым ворохом белесых бутончиков; веришь в ветер, что приносит с собою вести. Сейчас ветер молчит. Наверное, ему нечего сказать. Он больше не смеется. И не плачет. Он устал.
Ты, оставшись наедине с собой, радуешься всему, что тебя окружает. Но вдруг появляется чувство. Чувство, заставляющее твое сердце биться сильнее, а руки холодеть сию же минуту. Чувство, из-за которого по твоей женственной спинке начинают бегать мурашки. Ты всегда чувствуешь.
Кто-то рядом. Кто-то смотрит на тебя. Ты чувствуешь запахи полевых трав, запахи растущей на краю поляны крапивы, чувствуешь запах сухой земли и слабого ветерка, притягивающего запахи деревни. Но ты не чувствуешь запахов стали, запахов крови и пота. Только запах мальчишки. Запах того, кто неустанно следует за тобой по пятам. Того, кто все время тебя преследует.
Юримару.
Мальчишка, младше тебя на два года, отчаянный и храбрый, но все еще сопливый и неумелый. Его отец погиб на войне, а мать умерла еще при родах. Его взяли к себе соседи. Великодушный жест. Не каждый рискнет взять в свой дом лишний голодный рот.
Он вынырнул из-за толщи зеленоватых колосьев слева от тебя и захохотал:
- Ты бы видела свое лицо, Хитоми! Ты так побледнела, когда остановилась! – паренек скачет по траве и, поравнявшись с тобой, смотрит на тебя снизу вверх – ты немного выше его. Совсем чуть-чуть. Все-таки, он мальчик, и недостаток еды никак не сказывается на росте его организма.
- Ты идешь в лес? – играясь прутиком в руке, он вырывает соломинку из окружавших его сорняков длиною по пояс и сует ее в зубы, - я пойду с тобой! Там ведь могут быть разбойники. Или демоны. А я демонов не боюсь. Серьезно! – он корчит мордаху и старательно изображает серьезность, что обычно вызывает у тебя укорительную улыбку. Парень надоедлив, но чувство юмора у него не отнять.
- Пойдем, Хитоми? Или уже забоялась демонов-разбойников? – он устремляется вперед, туда, где темнеет кустарник, где шевелятся, ведомые ветром, кроны деревьев. Где зелено и влажно. Где свободы немного меньше, чем хотелось бы.
Темный лес его называют. Вполне очевидно, что там темно, ибо деревьев там – тьма тьмущая. А еще его называют лесом Призраков. Насчет этого определения у тебя нет твердой уверенности, ибо ты была там не раз, и ни разу не увидела в нем ничего страшного, кроме, может быть, одинокого медведя. Да и то, он быстро ушел, потому что ты была с отцом и дядей, а они – с рогатинами и вилами.
- Идешь? – крикнул Юримару, уходя далеко вперед.

Гнутся травы, шепча свои проклятия людям. Людям, которые так бесцеремонно ворвались в их владения. Сколько сил им потребовалось, чтобы взрасти. Преодолеть холод и дождь, палящее, жгучее солнце и рвущий под корень ветер. Сколько невидимых усилий. Пробить маленькое зернышко, размером с муравья, и вознестись к небу, глотая лазурь и золото. Каждый день для них – борьба. Неутомимая, неукротимая. И так радуется травяное сердце, когда еще один дюйм пройден, когда новый день расцветает калейдоскопом жизни.
А потом приходит человек. Разбивает секай. Растворяет в себе акари. Выпивает до дна мизу. И тушит, тушит своими словами хоши. И гнутся травы, отдавая с таким трудом отвоеванные участки земли. Гнутся, как горбатые старухи, враз тускнея и теряя свою изумрудность. Плачут каплями росы. Им больно, но никому нет дела до их боли. Человеческие шаги сминают, давят, выжимают жизнь. Человеческие руки рвут, губят, терзают тело. За что?.. Зачем?.. Что сделал несчастный цветок этому существу? Чем обидел горделивого человека?

Посмотрев в спину Юримару, я осторожно опустилась на колени, теряясь в зарослях травинок. Дотронулась рукой до оборванного стебелька. Мне казалось, что я чувствую, как уходит, вытекает жизнь. Как стонет вырванный за просто так стебель. И обида, непонятная, доселе небывалая, сковала сердце, сжала его когтистой лапой.
- Сайонара. – Тихо-тихо шепчут обсохшие губы. И зачем? И кому? Так глупо сожалеть о простой травинке. Но сегодня у меня такой день, день глупостей. Мимолетных и нелепых.

Резко подпрыгнули ноги, подняли тело с земли. Шелк платья колыхнулся, приятной прохладой ложась на тело. Я крепко вдохнула аромат застоявшихся трав. Ветер стих и теперь запахи леса тучными омутами плавали над долинами.
- Я-а?! – Громко, весело и сильно крикнула я. – Глупый мальчишка! Это кому еще кого защищать надо будет!
И рвется воздух навстречу, когда я бегу за Юримару в тени леса. И забыло уже сердце, как оно болело за растоптанными стебельками. И уже мои ноги давят цветы и травы, не слыша, как стонет земля.
Из груди рвется веселый, заливистый смех, когда я ныряю в прохладную полутьму. Когда догоняю шаловливого мальчишку, так вовремя оказавшегося рядом.
Часто его общество угнетает меня. Порой в тело входит грусть. Селится, находя себе приют. Растекается тягучей жижей. Хаха говорит, что это демоны печали кричат и плачут. У них нет души и они ищут, ищут себе пристанище. Находят одинокого, разбитого жизнью человека и входят в него, чтобы забрать душу. Она говорит, что нужно выгонять их, пока хватает силы. Гнать прочь от себя, пока душа крепка и цела.
В такие минуты моим лекарством был Юримару. Его веселость, бойкость и желание защитить от всего и вся не может не веселить. Его глупости, которые любого заставили бы покачать головой и отойти в сторону, делают меня счастливой неподдельно.

Догоняя его, я пытаюсь ухватить крепкую, сухую руку, но он выскальзывает, дразня и насмешничая.
- Демоны тебя первым слопают, Юримару. – Дразню я его в ответ. – Ты их недооцениваешь, поэтому твой дух слаб. А я сильная. Я сильнее тебя, между прочим. И куда старше.
Гордо вздернув подбородок, я забегаю за ближайший ствол и тихо улыбаюсь про себя. Эту улыбку ему не нужно видеть.
А глаза уже гуляют по тенистым кронам. По взбитой земле, на которой танцуют солнечные зайчики. Они пробиваются сквозь густую листву, чтобы устроить на земле свои пляски.

Паренек хохочет и веселится, скача по пригоркам и кочкам – он не знает, что такое – грусть и печаль. Его приемный отец некогда выгонял его в поле с самого раннего утра только для того, чтобы не слышать его яркого смеха, чтобы не чувствовать на себе его озорные проказы, чтобы не видеть его веселого, прямо-таки сияющего лица. Конечно, его отец любит его, этого довольно сухого мальчугана, приемыша. Но терпеть его столько лет… даже самому страшному врагу не пожелаешь такого счастья. Хотя его позитивное влияние, кажется, приукрашает деревню. Иногда. Когда холодным утром никто не плачет над почившими стариками, еще вчера - беспомощными и слабыми, а теперь - мертвенно бледными и холодными, как осколки льда. Когда никто не пропадает бесследно, даже не замкнув за собой двери. Когда селяне не приносят вести о том, что война приближается, и что соседние деревни сожжены, а всех тамошних крестьян увели в рабство или сожгли прямо в их полыхающих домах.
Тогда даже смех Юримару не помогает. Поэтому в такие дни он молчит, уходит в себя.
Как же все-таки хорошо, что сегодня не такой день.
Мягкий ковер из мхов и опалой листвы сухо сжимается, когда на него легонько приземляется девичья ножка. Всюду растут пушистые зеленые кустарники; среди них колышутся темно-зеленые стебли крапивы, реденькие кусты белладонны, короткие, едва щекочущие лодыжки кустики мяты, осоки и вербены, а также пушистые изумрудные травы, растущие короткими пучками, тянущимися к мягкому солнышку. Все дальше углубляясь в лес, замечаешь, как медленно, будто бы нехотя меняется окрас – все становится темнее, приобретает буроватый, с горькими нотками черноты, оттенок, воздух становится немного влажнее; мягкие ветви пушистых елочек, темные заросли граба, кусты кассии и толстые стволы пихт. Все никак не можешь отыскать глазами тот самый пятачок, где не растет ничего, кроме софоры.
Пятачок, свободный от ветвистых крон деревьев, от крупных листов кустарника, от зарослей и ядовитой зелени, захватывающей своё место под солнцем. Свободный. Свобода. Ничто там больше на растет. Только софора, целебное средство, широко известное вам, простым людям с простыми болезнями.
Юримару больше не хохочет – он идет впереди тебя, обшаривая заросли поднятой с земли палкой, заросшей мхом и покрытой крупным слоем грязи. Он ищет опасность, то и дело заверяя тебя, что волноваться не о чем, чтобы ты не боялась и чувствовала себя спокойно, ибо он рядом. Глядя на его лицо, полное азарта и упорства, хочется смеяться, но этот лес… он не дает смеху прорваться сквозь завесу тайн. Здесь не надо смеяться. Здесь надо умиротворенно порхать маленькой бабочкой, поверх зарослей и оврагов, поверх яров и расселин, медвежьих ям и обломанных стволов искореженных деревьев, что умерли, отдав себя в жертву, прожили свой век, а теперь, укрывшись в глубокой тени ветвей своих братьев, решили отдохнуть. Лес. Он такой мирный. Такой спокойный. Он живет и дышит. В нем пробегают ветра и гоняются наперегонки зайцы. В нем живут звери и духи. Он жив. Ты наклоняешься, глядя на маленького красного муравьишку, несущего тростинку в муравейник.
Лес.
Почему его зовут лесом призраков? Наверное, потому что он так спокоен, будто бы только мертвые иногда бродят по его владениям, и нет здесь живых. Не стучат топоры, не жужжат пилы. Он спокоен. Будто бы мертв. Но жив. Вопреки всем вашим войнам, вашим бедам и страданиям. И он будет жить. Всегда.

Тихо шептались листья, разнося по ветру свой мелодичный звон. Они говорили о людях, которые зашли под призрачные кроны. Они говорили о шагах, которые тревожат прорастающие побеги. О руках, прикасающихся к стволам. Без умолку, без усталости. Бесконечный шепот разливался по лесу, насмехаясь над глупыми людьми.

Я притихла, всматриваясь в заросли. Неспокойно было на душе. Не тут пряталась моя свобода. Не по нраву ей тугие стволы и умолкшие поляны. Не нравятся ей тени, выглядывающие из зарослей. Не вздохнуть полной грудью терпкий, застоявшийся воздух. Не пролететь на всей скорости мимо коряг, которые так и норовят поймать, оставить тут навечно.
Вечность.
Именно она таилась под пологом листвы. Ее биение можно было ощутить в каждом древе, в каждой корявой лощине.
Я подняла голову, вглядываясь в мерцающие блики неба. Они осколками лазури дробились о кроны, пытались заглянуть под полог леса, разгадать его тайны. Да кто ж им позволит?

Тут тишина бродит об руку с покоем. Таинственный шепот, разносящийся на лиги. И тяжелые, темные крылья, нависшие покрывалом над секретами леса. Убаюкивающая колыбель разнотравья. И хочется остаться. Узнать, куда ведут проторенные животными тропинки. Откуда доносятся звуки, загадочно манящие вглубь.
Лес Призраков.
Они смотрят на людей, завидуя их жизни. Завидуя трепетным душам, которые радостно горят в груди. Их ярость первозданна, как мир. И чиста, как первый снег.
Упади – и попадешься в силок. Станешь якорем для своего нетерпеливого сердца.
Убеги – но лес не отпустит больше. Его покрытые мхом руки зацепят крючками, вонзятся под кожу.
Не забудешь ты мерного шороха деревьев. Не забудешь оставленных шагов. Лес найдет тебя, укроет собой, заставит забыть, что ты человек.
Вспыхнет сердце зеленым можжевельником.
Растворится в глубине душа.
И ты пополнишь ряды тех, кто сейчас яростно выглядывает, проклиная неумелого, наглого человека.

Что-то тревожило меня здесь. Возможно, рассказы Юримару о демонах таки повлияли. Но теперь мне постоянно казалось, что опасность бродит по пятам, что гулкий рокот вдали – это предвестие зла.
- Юримару. Помоги мне найти софору побыстрее. Да пойдем отсюда.
Я говорила почти шепотом, боясь потревожить нахмурившийся лес.
Ноги сами увели еще дальше, еще глубже. И теперь все мое внимание было поглощено двумя занятиями – найти софору и не забыть дорогу назад.

Звуки тишины. Звуки молчания. Звуки природы. Щебетание птиц, вьющих свои милые теплые гнездышки на раскидистых ветвях деревьев; журчание ручья, проистекающего за тем буреломом, там, где косые поваленные стволы криво обвешаны мишурой из моховых покрывал; шум ветра, гуляющего среди холмов и яров; звуки леса, переплетающиеся в дикую мешанину из довольно безобидных, но порою пугающих возгласов лесных зверей.
И, совсем уж неожиданно, шум накрапывающего дождя. Он легонько прикасается к земле, чуть-чуть затрагивая ее одинокими капельками-слезинками, будто бы пробуя на вкус то, от чего уже так сильно отвык. Он усиливается. Он нежно касается твоего плеча. Твоих растрепавшихся волос. Он заставляет ветер запутаться в них, в твоих чудесных локонах, заставляет его шептать твое имя пугающе чудесным, завораживающим голосом. Он покрывает тебя пеленой ливня. Такого ливня, какого не было уже давно.
Ты бежишь. Этот лес, этот мирный райский уголок, в котором даже демонам и духам не хочется шалить, - он тебя пугает. Пугает не на шутку. Ты бежишь, бежишь от него, стараешься найти выход. Ты думаешь, что время еще есть – мать протянет еще несколько месяцев, что конец можно оттягивать еще долго, что софора, рано или поздно, попадет в твои руки, попадет к вам в дом. Ведь она – лишь предлог.
Правда?
Но ты бежишь не туда. Ты бежишь за ним. Он впереди, несется, расправив руки – он кричит что-то, что из-за шума дождя, плеска воды и ветра, вдруг разбушевавшегося в диком лесу, расслышать невозможно. Он кричит и… будто бы радуется. Он улыбается, когда поворачивается лицом к тебе. Он смеется. Его улыбка заставляет тебя поверить в то, что все, кажущееся плохим, злым, неприятным – все это уйдет. Рано или поздно. Уйдут войны, уйдут болезни. Уйдут ненастья и горе, тяжело нависающее над вашими домами. Останетесь только вы.
Крестьяне.
Вы, безмерно пугливые, но, одновременно с тем, невероятно счастливые – вам не позволяют решать судьбы мира, нет – вы решаете судьбу урожая, который был вами собран. Вам не дают в руки меч – вы сами беретесь за серпы и вилы, когда идете в поле. Вас не заставляют жить в этом злобном, полном ярости и ненависти, мире – вы сами выбираете свой путь и делаете так, что мир вокруг меняется. Ваш мир – маленький, крохотный и добрый. И пусть он, этот рукотворный плод ваших стараний, и очень хрупок – но он содержит в себе то, чего нету в остальном мире.
Добра, передаваемого соседям. Счастья, которым делятся с окружающими. Радости, которая плескается на полях, залитых утренним солнцем. Искренности, не запятнанной грязью и похотью лжи. Дружбы, не скрепленной обязательствами. Настоящей, чистой любви.
Он бежит, бежит туда, где ярко светятся кусты софоры, лечебного растения, применение которому находите вы – крестьяне, с вашими простыми болезнями и простыми травами, которыми вылечить можно абсолютно всё. Его не смущает то, что сильный ветер бьет его по лицу, будто бы выгоняя отсюда, словно говоря ему – прочь! Прочь из моего леса!
Он не слушает. Он бежит вперед. А ты – за ним.

Когда-то давно этот мир научился плакать. Сначала не было боли, был только огонь, поедающий пламенное сердце. Рвущийся изнутри, словно ураган. И мир плакал, чтобы потушить это пламя. Чтобы загасить раскаленные угли, вздымающиеся буграми.
А затем в мир пришли живые существа. Тогда тоже не было боли, было лишь счастье, радость и надежда. И небо, заразившееся сталью холодных облаков, омывало землю, даря жизнь и покой.
Но после, появились люди. И тогда боль разлилась по миру, как разливается река во времена весенних сходов горных ледников. Боль за тех, кто умеет страдать лучше всех. Кто ранит сам себя и несется в глубины той бездны, куда не стоит заглядывать. Вот тогда-то мир и научился плакать просто так, чтобы закрыть свои глаза, чтобы уберечь себя от мук хрупких и, в тоже время, опасных существ.

Подари мне свои слезы, Небо. Пусть каждая из них застынет алмазом в моих волосах. Украсит бесценным, дорогим сиянием. Подари мне свою жалость, которая рвет изнутри твою бледную, невесомую душу. И я буду счастлива, потому что лучшего подарка мне никто не дарил.

Ветер бесновался. Его крылья били по лицу, отталкивали тело, визжали прямо в уши о том, как бестолковы чужеземцы. Что не место им под сводами его покоев, под кронами Леса, древность которого хранима им.
Я знала, что не следует недооценивать силу этого проказника. Что гнев его бывает жесток. Он ворвется черным вихрем, разметав дома, как камушки на реке. Он завоет белоснежной стаей волков, которые накинутся на крестьян и растерзают их. Он погубит посевы, взрыхливая уставшую, больную землю своими когтями. Он, и только он, знает, как тяжело ей носить нас на себе. Как тяжело терпеть, когда в ее кожу вонзаются плуга, серпы и лопаты. И ярость его будет ужасна. Она не остановится песней одинокого мальчика, засевшего на бортике колодца. Она не угаснет в волосах девочки, чья душа так болит по матери. Ему безразличны люди, которые вечно находят себе причины страдать, которые всегда натыкаются на пламя, обжигая свои крылья.

Шум дождя смыл мысли водопадом. Я бежала вслед за Юримару, видя перед собой только долгожданную софору. Обманула меня погода, та резко опустив на голову тонну воды. Обманул ветер, засев в засаде и выскочив, будто белоснежный барс.
Но видя улыбку мальчика, который бежал впереди, я знала, что все будет хорошо. Что все тревоги пусты, как стекляшки. И что ветер успокоится, в конце концов, как и закончит плакать дождь.
Подбежав к софоре, я поклонилась дереву и начала осторожно срывать узкие листья.

Прости меня за ту боль, что я причиню тебе. Прости за обломанные ветки и листья. Прости за кровь, текущую зелеными, вязкими капельками. Ты росла тут, в надежде, что человеческая рука тебя не найдет. Не оборвет твою зелень. А сейчас ты дрожишь под песней дождя, видя, как тянется к тебе эта самая рука. Прости меня, за этот страх.