Silentium: Ловец Снов | ходы игроков | 1. Сновидение Дарьи.

Последние летние недели в Городе летят слишком быстро, особенно если тебе хочется наоборот подольше продлить ускользающую сквозь пальцы иллюзию единения с этим странным, ни на что не похожим местом. Да, лишь иллюзию - даже в моменты чистейшего восторга от прикосновения к его гранитным набережным и кованым оградам ты чувствуешь, что Город всё равно вежливо отстраняется от тебя и ясно дает понять, что ты здесь всего лишь в гостях. "Давай останемся просто друзьями!" - говорят хмурые воды его каналов и розово-серые облака над закатным небом. И что поделать, придется принять это как данность.

Но прежде чем вернуться домой, в другой город, где тебя ждут друзья и родные, у тебя еще есть целая ночь в этом Городе. Августовские ночи уже несут в своем дыхании холод осени, но его встречает тающее под звездным светом тепло нагретых городских мостовых - и поэтому твой сон легок и свободен, будучи избавлен и от летнего зноя, и от осенней зябкости.

Единственное, что мешает тебе уснуть - мысли о том, что ты что-то всё-таки проглядела и упустила, обойдя этот Город семь раз и заглянув в каждую подворотню. Что-то такое, что сумел заметить и "поймать" в кадр Андрей Павлович, но что упрямо и с хитрой улыбкой ускользает от тебя самой. Но что было такого в его снимках, чтобы они могли заставить разглядывать их по полчаса напролет? В чем этот странный секрет, лежащий у тебя перед носом, но всё равно остающийся неуловимым?

Труден поиск черной кошки в темной комнате, особенно если её там нет - гласит старая мудрость. Тебе почему-то снова и снова вспоминается то, что вроде бы напрямую никак не связано с этой головоломкой, а именно твое собственное детство и те незаметные для других события, которыми, словно верстовыми столбами, отмечен твой жизненный путь. Растерянность, которую ты испытывала в детском саду, сталкиваясь с более грубыми и прямолинейными или усидчивыми и педантичными сверстниками - и торжество, когда тебе удавалось обмануть их, заставив поверить в какую-то глупость, или увлечь всех какой-то новой игрой (за которую зачастую потом влетало всем от воспитательницы). Постепенное оттачивание до совершенства отговорок и "легенд" на все случаи жизни для мамы с папой, в конце концов махнувших рукой на попытки добраться до сути дела - как и многие другие, с кем тебе бы хотелось не изворачиваться и не лгать, пусть даже без особой корысти и никому не в ущерб.

Блестящая с виду и пустая внутри игра ума, которая казалась тебе особенно жалкой, когда рядом была Настя. Ведь её просто не было смысла обманывать - хотя это было бы так легко, учитывая её доверие к людям! Но именно это "легко" и делало всё бессмысленным и невозможным. Ты знала, что Настя приняла бы тебя любой. Слабой, нескладной, бросающейся в крайности, увлекающейся и нерешительной - и эта открытость и доверчивое принятие были бы для тебя как глоток свежего воздуха.

Были бы. Не случилось. Всё пошло своим чередом - а лицо Насти растаяло во тьме прошлого. Сколько же лет назад это было? Для Города совсем недавно, но для тебя целую вечность тому назад.

Можно ли изменить то, что случилось однажды? Стоит ли это делать - или лучше оставить всё как есть, все разбитые чашки и все разбитые сердца - разбитыми, а несбывшиеся надежды - несбывшимися? Приоткрытое окно во тьму Города молчит, храня своё мнение по этому поводу в тайне. Шуршат по обоям крылья ночного мотылька-бражника, который уже третью ночь подряд трепыхается в темноте перед тем, как ты уснешь, будто бы в поисках какой-то невидимой дверцы в неведомое - и всё не может её найти. Почему-то жаль его.

Сон приходит к тебе незаметно, как и всегда. Но в этот раз нечто отличает его от других тающих сновидений. Ты открываешь глаза во сне и за шуршанием мотылька отчетливо слышишь новый звук, который заставляет тебя задуматься.

"Тик... Так... Тик... Так... Тик... Так..."

Одеяло сползло. Наверное, поэтому Даша проснулась раньше времени. Не от холода, а от странного чувства неустроенности, будто вещи не на своём месте, и сама она не там, где должна быть. Это ощущение напало на неё во сне, и как ни пыталась, она не могла от него убежать. Но бежала, видимо, изо всех сил, раз уж одеяло свилось у её ног в канат, свесившись на пол. Бёдра покрылись гусиной кожей. Не от холода. Но озноб прокатился по ним волной, будто ночь пыталась сдуть с неё остатки сна.

У неё получилось.

Дарья протёрла глаза и поднялась на локтях. В густой полутьме чужой спальни в этой съёмной квартире на Сосновой улице она лежала и пялилась на размытые и отслоившиеся от старого подтопа обои под потолком, по которым скоблил своими крохотными мохнатыми лапками мотылёк. Как шумно. Или, может быть, наоборот — как тихо? Было так тихо, что Даша слышала не только его потуги удержаться на старой, покрытой разводами бумаге, но и тиканье часов — а уж они-то у неё крохотные, циферблат с пятачок и ремешок шириной в ноготь. Лежат себе на тумбочке. Даша вообще никогда не слышала, будто они тикают, просто стрелки дёргались сами по себе, изолированные от всего мира стеклянным колпаком. Она села, свесив ноги у тумбочки, и потянулась за часами, тряхнув головой в попытке избавиться от их невыносимого тиканья.

У неё получилось. Когда она поднесла циферблат к лицу, стрелки показывали полночь, и их ход отдавался уже совсем тихими щелчками, как будто издали, как будто не из этого плоского, тесно укомпонованного корпуса. Сквозь стекло Даша видела лишь частичку той механической жизни, что приводила их в движение — через аккуратно вырезанный в циферблате полумесяц можно было полюбоваться, как толкаются друг с другом шестерёнки. Чтобы им хватило сил заниматься своей толкотнёй и дальше, она покрутила колёсико сбоку, а потом сцепила ремешок на запястье и поднялась.
Не спалось. Потянувшись и закинув одеяло обратно на кровать, Дарья прошла к шкафу. Тик. Так. Футболка на спине скаталась и неприятно липла к телу. Даша сдёрнула её через голову, отработанным движением кинув на стул, и тут же вздрогнула оттого, что услышала приглушённые голоса за дверью.

— Что за… — зашептала она самой себе, спешно натягивая то, что попалось под руку. Очень кстати на дверной ручке шкафа осталась забытая со вчера вешалка. Пуговица на юбке отчаянно сопротивлялась, блузка, кажется, выглядела немного мятой, но впотьмах было не разобрать, да и не сильно это беспокоило Дашу прямо сейчас. — Почему Андрей Павлович… И с кем это он?

Она выглянула в коридор осторожно, будто её временный дом вовсе не был её крепостью. Спустя секунду в голоса с кухни и едва слышное тиканье часов вмешались её осторожные шаги. Мотылёк остался биться во вспухшем углу в одиночестве.

— А вот и Дарья наконец проснулась, — голос Андрея Павловича стал громче. — Самое время.

— Здрасьте… — неуверенно поприветствовала всех Даша, заворачивая из коридора за угол. — А чего это вы вдруг посреди ночи собрались? У меня на кухне… Фу, ещё и накурили?

Андрей Павлович сидел за столом, уютно зажатый между ним и холодильником, и пил чай. Перед ним, между тем, стояла накрытая хлебной корочкой пустая стопка с присохшей ко дну еловой иголкой. По корке ползала ленивая муха. Даша сглотнула и обняла себя за плечи, закрывшись от чего-то, чего она пока не понимала. Андрей Павлович сочувственно вздохнул: о том, что стопка вовсе не Дашина, он-то как раз понимал и без объяснений. За овальными стёклами очков его глаза щурились так, будто хотели дать ей подсказку, но молчали, предпочитая, чтобы ученица решила эту задачу сама. Как и вчера, Андрей Павлович был в джинсах и фланелевой рубашке, чего он не позволял себе на занятиях, но в обычной жизни, свободной от профессиональной субординации, тяготел к простым и удобным вещам и очень быстро к ним прикипал. Почти весь отпуск он проходил в этих нелепых коричневых ботинках с круглыми носами, они и сейчас торчали из-за ножки стола. Он склонился над кружкой, чтобы подуть на чай, и длинное вьющееся каре, которое требовало расчёски, совсем скрыло его лицо и торчащие из-под носа усы щёточкой. А чай не выглядел горячим, но дуть или не дуть — это уж его дело.

Кто-то низенький сидел на корточках у открытого холодильника, копаясь внутри. Но как бы Даша ни хотела узнать побыстрей, кто же там шарится, что-то подтолкнуло её поднять взгляд. Почему-то внутренне сопротивляясь, она всё-таки сделала это — и обмерла.
У окна стояла женщина и курила. В пепельнице, которая принадлежала прежним жильцам, и которую Дарья никогда не трогала, скорчились и остыли уже две сигареты, в пальцах курившей тлела третья. Легко почувствовав на себе взгляд, женщина обернулась, и широкое, вязкое, как варёная смола, полотно чёрных волос плавно изогнулось вслед за поворотом её головы. Она переступила. Тик. Так. Волосы чёрные, а сама такая белая. Худые щёки, острый нос, под ним потерявшие свою вызывающую красноту губы изогнулись в грустной улыбке. Глаза мокры от сигаретного дыма. Она точно такая, как в последний раз. Тёмный твидовый жакет, юбка до колена. Открытые туфли на высоком каблуке, с ремешком вокруг щиколотки. Сама Даша так и не научилась носить такие. В её семье никто такие не носил больше, это была какая-то особенная, тайная магия, доступная только Нине. А теперь забытая.

— Здравствуй, Даша, — спокойно сказала она, и Даша застыла на месте от этих слов, испуганно и заворожённо уставившись на мякиш жёлтой георгины в другой её руке. — А, это… Мои любимые. Ты всегда помнила. Спасибо, что принесла.

— Тёть Нина?.. Но… Вы же… — Даша отрывисто вздохнула. Внутри неё толкались рыдания, и она старалась их подавить. Ей всего-то и нужно было надышаться, но ничего не выходило.

— Ну и чего ты рот открыла? Муха залетит, — дверь холодильника хлопнула, и скрывавшийся за ней мальчишка разочарованно отряхнул пустые руки. — Тёть Нине твоей уже чуть не залетела!

Георгина в Нининых пальцах сжалась, в её лепестках стыдливо спряталось потемневшее обручальное кольцо, а Нина отвела взгляд в сторону, струсив того, что Даша поймёт, почему это мухе вдруг понадобилось залетать ей в рот.

— Вон, опять на хлеб ваш садится, тёть Нина! — мальчик дотронулся до козырька своей кепки, поношенной и большой не по размеру, видимо, решив шугнуть ею назойливую муху, но передумал почти сразу. Бесполезное это дело. — Надоела она уже.

— Пускай крутится, — Андрей Павлович стукнул по столу кружкой. Потревоженная муха и правда сделала круг, только чтобы снова пьяно опуститься на прежнее место. — Нашёл чего интересного?

— Как же, — хихикнул пацан, — держи карман шире, дядя.

— Плохо ты питаешься, Даша, — заключила Нина, стряхнув сигарету над пепельницей, — совсем ничего в холодильнике нет.

— Да всё у меня было, — Дарья сильней сжала плечи, — просто уезжать же завтра… Зачем мне продукты хранить. Что вы… Что вы вообще все тут делаете? Ладно Андрей Павлович, хотя и это странно! Но, тёть Нина, вы… и… Мальчик в кепке?

— Дыа! — парнишка сделал шаг вперёд. В отличие от всех прочих, смущающихся этой необычной ночной встречи, каждый по-своему, его одного ничего не тревожило и ничего не казалось ему странным. — Я тебя узнал. Девочка с фотоаппаратом, — он склонил голову к плечу, некоторое время рассматривая Дашу в упор, а затем разулыбался во весь рот. — Ну ты и вымахала!

— А ты что-то не очень, — Андрей Павлович подставил под щёку кулак.

— Что-то да… — не переставая лыбиться, мальчишка почесал грязную шею. — Не очень.

Руки у него были по-детски тонкие, а пальцы с заусенцами и чернотой под ногтями. Колени трико вытянутые, одновременно серые от пыли и зелёные от травы. Кеды кое-как стянуты оборванными шнурками. И серая вельветовая кепка на макушке, конечно, а в кепке — пушистый ёршик распускающейся ткани там, где должна быть кнопка, и торчащие из этой дырки волосины. Мальчик в кепке был точно таким, как на фотографии. Каким Даша запомнила его три года назад. Тогда она только заканчивала школу. На выходных брала отцовский фотоаппарат и щёлкала всё подряд, так в один день и встретила мальчишек, кидающих палки по бутылкам. Им всем понравилось позировать перед камерой, но только одно лицо впечатлило Андрея Павловича настолько, чтобы обратить на Дашу внимание, а само фото выставить в студенческой галерее. Фотография «Мальчик в кепке» стала её визитной карточкой с тех пор, а она даже не узнала его имени.

— Да уж… — растерянно промямлила Даша. Она не знала, что ещё сказать.

— Встреча старых знакомых, — Андрей Павлович привстал, выдвинувшись на стуле ближе к центру кухни. — И раз мы уже в сборе… Давайте посмотрим, что у нас есть. Часики-то тикают.

Сам он открыл небольшой чемоданчик, которого до того Даша не заметила у него на коленях. Мальчик в кепке задумчиво запустил руки в карманы. Дырявые наверняка. Нина прибила последнюю сигарету и тоже подошла к столу. Она первая положила на скатерть свою георгину, рядом с пустой стопкой. Муха нехотя перелетела на угол холодильника, откуда могла бы наблюдать за всем в безопасности. Нина расстегнула верхнюю пуговицу жакета и стащила с шеи тонкий чёрный шарфик. Дарья моментально узнала его, руки сами вспомнили, какой тёплой и мягкой была всегда эта вещь, которую она отчего-то очень любила, но которой никогда не владела.
Андрей Павлович, в свою очередь, хлопнул по столу университетским журналом «В фокусе». На обложке журнала был он сам, и это вызвало у него мягкую, немного застенчивую улыбку. Должно быть, Нина была тому виной. На журнал он положил небольшую лупу в алюминиевой оправе. А последним, немного подумав, выставил пузырёк одеколона «Бриз» и перевёл взгляд на мальчика.
Тот не заставил себя долго ждать и рядом с лупой Андрея Павловича, от которой не отрывал взгляд с момента, как та появилась на столе, положил складной ножик — предварительно продемонстрировав всем его остроту на хлебной корке, — следом добавил покрытую зеленью монетку неизвестной чеканки, заставившую уже брови Андрея Павловича поползти вверх, и наконец...

— Ну как, похож? — он вдруг вытащил из кармана свою собственную фотографию и приставил к щеке, заулыбавшись ещё шире прежнего. От этой улыбки Даша нечаянно вспомнила, что у него ведь ещё и зуба одного нет, только на фото этого почти не видно.

— Почему моя фотография у тебя? — беспомощно возмутилась она, не в силах перестать смотреть на эту дырку у него во рту.

— А почему нет? Я же на ней! — мальчик выложил фотографию на стол. — Вот, пожалуйста, мне не жалко! А у тебя-то что есть?

— У меня?.. — Дарья оторопело оглядела их всех по очереди. — У вас что тут, бюро находок? Андрей Павлович, я сплю, да?

Ничего иного не оставалось: это определенно сон! Но сон весьма странный, ничуть не похожий на обычные сны, сумбурные и скоротечные, тающие на глазах. О нет, это сновидение было вязким и прочным, обволакивающим сновидца и не пускающим его из своих мягких, но цепких лап. Всё, что происходило во сне, ощущалось как наяву и даже сильнее. Жужжание мухи порой казалось оглушительно громким, как и царапанье лапок мотылька по обоям. Запахи георгина и сигарет тёти Нины, одеколона Андрея Павловича заставляли слезиться глаза и потирать нос - но вскоре что-то внутри Даши "настроилось" в нужную сторону и она сумела различить то, что "забивали" эти яркие ощущения, связанные с её личными воспоминаниями (может быть поэтому они и были настолько яркими?).

Через сигаретный дым и аромат одеколона пробился теплый запах акварельной краски - а за мушиным жужжанием стало слышно легкий стеклянный перезвон из Дашиной спальни. "Музыка ветра" - так это называют, кажется... В это мгновение над головой Даши вспорхнули чьи-то маленькие крылья и девушка наконец увидела беспокойного мотылька, севшего на лежащий на подоконнике маленький черный диктофон.

Вскоре на кухонном столе появились стеклянные колокольчики, коробочка с красками и диктофон, а Даша неожиданно для себя вспомнила каждый из этих предметов. Колокольчики висели в комнате Насти, папа-моряк привез ей их откуда-то из-за границы. Красками поначалу пробовала рисовать сама Даша, пока не застеснялась своих художественных опытов и не перешла на фотографии, благо ей как раз подарили её первый личный фотоаппарат. А на диктофон она записывала свои "размышлизмы" и подростковые переживания по совету школьного психолога, через некоторое время стирая всё записанное и делая новую запись поверх старой. Кажется это даже действительно помогало, но потом она как-то забросила это занятие...

"Стёрла ли я запись в последний раз, когда им пользовалась?" - вдруг подумала Даша, глядя на диктофон. Мотылек наконец успокоился и замер, вцепившись лапками в ткань абажура над столом, будто бы прислушивался к разговору людей внизу.

Она начинала понимать. Разумеется, это был сон. Но странность заключалась не в том, что комната, в которой Даша проснулась, удивительным образом состояла из кусков разных комнат — след от подтопа она помнила совсем ребёнком, он остался в их прежней квартире, а музыкальная подвеска всегда висела в Настиной спальне, — и даже не в том, что на кухне собралась компания из незнакомых между собой людей, которые к тому же никак не могли там появиться. Странно было, насколько отчётливо Даша осознавала, что спит, и как легко ей было принимать решения, будто она совершенно осмысленно могла управлять своим сном. Как необычно. Однако поверить в происходящее и освоиться ей оказалось легко: игру своего богатого и часто своевольного воображения она порой просто принимала — а дальше будь что будет.

Когда Дарья осторожно выпустила на стол горсть стеклянных колокольчиков, спутанных нитками, она ненароком вспомнила невысокую Настину фигуру и её руки, одёргивающие серые кухонные занавески, навсегда пропахшие жареной рыбой. В детстве Даша не любила рыбу, но в гостях у Насти каждый раз её ела. Оттого ли, что Настина мама умела её готовить по-настоящему, или просто им, набегавшимся на улице, было всё равно, что положили в тарелку. Она точно не помнила. Помнила кляксу картофельного пюре и тонущий в ней щедрый кусок палтуса, а рядом стакан молока. Она вечно не доедала, и остатки с её тарелки отправлялись в миску ласковой трёхцветной кошке.
Нина была права. Ничего вкусного не нашлось в Дашином холодильнике, а привычка есть как следует не закрепилась в её взрослой жизни. Когда хоть она в последний раз выпивала стакан молока? Не говоря уж о палтусе…

Но Даша не жаловалась. Ей, пожалуй, даже в голову не пришло бы. Совсем другие мысли занимали её, и даже в школьном возрасте Дашины «размышлизмы» были куда содержательнее и драматичней стакана молока — настолько, что включать сейчас кнопку воспроизведения было даже как-то боязно. Чёрный кассетный диктофон с белой надписью «Электроника» и без того привлёк всеобщее внимание, и даже муха сделала над ним торопливый круг, избегая замаха Андрея Павловича.

— Ого! Я всегда такой хотел! — раздался голос Мальчика в кепке, и Даша с тревогой посмотрела на свой диктофон.

— Эй!.. — она едва не шагнула вперёд, как будто собиралась заступить парнишке дорогу, но тут же одумалась. Так глупо это было! Они же во сне! В её сне! И всё равно нечаянная стыдливость горячо уколола ей щёки за полсекунды до того, как Мальчик в кепке потянулся к диктофону. К счастью, её выручила тётя Нина, вовремя подхватив диктофон со стола и невозмутимо сунув ей обратно в руки, как будто на столе ему было совсем не место.

— Если так стесняешься, не давай никому, — сочувственно сказала Нина, но её взгляд показался Даше жёстким, как будто он настойчиво предупреждал её от доверчивых действий. Словно Нина сама не раз обжигалась на чём-то подобном.

— Да не стесняюсь я… — Даша перевела взгляд на мятую георгину, насилу расправляющую лепестки. Мёртвому цветку сделать это было нелегко. — Просто пусть что-нибудь другое возьмёт. И так вон сколько всего. Ты же лупу хотел? Я видела, как ты на неё уставился!

— Лупу тоже. За монетку, — Мальчик в кепке с надеждой посмотрел на Андрея Павловича. Тот кивнул, и мальчишка снова заулыбался: — Мне пригодится. И краски возьму, мало ли что. И… Тёть Нина, а цветок ваш можно? А вы мой ножик возьмите. А ещё журнал мне можно?

— Нет-нет, всем поровну, — Андрей Павлович поднял руку. — А журнал этот Дарье не мешало бы почитать. Нина, вы не возражаете? Не растрепи только, — он осторожно передал цветок мальчику, и Даша проводила его ревнивым взглядом.

— Ничего ей не будет, не растреплет. А краски-то почти нетронутые, Даша. Что ты бросила рисовать? — Нина склонилась над столом, взяла стопку и залезла в неё пальцем, пытаясь сковырнуть иголку. Та не двинулась. — Надо же, как присохла, — она удивлённо вздёрнула бровь, будто не ожидала такого сопротивления, и, смутившись немного, положила стопку в карман.

— Дарья, ты собирайся тоже, — начал Андрей Павлович, выбирая из общей груды вещи себе по вкусу, — мы сейчас гулять пойдём.

— Гулять? Ночью? — Даша потянулась за шарфом, пока он не достался Андрею Павловичу или не вернулся хозяйке. — А куда?

— Кто куда хочет, тот туда и пойдёт! — Мальчик в кепке снова отряхнул пустые руки. Всё, что он забрал, чудесным образом исчезло в его карманах. — Или что, боишься одна?

Андрей Павлович поднялся и заботливо передвинул стул обратно к стене. Он поправил причёску и незаметно для Нины пригладил усы, пока убирал свои приобретения в чемоданчик. Даша плотно сжала губы, едва не подавившись смешком. Андрей Павлович, вроде бы, не заметил, он повернулся и серьёзно — вовсе по другой причине — взглянул на свою ученицу поверх очков.

— Бояться нечего, Даша. Точнее… Простая осмотрительность не повредит, будь внимательна. Но настойчива, — теперь он посмотрел на всех по очереди. — Это, в общем, всех касается… Кхм, ну, встретимся тут же?

Когда Нина и Мальчик в кепке вышли, он задержался и, положив ладонь Даше на плечо, добавил:

— Ты, может, думала, что уедешь завтра ни с чем. Видно, ты всё-таки понравилась Городу. Ты погуляй, пообщайся с ним. Спроси у него, что хочешь, вдруг он ответит, а? — Андрей Павлович мягко сжал пальцы, а затем отпустил. — Не проворонь этот шанс.

Он тоже вышел, и Дарья ещё какое-то время смотрела ему в спину, открыв рот.

Нина.

Городское Кладбище - очень тихое и спокойное место, какие бы страсти ни рассказывали дети и впечатлительные взрослые про кладбища других Городов. От всех прожитых жизней со всеми их страстями, радостями, горестями оставались лишь два числа через черточку на каменных плитах и чугунных крестах да звездах. В тишине и сыром воздухе Кладбища было что-то грустно-торжественное, как на военном параде - словно выстроившиеся в ряды незримые люди провожают взглядом того, кто прибыл на встречу с ними... И во главе этого безмолвного воинства, конечно же, был он - Герой, в бронзе отлитый, если выражаться чеканным языком "Илиады". Может быть он тогда впервые и стал собой, то есть Героем, этот вечно выступающий вперед доброволец, вечно платящий не за свои долги? Знать этого наверняка, конечно же, никто не мог - может и он сам уже позабыл, с чего же всё начиналось...

Нина встретилась взглядом с этим стражем. Так странно: весь в бронзе, но взгляд живой! И столько грусти было в том взгляде. Пальцы невольно сдавили стопку в кармане пальто - вдруг вспомнилось, как поминали отца самой Нины его однополчане, собравшиеся в Город на юбилей Победы... "Цветы" - сказала про себя Нина. "В этот день в Городе всегда так много цветов...".

Но хватит ли этого, чтобы всё было... правильно, достойно? Чтобы дать понять ему, что его помнят? Георгина легла на гранит, а оказавшаяся в руке стопка сама собой наполнилась горькой прозрачной влагой. Чудно' - ушедшая поминает ушедшего! Но сейчас Нина делает это от имени Даши, а не только от своего собственного, а значит и она жива в этом сне, значит всё это не бессмыслица.

Дыхание, как всегда, на мгновение перехватывает от обжигающего глотка, щиплет нос и немного слезятся глаза - но Нине кажется, что тяжелая бронзовая складка на лице солдата разглаживается, а скорбь в его взгляде уступает место покою. Мирного неба тебе, Герой.

Кажется, теперь глаза Нины слезятся не только от алкоголя, а еще зябко стало, словно холодным ветром от Моря подуло - но чьи-то пахнущие ржаным хлебом и табаком грубоватые, но осторожные руки накидывают ей на плечи шинель, под которой быстро становится теплее. И снова вокруг никого. Пора уходить - и только позвякивает мерцающая серебром медаль и оттягивает карман острый армейский нож со звездочкой на рукоятке, забытые (или нарочно оставленные на память?) хозяином шинели.

Но Нина могла бы поклясться на чем угодно, что видела мелькнувшую хвостатую тень за воротами Кладбища.

— Ой, это кто там? — Нина оставила ворота кладбища позади, поспешно выйдя за шмыгнувшей сквозь забор тенью. — Киса! Кис-кис-кис...

Странно было увидеть здесь, на тихом кладбище спящего города, живое существо — хотя бы и кошку. Но может как раз оттого, что это именно кошка, и не было ничего необычного в её появлении среди погружённого в скорбное молчание погоста, которого обычно сторонятся люди, особенно ночами, от непонимания и иррационального страха. Но кошкам-то законы не писаны — даже, говорят, законы жизни и смерти, — а потому они делают, что хотят. За это Нина их по-своему уважала. Люди так не могут, людям так нельзя. И даже теперь, когда она, вроде бы, избавилась от своей человеческой немощи, привычка быть человеком и тётей Ниной по-прежнему оставалась в ней. И сковывала.

Кошка ждала её в тени старого шиповника, поросшего у ограды и вдоль дорожки на подходе к кладбищу. Чернота под кустом сгустилась до того, что кошку совсем было не видно, только горели два изумрудных глаза, внимательно разглядывая подходящую женщину из теней. Может быть, она уже давно за ней следит, решила Нина, да разве ж её разглядишь.

— Молока бы тебе, — Нина зачем-то сунула руки в карманы, будто оно могло там оказаться, но вытащила наружу только кучу всяких безделушек, которые нашлись с тех пор, как они вчетвером покинули накуренную кухню и отправились осматривать Город. — Дарья вот не любит молоко. Глупая...

Даша целилась объективом во всё, что попадалось ей на глаза. Всё казалось ей каким-то чудным, само время перемешалось здесь и замерло, заключив в одной городской черте отголоски самых разных эпох. Иногда Даше казалось, что она слышит отзвуки голосов, будто зовёт кто-то, плачет и смеётся, называя её имя и не её, слышит далёкое грохотание битв и радостный гам фестивалей. Всё это давно сгинуло там, в привычном мире, но побилось на осколки здесь, навсегда оставшись в выемках старых стен, в выбитых камнях мостовой и в тёмных проёмах окон, где не горит свет.

— Хи-хи-хи! — в одном из таких окон раздался смешок, неожиданно отчётливый в полусонной мешанине прочих звуков, и Дарья даже слегка испугалась, потому что чьим бы ни был этот голос, его обладатель явно поджидал на узких улочках Города одиноких заплутавших девчонок. Ну и мальчишек тоже наверняка поджидал...

Куда бы ни шёл Мальчик в кепке — а он, кажется, собирался в сад — до места назначения он не добрался, залюбовавшись таинственными огнями Дворца. Это Даша плутала в потёмках, а за мозаичными витражами богатой, хотя и заметно обветшалой резиденции плясали отсветы вечеринки, на которую его не пригласили. И даже наружные ворота были заперты накрепко. Хотя может и не накрепко — а может и не заперты вовсе, — Мальчик в кепке не потрудился проверить, просто сунув голову и худые плечи меж прутьев.

— Охрана тут у вас никакущая, — как-то раздосадовано пробормотал он уже на той стороне, поправляя сперва трико, а следом и кепку. — Незваные гости так и просятся.

Он оглянулся проверить, не будет ли следом за ним каких незваных гостей, а убедившись — отправился на разведку...

Андрею Павловичу не пришлось ничего разведывать. Он неплохо помнил этот лес, хотя с прошлого визита самая его чаща, где в отшельничестве жила Ведьма, неуловимо изменилась. Может быть, это он изменил её чем-то — брошенными тогда словами или тем, что сделал, — Андрей Павлович не знал. Он знал только, что чаща и Ведьма точно немного изменили его самого. А теперь он помогал измениться Даше.

Дверь в неприметный среди деревьев покосившийся домик была не заперта. Он знал, но всё равно вежливо постучал, прежде чем войти. В вежливости, конечно, не было нужды. В городском фольклоре Ведьма не упоминалась той, к кому её принято проявлять, но Андрей Павлович всё-таки был человеком из другого, более просвещённого времени. Ведьму принято считать вероломной злюкой и подколодной змеёй, но человек эпохи высокоразвитого общественного строя и полного равноправия так не считал. Он считал, достаточно ли подарков принёс, задумчиво шаря рукой в портфеле.