Июль 1850 г.
Низовья АмураВ нивхском селении Тыр случалось мало занимательных событий: разве что медвежьи праздники, когда пойманного зверя, обряженного в лучшую одежду, водили по земляным домам-чандрыфам, кормя вяленой горбушей и ягодами, прежде чем забить стрелами под радостные возгласы собравшейся толпы. Такое бывало нечасто, самое большее раз в год. А ещё реже, раз в несколько лет, в Тыр по великой реке Ла из Нингуты приплывали маньчжурские купцы, привозившие с юга в числе прочих товаров гаоляновую водку саки в глиняных бутылочках. Водкой все местные перепивались, а потом, будто всем селением потеряв разум, били и убивали друг друга: после такого маньчжуров проклинали — но всё равно ждали их следующего приезда. Но удивительней маньчжуров были лоча — уродливые большеносые краснорожие демоны с волосами разных цветов, каких не бывает у людей. Нивхи видели лоча: несколько их, разбойников и людоедов, жили в паре дней пути вверх по Ла, но с ними нивхи предпочитали не связываться. Однако, в этом нивхском селении лоча ещё никогда не появлялись — и тем удивительней было их прибытие. Но самым удивительным было то, что лоча угораздило прибыть в Тыр одновременно с маньчжурскими купцами.
Такого в Тыре не видели никогда, и, конечно, посмотреть, как маньчжуры будут говорить с лоча, собрались все жители селения, несколько сот человек. Нивхи толпились на высоком утёсе под старым тёмным, испещрённым непонятными знаками под жёлтым мхом каменным идолом, поставленным здесь в незапамятные времена, глядели, как далеко внизу по речному простору среди покатых лесистых гор, по васильково-синей, пересечённой темными облачными тенями воде на длинных вёслах движется лодка лоча, очень непохожая на каяки нивхов, — большая, ощетинившаяся рядом вёсел, пузатая, с хлопающим на ветру знаменем у руля. Знамя тоже было непохоже на изукрашенные золотистые с бахромой знамёна маньчжуров: простое, белое с синим косым крестом.
Ещё издалека нивхи приметили, что лоча имеют при себе ружья. У нивхов не было ружей, но что это такое, они знали: ружья были у разбойников, живших вверх по реке, у соседей-тунгусов, у маньчжурских купцов. «Вероятно, лоча с маньчжурами не смогут договориться и будут убивать друг друга, — говорили между собой нивхи, — вероятно, они не поймут друг друга». Оглядывались на маньчжуров: те ожидали прибытия чужаков у своих палаток, разбитых на речном берегу в травянистой низине под утёсом. Айшинга, главный купец, по-маньчжурски джангин, толстяк с редкими усами на заплывшем жиром обвислом лице, в остроконечной шапке и толстом расшитом халате, важно уселся на старой сухой коряге, окружённый своими людьми, поглядывая на приближающуюся лодку. Он чувствовал себя уверенно: в лодке лоча было с десяток человек, в его караване — человек пятнадцать.
Нивхи не знали, чьей победы им желать: маньчжуров они не любили, а лоча боялись. «Может быть, они поубивают друг друга? — с надеждой спросил кто-то. — Тогда всё добро и тех, и других достанется нам». Когда лодка подплыла поближе, нивхи, однако, увидели среди уродливых лиц лоча два человеческих и догадались, что лоча, вероятно, захватили с собой толмачей. «Может быть, они всё-таки и договорятся» — решили нивхи. Всё это было очень любопытно.
И действительно: сходу друг в друга палить не стали ни те, ни другие: человек из лодки лоча крикнул на нивхском языке — не совсем правильном, на испорченном, на котором говорят нивхские роды с морского побережья, — что предводитель лоча желает говорить с предводителем маньчжуров. Толмач маньчжуров откликнулся, что джангин Айшинга позволяет пришельцам сойти на берег.
Из ткнувшейся носом в песчаный плёс лодки сошли трое — два толмача и лоча. Этот был постарше других: невысокий и плотный, с лысиной на розовой блестящей макушке, с волосами по бокам лысины и моржовыми усами странного цвета, как листья в осеннем лесу. Одет он был отлично от прочих лоча, в тёмную куртку с блестящими пуговицами, шитьём и непонятными знаками на плечах, и нивхи сразу поняли, что этот у них главный. Прохрустев высокими кожаными сапогами по мокрому песку, лоча подошёл к недвижно сидящему на бревне джангину Айшинге, остановился в нескольких шагах и повелительно, сурово обратился к нему на своём каркающем наречии, непохожем ни на один из слышанных нивхами языков. Один из толмачей, стоящих за спиной лоча, перевёл сказанное на тунгусский (это наречие нивхи узнали), а второй, тот самый незнакомый нивх с морского берега, сказал уже на понятном языке:
— Наш предводитель спрашивает: по какому праву ты здесь находишься?
Толмач купцов зашептал по-маньчжурски, низко склоняясь к уху джангина. Айшинга сидел, уперев руки в раздвинутые колени, не сводя со стоявшего перед ним лоча невыразительного, спокойного взгляда. Некоторое время Айшинга молчал, а потом, не меняясь в лице, произнёс несколько фраз, важно и плавно указав рукой на идола, под которым на утёсе толпились нивхи. Толмач джангина дерзко обратился к морскому нивху, пришедшему с лоча:
— Джангин Айшинга говорит, что эта земля испокон веков принадлежала маньчжурам, которые в подтверждение поставили здесь этот камень, — толмач вслед за своим господином указал на идола. — Это означает, что лишь маньчжуры имеют право являться в эти места. Поэтому джангин Айшинга спрашивает в свою очередь, по какому праву твой господин явился на маньчжурскую землю?
Предводитель лоча коротко обернулся на идола, ещё не дожидаясь, пока закончат говорить его толмачи, а выслушивал перевод, уже не оглядываясь на утёс, а напряжённо вглядываясь в толстое, брудастое, как у старого пса, лицо джангина.
— Наш предводитель говорит, что скала не может считаться подтверждением, — принялся переводить слова лоча морской нивх, — а на самом деле эта земля принадлежит большому белому князю лоча.
Джангин Айшинга усмехнулся и что-то сказал.
— Твой господин хочет сказать, что эта земля его? — в тон джангину с издёвкой спросил маньчжурский толмач. На этот раз морской нивх не стал переводить, а ответил сам:
— Наш предводитель не называл себя большим белым князем. Большой белый князь живёт… — толмач замялся, — далеко отсюда.
— Слишком далеко, — коверкая слова, сказал Айшинга по-нивхски. Он худо-бедно знал местное наречие и понял ответ без перевода. Джангин презрительно скривился и, картинно отвернувшись, махнул на лоча рукой, будто стряхивая с толстых пальцев воду. Затем он заговорил по-маньчжурски.
— Джангин Айшинга говорит, чтобы твой господин немедленно убирался вон, иначе… — маньчжурский толмач не договорил, потому что лоча, не дожидаясь перевода, выхватил из кармана куртки пистолет и направил его на джангина.
Нивхи на утёсе охнули. Маньчжуры, стоявшие вокруг джангина, вскинули свои ружья, лоча в лодке — свои. Трое толмачей растерянно стояли в середине: морской нивх начал было переводить слова джангина на тунгусский, но осёкся на полуслове, оглянувшись по сторонам: всем и так было всё предельно ясно. Тунгус начал медленно отступать в сторонку, оглядываясь то на маньчжуров, то на лоча, которые полезли из лодки, не сводя взгляда с прицела своих ружей. Джангин Айшинга, не отрываясь, глядел в чёрные дула двуствольного пистолета, направленные ему в лицо, переводил взгляд на кирпично-красное усатое, покрытое ржавой щетиной лицо главаря лоча, напряжённо уставившегося на джангина. Айшинге вдруг пришли в голову те истории, которые рассказывали о лоча местные — что лоча все безумцы и людоеды, питающиеся замороженным человеческим мясом; джангин подумал, что, вероятно, мериться тщеславием с такими людьми всё-таки не стоило и что лучше сейчас потерять лицо и уважение местных в этой Небом забытой деревне на удалённейшей окраине империи, чем расстаться с жизнью.
— Скажи ему, чтобы он опустил оружие, — нервно обратился Айшинга к толмачу. — Если он хочет говорить, мы будем говорить, пускай, пускай так. Переводи скорее! — быстро добавил он.
Увидев, как джангин Айшинга кланяется перед лоча, приглашая пройти того в свой шатёр, нивхи радостно заголосили, засмеялись, показывая на джангина пальцами. Теперь они знали, кто им больше по душе.
Май 1852 г.
Низовья Амура— Драпать надо, Федька, который раз говорю! — умоляющим тоном, перегибаясь через грубо сколоченный стол, кричал Дрон. — Сколько мы тут ещё сможем сидеть? Полгода, год? Да и то сможем ли? Близ Тыра уже сунуться не можем, там гиляки нас уже не боятся, а дальше поставят моряки пост в самом Тыре, что нам тогда делать, скажи, а? Куда деваться?
— Вот когда поставят, тогда и будем про это гутарить, — мрачно сказал Фёдор. Он был атаман этой маленькой шайки, жившей на принадлежавшем раньше гилякам летнике близ устья одной из безымянных впадающих в Амур речек. Здесь были поднятые на сваях амбары, полуземлянки-чарныфы, держащие тепло даже в холода, — хоть это и был по названию летник, но гиляки зимой уходили с него лишь оттого, что рыбу подо льдом ловить не умели и зимой промышляли охотой в других местах. Вот так-то четыре года назад зимой беглый каторжник Федька да бежавший с ним поляк Шишка (Кшиштоф) нашли этот летник, поселились тут да с тех пор так и жили. Годом позже к ним прибился Игнат, людоед и упырь, потерявший разум от шатания по тайге, ещё через год — нервный, постоянно спорящий и вечно всем недовольный Дрон, низенький лысый мужичок со скособоченным переломанным носом. Были тут раньше и другие, но не задерживались, — кто удрал, кого убили — а эти четверо вот как-то прижились: Федька, Шишка, Игнашка и Дрон. Ходили по реке на лодке, грабили гиляков да тунгусов, увозили захваченных к себе, отпускали за выкуп — жратвой и мехами, конечно, денег у гиляков испокон веку не водилось — кого не выкупали, убивали. Игнат пил кровь убитых, ему это дело нравилось. Другие не возражали, только крутили пальцем у виска.
Вообще, жалко было уходить: удобно они тут устроились — грустно думал ражий, широкоплечий Федька, глядя, как наседает на него Дрон, — очень не хотелось покидать это насиженное место. И Дрон был, конечно, прав: морской корабль «Байкал», появившийся в устье Амура тремя годами ранее, не стал уходить, как на это надеялись, не оставил эти места в первобытном покое и безвластии, так надёжно хранившем убежище на летнике: нет, теперь уже не сунуться было на морской берег: там стояло зимовье с матросами. Опасно стало и нападать на проплывающих по реке гиляков — раньше, стрельни раз в воздух, и останавливаются, понимая, что ничего не могут противопоставить пороху, который беглецы покупали у проезжих маньчжурских купцов, — а теперь гиляки бояться перестали: у самих откуда-то завелись ружья; да, впрочем, понятно, откуда. И маньчжуров уже давно не было: в общем, прав, прав был Дрон во всём.
— Когда поставят, поздно уж гутарить будет! — взвился Дрон. — Гиляки-то им, небось, уже уши о нас прожужжали, не сегодня-завтра приедут к нам морячки, что тогда делать, а? А? А? — закричал он совсем уже дурным, бабьим голосом.
Шишка поднял взгляд на атамана, выражая им «мне выкинуть его, Фёдор»? Фёдор заметил взгляд и сделал движение рукой: сиди, мол. Шишка молча развалился на скамье, откинувшись на некрепко сколоченную, дырявую дощатую стену, за которой под сильным майским вечерним дождём шелестела густая листва и насыщенно, остро тянуло водой, травой, перехватывающей дыхание свежестью. А Дрон продолжал наседать на вожака:
— Помнишь, небось, в прежние-то как годы было, а? По пяти, по десяти человек захватывали, что нам только за них гиляки не давали — и мяса, и юколы, и девок, и одёжи — неужто плохо было? А сейчас как? Только что за две недели и захватили эту чувырлу одну!
Говорил он о захваченной на реке гилячке, за которой никто не приходил с выкупом уже вторую неделю, и бандиты уже сами не знали, что делать. Гилячка была немолодая, кривоватая, оплывшая, с обвислыми грудями, немытая (впрочем, гиляки вообще все были немытые), и в те благословенные времена, о которых вспоминал Дрон, на неё бы даже не взглянули — а сейчас ничего, воспользовались втроём, не побрезговали. Только Игнату, как обычно, требовалась от пленных лишь кровь. Другие разбойники только вздыхали — совсем, мол, тронулся — но не возражали, лишь бы не забивал ценных пленных до смерти, а ведь случалось и такое. И вот сейчас Шишке вдруг пришло на ум, что Дрон, который вообще-то должен был стоять на часах у ямы, где сидит пленница, здесь, а Игнашка непонятно где шляется.
— Дрон! Дрон! — поляк перебил частившего, заглядывавшего в лицо вожаку мужичка. — Дрон! Где гилячка? Ты оставил гилячку: Игнашка её не загрыз?
— Чего? — не понял Дрон, бывший мыслями далеко.
— Игнашка! Он не загрыз гилячку?
— А я откуда знаю? — выпучил глаза Дрон.
— Ты должен был сторожить, пся крев! — раздражённо сказал Шишка, тяжело поднялся с места и направился к занавешенному холстиной проёму, за которой сильно, дробно стуча по дереву, лил дождь. — Пошли поглядим, вдруг загрыз, — обернувшись, бросил он Дрону.
— Загрыз! — объявил Шишка Фёдору, вернувшись. Он стоял на пороге весь мокрый, в намокшей тёмными пятнами гилякской рубахой, с прилипшими ко лбу русыми волосами, и держал за шкирку жалобно поскуливавшего Дрона. Фёдор слышал, что Шишка его там во дворе бил, ругался на него по-польски, угрожал посадить в яму вместо загрызенной Игнатом гилячки.
— Ну не уследил, Федя! Ну не доглядел! — принялся оправдываться Дрон, закрываясь руками от Шишки. — Да было б за кем доглядывать-то! Всё одно за неё ни связки юколы не дали б нам! Ты, Феденька, скажи Шишке-то, чтоб в яму меня не сажал! Чего меня-то в яму сажать? Игнашку надо в яму посадить, чтоб уму набрался! Как мы его в прошлый раз посадили, он месяц потом без позволения людей не грыз!
***
— Ну выпусти ты меня, ирод! Ну сытый я уже, чего мне тут без дела сидеть? — кричал Игнат, шумно расхаживая по дну ямы, до колена полному слякотной грязью. Рядом в бурой жиже догнивал разбухший, ни на что уже не похожий труп гилячки, из земляных стен ямы торчали белесые корни, серое небо над головой моросило мелким дождиком.
— Не велено, говорят! — откликнулся Дрон сверху. — Сиди, набирайся ума-разума, Федька сказал.
— Чего мне набираться-то? — буркнул Игнат, подняв грязную волну, прошлёпал к стене, с плеском уселся в ледяную воду, бессмысленно посмотрел на плавающий рядом труп. — Ну Дрончик! Ну выпусти! Уходить давно отсюда надо, а вы, дураки, меня в яму посадили! Я, что ль, виноват, что крови не пил столько времени? Ну выпусти, а, Дрон?
— Не выпущу, Игнашка, — без злобы, тяжело сказал Дрон, появляясь своим скособоченным, кривоносым лицом над скосом ямы. — Уходить-то надо, тут ты прав… А поди этим двум объясни! Хоть бы нам вдвоём, что ли, с тобой уйти да хоть в Даурию, а эти тут пущай пропадают!
— Вот и я говорю! — согласился Игнат и хотел было ещё что-то добавить, как вдруг где-то совсем близко оглушительно хлопнул винтовочный выстрел, а за ним ещё один и ещё. Надрывно закричал раненый Фёдор, Дрон заполошно оглянулся по сторонам и припустил прочь. За ним уже гнались: мимо скоса ямы пробежали какие-то люди в матросской форме, послышались выстрелы, крики.
***
— Ну и за что они тебя туда посадили? — с любопытством спросил офицер — лысеватый, плотный, рыжеусый капитан первого ранга, когда матросы вытащили Игната из ямы.
— Против воли держали, ваше благородие, — униженно произнёс Игнат, мокрый, жалкий, весь в липкой грязи.
— Уж ясно, что ты не по своей воле туда забрался, — усмехнулся капитан. — Сбежать, что ли, хотел?
Что-то знакомое показалось Игнату во всей этой сцене — летник, занятый матросами с ружьями, их деловитый осмотр бандитского хозяйства, сложенные в сторонке, закрытые пологом из рыбьей кожи тела Федьки, Шишки, Дрона. Игнат, стоящий в середине залитого грязью двора перед допрашивающим его офицером, толпящаяся вокруг солдатская толпа — всё это отчётливо напоминало что-то очень старое, почти позабытое, давно в прошлом оставшееся.
— Как не хотеть? — буркнул Игнат, исподтишка разглядывая фигуру отвернувшегося офицера, его розоватую лысину на круглом, как биллиардный шар, черепе, толстую складчатую шею под высоким воротником кителя. — Ваше благородие! Только то и думал, чтобы сбежать от них, всё случая искал.
— Хватит врать-то, — отмахнулся офицер и показал одному из своих матросов поднять покрывало, закрывшее лица убитых. — Хорош лось, — задумчиво прокомментировал он, показывая на изувеченное пробившей щеку рваной раной лицо Шишки. — Каторжник? — спросил он у Игната, показывая на убитого.
— Точно так, ваше благородие, — быстро откликнулся Игнат. — Как есть каторжник. Шишкой звали. Поляк был.
— Поляк? — удивился офицер. — Далеко же его занесло. А ты-то сам как в этой компании очутился? Тоже с каторги?
— Никак нет! — отозвался Игнат, уже готовый рассказать придуманную историю про караван из Иркутска в Охотск, на который напали тунгусы.
— Как нет-то? — с усмешкой возразил офицер, сделав знак матросу опустить покрывало обратно. — Чего врёшь? С каторги или из ссылки, как есть. Ну-ка побожись, что не с каторги!
Игнат быстро осенил себя крестом, как привык, двоеперстно.
— Ну что я говорю? — офицер с удовольствием обвёл подчинённых взглядом. — Раскольник, наверняка сосланный, сбежал, прибился к этой шайке. Всё понятно, в общем. Орлов! — позвал он кого-то от шлюпок, стоявших на реке. — Возьми двоих да расстреляй этого мальца вшивого прямо здесь. Не тащить же его с собой в Петровское, зачем он там нужен.
— Тимофей Тимофеич! А на Ветлуге-то вы меня иначе жаловали! — вдруг выпалил Игнат неожиданно для себя самого, и, уже сказав это, понял, что ему напоминает эта розовая лысина, эта красно-кирпичная плотная шея.
— Что? — с удивлением обернулся офицер. — Какая Ветлуга, какой я тебе Тимофей Тимофеич?
Тут только до Игната дошло, что всплывшее сейчас из тёмного колодца памяти, погребённое под множеством других воспоминаний, было давным-давно, сразу после морильни, и не мог уже Игнат вспомнить названия деревни, в которой это всё происходило, имён бывших там с ним людей, а вот вытащившего его из морильни воеводу, — вдруг с неожиданной отчётливостью вспомнил. Вероятно, этот офицер его потомок, — сообразил Игнат, — иного быть не могло, и в первый раз за многие года Игнат почувствовал не какое-то из обычных для него чувств — жажды крови, радости от насыщения, раздражения от того, что напиться крови не удалось — а необычное чувство интереса к миру: как так, встретить дальнего потомка того, кого знал когда-то очень давно? Всё происходившее с Игнатом постоянно повторялось раз за разом, как бесконечно и утомительно меняются времена года; этого же ещё никогда не бывало, и Игнат остро почувствовал необходимость остаться при этом офицере, не дать себя расстрелять, чтобы снова потом бессмысленно бродить по тайге.
— Предок ваш, — глупо выпучив глаза, только и смог произнести Игнат. — Предка вашего… в селе нашем помнят.
— Что ты за сказки тут мне мелешь? — пренебрежительно бросил офицер. — Какой ещё предок?
— Тимофей Тимофеич, воевода московский. При Петре Великом в нашем селе бывал, истинно верующих христиан спасал! До сих пор память о нём идёт!
— Тимофей Тимофеич… — задумался офицер. — Не помню таких из Невельских. Хотя, кажется, по материнской прадед… нет, тот Михаил Тимофеич, но его отец, получается… А в каких местах, ты говоришь, это было? — заинтересовавшись, спросил он у Игната.
— На Ветлуге это было, — быстро ответил Игнат. — Ваш пращур там голову-то и сложил. Раскольники его убили, верно говорю! У нас до сих пор по деревням о нём такие сказки говорят, как он расколоучителя Иннокентия поймал, да как тот пасынка своего Филимошку подговорил, а того Тимофей Тимофеич истопником сделал, а тот его…
— Ладно-ладно, — сказал офицер и обратился к помощнику, уже подошедшему с парой матросов. — Я передумал. Этого вяжите, в Петровское повезём. Твоё счастье, Шахразада, — с размаху хлопнул он Игната по плечу, — у нас на посту скучно обычно, ну так хоть послушаю, что там в ваших краях про моего пращура рассказывают. Тоже ведь, однако, любопытно, — пожал он плечами, обращаясь к своему помощнику Орлову — пожилому сухощавому мичману.
— Давайте хотя бы его выпорем, Геннадий Иванович, — предложил Орлов. — А то дурной пример команде.
— Это уж как водится, Дмитрий Иванович, — откликнулся капитан. — До смерти не секите только: мне и правда стало любопытно, что он может рассказать.