Простят ли чистые герои?
Мы их завет не сберегли.
Мы потеряли все святое:
И стыд души, и честь земли.
Мы были с ними, были вместе,
Когда надвинулась гроза.
Пришла Невеста. И невесте
Солдатский штык проткнул глаза.
Мы утопили, с визгом споря,
Ее в чану Дворца, на дне,
В незабываемом позоре
И в наворованном вине.
Ночная стая свищет, рыщет,
Лед по Неве кровав и пьян...
О, петля Николая чище,
Чем пальцы серых обезьян!
З. Гиппиус
- Деше-евые? – издевательски протянул Берс, - А что, Жорж, ты теперь в евреи из черносотенцев заделался? Все решил оценивать? Так сколько ты мне за залог…
- Ротмистр, ты что, контуженный!? – перебил его Чаплин, аж привстав со стула.
- О-о-о! — весело выкрикнул Берс, азартно засверкав глазами. Было видно, что он только того и ждал, чтобы спровоцировать Чаплина на подобную реакцию, и сейчас был чрезвычайно доволен собой.
— Со мной так разговаривать никто не будет! — уже не сдерживаясь, закричал Чаплин, и тут дверь открылась, и на пороге показались Торнхилл с Рощиным.
— Георгий Ермолаевич, — сходу вмешался Торнхилл. — Давайте полегче. И вы, господин Берс…
— Действительно, Георгий Ермолаевич… — шутовски-укоризненно подхватил Берс. — Вы же Главнокомандующий, какие выражансы вы используете! Дискредитируете нас перед союзниками, нашей надежей и опорой! Ай-яй, вон, легионер что-то хочет сказать. Давайте послушаем его, а не вашу ругань.
Кавторанг только скрипнул зубами, обжегши говорливого «горца» ненавидящим взглядом, и сел обратно, скрестив перед собой руки и тяжело, с раздражением дыша. «Отец русской демократии» Чайковский, только сейчас, кажется, начавший понимать, как он влип, с недоумением переводил взгляд то на вальяжно раскинувшегося Берса, спокойно оглаживающего бороду, то на похожего на закипающий чайник Чаплина, то на спокойного и деловитого Ника. Сейчас Старик полностью соответствовал своему прозвищу: одинокий и потерянный, он казался даже старше своего возраста лет на десять: все морщины, испещрившие лицо сеточкой старости, стали глубже и даже темнее в неверном освещении. Руки Чайковского старчески дрожали, когда он поднимал чай и блюдце, и слышно было, как донышко стакана стеклянно звенит о блюдце, нервируя и без того взведенное общество. Он даже не стал кривиться на слова Ника – так ему давил на плечи груз этих переговоров.
Пока доктор держал слово, ротмистр выудил из-под черкески блеснувшую металлом флягу, потряс ее, довольно вслушиваясь в греющий душу плеск, и, отвинтив крышку, лихо приложился – только кадык заходил. Вытерев губы тыльной стороной ладони, он не глядя передал флягу назад, двум своим офицерам: те сжимали шашки, враждебно глядя на публику.
- Добивайте! – щедро предложил атаман, а сам подался вперед, навалившись на стол и буравя Ника ехидным, оценивающим взглядом. Негромко, но вполне отчетливо он комментировал слова доктора презрительным, издевательским тоном:
- А какое тогда предпочтение имеет политика в тебе? «Доверием вышеупомянутой персоны» - это о кремлевской сволочи, что ли? Оно и видно! Интересно, а кому люди должны-то? Нашему чаплинистому оценщику? Ага, щаз-з-з-з… Что полная ерунда – оно и видно! Такое ощущение, что я попал в клуб политических онанистов! Во-во, пускай господа Че оба работают на общее благо… на каторге. Пускай на радость…
- Андрей Александрович, ну успокойтесь, прошу Вас! — не выдержал Миллер. — Давайте проявим выдержку и постараемся достичь компромисса! Это ради нашего общего блага!
Прозвучало это веско – эсер хорошо умел играть интонациями. Да и взгляд его, строгий и требовательный, производил впечатление. Правда, так обычно смотрят не на малознакомых буянов, а на приятелей, перешедших черту дозволенного. Подозрительно, не так ли?
- Хорошо-хорошо-хорошо, я постараюсь, ради общего блага – это я завсегда! – жизнерадостно, словно строевой жеребец при звоне литавр, заржал Берс, удостоившись осуждающих взглядов от большей части присутствующих, а от Чаплина – всем понятного кручения пальцем у виска.
На шум выглянул с кухни английский солдат с вопросом: «Anything else?», и мигом скрылся, увидев, что обществу не до него. Вдруг в наступившей короткой паузе один раз пробили настенные часы: половина четвертого. Раскрылись дверцы над циферблатом, вышли казачок и барыня, крутясь под незамысловатую мелодию. Внезапно все стало так спокойно, так по-домашнему, будто компания собралась здесь отметить какое-то празднество. Горячий чай в стаканах, мерный шум дождя за окнами, нарядная скатерка на столе, ветерок, шуршащий листами бумаги, исписанными убористым женским почерком… Картины на стенах, чистые и не порванные обои, дрожащий огонек лампы, негромкие голоса с кухни… Так могло бы быть лет десять назад, когда никто из здесь присутствующих даже не ведал, как повернется не только их жизнь, но и судьба всей России. Да что там – всего мира!
Закончилась музыка, спрятались фигурки. Тяжело и по-старчески закашлялся Чайковский, вздохнул украдкой Чаплин. Раздался негромкий мечтательный голос одного из горцев, чьи мысли о прошлом, видимо, были в унисон с воспоминаниями других – пускай и с некоторой спецификой:
- Тры часа ночи… А в Петербурге в это врэмя в «Медвэде» цыганэ пэли. Прочувствованно так, так за душу брали, что хотэлос пить и плакат…
- Как Панина пела… - поддержал его второй офицер. – Сердце заходилось!
- А «Не уходы, пабуд со мною»?
- Да-а…
…Когда легкая суета улеглась, он откинулся на стул, вытянув вперед ноги, и закурил. Его примеру последовали взведенный Чаплин и недоуменно взирающий на весь этот русский бардак Мур. Последний, кстати, предпочел папиросе длинную и толстую сигару, немедленно начавшую удушающе чадить. Воспользовавшись паузой, слово взял было Рауш, но снова заскрипела дверь, снова порыв ветра всколыхнул занавески на окне, вновь затрепетало птицей в клетке пламя за стеклом керосинки, а в комнате появился Максимилиан Максимилианович:
- Господа, - кивнул он присутствующим, - прошу прощения за задержку.
- Ну как, Максимильяныч? Отдохул от вылизывания черносотенных задниц? Свои-то, эсеровские, годик назад небось поприятнее были? Или тебе без разницы? – участливо и донельзя оскорбительно поинтересовался Берс.
- Мечты, мечты… Это тебя за время службы красной тряпке так приучили. Ах, ротмистр, тяжело, наверное, было! Ну ничего, и это пройдет. Не бойтесь, что вы один здесь такой – память милосердна, забудете! - отмахнулся эсер от хамства, возвращаясь на свое место.
- С-сука ты! Я тебе это припомню!
- Договорились. Но кажется, господин барон желает высказаться. Давайте послушаем.
Говорил офицер по существу, и на короткое время накал дискуссии спал. Торнхилл, к которому были обращены слова, кивнул, подтверждая. Что понял слова Рауша, и также молча посмотрел на Чайковского. Председатель, уловив этот взгляд, неуверенно кивнул:
- Так оно и есть. Ведь народ устал от войны, и его мобилизация всколыхнет народные волнения. К тому же осень, время уборки урожая… Нет, господа, мы получим новых солдат, но потеряем поддержку населения. Да-с, именно так. Поэтому, господа, мы просто видим немного дольше… ведь добровольцы, они все поднимутся…
- Где? – резко и даже грубовато спросил Чаплин.
- К-кто где, простите? – председатель удивленно посмотрел на своего Главнокомандующего и даже отставил чай.
- Где эти добровольцы? Народные дружины, эсеровские боевые отряды, антибольшевистски настроенные толпы крестьян? На фронте почти исключительно одни мои офицеры!
- Ну-у-у-у… - на это Чайковскому крыть было нечем: приток добровольцев был невелик. – Мы работаем в этом направлении, убеждаем…
- Прошел месяц. Результат?
- Всего месяц, если позволите.
- Вот и ответ. – Чаплин скрестил руки на груди.
Компромисс, за который ратовали и лейб-гвардеец, и «славяно-британец», кажется, начал вырисовываться. По крайней мере, никто не стал немедленно возмущаться или пытаться отстоять свои права, мнимо или реально попранные. Добавлять к сказанному Григорий Ермолаевич не стал ничего, а взамен предложил высказаться Старику.
- Компромисс… - протянул Чайковский. – Видится мне, иного варианта у нас все равно нет, верно? Будь моя на то воля, я бы не согласился на ваши предложения, господа, но обстоятельства сильнее. Мне придется поступиться принципами и качнуться вправо, чтобы сформировать коалиционное правительство, учитывающее интересы всех сил.
- Николай Васильевич, не переживайте вы так. – подал голос Филоненко, - Новый состав будет правым лишь по сравнению с нынешним, но будет не правее Временного Правительства. Как я уже говорил, немалая часть социалистов-революционеров тоже считает, что сейчас требуется диктатура власти и жесткие решения.
- Эх, Максимилиан Максимилианович, не вы ли год назад кляли Корнилова с его выступлением?
- Я. – не стал отпираться мужчина. – Но я был неправ, и сейчас хочу это исправить. Протянуть мостик понимания между политиками и воинами, направить интересы в единое русло!
- Я вас понял, не продолжайте. Я готов к уступкам, но не согласен с тем, чтобы новые управляющие определялись Главнокомандующим без моего на то ведома. Я председатель правительства, и мне с ними работать! Давайте обсудим компромиссные персоны и должности тех товарищей, которых вы убираете. Ведь именно состав кабинета – наш главный камень преткновения?
- Да, пожалуй. – кивнул уже спокойный Чаплин. – Но военный отдел должен работать не с вами в первую очередь, а на нужды армии. А значит, его должен определять именно я. Я им напрямую не подчиняюсь, только вам. Так что…
Что хотел сказать дальше Григорий Ермолаевич, осталось неизвестным. Берс, которого утомили все эти переговоры, сначала держался, потом, все более раздражаясь, постукивал в раздражении нагайкой по сапогу, пока наконец не нанес мощный пинок по низу крышки стола, заставив затрястись стаканы и лампу. Грохнув кулаком по столу, он гаркнул:
- ЗАЕБАЛИ!!! Управляющие то, а мы се, ах извините… Вы че там, на балу друг друга танцуете!? Вам всему нужны солдаты – их есть у меня. Так что, бля, полная амнистия мне и моим людям, свобода передвижений, право формировать свои части и подчиняться Главкому только оперативно. Ну и утвердить меня в должности атамана. А если не согласитесь… - он зло прищурился.
- Берс, засуньте свой поганый язык к себе в корму! Вы бандит! Что с вами делать, мы потом разберемся: а пока радуйтесь, что не казнили! – снова вспыхнул Чаплин.
- Да-да, вы не правы, юноша, будьте спокойнее! – Чайковский тоже попытался внести свою лепту, но был перебит рявканьем:
- А ты вообще молчи, обмудок старый! У меня здесь полсотни бойцов, и я в состоянии порезать вас, как курей, и сам взять всю власть. Радуйтесь, бля, что я этого не сделал! Ну! Не слышу согласия на мое предложение!
***
«Брали на мушку», «ставили к стенке»,
«Списывали в расход» —
Так изменялись из года в год
Речи и быта оттенки.
«Хлопнуть», «угробить», «отправить на шлёпку»,
«К Духонину в штаб», «разменять» —
Проще и хлеще нельзя передать
Нашу кровавую трепку.
М. Волошин
Ток-ток-ток – отбивают уверенный шаг сапоги. Офицер впереди – уверенный, пальцы на шашке то сжимаются, то снова расслабляются. Позади – двое в партикулярном, решившие, что маленькая домашняя революция важнее спокойного тихого сна. Рядом – суетливый юнкер, молодой и еще задорный, еще не хлебнувший на фронте того варева, что огрубляет душу, еще считающий все это увлекательным приключением в духе Буссенара или Мая. Совсем чистая душа, но уже с темной меткой: не противящаяся жестокости, а воспринимающая ее как должное. Как, как так быстро люди забыли все старое, все правильное и пристойное? Почему эта кровавая вакханалия разлилась по венам даже тех, кто готов был встать стеной на пути разнузданного царства насилия и комиссародержавия?
Разве видано было, разве можно себе представить, чтобы вел офицер за собою двух дам на полевую казнь? Не сомневаясь, не пытаясь их отговорить: «Хотите? Правда? – Правда. – Готовы? – Да. – Тогда извольте». Не было такого никогда – а теперь что-то незаметное в мире сломалось.
Снова темный коридор, мрачный и давящий. Все чувствуют, как накаляется обстановка, нутром понимают, что дождь скоро может пролиться свинцом. Гнет спины потолок, кажущийся удивительно низким, мажет по ноге Маши невысокая черная тень, пропавшая тут же, словно ее и не было. Ток-ток-ток – отсчитывают ритм загнанного сердца офицерские сапоги, а чуть сбоку шуршит платье молчаливой и сосредоточенной Веры.
- Смотри же ты, и сюда пробрались, - негромко бубнит под нос себе офицер, почти лишившись внезапно всякого акцента. – Как сор-трава, ей-Богу. Ну ничего, выкорчуем…
- В смысле в расход, ваше сиятельство? – уточняет заинтересованно юнкер.
- Посмотрим. На месте решим.
- А трибунал? Суд как же? Это неправильно! Сначала суд, а потом уже расстрел.
- Умничаете больно, Венечка. Доумничались уже те, кто поумней нас с тобой. А сейчас пора действовать и бить так, чтоб они, гады, носа боялись показать, или на коленях приползали, слезы с соплями размазывая.
- Но…
- Отставить!
Ток-ток-ток – отмеряют сапоги секунды, сколько еще осталось жить на земле человеку, еще знать не знающему от том, что его приговорили. Серой тенью, серой сталью проносится безымянный офицер, не сбавляя шага, распахивает калитку. Давешний солдат, еще недавний убийца поворачивается спокойно, в развалочку. При виде погон мигом выпрямляется, винтовку на караул перехватывает. И видно в неверном лунном свете, как глаза его искренне и преданно, с собачьей верностью пожирают командира. Бравый с вида, добрый служака – а внутри с гнильцой.
- Ты! – обвиняющий оклик, - Сдать оружие!
- З-зач…
- Исполнять приказ!
Передал винтовку дрожащими руками, в глазах – непонимание. «Осипов!» - юнкер принимает оружие солдата. Офицер продолжает, выплевывая каждое слово как яд:
- Не строй из себя оскорбленную невинность! Эта девушка, - короткий кивок на Машеньку, - видела, как ты в Петрограде принимал участие в расстрелах невинных! Твю битую рожу она хорошо запомнила! Так это? Отвечай, пес, не юли!
- Простите Христа ради, милая барышня! – с воем белужьим мужик рухнул на колени, руки молитвенно сложил. В огромных дрожащих блюдцах глаз – дикий, животный трепет. Все тело бьет дрожь, потряхивает и гнет, как осину на ветру. Плачет!
- Я это был, верно! Но не виноватый я, добрая барыня! Бес попутал! Да и не мог я иначе, все же такие кругом! Пощадите, барышня! А я за вас да за покойников свечку еженедельно в церкви ставить буду, да молиться о долгих летах вам и деткам вашим! Только не губите бедную душу! Бесы окаянные, то все они! А у меня семья, дети малы-ые!!! Пощади-ите!
Здоровый мужик причитает бабьим голосом, слезы по щекам ручьем бегут. А Маша чувствует тепло чужой ладони: недолго, на миг. И вслед за тем – холод металла. У нее в пальцах оказался пистолет, а рядом стоит черная тень офицера:
- Вы его раскрыли, и вы потрэбовали мести. Вам с нэго жизнь и забирать. Кровь за кровь.
- Как можно! Она же девушка! – взвился юнкер.
- У нас на Кавказе справедливость нэ дэлает различий мэжду мужчиной и женщиной. Ее правда, ее слово, ее месть. Не мэшай!
- Но трибунал…
- Помолчи. Рэшайтэсь, барышня.
Дождь льет. Холодно. Сопит обиженно юноша, испытующе смотрит офицер. Вера стоит рядом, так что чувствуется ее тепло. Жалко хнычет стоящий на коленях в грязи убийца. И никому нет дела до того, что творится на заднем дворе дома, где решается судьба Северной Области…