Было утро. Анчар сидел у окна в гостиничном ресторане, перед ним в изящной чашке, такой тонкой, что поднеси спичку - увидишь ее свет сквозь покрытую нежной эмалью фарфоровую стеночку, дымился кофе. В руке его тлела папироса - он медленно выпускал дым, сначала открывая рот, а затем, когда никотиновый туман уже сам начинал выходить изо рта, аккуратно выдыхал. В косых лучах солнца дым выглядел красиво, почти божественно, казалось, что из него сейчас появится ангел, демон или герой, как знаменитый генерал, скакавший на папиросной пачке с высоко поднятой шашкой.
"Не появился. Не появился. Не появился," - дурачась, отмечал Анчар после каждой затяжки. - "Нету здесь героев. И бога тут нет. Есть только ты. Как так вышло, что я приехал и сделался главным в отряде? Почему так вышло, что Лизавету Михайловну арестовали именно сейчас? Неужели это бог, мой бог, бог террора, так подстроил? Для меня? А может быть, для нее? Может быть, этот наш бог знает, что все мы обречены, и ее тем самым уберегает для других совершений, более важных? Может быть."
"Вот Гера считает, что бог есть, что тот бог, который у всех, он же и наш. А в сущности, как низко люди придумали бога, - перескочил он в мыслях на вечную тему. - Бог требовал от них поклонения, потому что сами люди хотели, чтобы им поклонялись. Они сказали, бог по образу и подобию своему создал человека, но это человек создал бога по образу и подобию своему. Если бы я имел абсолютную силу, и власть, и славу, как тот авраамический, ветхозаветный бог, разве стал бы я требовать поклонения? И требовать его не от всех, а от одного только народа, и руками этого народа ломать и убивать все остальные народы. Гера, Гера. Твой ветхозаветный бог - сумасшедший, вздорный ребенок. А мой бог - если он, конечно есть, во что я ни минуты не верю - не такой. Он дарит только смерть, а в жертву принимает только жизнь. И иногда он оказывает милости, а иногда преподносит нам уроки - как тогда Халтурину, когда тот пытался взорвать столовую во дворце. Что он хотел сказать ему? Что надо посмотреть в глаза человеку, которого хочешь убить? Может быть. И как он принял жертву Ивана. Иван же не просто убил - он будто сам на алтарь взошел. И верен остался до конца - даже крест целовать отказался. Но нет, я не верю ни в какого бога, а бог террора, если он существует, не хочет, чтобы мы в него верили. Ему нет дела до нашей веры, до мыслей, до слов. Он взвешивает только дела. Он взрослый, он не романтичен."
На конце папиросы, словно ухватившись за нее в последнем безнадежном усилии, повис пепел. Анчар осторожно, будто боясь спугнуть бабочку, поднес руку к пепельнице и не стряхнул его даже - аккуратно переложил в медную тарелочку, над которой, как вся старая прогнившая империя, разлегся некрасивый, нестрашный лев.
"Почему я себя так чувствую? Почему я внутренне рад, что Панафигину арестовали? Хотя без нее будет сложнее, будет опаснее, будет больше ответственности. Потому что я хочу, чтобы это была моя операция, мой удар, мой первый бой. Бедный Лёвин, думает, что я дока в терроре. Володя, Володя, я в терроре без году неделю. Я в борьбе давно, а ведь я никогда не делал и ни в кого не метал бомбы, и мы с тобой пойдем в этот бой бок о бок впервые. Почему же я вдруг так страстно этого захотел? Почему? Почему я уже тогда, на паровозе, на краю света, доказывал Глебу, что герой с бомбой лучше воинствующей человеческой массы? Ведь я не играюсь с собой, ничего себе не доказываю. Это все не для того, чтобы когда-нибудь потом, встретив Геру, похвалиться перед ней, что я взорвал ротмистра. Если бы так было, я бы не ротмистра хотел взорвать, а губернатора. Но я взорву ротмистра, потому что Лизавета Михайловна назвала его не случайно, потому что этого хочет весь город, а мы ведь все вышли из
Народной Воли, как наши писатели из Гоголевской шинели."
Кофе простыл, и Анчар, отпив полчашки, знаком заказал свежую. "Пусть меня тут считают буржуем," - подумал он с внутренней усмешкой, увидев лицо полового. "Пусть кривят губы. Мне это все равно, меня не задевает, все их взгляды отскакивают от меня, как дождь от мостовой."
"Итак, о чем я думал? Почему я в терроре. Потому что после Москвы, после декабря я знаю - кто-то должен это делать. Но стой-ка! А до Москвы? Что, не должен? Я ведь возил динамит, я помогал, но сам не участвовал. Во мне чего-то не хватало, какой-то черты, какой-то детали. Я даже ни разу не узнавал, как попасть в БО. А теперь, что теперь во мне проснулось, что щелкнуло? Что там было в Москве? Что я, не знал, как кровав и уродлив режим? Знал. Я сам от него пострадал. Почему я вдруг в одну неделю нашел и силы в себе и средства снаружи, чтобы подхватиться и начать действовать?"
Черехов знал ответ на этот вопрос, но его надо было проговорить себе в лицо. Обязательно надо было проговорить, чтобы стоять на этом основании еще тверже, чтобы разобраться в себе и дальше действовать стремительно и уверенно, ощущая под ногами гранитную плиту, а не качающуюся палубу корабля. Он убивал раньше, но никогда не чувствовал себя убийцей. Он помнил, как тогда, в Алзамае, всадив последнюю пулю в лоб Семену (ненавистному и злобному псу, похмельному садисту и мелкому тирану), потерялся, стушевался, перестал слышать уверенный голос Сверх-Черехова. Почему же теперь, еще не метнув ни одной бомбы, не проведя ни одной операции, он не сомневался, что не запнется, не дрогнет, ни до, ни после?
Прежде чем ответить на этот вопрос, Анчар прикрыл глаза и почувствовал запах Гериных волос. Если бы его попросили описать этот запах, он бы не взялся. Сладкий? Нет. Терпкий? Нет. Цветочный? Травяной? Нет. Это был темный запах, хотя так нельзя было сказать, он был именно таким. Темный запах, от одного воспоминания о котором заходилось что-то внутри.
Он старался не вспоминать о Гере в эти первые дни в Нижнем, потому что это могло помешать, и потому что раз подумав о ней вскользь, он мог начать думать постоянно, между делом, как гимназист. Это бы мешало, а кроме того, обесценило бы такое утро, в которое он сел и подумал как следует, и связал давно вызревавший вопрос с давно известным ответом. Так что ж...
"Потому что я теперь не один", - сказал он себе наконец и глотнул обжигающего черного кофе.
"Я больше не один в целом мире. Я ведь был один: я сражался за людей, но лишь за людей вообще, всех вместе. А на каждого в отдельности мне было плевать, как плевать им было на меня. И даже на товарищей. Живы - и ладно, погибли - так что ж теперь? А ради всех идти и убивать - а вдруг ты все же ошибаешься? И с чем тогда ты останешься в итоге? С пустотой, с ужасной пустотой, от которой вывернет нутро. Но мне вдруг стало не плевать на одного человека. И сразу я ощутил в себе силу, которой не хватало раньше. Воля была, а силы не было. А теперь и то, и то есть. Борьба сразу стала личной - не как месть, а как картина, которую должен дописать, потому что раньше писал "Портрет неизвестной", а теперь - понял, кто на этом портрете. Я словно паровоз, в который закинули вдвое больше топлива. И это никакого отношения не имеет до желания кем-то выглядеть. Это желание кем-то быть. Кем-то, кем только я один могу быть. Гера. Хочу ли я, чтобы она сейчас была здесь? Нет, не хочу. Хочу взять ее за руку, но здесь я буду за нее бояться. Она такая... сильная, но хрупкая, я буду бояться за нее, а мне нельзя ни за кого бояться. Все это вздор, ее здесь нет, и слава богу. Но как же хорошо, что она вообще есть!"
Он допил кофе, отсчитал денег и убрал папиросную пачку с Белым Генералом в карман. Сказочный, лубочный генерал, который сражался в сказочной войне сказочного царя, за тридевять земель в тридесятом царстве. "Я - настоящий генерал, который ведет настоящую битву за настоящую Россию."
"Я взорву ротмистра," - сказал себе Анчар, встал со стула и вышел из ресторана.
****
За прошедшие дни Анчар новых шагов по исполнению операции не предпринимал. Жил он пока что все еще там же по тому же паспорту - гражданина Сербии Душана Евтича. Запасной паспорт оставался не разыгранной картой.
Чтобы развлечься и чтобы иметь возможность при следующем визите в Бутербродную Компанию живописать свои наблюдения человека, первый раз побывавшего на таком внушительном торжище, Черехов потратил эти два дня, прилежно посещая ярмарку. Для поддержания образа ему следовало отыскать "сеялки-веялки", как несколько пренебрежительно отозвался о них обчищенный им Заболоцкий, особенно на паровом приводе (чтобы потом восхищаться ими в обществе), но чутье подсказывало Анчару, что так как это - оборудование не из дешевых, его подвезут ближе к концу, когда в дело пойдет крупный капитал. Анчар, готовясь к поездке и продумывая легенду, еще в Москве взял в библиотеке и просмотрел несколько номеров "Трудов общества" и подшивку журнала "Императорского московского общества сельского хозяйства", которое, впрочем, теперь уже Импраторским не называлось. В верноподданических монархических газетах то и дело попадались заголовки о повышении урожаев зерновых и льна, сбора товарного хлеба, росте экспорта яиц (Анчар еще подумал, куда в такую жару их можно экспортировать?). В журналах же попадались вещи более интересные - там поднимались проблемы борьбы с истощением земель, использованием удобрений, объяснялось, почему по урожайности зерновых русский крестьянин не может догнать, к примеру, австрийского. Про модернизацию там тоже было - после некоторых изысканий Черехов уже мог сказать про себя, что с уверенностью отличит локомобиль от парового плуга. Хотя (не считая Алзамайских мытарств, где о локомобилях не слышали), Анчар никогда не жил и не проводил много времени в деревне, тема его, как народника, отчасти даже захватила. Иногда он даже представлял себе, как крестьянские кооперативы, возглавляемые (после реформы образования) грамотными старостами, начинают массово закупать всю эту роскошную технику, фосфориты и суперфосфаты, и на нашем роскошном черноземе дают прикурить английским арендаторам и немецким бюргерам. Ему даже жалко было сознавать, что Душан Евтич - персонаж временный, до первой серьезной слежки, и все эти знания, скорее всего, не понадобятся. Хотя разве бывают бесполезные знания?
Но пока что в деревнях всем правила община и тугой, прижимистый, подозрительный ко всему новому, описанный еще Салтыковым-Щедриным помещик старой формации, потому следовало ожидать, что сельскохозяйственные чудеса появятся на ярмарке позже. Можно было, впрочем, поискать удобрения. Да и просто походить, потолкаться в пассажах, присмотреть что-нибудь полезное или зайти к китайцам из простого любопытства.
А заодно, конечно, же прикинуть, есть ли слежка, пользуясь всеми теми методами, которые он описывал Лёвину, да и кое-какими другими.
Так пролетели два дня - невесело, но и не скучно.
И теперь они с Шаховским ехали смотреть дачу, и это значило новое начало, и погодка для этого начала была самая подходящая - надвигающаяся гроза. "Если бог террора есть," - думал Анчар, осматривая тучи на горизонте, шедшие неровным, прерывистым фронтом, - "То он без ума от грозы. Гроза - это просто его воплощение. Сначала - душно, жарко, липко. Как сейчас в России. Потом буря: бой, шквал, смятение, ветер, уносящий простыни и фуражки городовых. А потом - тишь, свежесть, омовение. О, боже, нет ничего более неприятного, когда летом собирается гроза да проходит мимо. А мы - как в древние времена жрецы, чародеи. Чаро-дей - это "делающий что-то с чарой". Ведь первое и самое главное чародейство - вызывать дождь путем выливания из чары воды на землю. Вот так же и мы - динамитные чародеи, которые должны проливать кровь. Почти что. Вот Гера все про Бога, про Иисуса то есть, а мне в терроре мерещится что-то такое языческое, жизненное, когда люди совершали обряды ради урожая, ради милости земли. Вздор все это, какой же вздор, а все равно, мне нравится. Динамитное чародейство, хаха. Динамодейство. Попытка призвать бурю, создавая искусственный гром взрывами динамита. Да, вздор, но точно про нас."
- Хорошая лошадь, - согласился он, хотя по его мнению лошадь была самая обычная. Но ведь это и было хорошо - призовая была бы слишком приметной, а эта - в самый раз. Та самая лошадь, про каких в сельскохозяйственных журналах пишут, что у нас их как в Америке: по двадцать на каждую сотню душ крестьян. - Гильза отлично подходит. Когда сможете начать наблюдение? Вы тогда остальные деньги пока у себя оставьте, строгий отчет я не требую, но крупные покупки, ингредиентов там, вы потом засвидетельствуйте. Это не оттого, что я вам не доверяю, просто в голове надо приход-расход держать. В нашем деле, видите ли, бухгалтерские книги не в почете.
"Кадеты", - подумал он, осматривая ряды белых парусиновых палаток, издалека кажущихся белоснежными (хотя Анчар знал, что вблизи они наверняка замызганные). - "Кадеты некстати. Хотя... может, раз они рядом, то и искать здесь будут меньше."
Все могло быть хорошим знаком и все могло быть плохим. Если твой бог - Террор, бесполезно гадать на кофейной гуще. Надо либо лежать под камнем, затаившись как мышь, либо идти вперед, не оглядываясь.
- Вот эта что ли? - спросил Анчар с сомнением. Дача была одна среди других таких же дач. Помня, как не повезло с семейством соседей, Черехов не хотел, чтобы в этот раз вышло так же. А впрочем, ему здесь-то особенно не жить. Так, наезжать иногда. Сам он собирался жить в городе. Здесь будет лаборатория, будут готовить бомбу, ну и иногда они будут советоваться и составлять планы. Лёвин ведь и правда сойдет за студента, увлекающегося литературой, а Шаховской - за играющего в жизнь доктора. Вполне себе пара. Макар, правда, в эту компанию не очень вписывался, но он тоже мог пожить пока и на самокатах. Придумать ему легенду можно было и позже.
- Сколько комнат? - деловито осведомился он у Шаховского. - Как вам хозяин?