Инга просыпается в комнате, где рассвет плотно занавешен темно-синими шторами. Шторы превращают рассвет в сумерки. Размывают его до серого с легким багряным оттенком, какой бывает у прошлогодних листьев, если не побояться резвящихся в саду белых медведей, и выкопать листья из под снега. Инга просыпается от звука. Это стрелки часов отсчитывают ее время. Секундная особенно торопится. Инга спускает ноги на пол, нет, он не холодный, как можно было бы предположить. Сразу у кровати лежит маленький половичок, связанный из порезанной на полоски хлопчатобумажной ткани. Он ложится под ноги полосатой сине-зеленой шкуркой неведомого животного и замирает в блаженстве. А еще тапочки, Инга купила их прошлой зимой на рождественской ярмарке, но они все еще ничего, храбрятся. Да, они тоже синие, с меховым белым уютным нутром, и сверху нарисованы снежинки, белые, а как иначе.
Инга открывает шторы и смотрит как сквозь ветви деревьев, сквозь плотную муть неба пробивает себе дорогу солнечный диск, сперва нехотя, потом все быстрее, увереннее наливается золотом, и вот, на него уже невозможно смотреть. И ветер сдувает с крыши снежинки, они сверкают и кружат в воздухе серебряной пылью. Жаль, что они мгновенно тают на ладони. Они похожи на ее мечты, их так же невозможно удержать в руке, они проливаются капелью сквозь пальцы и, быть может, это к лучшему или, хотя бы, к весне.
Чай, вопреки всем смыслам, пахнет хвоей и мандаринами, что поделать, зима, приходится приспосабливаться. В окно кухни заглядывают белые медведи, тот, что побольше, все время отпихивает того, что поменьше. В итоге мелкий кусает большого за хвост, и они с притворным ревом носятся по саду сшибая снег с веток замерзших вишневых кустов. Инга пьет чай, говорит с вещами и с котом. И если кот ничего не отвечает, и вообще делает вид, что ее не слышит, то вещи трещат наперебой, так, что приходится пригрозить им уборкой, если они не прекратят шуметь. Но Инга только пугает. Разве можно взять и стереть с полок эту пыль, в которой отпечатались кошачьи лапки и вот там, на старой вазе, ладошка маленького Криса, сына Стеллы, они приезжали в прошлом году. О, нет, эту пыль нельзя стирать, на ней пишется летопись жизни, так же как зима пишет на снегу летопись времен следами людей, птиц, животных. А стеклянные баночки с сухими травинками, лепестками цветов которые собирал Мартин? Их нельзя тревожить, иначе, что-нибудь обязательно случиться. Например, разобьется любимое блюдце из синего стекла, Инга не хочет, чтобы оно разбилось, и блюдце не хочет. Так что, не будем трогать пыль. И гирлянды паутин по углам Инга не смахнет веником, там живут пауки, нельзя лишать их дома, только потому, что тебе взбрело в голову сделать уборку. И из-за пауков обязательно расстроится Мартин. Он, конечно, не скажет ничего, но Инга знает, как он посмотрит. Так, что ей непременно захочется прикоснуться кончиками пальцев к его щеке, а этого сегодня делать никак нельзя. А уж тем более взять, и вот так запросто, развязать его собранные в тугую косу волосы, и перебирать руками прохладные пряди, нет, нет. А ведь Инге захочется. Так что оставим пауков.
Инга помнит, какой сегодня день. Сегодня самый короткий день. Сегодня Инга испечет творожный пирог с начинкой из летних ягод. Ароматный, с хрупкой золотистой корочкой, а внутри ягодная вакханалия, истекающая вязким сладким соком, который будет течь по пальцам как кровь, будет заползать под манжеты белоснежной рубашки Мартина, а он будет слизывать этот сок и улыбаться, молча, так, как только он один и умеет. Ну, не считая сфинкса в Египте, они же немного родственники.
А потом Инга отдаст ему ключ, так же как каждый год, в этот самый короткий день. Потому что так было всегда. Старый серебряный ключ с истершейся бородкой. Ключ, которым давно уже ничего не открывают. И с этого момента каждый следующий день будет становиться чуть длиннее предыдущего, самую малость. И однажды Инга совсем не откроет шторы в своем доме. Это будет в тот день, когда Мартин подставит свою голову под ее ласковые руки, и она развяжет синюю ленту в его белых волосах. Но все это будет позже, а сегодня будет пирог для Мартина.
***
Двадцать четвертого декабря на пустыре по улице Сосновой, сразу между домами номер двадцать четыре и двадцать восемь, из утренней предрассветной мглы и зимнего тумана, возник дом под номером двадцать шесть. Секунду назад его и в помине не было, а сейчас он есть, и выглядит так, словно простоял тут целую вечность. Тепло светятся окна первого этажа, вьется из труб прозрачный дымок, навевая мысли об уютном кресле у камина и стаканчике выдержанного бренди, дорожка до крыльца тщательно очищена от снега, а дверь украшена рождественским венком с золочеными еловыми шишками, на газоне вольготно расположился снеговик в старой шляпе с фазаньим пером. Обычный добротный дом в викторианском стиле с небольшим садом и невысокой каменной оградой, но с его появлением в округе отчетливо разлилась тревога.
Появление дома наблюдала лишь Кэрри, ведьма, живущая напротив, да ее кошка. Бессонница мучила ведьму последние пару ночей, покалывала кончики пальцев.
При появлении дома сердце Кэрри болезненно сжалось. Его появление говорило только об одном – в город вернулся Этери Шелдей, и это значит, что в город пришла беда.
Кэрри, как была в тапочках и ночной рубашке, кутая плечи в старую шаль, вышла на крыльцо и торопливо перешла улицу, оставляя в выпавшем ночью снегу, цепочку следов. Кованая калитка открылась легко и бесшумно, снеговик чуть приподнял шляпу в приветствии. Кэрри взялась за ручку входной двери, выполненной в виде массивной бронзовой кошачьей лапы, и уверенно постучала. Последний раз она была в этом доме почти триста лет назад…