| |
|
|
Пропитанная ядом проходящего волной дождя, мостовая звенела ботинками по рассыпающимся лужам. Как сильно преображает привычный мир, неустанно смеющееся над всем земным, небо. Так клоун, кривляясь в лживые зеркала, выдает еще более лживые ожидания и пассы. Так печальный мим, прячет за белой маской грима снисходительную, слегка поддетую цинизмом улыбку. Тяжесть и спокойствие газово-ртутных столбов под названием «тучи» нарушали несмелые, злые порывы ветра. Янтарным серебром рассекали крупные капли угрюмый воздух, росчерками пронзая приглушенные рифы засмоленных смогом улиц. Не замечают люди окружающих потоков внутренне-идеологической структуры свергнутого мироздания. Не хотят видеть скорбные глаза не умеющего останавливаться времени. Идут неспешным стадом баранов за кукловодом. А ниточки дергаются полупрозрачной леской, цепляя и теребя засыхающие раны. Крематорий этого ада хуже любого кошмара, хуже жизни намотанной на клубок истерзанных сновидений. Во мраке удивительных порций тоски и пустоты, ее разбавляет огонь догорающей дотла души. Скользит едким дымом на самое дно забитого тревогами сердца и упокаивается в жерле огненного вулкана, разгоняя загустевающую кровь.
По кирпичной, старой кладке мостовой, стекали длинные потоки щупалец дождя. Омывали истерзанную зноем землю, принося ей долгожданную прохладу ласкового любовника. С порывами отчаяния они просачивались в самое нутро, в каждую щель, нашептывая одинокие слова утешения. Только небу ведомо как страдает порой земля. Только оно может словить ее тихий стон среди шума гудящего муравейником мегаполиса. И тогда, кажется, что вечная скорбь застывает, замораживает хрусталь облаков, нагоняя слоистые слезы. И рыдает небо, разворачивая жутко пафосную, порой пропитанную весельем драму сочувствия и сопереживания. Не умеют так люди. Неподвластна им Такая боль. В их закрытых, замкнутых мирках нет места самым простым чувствам. Лишь усложняя себе жизнь, наполняя ее идиллией мистических отражений, они находят исковерканное счастье в изуродованном мире зазеркалья. Только когда начинают задыхаться, испытывают истинное желание жить. Только когда одной ногой на смертном одре, понимают, как им дорога эта безделушка. И не учатся они на своих граблях, потому что не хотят, потому что иначе будет банально скучно.
Под ногами шуршала прохлада мыльных пузырьков дождя. Людей было мало – все предпочли попрятаться в душные помещения, с тоской глядя сквозь стекло своих собственных аквариумов на проплывающую мимо жизнь. Шелест равномерно разбивающихся капель успокаивал напряженные нервы, размягчал сведенные скулы. Страшно ли каплям уходить в небытие с такой высоты? Страшно ли осенним листьям терять свои крепкие, тугие отростки и рассыпаться трухой под бугристыми пальцами земли? Они готовы принять это самопожертвование, для великого оборота круга жизни. А вот жизни на это наплевать. Она молча принимает дары, разбивая их потом о мертвую гладь времени. Слепнут снежинки, тая в уголках смеющихся глаз. Плачут волны, рассекаемые золотистым песком дальних берегов. Удивляются облака, растворяя свою плоть в черных, загаженных дымоходах городов. И все это обретает покров очарования и смертной красоты перед чем-то более вечным.
Машины тихо проносились где-то на грани зрения, будто не смея нарушать своим гулом это застывшее мгновение утонувшей в бездне земли. Прохожие благоговейно перепрыгивали сквозь лужи, будто зная, как им надоели шлепки твердых, прорезиненных туфлей. И птицы больше не нарушали своим гомоном натянутый струной воздух, не рассекали грязными перьями величие этих небес. Они лишь с удивлением и завистью смотрели с чердаков и козырьков крыш, как свела воедино чаша природы свои сосуды и свою кровь. Милый сердцу дом, потревоженный прикосновением старости. Испещренный тоненькой паутинкой смеженных век. Все мысли переходят в черствый жар бегущих к центру вселенной бумажных корабликов, которые смоет первой же, удивительной волной раскаленного пепла метеора.
На лавочке сидел старый дедушка. Сидел без зонта, в промокшей насквозь и прилипшей к худому телу одежде. Его застывшие, белесые глаза смотрели на смерть тысячи капелек в лужах. На кровь, льющуюся прямо на голову. Кровь без запаха и цвета, лишь немного отдающую свежестью рая. Грустная улыбка разошлась полотном морщинок на бледном лице. Всклоченные, седые волосы, промокшими ниточками падали на плечи, сливаясь с серебром рубахи. Одинокий, забытый всеми человек. Отдавший когда-то целую жизнь на кон ветра судьбы, и только теперь понявший, и оценивший всю красоту убегающих минут. Как прекрасна грусть, которая граничит с неподдельной радостью и искренним счастьем. Как свято то чувство, которому люди не нашли подходящего слова. Прижимая к груди руки с пакетом продуктов, он не думал о том, что старая жена будет ругаться дома, когда он придет промокший и опоздавший. Его не беспокоило то, что в этом взрослом и отчужденном мире больше нет сердца, которое бы оценило его святую печаль. Его не волновали два обезбаха, которые предпочли забыть о том, что кто-то их вырастил. Он не думал о политике или загрязнении родной планеты. Его не беспокоило полное отсутствие денег. Потому что он наконец-то научился жить. Потому что именно сейчас наступила пора его молодой и нерешительной души. И он не хотел тратить мгновения этой новой, распускающейся жизни на глупые будни человеческих забот. Как мотылек поденка – он знал, что теперь очень скоро вдохнет пыльный пепел могилы, что очень скоро положит свои скрипящие кости в утробу земли. Но эти дни, заветные, разукрашенные мириадой былинок грез, были для него самым настоящим во всей жизни.
Еще один спутник, заблудившийся посреди дороги. Уйдет мимо, и ты не заметишь его осторожных, нерешительных глаз. Сколько сердец нам еще предстоит заменить за ненадобностью? Листая страницы этой бесконечной книги, только одна строка может заинтересовать человеческий взгляд. Но, возможно, к тому времени что глаз коснется этой заветной строки, усталость уже скует разум и отделит душу от тела.
Впереди мелькнула залитая дождем, темно-коричневая вывеска шоколадницы. Взгляд зацепила ее деревянная, выжженная поверхность. Дед, внезапно отвлек свой задумчивый взгляд от луж и уставился прямо на молодого парня, остановившегося напротив его лавочки и изучающего «Шоколадницу».
|
|
1 |
|
|
|
|
Дождь… Он скрывает своей плотной пеленой детали мира, смазывая все в разноцветную кашу обыденности и тусклости. Почему его так не любят люди? Разве потому что становится сыро и мокро, а ботинки противно и позорно хлюпают, плеская теплую влагу сквозь носки? Да вряд ли все так банально, ведь есть же люди, любящие его, наслаждающиеся его несущейся вниз монотонностью свежего воздуха вперемешку с холодными каплями. А у них, между прочим, тоже все мокнет и ничуть не меньше…
Ответ на такие вопросы как всегда ужасно прост, неожидан и неверен, как и все, что ожидает нас в будущем. Закрывая все вокруг своим покрывалом, ливень не дает даже оглянуться вокруг – брызги тут же начнут неприятно щекотать лицо, а ноги обязательно угодят в провал в асфальте, скрытый под тонкой пленкой мелкой лужи, терзаемой постоянными ударами в самые уязвимые места… Звуки гаснут, сливаясь с монотонным гулом неустанно падающей благодати, запахи сольются в один – все станет одинаковым, неинтересным, дождливым: в этом весь смысл. Попадая в эту атмосферу скучного, но динамичного однообразия, человек остается предоставленным самому себе, и тут уже вопрос в том, понравится ли ему это. Большинство людей любят этот мир, любят проходящих мимо интересных людей, цветастые и красивые машины, приветливые красноглазые светофоры… хотя нет – наверное, этот мир люблю только я. Большинство же любит себя, любит, когда эти люди смотрят на них, оглядываются на их красоту или же уважающим их деловитость и статность взглядом проскользают мимо… В любом случае, дождь нам только мешает, лишая этого реального мира, его жизни и разнообразия, в то время как меньшинство ему только радуется, в презрительной гримасе отворачиваясь от грязных глаз бесстрастных светофоров, полуржавых крыльев уродливых «Жигулей», да имбицильных улыбок проходящих мимо людей. Им всегда хочется закрыться, лишь бы не видеть, лишь бы не болели глаза от всего этого безвкусного многообразия живых красок, лишь бы все скрыла серая холодная пелена…
Дед это прекрасно знал, как и я, а еще знал много хорошего, что открывалось ему на жизненном пути, много интересного и правильного, точнее верного. Потому он и чувствовал себя так спокойно лишь сейчас – ощутив свою уверенность в окружающем, в принятии этого всего, он перестал бороться с миром, но не от усталости, а от удовлетворенности. И тогда приходит баланс, спокойствие и простое наслаждение банальным тополем, мокнущим под серым слезливым небом. Но дойти до этого отнюдь не просто, а особенно мне, ведь жизнь в целом намного сложнее любой математической формулы и легким «Плюнь на все и береги здоровье» все проблемы не решить. Мне нужен был совет, много советов, я даже знал от кого их получить, я понимал, что именно сейчас дед был именно в том состоянии, когда он бы мне рассказал все так, как надо, но не так-то просто перейти узкую полосу бульвара…
А что ему сказать-то? А зачем спрашивать? Может, я должен сам до этого дойти, без советов? Может, он просто сумасшедший – кто ж в его годы при хроническом нефрите будет под дождем в такую холодрыгу мокнуть? И что я получу? Очередное разочарование?.. Зачем? Зачем я его заметил? Зачем он посмотрел на меня? Ведь теперь я еще долго буду сожалеть об утраченной возможности, когда, отвернувшись от собственной иллюзии чего-то полезного и нужного, открою, наконец, затертую до блеска дверь кафе, что, приветливо скрипнув, пустила меня в сухой уют коричневого и мягкого мира, чуть, правда, не сломав мой мечущий каплями зонтик…
|
|
2 |
|
|
|
|
Буйство рыдающей погоды осталось за окном, высвечивая прозрачными плетями тонущий в прохладе мир. Но как же отличается тот уют, что человек сам по себе создал в маленьком отверстии амбразуры от того, свободного мира за наведенным прицелом. Тепло, смешанное с горьким привкусом какао дохнуло в лицо сладким облачком кофе и шоколада. Этот запах ничем не спутать, почему-то он сразу навевает мысли о темных, звездных ночах, где-то на африканских берегах, под легким бризом океана, около огромных костров, растертые плоды какао и этот горьковато-сладкий привкус на губах. Шоколадница тонула в этих ароматах, равно как и в голосах многочисленных посетителей. Люди готовы были выложить те деньги, которые берегли, ради того, чтобы скрыться от вездесущего ливня. Чашечка кофе, пара конфет, запеченные в карамели плюшки и сиди себе спокойно у окна, наблюдая за копошением себеподобных. Колокольчик на двери, наконец, умолк, и гомон народа резанул по ушам, заставив голову слегка повернуться по периметру помещения. Скорее всего, в обычную погоду заведение пустовало – это можно было понять по испуганным, одурманенным лицам официантов. Они явно привыкли обслуживать посетителей спокойно, не торопясь, а тут такой напор, что только пятки успевали посверкивать из-под одинаковых, шотландских тапочек. Деревянный, слегка выщербленный пол, явно специально был сделан под вид неотесанных бревен дорогого дерева. Только долгожданного скрипа он не вызывал – не все сделаешь искусственно и этот маленький нюанс, почему-то рушил все очарование. Стены, покрашенные неаккуратными слоями мягко коричневой краски, потеками спускались до обгрызенных порогов. Пузырьки на них, и яростные, неосторожные мазки радовали глаз атмосферностью. Кое-где стены прикрывали черно-белые, темные картины, вправленные в тяжелые, деревянные рамки. На картинах были изображены аборигены и дикие, пустынные просторы. Потолок создавал иллюзию падающего неба – черная, матовая гладь, к удивлению не отражающая мир под собой. Казалось, в ней тонул свет небольших ламп, которые были вточены в стены. Спокойное освещение, нежный полумрак и кофейные сумерки – все потрясающе вносило свой оборот в этот маленький мир. Столики были до боли простыми – грубые доски, массивные, неудобные, жесткие стулья-лавочки. Но, тем не менее, поверхность столешниц гладко отполирована, без единой щепки. На стойке стояли шоколадные шедевры – скульптуры, россыпь орехов и конфет. Глаза поражало разнообразие чей-то фантазии. Все официанты носили одинаковую, фирменную одежду – клетчатые, красно коричневые брюки, свободные, белые рубахи, легкие, тряпичные тапочки и клетчатые фартуки.
Все столики были заняты, не одного свободного. Обнаглевший от погоды народ сидел пачками на стульях, прижимаясь даже к незнакомым соплеменникам. Капельки с зонта, казалось, проникли в этот сладкий мир, чтобы разрушить его хрупкое очарование, растворить в себе. Но мир так просто сдаваться не хотел – он отвечал ярким, коричневым, высушивающим жаром. Лишь один посетитель выделялся на фоне ярким, темным пятном. Он сидел в углу, возле широкого окна. За его столиком не было ни одного постороннего человека, казалось, он специально ждет кого-то и распространяет ауру неприязни по помещению. Его острые черты лица и грубое выражение отгоняли саму мысль о милом, задушевном разговоре. Меж тем, взглядом он был где-то далеко, за тонкой каемочкой прозрачного окна.
|
|
3 |
|