Магия рифм | ходы игроков | Лесной лагерь

На Петляющем Тракте, ведущим к цветущей Юзане, столице Центрального Королевства, сердца Северного Побережья, починившего себе вся близлежащие государства, в начале осени было особенно людно. Вызревали овощи и зерно, и вереницы торговцев и перекупщиков продовольствия не иссякали — а вместе с их пестрыми караванами шли и вооруженные отряды наемных охранников. Даже в мирное время найдется, кому покуситься на добро честных граждан — в густых лесах подстерегали неистребимые банды грабителей, ищущих легкой наживы.
Оживления добавляли и направляющиеся в столицу гости, желающие полюбоваться традиционными праздниками, а то и принять в них участие. В Юзане вовсю шла подготовка к Ночи Распахнутых Небес, торжества по случаю завершения сбора урожая, своеобразной точке отсчета времени, поры, когда граница между мирами особенно тонка, и можно случайно встретить духа или призрака. Или вполне материального обитателя какого-нибудь смежного мира, по ошибке забредшего в чужую для него реальность. Как правило, жители соприкасающихся миров не проявляли друг к другу особенного интереса — никаких войн, благодаря налаженной государственными магами дипломатии. Просто все знали, что где-то там далеко обитают странные создания вроде полулюдей-полуконей, или крылатые племена, которые иногда могут появиться в здешних краях, странствовать по миру — да и возвратиться восвояси. Реже попадались те, кто сам побывал в загадочных местах, этими диковинными существами населенных — по их противоречивым приукрашенным рассказам, там все устроено так же, как и под солнцем, да только в диковинку уже сами люди, эльфы, орки и прочие местные, и глазеют уже на них.
Отмечали ночь Распахнутых Небес с размахом — гулял весь честной народ. Праздновались свадьбы (по поверю, союзы, заключенные по осени, были нерушимыми, или, во всяком случае, очень прочными), заключались сделки, приносились клятвы сюзеренам, проходили многочисленные рыцарские поединки — и особенно зрелищное представление, собирающее массу зрителей: Королевский Турнир Менестрелей. Победить в нем — предел мечтаний любого певца, от титулованного придворного миннезингера до бродячего барда без роду, без племени. И не только потому, что победа гарантирует успех у публики на год вперед и возможность остаться при дворе и преподавать в Лире — школе высших искусств, объединяющей мастеров в разных областях (там и музыканты, и поэты, и танцоры, и живописцы). Признанный сильнейшим исполнитель получал особенную награду - неприкосновенность. Обладатель вырезанного на теле волшебного символа, знака Творца, который невозможно подделать, не мог быть убит или продан в рабство, или покалечен — магическая кара немедленно бы обрушилась на головы его обидчиков, пытавшихся совершить злодеяние. Такая привилегия имела лишь одно исключение — справедливое наказание по приговору суда в случае, если сам носитель метки совершал преступление. Надо ли говорить о том, что за знак Творца стоило побороться, и желающих всегда было предостаточно.
Дорога к столице не даром получила такое название — она и правда вилась между поросшими лесом холмами, изредка перемежавшимися возделанными полями, число которых росло по мере приближения к городу, добраться до которого можно было также по Южному и Северному трактам и по водному пути — через Белый Залив и вверх по реке Шамай.
Однако, путники, конные и пешие, избравшие именно Петляющий Тракт, должны были быть готовы к долгому переходу, изнуряющим подъемам и спускам и необходимостью держаться настороже. За долгие годы вдоль всей дороги сформировались места стоянок, на которых раз за разом располагаются караваны — при самых крупных имелись трактиры и жилые постройки, но было множество маленьких лагерей, зачастую состоящих из каменного кострища да, в лучшем случае, бревенчатого сруба, в котором можно укрыться от непогоды.
Примерно так и выглядел Лесной Лагерь в трех днях пути от Юзаны: сложенные в круг закопченные валуны, да бревна-скамьи вокруг. Хочешь спрятаться от дождя — ставь шатер или сооружай навес, благо, можно наломать в лесу густых еловых веток. Если не жутко отходить в темную чащу от лагеря, окруженного обломками скал. Обычно здесь редко останавливалось сразу по несколько пришлых — но только не осенью, когда столица становится вдвойне привлекательной — и не только для честных, добропорядочных жителей, но и для проходимцев всех мастей.
Солнце уже зашло, и костер потрескивал в своем каменном обрамлении — сильный ветер рвал пламя, и искры так и летели во все стороны. Звезд и месяца видно не было — постепенно небо все больше затягивали тучи, грозя пролиться дождем. Впору было подумать, как лучше укрыться от непогоды. У огня собралось семеро странников — они не были знакомы друг с другом прежде, но долгая ночь располагала к тому, чтобы начать беседу и выяснит, кто куда держит путь.
Худой длинноволосый мужчина в видавшем виды балахоне, сидящий, прислонившись спиной к скале и сжимавший в правой руке простой деревянный посох, задумчиво поглядывал на небо и что-то бормотал себе под нос, ни к кому конкретно не обращаясь. Он первым прибыл на стоянку, когда — неведомо, но, отдохнул он, или нет, уходить, по видимому, не торопился.
Еще двое путников, чьи стреноженные кони паслись поодаль, неспешно беседовали между собой: они походили на господина — мелкого землевладельца или торговца - и охранника с мечом. Вряд ли наниматель был дворянином — практически все благородные господа владели оружием, а при нем самом-то и кинжала-то на поясе не было.
Рядом с ним настраивал лютню рослый полуорк — несомненно, бард: выглядевший уверенным в себе и ничуть не обеспокоенным ни опасной близостью леса, ни грядущим ненастьем, он вполголоса напевал какой-то мотив:

Серебристая холка луны
Встала дыбом под звездным дождем:
Никому ничего не должны -
И поэтому больше не ждем!

И ступаем по своду небес,
Разгоняет наш вой облака:
Стая хищников выжженный лес
Покидает сквозь блеклый закат.

Нам преследовать Лебедя ввысь,
Убегать от шального Стрельца.
За спиною кометы рвались,
Предвещая начало конца.

В след нам эхо несет хриплый лай
Пса Большого — но нам все равно:
Небеса не похожи на Рай,
Но иного пути не дано.

Небеса не похожи на Ад -
И на самые страшные сны…
Свежей кровью забрызгал закат
Серебристую холку луны…

Пел полуорк неспешно, и казалось, что он сочиняет слова буквально на ходу, удачно попадая в ноты. Его бравый, немного эпатажный вид выдавали в нем профессионального актера и певца.
Оставшиеся трое путников тоже выглядели любопытно, хоть и каждый по-своему — сложно было представить другую такую разношерстую компанию: молоденькую девушку с короткой стрижкой, юркую и гибкую, одетую скромно и оттого неприметную, настоящего джинна, в настоящий момент не бесплотного, и аккуратную старушку с длинными седыми прядями, приехавшую на ослике, который теперь пощипывал травку в свете костра. Первой у костра оказалась пожилая женщина, чуть позже появился джинн, чье появление заставило господина с охранником удивленно переглянуться — а там подошла и девушка. И вот им предстояло коротать долгую осеннюю ночь, которая обещала быть отнюдь не ласковой.

— Ишшь ты!.. — стоило полуорку смолкнуть, негромко протянула бабуля Рута в пространство, обращаясь то ли к Панфутию своему, то ли к шестёрке случайных попутчиков, а может и вовсе к тучам дырявым. Что вызывало такое изумление у старушки: сама песня иль певец — лишь гадать. Слова затейливые, такие в книжке тонким-тонким пёрышком бы писать. Да не простым — гусиным, а от дивной заморской птицы-павлины. И книжка та весом с добрый вилок капусты, по четырём краям у ней золочёные подковы, словно книжка и не книжка вовсе, а добрый конь из сказки. Держи — ускачет. В деревне-то не только таких не водилось — вовсе почитай никаких. Лишь у старосты тоже толстая, и на два вилка потянет, страницы мятые от времени, а кое-где плесенью от сырости поедены. Кто родился, кто помер, кто мешок зерна соседу должен, сколько монет с кого собрать пришлым на охрану. От волков, от злых бродяг, от орков. Но тонким павлиньим пёрышком в ней вовек не писали. Песню же, что вспыхнула над костром и смолкла, уносясь в небеса, только таким и писать, явно ту не в капусте отыскали, и тем чуднее глазеть на грубые руки, которыми бы дубину сжимать, а не лютню. Как не раздавит бедняжку. Какое уж тут пёрышко?! Пополам переломит и не заметит. Но певец с инструментом обращался нежно и словами дивными, что эльфу под стать скорее, играл умеючи. Сразу не уразумеешь, о чём те слова? Поди — пойми. А только голова сама вверх тянется, где плотными тучами надёжно звёзды укрыты. Не увидеть, лишь догадаться. А глаза защипало. С чего это вдруг?

— Ишшь ты!.. — сказать по-правде, так не только один лютнист, а вся их компания вполне достойна оказалась такого восклицания. Молодые-то по горам, по долам скачут, что козочки, а у бабули за день колени занемели — не разогнёшь, в поясницу вступило и пятая точка, не привычная, чтоб трясли и колотили её, как подсолнухи на маслобойне, мягкого просила. Не до того старой Руте оказалось, чтоб глазеть-дивиться. Панфутию-то что. Была бы трава помягче, а его наездница лихая, как спешилась, так чуть на землю не повалилась. Ноги, подлюки, давай придуриваться, что ходить разучились. Хорошо лопухи неподалёку нашлись. Большие, справные. Такими колени обвязать — благодать. Пока себя обихаживала, да усталость выколачивала — стемнело совсем. И тут-то только Рута ожила и принялась с открытым ртом разглядывать у костра собравшихся. Чудные люди. Да, полно, люди ли вовсе? Орков бабуля хоть нечасто, а встречала — на ярмарке кого только не увидишь, а вот такую чуду отродясь не видывала. Вроде бы и мужик, как мужик, одет только не по нашему, да и ладно. А вроде и нет. Прикоснёшься — дымком разлетится. Проверять бабуля, конечно, не стала. Да и спрашивать постеснялась, кто, мол, таков. Кажись, не одна она диву давалась, господа вона тоже переглядывались.

— Ишшь ты, проклятая! — тыкнула бабуля пальцем в небо: дождик, мол, собирается, решив ни своего удивления, ни растерянности компании не выдавать. Они-то, небось, и орков с лютнями, и девок в штанах, и мужиков странных навидались. Чем она хуже? — Надыть бы нам подкрепиться, пока не полило.

Кряхтя приподнялась, к мешку потянулась. Вывалила свои нехитрые пожитки: лепёшки, сыр, да кукурузные початки. Чай, не побрезгуют.

— Угощайтесь, чем богаты. Я бабуля Рута из Хромого Парася. Муни... мунестрель. — обняла феличу, зорко оглядела народ: не смеётся ли кто над ней? — Еду в столицу на турнир.

— Мунестрель, — повторила строго и, чтоб насмехаться не вздумали, вдарила по струнам. Не поверят же так. А чего спеть-то — вот задача. «Отелилась у Яськи корова»? Хороша песня, а после той, к звёздам летящей, на язык не ложится. Может про чёрта, что безлунной ночкой полез в хату к молодой вдове, да перепутал окна? Эх, любил покойный муж, когда Рута её ему пела. Как оно там:

А копыта-то двойные и на голове рога,
Между ног торчит у чёрта воот такая кочерга.

Покосилась бабуля Рута на молодуху в штанах. Нет, негоже при девице подобный срам распевать.

— Романтишеская баллада! — объявила бабуля важно, разогревая инструмент. Такую манеру подсмотрела она на постоялом дворе, где третьего дня очутилась. А сама «романтическая баллада», давно-давно позабытая, осталась с тех времён, когда была бабуля, ещё не бабулей, а справной девкой. И хотело тогда сердце, а чего — не ведомо. И совсем, казалось бы, та дурь под грузом лет померла, а вот поди ж ты — глянула на костёр, на звёзды эти, которые есть, а не видно их, на молодуху, яркую, весёлую, жизни полную, и помстился аромат, что лишь весной бывает. Когда цветёт всё, наперегонки цветёт, не успеть боится, глупое.

Голос у бабули совсем не старческий оказался: молодой, сильный. Голос, он вообще позже человека стареет. А иногда и не желает стареть вовсе.

Цвели все яблони в саду, медовый дух витал,
Когда Том Скворр, скача в опор, девицу увидал.
Сказал он ей, сдержав коня: — Поди, красотка, за меня.
Есть у меня отличный конь, седло на нем богато,
Горит в душе любви огонь, ужель ты мне не рада?

С усмешкой Тому говорит строптивая девица:
— Не для тебя на белый свет я вздумала родиться.
Не нужно было б вовсе мне ни сбруи, ни коня,
Когда б мне стало горячо от твоего огня.
Цветут все яблони в саду, ищи же свой цветок.
На запад хочешь ты ступай, а хочешь — на восток.

Том Скворр, загнал коня во двор, к её отцу пришёл
И разговор о свадьбе с ним, не мешкая, завёл:
— Нет сына у тебя, старик, могу я в том помочь.
Любовь в душе моей горит, отдай за меня дочь.
Не пожалеешь нипочём, приняв в семью меня,
В придачу с дорогим седлом получишь ты коня.

Сурово парня оглядев, отец так говорит:
— Что до любовного огня — не долго он горит.
Меня бы не заботил он, но дочь отдам тому,
Кто дом имеет и доход, достаточный в дому.
Цветут все яблони весной, ищи же свой цветок,
На запад хочешь ты скачи, а хочешь — на восток.

Подолом звёзд махнула лишь, сменяя солнце, ночь,
Наш Том девицу на коня взвалил и сгинул прочь.
Был у него отличный конь — увез, куда хотел,
В душе пылал любви огонь —Том Ирис овладел.

В росу роняли лепестки все яблони в саду,
Сказал ей Том: — Смеялась ты, знать, на свою беду.
Могла бы жизнь всю провести у моего огня,
А облетевшие цветы не любы для меня.
Цветут все яблони в садах — найду я свой цветок.
На запад может поверну, а может — на восток.

Тебя ж я видеть не хочу, ступай к отцу во двор,
Пусть сыщет мужа-богача, что примет твой позор.
Мог получить скупой старик и сбрую, и коня,
Теперь же только свой позор получит от меня.
Цветут все яблони в саду, пора искать цветок.
На запад я сейчас уйду, а может — на восток.

Девица слез не стала лить, а отвечает так:
— Что толку в краденой любви, подумай сам, дурак?
Тебе твой быстрый конь помог, ты телом овладел,
Души ж моей коснуться, Том, ты так и не сумел.
Цветут все яблони в саду, но растоптав цветок,
Ты осквернил и свой огонь, и мой зажечь не смог.

Иди ж, куда глядят глаза — ты не найдёшь любовь.
Огонь в душе твоей погас — не загорится вновь.
Мы оба встретились с тобой лишь на свою беду,
Вернуть хочу я поцелуй, а после — прочь уйду.

И Ирис Тома обняла, к губам его припав,
Рука же, к поясу прильнув, нащупала кинжал.
В грудь точен был удар ее, упал на землю Том,
А Ирис, взяв его коня, прочь поскакала в дом.

Был долог, труден путь, лежал — на запад, на восток,
И только к дому быстрый конь домчать никак не мог.
Оплакал девушку отец, привёл жену во двор,
Цветут сады из года в год, и спит в земле Том Скворр.
Лишь Ирис ищет всё свой сад, петляя по лесам,
Беспечный путник, хоронись, коль встретишь её сам.

У Эйты был тяжелый день. Утром она доела всю ту нехитрую снедь, которую раздобыла накануне, поэтому голод дал о себе знать уже к полудню. Девушка завернула в небольшую деревеньку, где на маленькой площадушке среди покосившихся домиков устроила симпатичное веселое представление с фокусами и побесёнками. Во всяком случае, ей казалось, что оно было симпатичное и веселое. Однако крестьяне, судя по угрюмому выражению лиц и вялым хлопкам, думали совсем иначе. Когда она разбрелись, оставив в ее красном берете пригоршню орехов, Эйта тоже загрустила. Ненадолго. До следующей деревни. Там она пела жалостливые баллады, танцуя, в том числе и на руках. А потом была еще деревня и еще. К вечеру сил у Эйты почти не осталось, зато в котомке лежал добрый ломоть хлеба с сыром, несколько печеных картофелин. Но главное, в кошеле приятно позвякивали монеты.
Словом, у Эйты был тяжелый день. Поэтому у костра балаболка фиглярка сидела молча, наслаждаясь теплом и песнями случайных спутников.
- А я Эйта, - представилась она, когда возникла пауза, - я петь люблю...как-то само собой получается сочинять, - добавила она почти себе под нос.
Девушка охотно достала свою еду и выложила рядом с лепешками бабушки Руты. Она чуть замялась, но потом быстрым, почти незаметным движением схватила початок кукурузы и впилась в него крепкими зубами, захрустела.
- Мммм, - промычала Эйта с наслаждением, - люблю я вот это...
Как-то сами собой (впрочем, как всегда) слова сложились в...ну, можно сказать и в стихи

Золотыми зернами наполнена,
О богатой жизни мне напомнила
Кукуруза, Царица полей.

Поедаю ль тебя запеченною,
Иль сырую жуя с обреченностью,
Представляюсь Царем из Царей.

А когда мой желудок насытится
Мне другая картина увидится -
Я церковной мыши бедней...

Что Эйта и пробормотала себе под нос, впрочем, не настолько тихо, чтобы ее не расслышали.

Компания потихоньку сплачивалась — вот уже и разговоры пошли, и зазвучали песни вновь прибывших. Никто и не думал смеяться над словами бабушки Руты — напротив, ей вежливо покивали и не перебивали, пока она пела свою балладу.
Полуорк восторженно слушал голоса женщин — пожилой и еще совсем юной, прищурив глаза и словно бы отрешившись от действительности (хоть, появись внезапно поблизости неприятель, возможно, бывалый бродяга был бы первым, кто его заметит). Когда бабушка Рута предложила свое угощение, бард спохватился и тоже полез в рюкзак, откуда извлек на свет плотный сверток, источавший приятный аромат вяленой рыбы.
- Вот, снетки… Все берег для торжественного случая, прямо как знал, что встречу добрых людей! Мое имя — Мартерран, а кличут меня Соловьем. Хоть до певчей птички мне, как до звезд, - полуорк развернул лакомство и жестом пригласил собравшихся его отведать. Сам же с лукавой улыбкой вновь схватил лютню и заиграл, напевая:

Дорога сводит и разводит
По берегам судьбы — и рек.
Одетые не по погоде
Бродяги коротают век

На безымянных перекрестках,
Где так легко забыть маршрут -
И имена забыть так просто,
И то, куда они идут.

Ни черствым хлебом, ни водою
Насытить дух, увы, нельзя -
Но смерть готов принять он стоя
За путь в далекие края,

За струн бравурные разливы
Среди тумана в тишине -
И солнце, что горит красиво
Уже почти на самом дне.

Так славьте же, певцы, брусчатку
Под звонким цокотом копыт -
Неважно, долог или краток
Путь — если ты им не убит.

Пока горит огонь в глазницах,
И есть надежда на авось -
Лететь, подобно синей птице,
Не падать духом под откос.

Всегда играть — не лицемеря,
Без страха, боли и вранья.
Открыть ключом скрипичным двери -
У каждого есть дверь своя.

Спуститься в пекло и обратной
Взлететь, и не сгореть дотла -
И отыскать на солнце пятна -
Не разлюбив его тепла.

В песне говорилось о дороге и случайных встречах — но было неясно, придумал ли ее бард прямо сейчас, или пел много раз до этого и просто хорошо запомнил слова.
Остальные путешественники были не столь общительны: господин и телохранитель сидели чуть в стороне от импровизированного стола и вполголоса беседовали о своем, странник с посохом, вроде бы, дремал, прислонившись к камню (во всяком случае, голова его была опущена) — а джинн, сложив руки на груди, навис над бардами и слушал их песни с непроницаемым выражением лица.
Подул ветер — сразу несколько резких порывов. Треск и скрип деревьев там, за пределами света костра, казался особенно зловещим. Первый капли дождя упали на лица случайных попутчиков.
- Ну, сейчас польет! - авторитетно заявил джинн, поймав на ладонь одну из капель, особенно крупную, сверкающую в его руке, как драгоценный камень, - А ведь кто-то из вас пожелает уютное укрытие, я смогу осуществить такое желание! Правда… Я хочу, чтобы взамен вы воспели мои подвиги, сложили баллады обо мне! Да, я — Абу, хотя, едва ли мое имя вам о чем-то скажет.
Теперь джинн глядел на компанию почти что весело, в предвкушении развлечения.

Бабуля Рута жевала хлеб и на Эйту поглядывала с одобрением.

— Справная песня, настоящая, — покивала она, принимаясь теперь за снетки.

И действительно, песенка про кукурузу вышла знатная, бабуля даже загрустила: как там в родном Парасе, весь ли урожай собрали без неё? Правильная оказалась песня, стоящая. А когда Мартерран за лютню взялся, аж подпевать принялась. Тихонечко так, чтобы не сбить. И так хорошо, что хоть всю ночь сиди, кабы не погода. Тучи-то не зря хмурились, продырявило их. Пора убирать харчи, да хоть какое-то укрытие соорудить. И тут чудо-чудное, диво-дивное — господин Абу порадовал. Мол, не мучайте колени, даром всё будет. Не совсем даром, конечно, но менестрелю струны перебирать, разве работа? Удовольствие то. Одна беда — заказ у господина Абу вышел уж больно заковыристым. Подвиги воспеть! Какие-такие подвиги, мы тебя знать не знаем, мил не человек, попервой видим? Про себя поворчала Рута, да вслух не сказала. Ещё разгневается сказочный дух, так к дождю ураган нашлёт, с него станется. Вместо того оглядела растерянно бабуля Эйту с Матерраном, господа-то, да странник голосов не подавали, выходит троим бардам и отдуваться за всех. Усмехнулась бабуля, да провела по струнам:

Жил на свете славный джинн по имени Абу.
Его храбрость, ловкость, ум написаны на лбу.
Барды б дружно воспевали подвиги его,
Да к сожаленью не слыхали о них вовсе ничего.
Что же делать? Где же выход? Как теперь нам быть?
Нужно джинну новый подвиг скорее совершить.
А коли Абу захочет, чтоб длинней была баллада,
То прилюдно совершить их с десяток надо.
Материала набралось для бардов чтоб с лихвою,
А вы думали легко славным быть героем?

Дождь уже явно шел, и, спохватившись, джинн что-то пробормотал — и над стоянкой раскинулся шатер из украшенной замысловатыми узорами ткани, такой широкий, что света костра не хватало, чтобы осветить все углы. А наверху, прямо над огнем, оказалась дыра, в которую потянулся дым. Справившись с обустройством лагеря, Абу развел руками:
- Не все так просто! В том-то и заключается мое несчастье — совершая подвиги, я все время остаюсь в тени. Герои правдами и неправдами заручаются моей поддержкой, чтобы осуществить свои желания, но вся слава и народная любовь достается им, а не мне. Согласитесь, это несправедливо! Тот рыцарь никогда бы не добыл ездовых гиппогрифов-альбиносов для своего сюзерена и не получил бы богатый надел, если бы я не помог ему отыскать этих крылатых кляч! А барон ввек бы не выдал свою дочь замуж за советника, кабы я не снял с нее проклятие. Ну, и не поправил ей кривой нос. И таких случаев не счесть! Все только желают совершать геройские деяния, но никто не хочет достойно вознаградить меня! Вот если бы нашелся добрый человек, пожелавший мне совершить подвиг — тогда бы и о моем имени услышали!

Джинн раздосадованно махнул рукой и сокрушенно опустил голову. Обстановку разрядил Мартерран — полуорк весело запел, уже не аккомпанируя себе на лютне:

Когда еда исчезла, наступает -
Ну как ему в свой час не наступить? -
Святое время травяного чая,
Что для бесед связующая нить.

Сегодня с вами поделюсь заваркой.
Что выберет собравшийся народ?
Душистых специй в черном чае жарком
Изысканный бодрящий хоровод,

А может быть, лаванду вместе с мятой -
Навеять в час вечерний сладкий сон?
Чабрец, в дороге чуточку помятый,
И зверобой — вот перед вами он!

А есть еще смесь поздних летних ягод,
Рубинами горящая во мху.
Ее мне подарили юный август -
И солнце где-то в небе наверху.

Смородиновый лист в зеленом чае
Хорош, как и лимонная трава…
Мы непременно что-нибудь заварим,
Вот только подложу в огонь дрова…

И полуорк, действительно, бросил в костер несколько заранее принесенных кем-то из собравшихся веток и закопался в свой рюкзак. Первым делом Соловей отвязал прикрепленный к нему медный чайник — вроде, небольшой, по-походном удобный, но в то же время вместительный. А потом достал непромокаемый кожаный мешок, в котором уже в отдельных холщовых мешочках хранились перечисленные им в песне заварки. Сомнений не осталось — Мартерран мастерски импровизировал и ухитрился назвать именно те виды чая, которые носил с собой. И, конечно, все поняли, что он большой любитель и ценитель чая — у барда нашлось даже металлическое ситечко.
- Я за водой, а вы тут пока чай выбирайте! - радушно предложил Соловей, протягивая дамам мешочки с травами и прочими ингредиентами. И отправился набирать воду в ближайшем ручье. Становилось все темнее, но орки и их родичи отлично видят в темноте.

В травках бабуля Рута понимала поболе многих, поэтому мешочки Мартеррана оценила по достоинству. Сунула нос в каждый, понюхала, растёрла в пальцах по щепоти. Ай, хорош чай!

— А я вот, дура старая, не захватила с собой ничего, так торопилась, — посетовала бабуля, возвращая мешочки хозяину. Все, кроме одного — с чабрецом. Самая подходящая травка сейчас, в непогоду. И от простуды убережёт, и сон не прогонит, а дух, дух-то от неё какой! Бабуля Рута взялась заваривать собственноручно, покидав чабрец в ещё не закипевший чайник. Кипеть травке долго не следовало — весь дух в пар выйдет, а лишь только бульки пойдут, надобно было снять чайник с огня, да закутать покрепче, чтобы напиток надышался, набрал силу.

— Эх, медку бы ещё к нему ложечку, совсем сказка бы была, — вздохнула бабуля, вбирая ноздрями прорвавшийся наружу аромат.

Мёду у неё не оказалось, пришлось заменить его очередной песенкой.

Привязалась тут хандра —
В душу льёт, как из ведра,
Не дождём и не водою,
А тоскливою бедою!

Говорит: «Уныла жизнь!»
А я ей: «Сука, отвяжись!
Уползай в свою нору,
Чтобы не было к утру!»

А она не отстаёт —
Песни грустные поёт,
Сивуху хлещет из горла.
Чтоб ты, курва, померла!

Я пошёл в высокий лес
И на дерево залез.
Там дупло, в дупле есть мёд,
Быстро он хандру уймёт!

То ли дуб, то ли ветла,
Лезу, сверху вдруг пчела.
Я назад, она за мной,
А за ней — ай, целый рой!

Налетели, окружили,
Мёда, жаль, не одолжили.
Нос распух и глаза нет,
Но хандры простыл и след.

Мартерран вернулся к костру, неся полный чайник воды — но, прежде чем подвесить его над костром с помощью нехитрой конструкции из двух раздвоенных на концах палок и ветки-перекладины, отвесил поклон Абу:
- Всегда восхищался умениями вашего народа! Это надо же — подвесить шатер в воздухе, да такой здоровенный, что и на людей, и на скакунов хватило! Внушительное сооружение!
И правда — ослик бабули Руты, как и лошади других путников, тоже оказали укрыты от непогоды.
Джинн широко улыбнулся — похвалу он любил. Но тут же погрустнел снова, вспоминая о своем незавидном положении.
- Попробовать, что ли, победить на турнире этом вашем? - вздохнул Абу, скрещивая руки на груди, - Да не бард я, а чтобы задействовать магию, непременно нужно, чтобы кто-то озвучил соответствующее желание — чтобы победа, стало быть, мне досталась. Да кто же из певцов свой шанс упустит и почет конкуренту уступит?
- Да никто, пожалуй! - согласился Соловей, предоставив пожилой женщине самолично заваривать выбранный чабрец, - Пожалуй, можно теперь и попеть в свое удовольствие!

Чай развяжет язык даже глухонемому -
И тому, кто секреты привычно хранит,
С ним тягаться не стоит и крепкому рому,
Хоть напиток из трав так привычен на вид.

Что ж — давайте достанем походные кружки,
У меня есть история встрече под стать,
Пусть не видно луны — менестрелей подружки,
До утра будем петь и на лютне играть!

Сделав паузу и обведя аудиторию задорным взглядом, полуорк заиграл еще быстрее и затянул веселые куплеты:
Жил бард у городских ворот,
Был дар его, как хмель -
Пел так, как вряд ли вам споет
Придворный менестрель.

И лучшим стать он мог легко -
Да вот одна беда:
От страсти его песен строк
Сгорали города.

Таинственный нездешний дар
Стал просто роковым -
Где бард, там вечером игра -
И поутру лишь дым.

На камне камня не найти -
Таков его был след,
И он привык один в пути
Встречать всегда рассвет.

Когда же встретился ему
Однажды древний бог -
Воскликнул бард: - Ну почему
Не бард я, а пророк.

Сбываются мои слова -
Хоть я и не просил.
Уж поседела голова,
И на пределе сил.

Ответил бог бедняге так:
- Ты дар не выбирал.
Он дан тебе, как свыше знак,
Не пропусти сигнал.

Дома сгорают, говоришь?
Так про огонь не пой.
Смени репертуар ты лишь -
И станет мир другой!

И бард счастливый позабыл
Баллады про войну,
И славить мир что было сил
На каждую страну

Отправился он в тот же час,
И был ему почет.
И в сказках его громкий глас
Столетия живет!

Все у костра поняли, о ком поет полуорк — ну, конечно же, о сказочном герое, барде Маркусе, проклятым за дерзкие песни злым колдуном так, что все его тексты стали сбываться. Это был очень расхожим миф, который пересказывали на разные лады, но суть его сводилась к тому, что, выбирая, о чем петь, Муркус мог изменить судьбу, и не только свою собственную.
Кто-то захлопал в ладоши — обернувшись на звук, путники увидели, что мужчина с посохом поднялся и аплодирует, стоя. Кажется, он и вовсе не спал, а все время внимательно слушал песни бардов и только ждал удобного момента, чтобы заявить о себе. И вот теперь он нарушил молчание и заговорил — негромко, но так, что его было отлично слышно:
- Браво! Браво! Давно я не слышал столько прекрасных песен за раз! А ведь я много повидал, и не даром зовусь Верноном Посохом — исходил все земли из края в край. И вот что я вам скажу — все баллады, которые вы спели, это правда! Ирис, про которую изволила спеть уважаемая госпожа Рута, видел своими глазами. Что, не верите?

Бабуля Рута едва чайком не подавилась, заслышав такое. Уставилась на странника с посохом во все глаза, кажется, даже рот открыла от изумления. Слова его потрясли новоявленную менестрелиху посильнее, чем чудеса джинна.

— Как это? Как так встречали? — она растерянно оглядывала всех спутников по очереди, ища поддержки. Даже на Панфутия взглянула: авось, он объяснит дуре старой, что такое творится-то на свете. — Как своими глазами? Мил, человек, ведь я же её... же её из своей собственной головы выдумала.

Бабуля даже себя постучала по лбу, чтобы уж не было сомнений, о какой голове идёт речь.

А вот ослик Панфутий ничуть не удивился.

— Бее, — сказал он, окончательно изумив бабулю. Ведь осликам положено кричать «иа», до сих пор Панфутий не нарушал традицию. Верно, послышалось. И она вновь повернулась к господину, уж очень хотелось вызнать, где и как встречал он Ирис, да чем закончилась эта встреча.

Панфутий же отвернулся, перекусил травинку. «Опять эти люди ничего не поняли, что с них взять» — философски подумал он. Своим «бее» Панфутий хотел сказать, что необычное случается среди обыденного, но до двуногих как всегда не дошло. Панфутий давно оставил попытки что-то им объяснить, смирившись с неполноценной природой людей. Как-то, после целого дня в поле, где пришлось таскать плуг за неимением вола, он впал в депрессию и даже сочинил такие строки:

Дрожит экзистенциально паутина
В углу объятой дихотомией двери,
А я у них, тьфу, блин, рабочая скотина,
Мои таланты применения не нашли.
Пашу, как вол, я целый день трансцедентально,
От недопонимания и плуга жуть устал.
Пришел в сарай, на сено лёг горизонтально
И с голодухи философский манускрипт сожрал.
Теперь в душе моей изжога и смятенье,
Хотя одно из этого должно быть в животе,
Палингенезия сулит мне возродиться, как растенье,
Раз в этой жизни выдались условия не те.

Бабуля Рута

- Все те, о ком слагаются баллады, так или иначе существуют, - улыбнулся Вернон, наливая себе чаю в видавшую виды глиняную кружку, - Мистики и философы спорят — поют ли об этих героях потому, что они есть, или они, собственно, возникают тогда, когда кому-то приходит на ум их воспеть. Возможно, обе версии верны лишь отчасти. Но в любом случае факт остается фактом — простые люди, как мы с вами, порой встречают персонажей сказаний. И не всегда эти встречи хорошо заканчиваются. Что, не верите?
Улыбка скитальца сделалась немного лукавой, и в этот самый момент ослик бабушки Руты решил вставить свое слово, проблеяв по-овечьи. Его хозяйка, казалось, не обратила на это внимание, а вот мужчина с посохом насторожился и тут же заулыбался еще шире:
- Я не могу прямо сейчас доставить сюда хорошо вам известную мисс Ирис, тем более, что не уверен, что в ее обществе нам будет безопасно — такой уж вы ее описали в своей песне. Но я способен сотворить какое-нибудь небольшое чудо, став свидетелями которого, вы станете серьезней относиться к моим словам и всему, что сейчас здесь происходит. Но — лишние уши нам ни к чему... - проговорил Вернон, поднимая посох, от которого разошлось сияние, окутавшее ведущих беседу: самого Вернона, бабулю Руту, ее ослика, джинна Абу и полуорка Мартеррана. Свет словно бы отрезал оказавшихся в нем странников от других персон, трапезничавших у костра. И сам костер словно бы исчез, как и очертание шатра, воздвигнутого джинном.
- О, не бойтесь, здесь совершенно безопасно! Я создал пространство, где никто не сможет нас подслушать или помешать нам. Потому что у меня к вам есть дело. Но сначала я выполню свое обещание и дарую человеческий голос этому милому ослику. Кажется, он что-то хочет сказать!
И мужчина прикоснулся посохом ко лбу Панфутия — очень плавно и аккуратно. Ослик мог ощутить в этот момент нечто похожее на глоток свежей родниковой воды. Что-то изменилось, теперь он мог произносить свои мысли, облекая их в понятные его хозяйке и прочим фразы.
- Как твое имя? - доброжелательно обратился Вернон к ослику, как бы приглашая его вступить в беседу.
И тут заиграла лютня — это Мартерран ударил по струнам. Зазвучавшая мелодия бла довольно известной — выходит, полуорк исполнял не только баллады собственного сочинения, но и известные народные песни, имена авторов которых затерялись в веках. Соловей выждал еще миг — и запел, ударяя в такт ногой:


Под копытами небо расколется -
Через трещины хлынет рассвет,
А луна убежавшей невольницей
В нем утопит предательский след.

Кони крылья расправят железные -
Перьев звон заглушит сердца стук -
И сомкнутся над черною бездною
В хоровода стремительный круг.

Будет скачка, подобная зареву -
И взбесившийся звездный салют.
Если лошади крылья расправили -
Значит песни им снизу поют.

На дыбы, разогнавшись, становятся -
И подковами бьют по рукам,
Окропляя железо сукровицей,
Не давая стать ближе к богам.

Кони ржанием хриплым приветствуют
Демиургом своих во плоти,
Тех, чьи песни, пропавшие без вести -
Никого не сумеют спасти.

Бесполезно бросаться им под ноги,
Останавливать их наскоку,
Даже если вы дьяволу продали
Душу, совесть, любовь и тоску.

Не осталось дороги окольной вам -
Кони вытопчут ваш небосвод,
Огороженный острыми кольями
Белых молний и льющихся вод.

Только песни сердцам их и дороги -
Так что пойте, бросая во мрак
Из куплетов сплетенные мороки,
Ударяя в ладоши им в такт.

Кони ходят по струнке серебряной,
Что с гитары сорвалась на крик
Будь ты хоть человеком, хоть зверем, но
Ты не будешь собой в этот миг.

Разъезжают кареты над тучами,
Мартингалы гнут шеи коням.
Твоя песня считается лучшею,
Хоть иначе считаешь ты сам.

Из окна экипажа безжизненно
Смотришь вниз — но земли больше нет,
Только ходит за гением признанным
По пятам обожженный рассвет…

- Так кони, легендарные кони, дарующие вдохновение, тоже существуют? - возбужденно воскликнул Мартерран, закончив пение и обернувшись к Вернону, - И вы можете их призвать?
- Не так скоро! - замахал странник руками, - У нас тут уже есть один скакун, желающий высказаться. Сначала послушаем его.
Абу с интересом посмотрел на ослика, до этого подвергнувшегося магическим манипуляциям, и подбадривающе щелкнул пальцами:
- Ну давай же! Ты же можешь теперь говорить?

Эйта

Ровно горевший костер внезапно вспыхнул, озарив шатер ярким светом — а когда языки пламени вновь заплясали в своем привычном каменном кругу, собравшиеся у костра увидели, что их стало меньше. Собственно, из всей большой компании остались лишь Эйта, да мужчины, господин и слуга. Мужчины изумленно заозирались, силясь понять, что случилось, и куда все пропали. О недавнем присутствии цело толпы напоминали лишь установленный джином тент, да снедь на импровизированном столе.
- Что случилось? Куда все пропали? - растерянно воскликнул охранник, хватаясь за меч.
- Не иначе, колдовство, - мрачно протянул его хозяин, - Дело рук либо того, с посохом, либо джинна, будь он не ладен. Пора нам выдвигаться. Не хотелось бы мне тоже так ж внезапно исчезнуть. Нам еще искать нашу беглянку. Чем скорее окажемся в столице — тем лучше.
Эйта поняла, о ком идет речь. До этого она краем уха невольно подслушала разговор мужчин — те состояли на службе у местного феодала, старшая дочь которого сбежала из дома в преддверии праздника, пожелав испытать свои силы и принять участие в Турнире, хоть ее отец был категорически против и собирался выдать ее замуж за состоятельного соседа. И вот теперь люди ее отца отправились на розыски девушки. Эйта даже имя ее запомнила — его упоминал телохранитель — беглянку звали Валентайн.
Всадники, чьи лошади никуда не пропали, собирались продолжить путь в Юзану — можно было напроситься с ними, все же, верхом дорогу одолеть проще, чем своим ходом…

— Панфутий! — солидно ответствовал ослик. Он не мог сказать, рад ли вновь приобретённой способности. С одной стороны, ему столько хотелось сказать этим людям, а с другой... Бабуля Рута смотрела на него с плохо скрываемым ужасом. У Панфутия всё же была добрая душа, он не хотел пугать старушку. Нужно было срочно её успокоить, а для этого лучшее средство — поесть. Тут такая сочная трава. Об этом Панфутий и сообщил, чем очень насмешил бабулю.

— Только осёл мог решить, что я буду есть траву, — проворчала она, смиряясь со своим положением владелицы говорящего осла. И уже было хотела спросить, что же за дело у волшебника к ней, как разобиженный Панфутий заговорил. Точнее, запел.

Голос птиц, цветенье трав,
Запах хвои под ногами,
Или шум глухих дубрав,
Что мы меряем шагами.

В зной вода из родника,
Россыпь ягод на полянке,
Пенье тихое сверчка,
Лучик солнца спозоранку.

Коль умели б говорить
Птицы, сосны, дуб и травы.
Коль могли б на нас излить
Свои горести дубравы.

Что б сказал тебе сверчок,
Под листочек скрипку пряча?
Может, пел его смычок
Пожелание удачи.

«С добрым утром», — говорит
Спозоранку солнца лучик.
Всё по-своему шумит,
Научись ты только слушать.

Деревья тоже могут помнить,
И даже валуны скорбят,
С весельем лепестки знакомы,
И скрыт в корнях сомнений яд.

Когда бы люди разумели,
Что хочет мир произнести -
Они поставили бы цели
Беречь все то, что на пути.

Не выжигать огнем дубравы.
Не целиться оленям вслед.
Тогда простят их даже травы,
Что были съедены в обед.

И птицы будут приземляться
На руки, и клевать зерно -
Мы как в Раю бы жили, братцы,
Но слышать мир нам не дано…

Подхватил песню Панфутия полуорк, подыгрывая на лютне, а потом спросил ослика:
- И где ты так петь научился здорово? У своей хозяйки? Да у тебя есть шансы победить в Турнире! Вот была бы сенсация! А можно называть тебя для краткости Пан?
- За что я люблю менестрелей — так это за преданность делу! - с улыбкой изрек Вернон Посох и продолжил, - Теперь вы воочию убедились, какие чудеса я могу сотворить. И это малая их часть. Единственное, что мне, пожалуй, не по силам — самому слагать песни. Ну вот нет у меня способностей, а с халтурить совесть не позволяет. Но я, совершенствуясь в магии. Много лет посвятил изучению связи волшебства и музыки — и пришел к выводу, что, объединив эти две дисциплины, можно творить настоящие чудеса. Как вам такая перспектива — научиться творить магию посредством слов, обретя новую силу?
- Я хочу так! - тут же воскликнул Абу, но тут же скис, - правда, поэт из меня никакой…
- А почему бы тебе не развить свои способности, например, сделавшись учеником какого-нибудь барда? - ненавязчиво подсказал Вернон с хитрой улыбкой.
Джин ошарашено уставился на чародея, словно такая мысль раньше не посещала его, и затем обвел взглядом собравшихся, словно решая, к кому бы в ученики попроситься.
- Я не смогу быть твоим наставником, добрый джинн, - ответил на безмолвный вопрос Абу полуорк, - У меня был один ученик… И это закончилось трагически. С тех пор я никому не пытаюсь передать свое мастерство. Мне слишком больно об этом вспоминать.
Джинн кивнул и повернулся к бабуле Руте. Могущественный дух сложил руки на груди в умоляющем жесте и сделал жалобное выражение лица:
- О, талантливейшая сказительница, прошу вас, преподайте мне уроки своего мастерства! Я тоже хочу научиться слагать волшебные песни! Прошу вас!

— Да что ты, милой, да что ты, — растерянно пробормотала донельзя смущённая бабуля. — Да какая ж из меня учителка-то? Да я ж.. — она совсем смешалась, уставилась на Панфутия, мол, помогай, коли заговорил, выручай, животинка, да бестолку. Панфутий отнёсся к ситуации, как и положено философам (он причислял себя к стоикам): его не касается и ладно. Пришлось бабуле Руте выкручиваться самой.

— Вот оно песня-то, песня она от души идти должна, — бормотала новоявленная наставница, не зная, как выразить то, что сердцем чуяла, а языком-то в слова одеть не могла. Закостенел язык, куда уж крестьянке неграмотной других поучать. А тем более такого господина важного, к колдовству причастного. Вона какой шатёр отгрохал — ни капельки не течёт. Нет, совсем старая Рута забыла, что и как сказать-то хотела, вот же конфуз! Схватилась бабуля за феличку, как за соломинку утопающий хватается...

Как рождаются песни?
Может быть из зерна?
Из пряного, жгучего теста,
Что замесила весна?
Из хлебного каравая,
Летней жарой пропечёного,
Кувшина с водой ключевою
Осенью поднесённого?
Из соли с небес засыпающей
Зимой все дома и дороги?
Как песни в душе рождаются?
Ты эту тайну не трогай.

Вспугнешь, и исчезнет пичугою,
Засохнет былинкою в зной,
Ты эту тайну не трогай,
Ты просто бери, да и пой.
Ты пой обо всём, что просится,
О том, чем душа печалится,
Пусть песня по ветру носится,
Пусть к рукам приручается.

Ты не забудь подкармливать
Её дорогами дальними,
Хмельными, лихими ночками,
Мечтами и ожиданиями.
Ты пой и не стоит мучиться,
Что так нескладно выходит,
Ты пой, у тебя получится,
Песня ко всем приходит.

- Джинн в учениках может оказаться весьма полезен, - заметил Посох как бы невзначай, - Облегчать тяготы пути в качестве платы за уроки ему вполне по силам. Так что подумайте! И вам есть, что преподать — вон как складно спели, откуда берутся слова песен, как их просто спугнуть и сложно сплести в красивый узор. Если они сами того не захотят…

- Это точно! - оживился Мартерран, - Часто мне кажется, что, когда я пою, особенно что-то новое придумываю — что это не я слагаю текст, а он сам приходит в голову. Как тут не поверишь в муз или волшебство?

У каждой песни свой характер:
Бывает, это добрый нрав -
Звенеть, послушно вторя такту -
Богатство образов вобрав.

Но вот случается несчастье -
У песни сердце бунтаря:
Разорван ритм, бушуют страсти,
Наполнен громом звукоряд.

А грустные напевы могут
Так просто вышибить слезу,
Заставить верить в безнадегу
и зимний холод на носу.

Я уж молчу про боевые
Баллады, что как пламя, жгут -
Бьют наповал или навылет
И остановят на бегу.

Есть музыка без слов — загадка,
В которой спрятана душа:
Спать под нее бывает сладко
И даже веселей дышать.

И как все эти песни могут
В одной ужиться голове -
Не знаю, не судите строго,
Я бард, не знающий ответ.

Задайте свой вопрос раскатам
Шального грома по весне -
А обретя ответ когда-то
Шепните на ухо и мне.

- Браво! - Вернон ударил в ладоши, прислонив посох к ближайшему камню, - Настроение, которое способна создать песня — один из наиважнейших компонентов чародейства. Удивительно, что сами певцы и поэты зачастую придумывают свои шедевры неосознанно, и, соответственно, не могут предсказать, какой резонанс те вызовут! В магии проще — там хотя бы знаешь примерно, каков будет результат (если ты не совсем новичок). Так рискнете ли вы обрести силу — превратить свои слова в заклинания — осознавая, что, возможно, это волшебство в итоге получится неуправляемым?
Мужчина пристально посмотрел в лицо бабули Руты, а потом перевел взгляд на полуорка, джинна и Панфутия словно испытывая их решимость.

Бабуля Рута посмотрела на Панфутия, ослик меланхолично посмотрел на бабулю. Ситуация складывалась из разряда: и хочется, и колется. Как в той песенке поётся:

Я на дерево залез бы, груши оборвал,
Да кружится голова, как бы не упал.
Груши птицы уж клюют — осень на носу,
Не полезу — страшно мне, лучше обтрясу.

Я женился бы давно, девок ведь полно,
Да обернётся краля вдруг сварливою женой,
Сыновья уж у других, в поле подсобят,
Да что за дело мне до них, лучше без девчат.

Я бы жизнь прожил не так: весело б смеялся,
Да не решился, вот, дурак, просто побоялся.
Рисковать нигде не стал, всё поостерёгся,
А от смерти не сбежал, сколько не берёгся!

Видно бабуля и ослик эту незамысловатую песенку одновременно вспомнили, потому что Панфутий головой закивал, а старая Рута сказала решительно, выражая общую волю:

— Рискнём.

Абу, зачарованно глядевший на колдуна с посохом, тоже согласно закивал, а Мартерран, прежде чем согласиться, спросил:

- То есть, нам предлагается получить силу, которую можно использовать лишь вслепую? Ведь мы даже теории магии не знаем, а песнопения штука ненадежная и зависит от вдохновения….
- А ты вспомни-ка балладу про мага и саламандру, - лукаво улыбнулся Вернон, - Да-да, ту самую, в которой простая огненная ящерка обвела вокруг пальца великого чародея!

Бард-полуорк слегка растерялся, а потом,припомнив слова, пропел всю балладу, слегка теребя струны лютни:

- Саламандра в огне плясала,
Извиваясь среди камней -
Как вино в хрустале бокала -
Обожжешься, но все же пей.

Маг сидел у костра в кручине,
Глядя на светотени па -
Что угодно судьба отнимет,
Потому что она слепа.

Все, что есть, унесет в кармане
Жадный вор — беспощадный рок:
И до неба взлетевший пламень,
И чернеющий уголек.

Так что нет ни в таланте проку,
Ни в завалах волшебных книг.
Он умрет, стоит выйти сроку -
Как любой, кто в миру возник.

Но услышал маг тихий шепот -
Не иначе, как из костра:
- Если перед тобой пропасть -
Значит, нужно забыть про страх.

Ведь на каждый провал и бездну
Два крыла за спиной даны -
Не расправишь — они исчезнут,
Превращая в реальность сны.

- Что ж, выходит, - вскричал волшебник,
- Выход есть, там где входа нет?
Даже если скал темных гребни
Заслоняют звезд ясных свет?

- Ты привык к переходам пешим,
И не знаешь, что есть полет,
Как велик небосвод безбрежный,
И планет бесконечен ход.

Ты не видишь свою реальность,
Хоть гордишься, что сильный маг -
Словно кружку назвал Граалем,
За Эдем посчитав кабак!

Приучайся смотреть сквозь вещи,
Замечая за правдой суть.
И немного, но человечней
С бессловесною тварью будь!

Скромность только тебя украсит,
И предаст полноты словам -
Если ж что-то не будет ясно,
Ты отыщешь разгадку сам!

Маг, однако, покой утратив,
Закипел, как его котел -
И, мечтая лишь о расплате,
Речь другую совсем завел:

- Ты всего лишь горящий ящер,
Стоит пламя залить водой,
Как ты, вспыхнув на миг, погаснешь
И умрешь, собеседник мой!

Я ж продолжу поход без цели,
Пусть в нем смысла ни капли нет -
И не ящерке ж, в самом деле,
Чародею давать совет.

Щелкнул маг над огнем перстами -
И пролился свинцовый дождь,
И погасло живое пламя,
Пеплом вымазав край подошв.

Саламандра, смеясь, исчезла -
Не тая ни крупицы зла -
Маг не долго сидел на месте,
Ведь дорога его ждала.

Он не видел, как новый путник
На каменьях развел костер,
Как в узоре из сажи мутном
Загорелся веселый взор,

И, взлетев в пируэте снова,
Саламандра пустилась в пляс -
И огонь, разойдясь, заполнил
Ночь, и выбил искру из глаз.

В час, когда станут кости прахом,
И свободу получит дух -
В нем не будет ни тени страха,
Чтобы выбрать два зла из двух.

Тем же, кто был напуган роком
И пределов своих не знал -
Подмигнет золотое око
Из огня среди диких скал…

Эту же песню вы хотели услышать, ведь так? - переспросил бард, откладывая в сторону инструмент.
- О, да — именно ее! - просиял Вернон, - Как мы только что услышали, реальность сложнее, намного замысловатее и загадочней, чем та ее часть, что видна глазу. И разум мага бессилен постичь всю мудрость мироздания. Но — к чему же призывает саламандра, по природе своей являющаяся стихийным духом? Следовать интуиции, не бояться расправить невидимые крылья и, сделав принципом доброту, идти вперед.
- Что ж, убедили вы меня! - поднял руки вверх полуорк, - Наверное, я рискую, но уж больно интересно, что можно наколдовать песней! Я согласен!
- Вот и отлично, - Вернон потер руки, - С этого момента ваши слова обретают силу! Да-да, вас четверых — госпожи Руты, джинна Абу, вас, Мартерран, а также почтенного Панфутия. Не удивляйтесь, колдовство не требует эффектов вроде вспышек молний, чтобы совершиться. Вы уже наделены даром. Хотите его испытать? Для этого вам достаточно что-нибудь спеть.

Высока, стройна, гладка,
Ты достойней всех на свете.
Как румяна, как сладка!
Совершенны формы эти.
В мире нет тебя добрей,
С райской грёзой лишь сравнишься.
Умоляю, будь моей!
Каждой ночью ты мне снишься.

Хотели ли остальные немедленно испытать волшебство или же нет, не имело особого значения. Потому что ослик Панфутий успел раньше. Пока остальные жевали хлеб, сыр и грызли кукурузу, философу досталась только травка. Весьма сочная, но маловато будет для ослов, вынужденных целый день тащить на себе нехилый вес. Поэтому мечтал Панфутий о вещах весьма конкретных, даже слишком конкретных для своей интеллегентной натуры. Пожалуй, такие мечты могли бы его дискредитировать, но... Но... Но Панфутий был голоден, а сложно философствовать на пустое брюхо.

Я прижму тебя к губам,
Чуть покусывая ловко.
Не отдам и не продам,
Я люблю тебя, морковка!

Из новоявленных бардов-чародеев Панфутий оказался самым расторопным. Возможно, все дело было в голоде, вдохновившем его на строки о любимом овоще. Вот только если ослик рассчитывал, что перед ним волшебным образом появился готовая к поеданию морковка — то он малость просчитался. Нет, колдовство сработало, но несколько иначе. Озаряющий пространство вокруг спутников свет вспыхнул на миг — а когда свечение снова ослабло, перед честной компанией возник… ребенок. Нет, если точнее, это был уже вполне себе подросший отрок лет одиннадцати-двенадцати. Тощий, в мешковатой одежде с кучей неряшливых заплаток, конопатый — и с торчащими во все стороны огненными кудряшками. Малец смахивал на беспризорника, и повадки у него были, как у жителя городских трущоб — сорванец пригнулся, быстро оглядевшись и отпрыгнул подальше от столпившихся вокруг колдуна с посохом менестрелей. Вид у бродяжки был крайне изумленный, и он явно не понимал, где он находится. Но, видимо, жизнь научила его быстро принимать решения в непонятных ситуациях. Убедившись, что отступать ему некуда, отрок выхватил из грубых ножен на поясе маленький ножик и выставил его перед собой — причем, судя по хватке, он умел худо-бедно обращаться с оружием.
- Не подходите! - звонко выкрикнул сорванец, хотя, вроде как, к нему пока никто не приблизился, - Что вам от меня нужно? Где я?
Вернон Посох с улыбкой посмотрел на маленького хулигана и, положив посох на землю, поднял вверх пустые ладони, чтобы продемонстрировать тому свои мирные намерения.
- Не бойся, приятель! Мы не причиним тебе вреда! Должно быть, ты попал сюда случайно. Или не совсем. Видишь ли, мы тут проводим в некотором роде… магический эксперимент. Мое имя Вернон, а прозвище — Посох. А тебя как звать-величать?
Рыжик немного успокоился, но ножик не опустил. Впрочем, ответ на вопрос все же дал:
- Сам ты приятель! - бесцеремонно заявил оборвыш, - А я, между прочим, девочка! Дорка с Кривошеей улицы, это в столице. А кличут меня Морковкой.
В ответ на слова девчонки Абу оглушительно захохотал:
- Вот и поел наш Панфуий! Это что же получается, наши заклинания срабатывают, как попало? И мы не можем даже обед себе с их помощью призвать? Да я со своей магией джинна и то больше могу!
И прогорлопанил частушку, которую, пожалуй, слышали все:
- Там, где магия не сдюжит -
Остается ремесло.
Если сел волшебник в лужу -
Вся надежда на весло!
- Ну-ка, помолчи! - резко осадил его Вернон, - Магия действует — чего вы еще от меня хотите? А вот с песнями теперь поосторожней! А то еще что-нибудь случится. И скажите спасибо, что призвалась милая барышня, а не дракон.
При словах «милая барышня» девчонка показала Вернону язык:
- Я не милая. Я неряха с шилом в пятой точке — так все говорят. Дяденька волшебник, а вы можете вернуть меня домой?
- Так это не я тебя себя вызвал! - возмутился манерам собеседницы Посох, - Если хочешь знать, за свое перемещение ты должна сказать спасибо вот ему!
И указал на Панфутия.

Панфутий открыл было рот, но бабуля его перебила.

— Э... так не пойдет, господа волшебники. Ребёнок, не мешок капусты, тьфу, морковки, чтобы его туда-сюда перебрасывать. А случится с ней что.

— Иди-ка сюда, Дора, ты наверно проголодалась?

Перед девочкой появились остатки их давешней трапезы.

— Ешь, ешь, — заботливо приговаривала бабуля. — А где эта Кривошеея улица, не в столице, часом? А то мы в столицу путь держим и тебя подвезем. Ногами-то оно вернее, чем магией. Вот он и отвезет, — строго указала она на Панфутия, — раз натворил дел.

Тут бабуле некстати пришло в голову, что ослик двоих не свезет, а она со своей коленкой пешком тоже долго не проковыляет. Вот был бы у них конь! А что, раз уж дана такая сила, почему бы и не испытать? Значит, надо описывать, как можно точнее? Но ничего в голову не шло.

— А ну-ка, Панфутий, давай не про морковку, а про коня, если не хочешь нас двоих таскать, — велела бабуля. Ослик только вздохнул и запел вторую песню (не слишком, впрочем, отличающуяся от первой).

Ты несешься, словно ветер,
Бьёшь копытами в пыли,
Кажется, копыта эти
Не касаются земли.

В свете солнца пламенеет
Твоя огненная грива,
И седло, и даже упряжь
На тебе сидят красиво.

Добрый норов, ноги быстры,
Легкость, прыткость и сноровка,
Конь достойный, отзовись-ка,
Не хочу таскать Морковку.