Московский вампир | ходы игроков | 04. Выхино

      04. ВЫХИНО

      СССР, Москва, юго-запад
      15-ое февраля 1975 года, 23:10
      Ночь
      -6 °С





      Одинцов был верен слову — вампиры довезли перепуганную Григорьеву до панельного дома, который нависал над улицей как Голгофа. Артём поднялся вместе с химиком на нужный этаж и только когда увидел, что профессор подносит руку к звонку, начал спускаться. Ему не хотелось снова видеть пьяного Анатолия, и это желание, скорее всего, получилось бы обоюдным. Впрочем, судя по тихим голосам, которые раздавались сверху, Толя давно протрезвел и сходил с ума от беспокойства за жену, к которой приходили комитетчики.

      Спустившись, Артём увидел двух уже знакомых «гангстеров» из ГУМ. Те приехали на чёрной «Волге», которой наверняка сильно гордились. Впрочем, выбирать не приходилось. Боевые кадры Родословной были сильно ограничены — ни охранных фирм, ни многочисленных бойцов. Тесный круг вампиров предпочитал держаться в стороне от физических конфликтов, а для всего прочего у Председателя, как уже было сказано, имелись Ефремов и Одинцов. Всего в распоряжении Клуба насчитывалось с десяток крепких «друзей», большую часть времени охранявших Секретариат на Парковой улице или дома Примогенов.

      Одинцов только головой покачал, передавая «гангстерам» дежурство, и сел обратно в «Москвич».

      — Выглядите встревоженным, Артём, — заметил Ефремов, отъезжая от тротуара.
      Одинцов хмуро посмотрел на него в ответ, почти исподлобья — так, будто узнал о нём что-то совершенно неприглядное.
      — Не буду ходить вокруг да около, Игнат Владимирович.
      — М?
      — Та кровь — она принадлежала Клану Вентру.
      — Что вы сказали?
      — Нет. Это есть ли вам что сказать, пока об этом не узнал Хороводин?

      Референт кашлянул. Он выглядел удивлённым.

      — Быть не может, — растерянно протянул Игнат, сняв ногу с педали газа. — В этом городе только трое членов моего Клана, и один из них — Примоген, кто выше всяких обвинений. Я... благодарю за частное предупреждение, но в таком свете лучше сообщить обо всём Председателю. Незамедлительно.
      Артём внезапно улыбнулся легко и непринуждённо:
      — Спокойно, коллега, не напрягайтесь. Я пошутил.
      — Вы… что сделали?
      — Клан — Дэва. И я подозреваю, что это Михаил, — Одинцов снова стал убийственно серьёзным.
      — ...

      Ефремов всем телом развернулся на сиденье, оставив машину по инерции катиться посреди улицы. Это доктор или Председатель не могли взять в толк, чем продиктованы бесконечные проверки Одинцова, но Вентру прекрасно понимал их смысл:

      — Вы меня проверяли, — сказал он беззлобно, — явно не затем, что боитесь моей потенциальной дружбы с никчёмным щенком. Если вы так поступили, вы считали, что я мог действовать в интересах более высоких особ. В чём состоит ваше опасение, Артём?
      — Да разве же это проверка... Бросьте, Игнат Владимирович, вы вне подозрений, — Артём откинулся на спинку сидения. — Не всё вам надо мной подтрунивать. Хотя приятно было ещё раз напомнить себе, что могу вам доверять без сомнений.
      Ефремов неестественно улыбнулся, сунув в зубы сигарету, и со скрипом опустил окно «Москвича». Кажется, он был смущён.
      — Комментировать я вас не буду. А если уж без сомнений… почему тогда Михаил? Длинные волосы, музыка... я больше ничего не помню о нём.
      — Подростка насиловали, — пояснил Мехет.
      — Ох гниды! — Ефремов чиркнул спичкой о коробок, от злости едва не сломав её.
      — И не раз, — хладнокровно дополнил Артём. — Знаете кого-нибудь ещё на роль педераста из Дэва?
      — Я не готов судить об увлечениях своих Собратьев.
      — Может, конечно, это Призрак Оперы или узбек. Но я сомневаюсь.
      — Юношу мог содомизировать кто угодно, — заметил Ефремов, — например, его же приятели-каннибалы.
      — Мог. Вы в это верите?
      — Я скажу, что это допущение кажется слабым, но не более. Как, впрочем, и ваша текущая аргументация.
      — Я всё это понимаю, — напряжённо выговорил Одинцов. А Ефремов продолжал давить на и так шаткую конструкцию его версии:
      — Даже давайте допустим, что это Михаил. Какова была бы его мотивация?
      — В том-то и дело! Подозрения-то есть, но ничем, кроме интуиции и клановой принадлежности, аргументировать их не могу. Нужны улики. А все улики мы уничтожили.

      Ефремов предпочёл ответить пословицей:
      — Огонь — не вода. Охватит — не всплывешь.

      Метель поднималась над тёмной Москвой...

      «Впрочем… остались свидетели, не так ли?»

      Когда превращаешь трагедию в преступление, а тризну — в следственные мероприятия, мир становится проще. Бывший офицер НКВД не подумал о том, что чувствовала пожилая женщина, отбиваясь от бросившегося на неё голодного драугра. Он знал, что ей повезло в том, что драугры обессилели из-за долгого перерыва между поставкой «кукол», и эта констатация исчерпывала лимит сострадания. Чужое горе никогда не было ему по-настоящему близко — или, быть может, он просто не хотел по-настоящему видеть его. У людей, слишком часто встречающих зло этого мира, просто не хватит сердца на всех.

      Поэтому Артём маскировал её личность словами-ярлыками: потерпевшая, свидетель. Вскинув брови от воодушевления, он вновь посмотрел на Ефремова:
      — Игнат Владимирович, а знаете, что подумал?
      — Слушаю.
      — Вы же можете командовать людьми, так?

      Лоб Вентру пересекла едва заметная морщина:
      — Возможно, я могу быть убедителен.
      — Там сейчас всё оцеплено. Но вы-то сможете без проблем добраться до пенсионерки и расспросить её. Наверняка она видела того, кто захаживал к её соседу.
      — Это... может сработать, — размышлял на ходу Ефремов. — В конце концов, старую женщину охраняют всего лишь люди. И это хороший вариант. Есть одна альтернатива, но теперь я не так в ней уверен...
      — Говорите.
      — Тело, которое вы забрали вчера, дало ещё один след. В милиции знают его отпечатки.
      — Этот беспризорник — бандит?
      — Начинающий. Они засветились во время разбойного налёта на продовольственный магазин в середине декабря. Шпана ворвалась за прилавок и взяла всю скромную кассу и еду.
      — Где это случилось? — уточнил очевидное Мехет.
      — В районе Выхино.
      — Это… — щурясь, Артём пытался припомнить запутанную карту Москвы.
      — На востоке города.
      — Я вспомнил, кажется. Там же сам чёрт ногу сломит!

      Одинцов бывал там лишь однажды, и почему-то вспоминал только автобусный вокзал, конечные всех возможных линий и одинаковые белые башни, торчащие среди недавних болот.

      — Но мы знаем наш котёл, — возразил Ефремов. — Я приехал прямиком от Романа.
      — Того несчастного урода, который играет в шахматы в Битцевском парке?
      — Да, Романа Борисовича. Он сказал, будто знает, где собирается беспризорная молодёжь и бездомные Выхино. Они держатся друг друга, потому что официально находятся вне закона, а спрятаться там легче, чем в центре. Возможно, они смогут вспомнить, кто забрал их парня.
      — Вот так подумают и скажут?

      Вентру покачал головой:
      — Переговоры будут трудными.

      — Игнат Владимирович, это же отличная идея! — воскликнул Одинцов, хлопая себя по лбу. — И почему я, идиот, об этом не вспомнил?! У меня ведь была мысль узнать по беспризорникам, когда профессор сказала, что этот был из них. Называется — зациклился.
      — Бывает, — серьёзно кивнул Ефремов.
      — Давайте я их проверю. А вы — пенсионерку.

      Отвернувшись, Ефремов проводил взглядом огни «Академической». С каждым оборотом колёс, казалось, Москва всё сильнее отдавалась зимней стуже: крепчал ветер, а иссиня-белая позёмка мчалась над асфальтом длинными косами. Несмотря на то, что оба вампира были мертвы, нечто зябкое царило среди московских улиц.

      — Только берегитесь наружки, — на всякий случай предупредил Одинцов. — Гэбисты знают своё дело.
      — Надеюсь, там будут только милиционеры, — пожал плечами Вентру, выпуская в окно дым, — иначе я не стану соваться. Но вам точно не потребуется моя поддержка?
      Артём задумался на секунду, но тут же качнул головой.
      — Я справлюсь. Дети — небольшое дело...

      «...когда не собираются в голодную стаю. Ничего. Как-нибудь».

      — Говорят, наши дети когда-нибудь нас убьют, — Игнат Владимирович снялся с очередного светофора, уже готового сменить сигналы на жёлтое ночное мерцание. — А вот знаете, интересно... или не интересно…
      Одинцов вопросительно кивнул, мол, нет, говорите.
      — Последнее Убежище Михаила, если не путаю, было в тех краях. Впрочем, как и многих других.
      — Косвенная улика, — Одинцов предупреждал больше себя, чем товарища, потому что в этот момент, если бы его сердце билось, оно бы ускорило ход. — Но мы это учтём и проверим. Адрес знаете?
      — Память-то не железная, — Ефремов посмотрел на щегольские «Кировские хроны» от Московского часового завода, — если позвоните в Клуб, буду там, продиктую адрес.
      — Через, скажем, два часа?
      — Пожалуй.

      Но их договорённости не суждено было сбыться.

      Убежище Михаила навело Одинцова на тревожные и подозрительные мысли. Он не знал английского языка и не слышал об инженере Эдди Мёрфи, служившем на американской авиабазе «Эдвардс» в тысяча девятьсот сорок девятом. Но если бы слышал, то непременно согласился бы с тем, что если что-то может пойти не так — оно идёт не так.

      Это как проклятый закон бутерброда, который падает аппетитной «докторской» на тараканий пол. Артём не привык оставлять в стороне то, что вызывало хоть малейшее беспокойство. Если что-то могло пойти не так — оно шло не так. Всегда. Без исключений.

      «Ты ждёшь слишком много жестокости».
      — Не больше, чем уже видел... — прошептал Артём.
      — К чему вы это?

      — Вам известно о том, — поинтересовался Артём, — что едва вы окончили намазывать аппетитную нарезку маслом и уложили сверху венгерский сервелат, ваше изделие рушится со стола и достаётся коту?
      — Это… какое-то правило жизни, о котором я не знаю?
      — Считайте, что ещё один закон Ньютона.
      — Что он должен значить для меня? — хмыкнул Вентру.
      — Поедете через Текстильщики? — вместо ответа попросил Одинцов. — Я там выйду.
      — Ну… знаете, сказать, что это не по дороге — ничего не сказать.
      — На улицу Мельникова.

      Ефремов искоса взглянул на Артёма и, помедлив, кивнул:
      — Едем, чего уж. Ночь длинная.
      — А бензин оплачивают, — с облегчением дополнил его мотивацию Одинцов.
      — Ещё бы мне ваши загадки оплачивали... — только вздохнул Игнат Владимирович.

      Разумеется, на Мельникова рядом с Текстильщиками-Печатниками жила Катя. Индустриальный район всё больше превращался в огромную московскую кузню. Сумрачные улицы казались пришедшими с туманных берегов викторианской Темзы, и, продолжая аналогию, маслянистый блеск Москвы-реки не добавлял им радости. Астрологи-урбанисты не зря предрекали району судьбу Детройта или Обводного канала и скорое превращение в безрадостные фабричные дебри. Улица Мельникова, к счастью, находилась несколько выше, поблизости от Южного речного порта и Волгоградского проспекта. Там, по меньшей мере, можно было жить.

      Ведомый неясным предчувствием, которое подогревал оставшийся без ответа звонок, Одинцов уже не скрывал от себя, что пользуется малейшим предлогом, чтобы проверить девушку. В идеальном мире, где порядок торжествует над хаосом, этот момент отлично подходил для того, чтобы остановиться и спросить себя, не зашло ли влечение к слуге слишком далеко. Но идеальный мир слишком легко забыть в сиянии любимых глаз.

      Вместо размышлений Артём надавил на кнопку дверного звонка, раз за разом слушая электрическую трель. Меря шагами тесную площадку как запертый в клетке медведь, вампир со злостью смахнул со лба светлые волосы. Ещё звонок, ещё! За аккуратной дверью, обитой ромбиками искусственной кожи, царила тишина. Тогда Артём постучал, но и стук утонул в вязком молчании.

      Мало что не злило его так, как принципиальное отсутствие ответа.

      Щуря нечеловечески чуткие глаза, он прижался к глазку словно воришка. В прихожей было темно. В ванной не шумела вода, а на кухне не ворчал закипающий чайник. Сколько ни прислушивался Артём, он не слышал даже дыхания: квартира пустовала.

      — Ну твою же мать! Что ты за глупая девчонка! — выкрик заметался в тишине подъезда.

      Одинцов злился, но знал, что злиться имело смысл только на себя. Ну почему он не взял с неё обещание?! Ведь была же мысль. Ведь знал же он, когда уходил, куда она пойдёт! Артём крутил в голове возможные варианты, где бы она могла быть иначе, чем в компании этого Михаила, но ни один по какой-то нелогичной причине не казался верным или хотя бы вероятным. Михаил, Михаил! Длинноволосый вампир с лошадиным лицом лез всюду.

      Референту очень хотелось поверить, что он ошибся и всё надумал, но перед глазами стоял образ Кати с перерезанным горлом. А рядом — убийца-кукловод, смеющийся и злорадствующий, щерящий крупные малороссийские зубы. А за ним — армия его адских гончих, обезумевших... нет, обесчеловеченных беспризорников.

      Ефремов ждал внизу.

      Из подъезда Одинцов выплыл подобно грозовой туче в начинающемся шторме, разве что молнии из глаз не хлестали. Вернувшись в машину, он некоторое время молчал, не отвечая на вопросы Ефремова. Он попросту их не слышал. В его голове творилось что-то непонятное ему самому, а параллельно мыслительный процесс пытался породить более или менее сносный план.

      — Да что с вами такое! — наконец повысил голос Вентру.
      Артём как будто проснулся, вздрогнув, и резко повернулся на голос.
      — А?
      — Вы оттуда вышли как из гроба!

      Артём едва слышно заговорил, будто пытаясь найти верную тропинку в густом тумане:
      — Знаете, Игнат Владимирович... Всё вдруг стало похоже на какую-то дурацкую сказку. И, кажется, не из тех, что заканчиваются хорошо. Чувствую себя... знаете, кем? — Мехет, вновь удивлённый собственному выводу, чуть склонил голову, пристально глядя на Ефремова.
      Тот молчал с тревогой и недоверием.
      — Дровосеком, — выплюнул Артём. — Которому останется только разрубить волку брюхо...
      — Дровосеком?
      — Да, мы с вами — дровосеки. Вот кто мы. Вспарываем животы волкам и вытаскиваем из них останки всяких бабушек и... красных шапочек. Когда уже поздно...
      — Поздно?

      Ефремов не понимал. С отчаянием Артём видел, что Вентру просто не может понять. Мехет не умел дышать, но ему казалось, что сейчас он задохнётся. Вот так, в одиночестве, погубленный отравой собственной интуиции.

      — Такая уж сказка, — Артём жалел, что привкус желчи во рту — лишь отголосок былой психосоматики.

      — Пессимистичный из вас сказочник… — Вентру пошевелил пальцами, подбирая вопрос. — Наверху мертвец?
      — Нет, — покачал головой Артём. — Там его нет. Но она с ним. И я не знаю, где...
      — Артём, вы совсем голову потеряли!
      — Нет, ещё не потерял…
      Ефремов только дернул щекой:
      — Кто «она», с кем «ним»? — каркнул он. — Что у вас произошло?
      — Она — это Катя, вы ведь уже и так поняли.
      — Я ни черта сейчас не понимаю.
      — Она… домой собиралась.
      — Так, и что?! — в противовес подавленному Артёму, Ефремов едва не кипел.
      — Предупредил я её…
      — Артём, о чём вы предупреждали Екатерину? Ради бога, товарищ! Прекратите выражаться как декадентствующий прозаик.
      — Чтобы подальше держалась пока от этой компании, — вопреки обыкновению, Артём проигнорировал вызывающий тон, и для него это было весьма дурным знаком. — Только вот не послушалась, похоже, глупая. Не знает она про нашего маньяка. Романтика в пустой голове до добра эту голову не доведёт...

      Сейчас Одинцов не был уверен, о ком именно была его последняя фраза: о Кате или же о нём самом.

      — Вы... — Вентру был готов зашипеть, — так… Вы считаете, что вампир, за которым мы охотимся, её похитил. Правильно?
      — Хуже, — Артём качнул головой. — Думаю, ему и не пришлось.

      Всё-таки, сухарь-Ефремов, зачем-то сидевший за рулём, совершенно ничего не понимал. Ха, да он ведь сам в этом признался! Одинцов сжал кулаки, еле сдерживая порыв ударить по дверце — всё-таки «Москвич» ничем не заслужил такого обращения.

      — Вот что, — выдохнул Артём вместо этого. — К чёрту её…
      — Но вы только что сказали, что Екатери…
      — Да к чёрту эту пенсионерку с её наружкой! — крикнул Одинцов, поворачиваясь к Ефремову. Апатия в нём так же внезапно сменилась дьявольской жаждой немедленного действия. От неожиданности Вентру откинулся к подголовнику.
      — Артём, вы, кажется, забываетесь, — неуверенным голосом предупредил он.
      — Поехали к ребятне. В Выхино. Пусть опишут нам этого… любвеобильного гомосека. А там уже всё будет… однозначно.

      «Однозначно…»

      Несколько долгих секунд Игнат Ефремов молчал. Потом положил руку на ключ зажигания, выжал сцепление и повернул его в замке так, как сворачивают голову любимой курице. Мотор «четыреста двенадцатого» зафыркал, разгоняя невыносимую тишину, а на душе Одинцова стало легче. Они снова ехали куда-то в ночь, и снова деления спидометра набирали ход. Оказавшись в движении, Артём будто ожил, и на следующий вопрос отвечал быстро и привычно.

      — Я не понимаю, почему вы так считаете, — признался Ефремов. — У вас есть поводы подозревать, что вампир по какой-то причине преследует Екатерину?
      — Игнат Владимирович, попытайтесь соединить в голове эти две сущности — Михаил и маньяк. Возможно, так вы лучше меня поймёте.
      — Тогда почему вы не организовали засаду заранее?
      — До похода в Институт я ничего не подозревал.
      — В Институте вам что-то сообщили о роли этой девушки во вчерашнем?
      — Екатерина в принципе увлечена вампирами. Больше, чем мы с вами можем понять. И не видит со стороны них, то есть нас никакой опасности. А поэтому, возможно, она пошла с ним сама. Возможно, он её похитил. Я пока не знаю, первое или второе...
      — Но почему, почему именно Михаил? В этом городе семь представителей Клана Даэва, пятеро из них — мужчины.
      — Да. Поэтому нам нужны доказательства, он это или не он.
      — И вам станет легче?
      — А вам ясна моя логика?

      Может быть, Артёму хотелось, чтобы Ефремов начал спорить, переубеждать, развеял бы нахлынувшую так внезапно и так безысходно тоску. Может быть, хотелось, чтобы они отправились в волшебное место, где Катя бы вдруг нашлась с обещанными друзьями — эх, если бы он знал тогда, каков подтекст её обещания! Может быть, начни Вентру скрипеть насчёт личных привязанностей, вышло бы тоже неплохо и получилось бы выместить злость. Но Ефремов оказался выше духовных терзаний.

      — Вероятность... есть, — безжалостно признал он. — Что ж, не будем терять время. Нам в любом случае придётся ожидать драки.

      От Печатников до Выхино, если ехать через Волгоградский, было почти полчаса пути.


* * *


      СССР, Москва, Выхино (Ждановский район)
      15-ое февраля 1975 года, 23:45
      Ночь
      -6 °С





      Выхино начали застраивать на рубеже пятидесятых. К шестидесятым на месте колхозов и болот поднялись хрущёвские квартиры, а за ними — асфальтовые дороги и безрадостные бетонные заборы. Открытая станция метро, к которой с заунывным грохотом подкатывали поезда, соседствовала с сельским полустанком — там останавливались электрички с нижегородского направления. Но город казался здесь надуманным и неубедительным. Всё так же пробивалась сквозь кашу из снега и грязи пожухлая трава, а упирающиеся в никуда тротуары соседствовали с поросшими ломким рогозом запрудами или пустырями. Дома стояли отрывисто, теряясь в блеклых провалах буреломов, а линии электропередач обвисали над широкими и бесцельно открытыми пространствами. Всё реже встречались машины, а те, что видел Одинцов, оказывались украинскими малолитражками или подержанными грузовичками времён Двадцатого съезда. Рабочая советская окраина спала, пока голые ветви деревьев царапали одетое в метель небо.

      Здесь и там вставали коробки из облезлых панелей. Дорога змеилась, то и дело меняя асфальт на ухабистый щебень. Машину трясло так, что Одинцов ухватился за резиновую ручку под обивкой потолка. На одном повороте Ефремову пришлось затормозить, резко ударив по педалям, чтобы не врезаться в стаю бродячих собак.

      — Мы как в Сибирь выехали, — сквозь зубы буркнул Одинцов.
      — Это ещё в границах Москвы.

      Границы, впрочем, лежали в прямой видимости. На горизонте, изуродованном татуировкой фабричных труб, гудела МКАД. Где-то громыхал товарняк, такой же длинный, как речи в Президиуме. Одинцов съехал от последних домов на узкий проезд, нырявший в темноту пустырей. В свет фар выступил закрытый на ночь пивной ларёк. Он пестрел листами грязного пластика, прикрывшими витрины, а за ним дорога превращалась в степь кустарников и болотистых провалов. Выходило, что по никому неизвестной причине ларёк, покорный раб городского планирования, превратился в часового перед Великим Московским Ничто. У него-то и остановился «Москвич». Мотор стих, а в окна дохнул запах тины и гниющего мусора. Перегнувшись на сторону Артёма, вампир указал за стекло с его стороны, затянутое непроницаемой теменью:

      — Видите маленькую градирню на той стороне оврага? Это местная ТЭЦ.

      — Мы теперь инженеры? — Одинцов вглядывался в ночь, где над деревьями вырисовывался силуэт бетонной чаши, высотой с пятиэтажный дом.
      — Бомжи собираются в ней. Греются на трубах, — пояснил Игнат.
      — Ну а что ещё им остается делать? — риторически заметил Артём.
      — Прыгнуть со скалы, как в греческой Спарте? — не менее риторически предположил Ефремов.

      Уже второй раз тёмно-синий «Москвич» привозил их к месту, где прольётся кровь. Не та кровь, что пишется с большой буквы; не желанное Vitae старшей расы. Обычная кровь, горячая и пристрастная. Наверное, в греческой Спарте хорошо знали об этом законе Ньютона, иначе не готовились бы к войне всю жизнь.

      Вентру запер машину, и вампиры поспешили вниз, оскальзываясь среди камней и влажно пружинящей грязи, которая летом бы превратилась в непроходимую слякоть. Дорога у ларька ныряла влево, к оставленным позади жилым домам, а её правая обочина пускалась под косогор, поросший редким лесом. Туда и вёл Артёма Ефремов, а холодный ветер цеплялся за их шеи морозными когтями. Среди земляных осыпей росли сухие кустарники, здесь и там белели раздавленные бутылки, которые не годились даже в сдачу. Острые ветки скользили по кожаному плащу Одинцова, а Ефремову приходилось регулярно обламывать их, чтобы они не путались в шерсти. Впрочем, и Мехету приходилось несладко. Если бы он не видел в темноте, замусоренный склон стал бы для него ледянкой, а он сам окончил бы спуск в талом ручье, где замерзала коричневатая жижа. Почему-то среди него обмякла камера для автомобильной шины, а чуть дальше валялся истрёпанный псами ватник. Когда-то эти места служили помойкой при старой Москве, а пришествие Москвы большой не успело их изменить. «Через пятнадцать лет» — предупредил бы, наверное, Председатель, но Одинцов не умел видеть вместо того, что есть, то, что когда-нибудь будет.

      Перепрыгнув на другой берег, Артём оглянулся. С выражением крайней брезгливости силуэт Ефремова переступал с камня на камень, высоко поднимая ноги. Свет едва пробивался на дно оврага, погрузив его в монотонно-серый туман.

      — Читали Салтыкова-Щедрина? — спросил из темноты его голос.
      — Нет, — откликнулся Одинцов. — А стоило?
      — Конечно! — с влажным чмоканьем референт преодолевал подтаявший лёд на дне лощины. — Прекрасные мысли у него были. Вот, например, известный шедевр...

      Борясь с желанием помогать себе руками, Одинцов полез вверх по склону, чувствуя, как из-под ног осыпаются глинистые комья. Гребень оврага, за которым виднелись прутья старой решётки вокруг ТЭЦ, почему-то отдалялся с каждым шагом. А Ефремов за его спиной декламировал:

      — «Если я усну и проснусь через сто лет, и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют».
      Мехет фыркнул от неожиданности.
      — О, а ещё одна. Как же там было... а, вот. «Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать».

      Не выдержав, Одинцов расхохотался — не то от напряжения, не то от того, что действительно было смешно. Не удержав равновесие, он покачнулся, чувствуя, что сейчас сядет задницей в глину. Едва успев выставить руку, Артём упал на неё, задевая грязь краями пальто.
      — Ах, чёрт бы вас побрал, Ефремов! — выдавил он сквозь смех.
      — Что тут скажешь? «Российской власти необходимо постоянно держать свой народ в изумлении», — непривычно ухмыляясь, Вентру подал ему локоть.
      — Вот уж это-то точно... — согласился Одинцов, но немного в другом ключе, вспоминая о том разговоре в ГУМ-е.
      — Вы не ушиблись?
      — Нет. Спасибо.

      Поднявшись на ноги при помощи Ефремова, Артём продолжил подъём, оказавшись теперь позади. Вентру сказал:
      — Приятно видеть, что вы повеселели, Артём. Обычно с вашей стороны ждёшь потрясающих душу откровений на все темы «Союзпечати»: от авоськи до Яроськи.
      — Ну... — Одинцов только развёл руками. — Не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
      — Обычно вы из нас двоих изобретаете остроты.
      — Vampyrus sum, humani nihil a me alienum puto, — перефразировал Артём некогда заученную наизусть цитату древнеримского писателя.
      — Латынь и мусор — прекрасное сочетание, — признал Игнат Владимирович.
      — «Я вампир, и ничто человеческое мне не чуждо». В Институте мне напомнили о книге, которую я листал в детстве. Дарий Нагуевский весьма любил романские языки, а моя мама была филологом.
      — Достойное матери увлечение…

      Ларёк с вывеской «Живое пиво» казался теперь значительно дальше, словно утопающий во мраке овраг разделял их как река Стикс разделяет жизнь, в том числе дрожжевую, и диалектический материализм.

      Артём и Ефремов, наконец, добрались до противоположной стороны и забрались на глинистый обрыв. На юге открывался безрадостный пустырь, переходивший в лохматые рощи. За ними начинался дикий Кузьминский лесопарк, поднятый на месте старой дворянской усадьбы и одноимённой деревни. В девятнадцатом веке сюда отправлялись на конные прогулки, а скучающие франты играли в кольца, наслаждаясь панорамой огромной мусорной свалки — а в двадцатом усадьбу передали институту экспериментальной ветеринарии. Вспоминая стаю давешних псов, Артём не думал, что там испытывали нехватку в подопытных. Но денег у ветеринаров не было, парк хирел, оставшись без финансирования и пригляда, и всё больше превращался в отравленный кислотным воздухом лес. Редкие улицы, оканчивавшиеся у его пустырей, пестрели гниющими сараями, деревянным самостроем в пару этажей и оградами старых кладбищ. Сколько хватало глаз, Одинцов не видел на горизонте ни одного фонаря. Они вступали в тёмную чащу — такую, какие бывают в мрачных легендах о леших. ТЭЦ поднималась над округой как знаменитый пулковский «стакан», опутанный паутиной труб и насосных фланцев. Дежурные лампы мерцали над двумя служебными пристройками и ржавой колючей оградой. Ей обнесли территорию размером примерно в три теннисных корта, будто пытались спасти электростанцию от наступающего леса.

      — С другой стороны есть ворота, — сказал Ефремов, — но у них сидит дежурный, и…
      — Не нужно, — отказался Одинцов. — Полезем так.

      Оградой называлось плетение из металлической сети высотой порядка двух с половиной метров. Его пологи крепились на бетонных столбах, а поверх неё тянулись ржавые заусеницы.

      — Полезем? Здесь весьма неприятно будет упасть.

      Артём не ответил. С короткого разбега он перемахнул ограду, взвившись в почти четырёхметровом прыжке. Багровые парашютные ботинки, гордость английских десантников, с чавканьем погрузились в снежную кашу уже на той стороне.

      Не обернувшись, Одинцов зашагал к зданиям теплоцентрали — глухим кирпичным баракам. За спиной он слышал, как трясётся ограда — Вентру перелез по старинке, цепляясь пальцами за ячейки в сетке.

      ТЭЦ казалась большим и тёплым сердцем, пульсировавшим в такт горячему пару над градирней. Тепло бежало по трубам над их головами, а с больших металлических стыков свисали лохмотья каболки и чёрные нити отошедшей гидроизоляции. У самой стены земля сменилась истрескавшимся бетоном отмостки, и вампиры двинулись по нему. Словно воры, они крались в ночи, подбираясь к своей цели. Но и сон теплоцентрали был обманчив: гул шёл из недр здания, а в воздухе ощутимо прибавилось влажности. Казалось странным, как такое большое и уродливое строение могло стать для кого-то приютом. Приют — это слово-надежда, слово-спасение. Оно пахнет крахмалом свежих простыней и наполнено утренним светом в общей спальне. Оно не чадит дымом и не лязгает поршнями в турбинах. Ничего общего с чёрным от сажи кирпичом и изъеденным сыростью железобетоном. Приюты должны быть другими.

      Но в ТЭЦ царило тепло — и этого хватало.

      Сюда сползались бомжи, когда рабочие уходили домой, а ночная смена открывала дешёвый портвейн. Они тайно пробирались в котельную или расстилали матрасы поверх широких труб, выгрызая себе ещё один день. Забытые на рельсах коммунизма, непрощённые товарищем Брежневым, они жили так же, как жили бродяги во все страны, все времена и при каждом государственном строе. Страна, которая однажды пожелала объединить всех людей, вдруг забыла об интересе к люмпенам и тунеядцам.

      Замок на железных дверях, ведущих на распределительный узел, был давно подпилен, а возле самой двери о чём-то негромко беседовали четверо доходяг, заросших бородами и нестерпимо немытых. Огоньки самокруток подсвечивали осунувшиеся от лишений лица. Рассевшись на ящиках, бомжи передавали по кругу черпак с техническим кипятком.

      Вентру аккуратно заглянул за угол, потом то же сделал Артём.

      — Кого мы ищем?
      — Не этих, — прошептал Ефремов в самое ухо Одинцова. Почему-то подсознание остро отметило, что слова Игната пахнут свежей зубной пастой, а не вонью и перегаром.

      Резкий контраст, подчёркивающий, насколько чуждым было здесь чьё-либо благополучие. Насколько сильно здесь ненавидели тех, кому повезло больше.

      — Нам нужен некий Шкет. Парень лет семнадцати.
      — Шкет, значит. Что ж, будем искать Шкета среди шкетов.
      — Сказано, что недавно из тюрьмы. «Откинулся», как они говорят. Заправляет здесь несовершеннолетними.
      — «Малолетками». Я думаю, здесь они так говорят, — печально поправил Артём.
      — Пусть так. Пойдём через дверь или будем искать окна?
      — Лучше через крышу, — закономерно предложил Мехет. Ефремов и сам мог бы угадать его ответ.
      — Не ищете вы лёгких путей…
      — Как говаривал нелюбимый мной Сталин, тут либо назад — к капитализму, либо вперед — к социализму.
      — Я лучше поищу лестницу, — вздохнул Ефремов, который явно чувствовал себя в большей уверенности на земле.

      Обычным конторским работникам — этим, выражаясь словами Джорджа Оруэлла, маленьким латентным трезвенникам, сложно воочию представить себе, что значит физическое действие: удар, прыжок, подтягивание или отжимание. Но даже тем, кто легко меняет слова на дело, порой сложно понять всю ценность нестандартного подхода. Смысл засады. Эффект удара в спину. В мире бумаг и речей легко поверить, что подлость — это сменить папки в портфеле коллеги или наушничать шефу. Никто не знает, не испытав на собственной шкуре, насколько оглушительной может стать неожиданная траектория атаки. Никто не бывает готов. Не то чтобы это досужая изобретательность, нет. Скорее такова психология диверсанта — редкая и общественно опасная.

      Артём не зря принадлежал к числу Мехет, теней среди теней. Зачем оказаться непобедимым, когда достаточно стать эффективным?

      Одинцов ухватился за горизонтальную трубу, шедшую параллельно стене. Упираясь подошвами берцев в стену, он помог себе забраться на неё и оглянулся на Ефремова внизу. Вентру только покачал головой, рысцой побежав в обратном направлении. Он смешно выглядел, пригибаясь под заваренными сталью окнами в официальном шерстяном пальто. Ни дать ни взять нашкодивший преподаватель, пытающийся спрятаться от студентов.

      А Мехет, балансируя, встал на трубе во весь рост. Осторожно перемещая вес тела, он поднял руки над головой и нащупал ребристый край кровли. Ему оставалось надеяться, что крышу укладывали на совесть и она не разъедется под весом вампира. Медленно... медленно... его пальцы ухватились за тёплый шифер. Затем сперва одна нога шаркнула по стене, выискивая щель в кирпичах, потом другая... Двигаясь с неестественной пластикой, Мехет по-змеиному затянул себя на кровлю, чувствуя, как колеблются под ним плохо постеленные листы. Крыша бы громыхала, начни он бежать, поэтому Артём двинулся дальше медленным шагом, то и дело опускаясь на колени и прислушиваясь.

      Ленивый разговор у входа продолжал тянуться, перемежаясь бесцельной матерщиной. Сквозь щели кровли до Артёма доносились неразборчивые звуки: гул механизмов, шипение пара и клокотание воды в больших нагревательных котлах, а также обрывки слов и кашель. Котельная не пустовала.

      Он добрался до вытянутого в длину светового окна, забранного стеклом в мелкий квадратик. Тёмно-зелёные бутылочные пластинки искажали видимость, но несколько из них отсутствовали, отчего узкое окошко напоминало пиратскую улыбку.

      Сквозь них Артём увидел бетонный потолок, угловатые изгибы труб и пробивающийся снизу свет тусклых дежурных ламп и керосинок. Или, скорее, свечей — пламя моталось и регулярно мигало, погружая котельную в рыжую полутень. Теперь он яснее слышал взрывы хохота и туберкулёзное бухтение. Восемь или девять? Двенадцать? Шестнадцать? Сосчитать на слух не получалось. Вокруг присутствовало слишком много посторонних шумов.

      Оставив эти попытки, Одинцов пробежался костяшками по краям рамы, нащупывая крепёжные гайки. В сумерках не было смысла разглядывать покрытый ржавчиной крепеж, поэтому он работал на ощупь. Три сверху, две снизу, по две с каждой стороны — наверное, часть сама собой отвалилась от времени. Или их и вовсе не вкручивали забывчивые строители. Осторожно подогнув ноги, Мехет уселся перед окном по-турецки и положил на щиколотки вчерашнее портмоне. Помимо отмычек, в специальных резиновых петлях блестело несколько других инструментов. Немного помедлив, Артём выбрал маленький разводной ключик и часовую отвёртку.

      Смахнув ржавчину, вампир одну за другой скручивал гайки. Вскоре рама начала сползать с направляющих и Артём быстро снял её, бесшумно уложив рядом. За этим занятием его и застал Ефремов, забравшийся на крышу с другой стороны.

      — Стремянок здесь не держат, — тихим шёпотом пожаловался он. — Мне пришлось лезть по пожарной лестнице. Вот она, цена спасения жизни.
      Он продемонстрировал исцарапанные до мяса ладони.
      — Да будет вам, Игнат Владимирович, и не такое с нами было, — Одинцов попытался выдавить улыбку, но вместо неё получилась кислая окрошка.
      — «И дым Отечества нам сладок и приятен», я понимаю.
      — И вы-то меня обвиняли в поэзии или чём там... Гляньте лучше сюда. Пролезть сможете?
      — Хм, — Ефремов заглянул в найденный Одинцовым лаз, — вы, кажется, только что изобрели новое окно.
      — Станем инженерами, я же предупреждал. Так что?
      — Ревматизм пока миловал, — Ефремов отряхнул ладони и первым нырнул в получившийся люк. — Ох, сколько ж грязи...

      Одинцов последовал за ним, спрыгнув на стальной трап, под самым потолком шедший через громыхающий и гудящий на все лады зал.

      «Без каски не входить!» — кричала надпись над широкими дверями, ведущими, видимо, в другой генераторный блок. — «Береги голову!», «Держись за поручни!»

      На тесном трапе едва хватало места, чтобы перемещаться лицом вперёд. Возможно, от техников требовалось практиковать приставной шаг, запомнившийся любому советскому гражданину с уроков физического воспитания. Однако, на самом деле, секрет раскрывался проще. Большинство советских централей строилось в послевоенные годы в условиях дефицита материалов и воровства оборудования из захваченной Европы. Об этом предпочитали не вспоминать, но порой листы металла для строек комсомольцы волокли с разграбленных буржуазных заводов или разобранных танков и вагонов. Поэтому юго-восточную централь построили на месте старой электростанции начала двадцатых, сохранив корпуса и засунув внутрь огромные паровые котлы. Те и свистели сейчас под ногами Артёма, выбрасывая тугие струи пара среди жёлтых контрольных труб. Вдоль стен выстроились стальные шкафы с гигантскими барометрами, стрелки которых дрожали будто в лихорадке. Поначалу котельная оглушила Артёма, но привычный к анализу взгляд вскоре начал оценивать ситуацию в деталях.

      В большом зале находились два паровых котла в форме закрытых цилиндров. Высотой от пола до потолка, они напоминали поставленные стоймя пузатые железнодорожные цистерны. Между ними, получая по трубам пар под высоким давлением, гудела окрашенная в ярко-голубой оттенок турбина: железный кожух размером с теплицу, мощные валы которого превращали энергию пара в тепло и свет. Жёлтые щиты, выставленные вокруг турбины, предупреждали: «Не приближайся! Убьёт!».

      Бездомные вняли предупреждению, разложив матрасы и расставив коробки под горячими боками котлов. Бодрствующие сидели маленькими группками, а остальные спали вповалку, накрывшись стеганками или дырявыми пледами.

      — Почему взрослые и подростки отдельно? — шёпотом спросил Ефремов.

      Действительно, самая большая группа оказалась и самой шумной. Дети, кто в серых обносках, кто в мохнатых пальто с чужого плеча, собрались в большой круг возле второго котла. В его центре резались, как показалось Артёму сверху, в «дурака».

      — Очко ставьте, с-суки, очко! — с азартом орал крепкий подросток в по-хулигански заломаной к затылку восьмиклинке. Под тянутой майкой Одинцов видел блестящие от пара мускулы и синеву наколок. Его оппоненты, белобрысый тюлень и крепыш со спутанными космами, явно жались. Зрители, самому старшему из которых вряд ли исполнилось девятнадцать, гоготали, попивая самогон и раскуривая папиросы.

      «Вот вам и будущие насильники...»

      — Это он, — Вентру указал на задиру. — Роман Борисович о нём говорил. Шкет.

      Артём уже видел подобное в Белбалтлаге. В советской тюрьме «взросляк» и «малолетка» сидели — или, на уголовном жаргоне, «чалились» — отдельно, и Одинцов знал, что тот, кто счёл бы более опасной взрослую тюрьму, страшно ошибался. Не существовало места более дикого и зверского, чем колонии, где подростки с детской страстью играли в «блатарей».

      — Я думаю, это разделение властей, — объяснил Артём. — У взрослых свои начальники, у молодых свои.
      — Дети не ищут у них защиты?
      — Наивный вы порой человек, Игнат Владимирович… Этим детям не особенно требуется защита бомжей.
      — И что предлагаете теперь?

      Клубы белого пара ненадолго скрыли картёжников от их взглядов.

      — А вы вооружены?
      Артём вопросительно кивнул Ефремову, пользуясь минутами невидимости, чтобы перебраться по трапу до места, находившегося прямо над нужной компанией. Когда дошло до дела, он и сам понятия не имел, что делать с детьми. Хотя опыт подсказывал, что дети таким вопросом по отношению к нему задаться даже не подумают.

      — Да, но стрелять не получится, — озабоченно хмурясь, предупредил Вентру. — Не здесь. Рикошеты, котлы под давлением...
      — Одного пожара нам на ближайший год хватит… — Артём ещё кивнул, уже принимая решение.

      У него остался один путь — воспользоваться высотой, которую они заняли. Одинцов поставил ботинок на поручень трапа и протянул руки сквозь пар и грохот. Его ладони шевельнулись в жесте вдохновенного дирижёра, а вместе с ними шевельнулись тени, спавшие под громоздкими машинами.

      — Ну да, балабол, козырей-то у тебя нет! — хохотали внизу.
      — Не ссы, не ссы! — подначивала публика.
      — Ставь или... — говорящий запнулся. — Эй, что за мотня, пацаны?

      Лампы стремительно тускнели, оставляя в стеклянных колбах гаснущие росчерки вольфрамовых нитей. Пламя свечей померкло, словно в помещении почти не осталось кислорода. Огни в ужасе сжались до едва заметных искр, отступая перед нахлынувшими со всех сторон тенями.

      — Свет, бля, вырубили?
      — На свечу, на свечку смотрите! — в голосах беспризорников звучал нарастающий страх.
      — Чё гаснет, сука?!
      — Ни хера не вижу! Не мухлюй!
      — Заткнись ты!

      Зал, до того хорошо освещённый, погрузился в полумрак. Сорокаваттные «дежурки» едва-едва позволяли рассмотреть свой силуэт, а свечи освещали круги на пару-тройку ладоней вокруг себя. Тени смешались с влажным паром, опустившись на раздражённо гудящих бездомных мутным облаком. Теперь не разобрать было лиц и рук, но Артём хорошо видел крепкого Шкета в самом центре, который недовольно сложил карты веером и пытался добавить керосинке огня.

      — Темнота — наш союзник, не правда ли? — зачарованно прошептал Мехет, глядя на танец своих пальцев как на действо чьих-то чужих, совсем не принадлежащих ему конечностей.
      — Что ж, Артём. Ваш выход, — напутствовал Ефремов.

      Сжав кулаки в ожидании неминуемой схватки, Артём камнем упал прямо в гущу ребят. Его колени сшибли Шкета на пол, приложив виском о бетонный пол. Одинцов тут же вскочил, вздёргивая обмякшее тело за собой, а вокруг его плаща рассыпались карты и падала, звеня, сбитая лампа. Впотьмах никто не заметил, что произошло только что прямо в самом центре их стаи. И только белобрысый пацан раззявил рот в начинающемся вопле. В его глазах застыл неподдельный, первобытный ужас.

      Артём улыбнулся ему... и прыгнул вновь. Вес украденного тела тянул его вниз, но чудовищная сила служила вампиру всё так же верно. Он с грохотом врезался в поручни трапа, но сильные руки Ефремова уже помогали ему забраться и удержать Шкета.

      А за его спиной звенел дикий крик:
      — Мусора-а-а-а! Мусора, ребзя, мусора-а-а-а! — вряд ли сам кричавший смог бы понять, почему он решил именно так. Он просто закричал, предупреждая о том, что хотя бы мог представить, потому что в полной мере осознать увиденное оказалось выше его сил.
      — Заткнись, баклан! Какие мусора!
      — А-а-а-а!

      Белобрысый визжал как свинья, в полной мере оправдывая ассоциацию. Его пытались осадить, но тут в общем гвалте и толчее кто-то крикнул:
      — Где Шкет?!
      — Лампа упала!
      — Лампу поднимите, спалите всё к хуям!
      — Где Шкет, блядь?! Где!
      — Алё, Шкет, ты куда съебался?!

      Зашевелились спящие. Вскакивали на ноги взрослые, а подростки жужжали как осиное гнездо. И только белобрысый продолжал орать, пока напарник не отвесил ему жестокого пинка по уху. Всхлипнув, мальчик замолчал. Кто-то тормошил его, спрашивая, что он увидел. Кто-то ярче раздувал керосинку, пока под потолком вновь обретали привычную силу лампы.

      Свет вернулся так же внезапно, как исчез. Перебой в электросети для светильников, дуновение ветра для свеч... и только мальчишка со светлыми волосами продолжал смотреть туда, где только что сидел Шкет. Он видел мужчину с бледным как смерть лицом, который сошёл с небес, чтобы взять одного среди них и исчезнуть в ту же секунду.

      В точности так, как случилось и прежде. В точности так.
      Чёрт с болот снова явился за душой их вожака.

      — Где Шкет!
      — Карты мне спутали, сволота!
      — Да отъебись со своими картами, Шкета куда дел!
      — Чё сказал?! Я те щас...
      — Завалитесь оба!
      — Атас, ребзя, атас! Ищите пацана!

      За спинами вампиров всё ещё звучали вопли. Кто-то побежал к дверям, кто то лез вверх по вертикальным лестницам, неспроста решив, что исчезновение Шкета связано с клубящимся под потолком паром и надо посмотреть в нём. Но Артём уже вернул на место окно, для вида завернув пару гаек. Ефремов стоял поблизости, придерживая лежащего подростка за шею.

      — Знаете, Артём... — он с уважением качал головой.
      Артём смотрел на него с немым восторгом, ошарашенный невероятной удачей. Он хотел что-то ответить, но... но не мог. Не прямо сейчас. Ему были необходимы хотя бы несколько секунд, чтобы справиться с кружащей голову радостью от собственной удали.
      — Потрясающе сработано.

      До последнего уверенный, что драки не избежать, Артём даже не успел понять, как так получилось. В последний момент, когда белобрысый готовился заорать, мысль сама пришла в голову. Он понял, что может так сделать и просто сделал, не успев даже задуматься.

      — Я... — Одинцов даже не нашёл, что ответить, а потому в итоге просто кивнул. — Поторопимся, пока не поняли.
      — Такое понять... впрочем, и правда.

      Они поспешили обратно, спрыгнув с крыши один за другим. Несколькими рывками Ефремов отодрал плетёную решётку от бетонных столбов, не заботясь о лязгающем металле, и в проделанный проход выбрался Одинцов, волоча за собой парня. Они торопились под сень деревьев возле оврага, на дне которого так удачно протекал холодный ручей.

      При ближайшем рассмотрении Шкет действительно оказался достаточно крупным юношей. Роста в нём было немногим меньше, чем в Ефремове, а шириной плеч он не уступал коренастому Одинцову. В молодости лейтенант не брезговал атлетическими гирями, а Шкет, видимо, в тюрьме работал на лесоповале или другой работе, требовавшей физического труда. Хотя здесь не имелось уверенности: Артём помнил, что несовершеннолетних редко гоняли на изматывающе «рабочки» даже в зверской системе ГУЛАГ-а, тогда «блатным» в принципе запрещалось работать. Такие скорее терпели побои и карцер, чем становились в один ряд с «мужичьём». Мешковатые штаны, стоптанные валенки с резиновой калошей и грязная майка без рукавов составляли всё его облачение.

      — А это что значит? — Вентру указал на пальцы Шкета.
      — Что сидел три года, — Артём с неприязнью взглянул на синий перстень и многоточие возле большого пальца. — И зону, как у них это принято называть, повидал. Не тюрьму, а колонию-поселение.
      — Откуда вы знаете?
      — Что три года? На пальце татуирован перстень, у перстня камень. Если присмотритесь, там три луча. По лучу за год.
      — Какая интересная традиция, — светским тоном восхитился Ефремов, по щиколотку утопая в грязной жиже. — Хотя я спрашивал о том, откуда вам известно такое в принципе. Вы служили в охране лагерей?

      Снег комьями валил сквозь голые ветви, преващая овраг в зыбучие дюны. Ботинки Одинцова, сшитые из крепкой английской кожи, легко держали тепло — а вот Вентру бы давно отморозил пальцы, будь он жив.

      — Не совсем. В тридцатых пришлось как-то побывать в... на стройке канала этого... Беломорско-Балтийского. Бел-балт-лаг. Там немало просветился. Да и до этого тоже что-то знал.
      — Вот вас как побросало...
      — По службе многое узнаёшь. Даже то, что не хотел бы.
      — Да, я слышал истории об этом месте, — сказал Ефремов. — Что же скажешь, Россия огромна. Безграничны её печали.

      Двое мужчин в тёмных пальто спустились на самое дно оврага. Их голоса тонули в зябкой мороси, а пальцы Шкета стали совсем холодные.

      — Начнём здесь? — предложил Ефремов. — Или вам он нужен в автомобиле?

      — Давайте в машину его, — коротко ответил Одинцов, формулируя в голове вопросы к малолетнему бандиту. — Для начала, хорошо бы узнать, есть ли у него Хозяин.

      Одинцов отвернул шиворот футболки Шкета и затем задрал её, проверяя наличие не только тюремных, но и Клановых татуировок. Родословная метила свою собственность как скотину, помечая людей тавром с семейными гербами, и при этом лицемерно величала слуг «друзьями». Впрочем, сейчас бесчестное высокомерие его рода сыграло Одинцову на руки — он убедился, что не нарушит чьи-либо права, применяя физическую силу к атаману выхинской шпаны.

      — Как думаете, — окончив обыск, Артём глянул на товарища, — Роман Борисович не станет возражать, если мы этого Шкета... завербуем слегка?
      — Вряд ли ему есть дело до того, что происходит за пределами Битцевского парка, — согласился Игнат. — А узы крови развяжут юноше язык быстрее побоев. Вы или я?
      — Лучше вы. Будет подспорьем вашему дару убеждения.

      Ефремов кивнул, по обыкновению не выразив особенных эмоций. Но в эту секунду Артёму показалось, что Вентру смотрел на Шкета с жалостью. Впрочем, в овраге царила темнота. Он мог ошибиться в трактовке… хотя и понял, что почувствовал нечто схожее.

      Они затащили тело наверх. Валенки их жертвы оставили в снегу нечёткие полосы, но через считанные минуты мокрый снег вплавил их в зимнюю слякоть. Недавняя оттепель принесла Москве больше вреда, чем пользы. К утру всюду лягут сугробы, а заспанные дворники со скрежетом начнут расчищать тропы к метро.

      Усадив бандита на заднее сиденье, Ефремов устроился рядом, резким движением ножа перечеркнув своё запястье. Одинцов занял место впереди. Хлопнули дверцы, окончательно отсекая Шкета от криков и пьяной ругани, разносившихся над старой электроподстанцией.

      Артём узнал немецкий нож, который вчера подал ему Вентру. Как рыцари не расставались с мечом в Средние века, так и Ефремов не боялся ездить по Москве с пистолетом и штыком. Вероятно, он бы скорее умер, чем расстался с оружием.

      Артёму стала понятна его печаль. Если он сам сочувствовал Шкету как умудрённый жизнью взрослый сожалеет о бедах беспомощного в его глазах ребёнка, то Ефремов относился к беспризорнику иначе. Его сочувствием родилось из досады кавалера, вынужденного наблюдать крестьян, бухающихся на колени. Референт происходил из числа людей, которые предпочитают умирать и убивать, глядя в глаза, и даже прошедший век не изменил его старомодный характер. Он не хотел превращать Шкета в слугу и лишать права на сопротивление и гордо поднятую голову.

      Но выхода, как правильно заметил Одинцов, у них не было — время наступало на пятки.

      Поначалу губы парня безвольно скользили по красному запястью, а потом сами собой сжались над раной. Острый кадык Шкета заходил ходуном, а лицо Ефремова перекосила гримаса неприязни.

      — Нет ничего слаще Крови вампира... — через силу прошептал он, отводя голову беспризорника.
      — Н-н-нет... — неразборчиво пробормотал Шкет. — Ещё... дай ещё...
      — Если дам ещё, вы станете моим рабом.
      — Ещё... дядя... — Шкет помутившимся взглядом глядел перед собой.

      С огненной вспышкой Артём вспомнил обнажённую Катю, стонавшую вчера под его руками. Она тоже просила ещё, а с её лица не сходила восторженная улыбка. Катя... Михаил...

      В салоне «Москвича» разлился манящий аромат Витэ.

      Одинцов закрыл глаза.

      — Как вас зовут? — тем временем, спрашивал Ефремов.
      — Шф... ещё... хочу...
      — Как вас зовут? — Вентру дёрнул Шкета за подбородок, заставляя смотреть себе в глаза.
      — Са... Саня... Шкет...
      — Моя фамилия Ефремов. Я буду задавать вопросы, Александр.
      — Фамилия...

      Звонкая оплеуха заставила подростка дёрнуться на скользком сиденье. Но Артём видел, что Шкет уже не способен сопротивляться. Чудесная нега разливалась по его телу, не знавшему доброго обращения. Он никогда не курил табака столь же сладкого, не пил вина настолько пьянящего. Саня Шкет больше не принадлежал себе, скованный волшебными цепями Крови.
      — За что... — хныкал он.
      — Вы будете отвечать на мои вопросы. Вам понятно?
      — Да... где...
      — Артём?

      Одинцов с усилием открыл глаза и заговорил, отгоняя образ Кати.
      — Двое парней из твоих — один лет семнадцати, другой помладше, забрали их у вас недели две назад или раньше.

      Мехет примерно описал их, хотя мало что мог припомнить: стрижены коротко, одеты в ватники, куртки, а парень и вовсе щеголял в спортивных штанах.

      — Понял, о ком я? И ещё один бездомный был, пожилой. Седой. Они пропали.
      — Пропали…
      — Было такое? Понимаешь меня?
      — По... нимаю, — Саня отчаянно продирался сквозь звон в голове. — У стариков Жёлудь ещё под новый код закосил. Порешали… чё же порешали… а, что отчалил дядя. А если так прикинуть, может, ты его и видал...
      — Допустим. А остальные?
      — Забрали... забрали... — мучительно морща не привыкший к раздумьям лоб, Шкет силился сообразить, на какой планете происходит разговор.

      «Неужели ошиблись? Неужели Выхино — просто совпадение?»

      — Две недели назад?
      — Не помню…
      — Месяц, — упавшим голосом подсказывал Одинцов. — У тебя пропадал кто-нибудь в последний месяц?
      — Я ж им не наседка…
      — Но кто-то приходит к тебе регулярно. Кто-то перестал приходить.
      — Много прихо... дит...
      — Кто-то приходил. Ты знал его имя. Он бывал регулярно, а потом ты перестал его видеть.
      — Где я...
      — Отвечай! Ты должен помнить, что кто-то ушёл и ты не знал, куда этот парень подевался! Давай!
      — А! — вскрик Шкета смахнул покачнувшиеся было надежды. — Стопэ… Точняк, дядя. Юрас у нас... потерялся... было такое.
      — Когда? Вспомни.
      — А хер его...
      — Вчера? В понедельник?! — севшим голосом прикрикнул Артём.
      — Бля… пожалста… не помню я! В январе!

      «В январе... и пятнадцатое, нет, уже шестнадцатое февраля».
      Две недели — как женщина, лежавшая в квартире номер шесть. Выхино — как район, недалеко от которого обитал Даэва Михаил. Ещё один факт. Ещё один кирпичик. Но для того, чтобы достроить дом, этого кирпичика было недостаточно. У дома не хватало главного. Фундамента.

      — Так как потерялся?
      — Блядь… потерявшись потерялся, — застонал Шкет, послушно пытаясь описать то, для чего не имел нужного богатства лексикона.
      — Где потерялся? Как поняли?

      Татуированный босяк Саня затравленно посмотрел на вампира, и Артём Одинцов понял, что ответ, который вот-вот последует, станет решением. Жизнью и смертью. Незнание превратится в знание. Этот взгляд означал конец их недолгого, но бурного пути.

      Против воли он напрягся всем телом, а руки вновь затряслись. Это напряжение не имело ничего общего с готовностью к физической агрессии. Оно просто готовилось к беде. Казалось, даже на лбу проступил пот, и стало тяжело дышать — очередная иллюзия.

      Отвернувшись на сиденье, Одинцов приоткрыл дверь и глубоко вдохнул. Крики поутихли, вернув на болота потерянную тишину. Где-то внутри Артёма зарождалась буря. Настоящий шторм, готовый вот-вот вырваться наружу и поглотить всё вокруг.

      — Да вспомнил, вспомнил. Гитарист забрал, — буркнул Саня Шкет и отвернулся. — Позвал с собой, чё. А Юрас и пошёл. Назад не пришёл.

      Кирпичик.
      Кирпичик, кирпичик, кирпичик.
      Кирпичик, кирпичик…

      — Можешь описать подробнее этого гитариста? — осторожно и даже ласково спросил Одинцов. — Почему ты решил, что он гитарист?

      Шкет снова блистал красноречием:
      — Ну меня за тупого-то не держите, а? С гитарой был! Ясно — гитарист. Волосья длинные, пиздит складно... мутный типок, короче.
      — Обстоятельства знаете? — тон Одинцова вновь звучал тоскливо и пусто.

      Он оказался прав. Он победил, он угадал. Ура. Он потерял несколько драгоценных часов, отправившись в Выхино, вместо того, чтобы сразу звонить в Клуб. Ура, правда ведь? Они добыли доказательства. Вот так вот, двумя словами. Ура, не так ли? Ура, ура!

      Предчувствия Артёма, родившиеся на улице Мельникова, в один оглушительный миг сбылись. А злость устало выкипала внутри как плавящийся в атомном реакторе стержень, но не смогла найти выход. Сжавшись в колючий ком, она не избавила Одинцова от себя, не дала свободу. Выхода не было. Вампир так и сидел, дрожа крупной дрожью.

      «Кирпичик…»

      — Ну… чё тогда решили с пацанами, — Саша, тем временем, уже пустился в неинтересный Одинцову рассказ, чередуя русский язык с блатной музыкой. — Мы у точки, то есть у продача жались, лавешник палили. Видим: колупается. В натуре, видок — будто полупокер, бля. Юрас ему подошёл, в дышло двинул, а он... эх, Юраса красиво убрал, чё. По-боксёрски так, с левой, н-на! А потом, бля, ржёт стоит. Грит, сюды идите, не ссыте.
      — И вы? — видя, что Одинцов молчит, уточнил Ефремов.
      — Дак а чё мы. Базарил он складно, пошли с ним, как грится, за воротником. Так и закорешились. Эх, житуха-бормотуха… Красиво развёл... Я теперь чё думаю... Юрас-то взаправду с концами того...
      — Своевременные опасения, — вздохнул Вентру.

      Одинцов невыразительно посмотрел на Ефремова:
      — Ну чего? Сомнения остались?

      Игнат Владимирович скорбно покачал головой.

      — У меня больше нет вопросов, — Артём смотрел, как метель укрывает капот тонкой скатертью.
      Ефремов развернул лицо Саши к себе, заглядывая в глаза:
      — Спасибо, Александр. Вы знаете, где найти гитариста?
      — Н… не… мы с ним так. Лясы почесали, водочки выпили.
      — Почему вы стали с ним пить?
      — Он… типа… — во лбу Шкета нарастал пульс тупой боли. — За Юраса проставился, хотя чё ему? Мы его как баклана раз… разводили, а он… ответил, значит, не петух. Ровный пацан. Ну волосы, чё, ну гитара. Красиво жить… бля… не запретишь.
      — Справедливая ремарка, — интеллигентно согласился Ефремов.
      — Чё?..
      — Ничего, Александр. Мы с ним закончили? — ещё раз уточнил Вентру.
      — Так точно, — Артём кивнул.
      — Дайте ещё… — простонал пленник.

      Рывком Артём повернулся. Глазами, полными то ли бешенства, то ли отчаяния, он сверлил Шкета, и почти вбивал слова тому в лицо:
      — Слушай внимательно, малой. Мёртв твой Юрас. Ясно?
      — Суки…
      — Не найдут его уже. Ни суки, никто. Твой «ровный пацан» изнасиловал его и зарезал, — Артём решил, что приукрасить в данном случае не грех, — ножом в сердце.

      Игнат Владимирович тонко сжал губы, но ничего не сказал. А Одинцов докончил:
      — Подумай об этом!.. И я тебе это ещё затем говорю, чтоб ты знал, как его встретить, если вдруг заявится снова.

      Саша слушал, как приказано, но не понимал. Он воспринимал отдельные слова, но мог их связать. Сокрушительное воздействие Крови сломало все барьеры, всю злость и недоверие, но вместе с ними смело ясность сознания, как сметает щепку бурный шторм. Он согласно кивал в ответ на вопросительные интонации Одинцова и хмурился, когда тон Артёма звучал зло. Как собака, пытающаяся угодить настроению хозяина. Бессмысленно было объяснять ему смысл промаха или указывать путь к исправлению. По крайней мере, сейчас.

      Мехет бессильно перевёл взгляд на Ефремова:
      — Отправьте его назад, чтоб не оглядывался. Пожалуйста.

      «Не хватало, чтобы он ещё номер запомнил...»

      Игнат Владимирович открыл перед татуированным уголовником дверь и приказал убираться вон. Затем обошёл машину, закурив очередной «Кракус» и выбросив спичку в сторону ларька. Некоторое время автомобиль рычал и молотил колёсами слякоть, успев просесть в мокрой земле — но двигатель победил, и Ефремов сдал назад, выруливая на твёрдый асфальт. Вскоре вампиры снова ехали в ночь, петляя среди безобразных периптеров Выхино. Из темноты выплывали серые линии газопроводных труб, протянутых прямо поверх земли. Здесь строили второпях, не заботясь об аккуратности и красоте. Пока «Москвич» переваливался на заросшем травой железнодорожном переезде, Ефремов спросил:

      — Почему вы посчитали нужным солгать ему?
      — Что? — не сразу понял Артём, но вскоре сообразил, о чём говорит его коллега. — Ах, вы об этом...
      — Об убийстве. Мальчика-драугра убил не Михаил.
      — Да я… — Одинцов и сам чувствовал, что поступил не совсем правильно. — Глупость я сморозил. Для усиления. Он товарища своего продал. Мне хотелось, чтобы он узнал и внушился. А теперь вот думаю, не сделал ли я хуже.

      Мысленно Одинцов добавил: «Что-то часто я стал делать глупости... И, кажется, вот-вот совершу ещё одну. Впрочем... если только глупость поможет спасти жизнь, то...» — на этом мысль оборвалась.

      — Я вас не укоряю, — покачал головой Игнат, меняя передачу. — Каждый выбирает методы под себя. Но вы кажетесь мне импульсивным в последние ночи, Артём. За вашими действиями исчезла уверенность в правильности расчёта. У меня есть для вас небольшой совет, если вы позволите.
      — Не трудитесь, Игнат Владимирович. Я уже знаю, что вы скажете. Как бы то ни было, сегодняшней ночью это закончится.
      — Конечно, — кивнул Ефремов. Неожиданно Артём понял, что его последняя фраза понравилась коллеге.
      — Подвезите до почты. Дальше я сам.

      «Не хочу, чтобы потом за мою глупость спросили и с тебя...»

      Остаток пути Вентру смотрел на дорогу, а Одинцов оглядывал безрадостные прерии Большой Москвы: заросли, пустыри и вздымавшиеся над ними одинаковые, до тошноты нищие коммунальные блоки. Воланд Булгакова говорил, что квартирный вопрос только испортил москвичей, но семьдесят пятый год дал более правильный ответ. Квартирный вопрос подменил москвичей целиком, и Артём больше не узнавал родной город.

      Одинцов помнил его почти осаждённым нацистской армией, когда над крышами реяли аэростаты, небо полосовали лучи прожекторов, а вдали гулко раскатывались отзвуки канонады. Он помнил зенитные орудия на крышах гостиниц и беспрерывно марширующие по улицам колонны в серых шинелях. Всё новые и новые, как будто старые просто исчезали где-то там, за покрытым дымами горизонтом. Тогда Артёму впервые показалось, что мир готовится рухнуть. Он застал Москву и другой, восстанавливающейся после войны. Израненную башнями кранов, кипящую стройками и котлованами. Он видел в записи по новенькому чёрно-белому телевизору, как тысячи людей пришли проститься с гробом Иосифа Сталина. Обсуждал расстрел Берии, одобрял прекращение партийного террора. И каждый раз вампиру казалось, что эти изменения слишком объёмны и слишком лихорадочны, чтобы быть правильными.

      А теперь? Теперь вокруг росли районы, которых он не знал. Станции метрополитена, на которых не появлялся. Всё новые и новые здания, похожие друг на друга как две капли воды. Москва потеряла человечность. И казалось, что её же вот-вот лишится сам Одинцов.

      Почтамт находился на Рязанском проспекте, в прямой видимости открытой платформы «Ждановская». Мимо неё тянулись цепочки вагонов-огоньков. Метрополитен давно закрылся, но, в силу его размеров, поезда только сейчас добирались до конечных остановок, чтобы нырнуть в депо.

      — Я пойду с вами, — Вентру безапелляционно указал на вывеску закрытого отделения.
      — Я же сказал, что…
      — Мне понятно, что вам нужен телефон. Я позабочусь о стороже.
      — Игнат Владимирович…
      — Это не вопрос вашей гордости. Это вопрос безопасности телефонного звонка.

      Одинцов остановился перед его дверью, не дав полностью её открыть:

      — Игнат Владимирович, что вы сделаете, если останетесь со мной? Когда мы найдём Михаила.
      — Доставлю его на суд Секретариата и Примоген, — не мигая, Вентру смотрел в глаза Одинцова. — Карфагенский Закон един для всех.
      — Игнат Владимирович… я справлюсь сам.
      — Вы понимаете, — медленно уронил Ефремов, — что сейчас я делаю вам большое одолжение?

      Артём отвернулся, провожая глазами редкие автомобили, уносившиеся вдаль по Рязанскому. Он достаточно хорошо знал lex vampirica, чтобы предполагать наказание Михаила. С точки зрения Традиций, ублюдка и насильника можно было однозначно обвинить только в непредумышленном нарушении Маскарада, присовокупив сюда формулировку, придуманную советским судом — «по преступной халатности». Первое — потому что драугр атаковал пенсионерку, пытаясь её загрызть. Второе — потому что сам Миша ничего не делал, но не уследил за своими игрушками. Это частично нарушало и Первую, и Вторую Традиции, но преступление такого уровня не каралось Окончательной смертью. Миша не демонстрировал свою сущность вампира, побег драугра вышел случайно, а дело удастся перевести на разборки бандитов — по очередной горькой иронии, благодаря усердию Артёма и Ефремова. Под несомненной протекцией Черновой и ввиду того, что Стаду не досталось следов, Михаила обяжут выплатить контрибуцию и, в худшем случае, приговорят к изгнанию. Но изгонять сейчас некуда — поэтому, вероятно, изгнание заменят несколькими неделями Торпора и физическим наказанием. Например, бичеванием.

      «Он мог убить Катю…»
      «Мог», — сам себе ответил Одинцов. — «И что?»

      Даже если мы застанем его с окровавленными клыками прямо над телом, это не нарушит Традиции. Да, это прямое оскорбление Клану Мехет. Да, от Черновой потребуют отдать равноценного «друга», а также Услугу — и Большую Услугу лично от Михаила. По сути, возьмут в кратковременное рабство за порчу собственности семьи. Если Чернова будет особо рьяно защищать Мишу, то Примоген развлечёт некая форма дуэли между ней и Гуникеевой, а отношения Кланов будут сильно испорчены. И что с того?

      В любом из случаев, Мише нельзя было вменить моральную ублюдочность. С точки зрения закона вампиров, Стадо вообще не являлось предметом права.

      — Вы и без одолжения всегда можете меня попросить, Ефремов.
      — Прошу прощения.
      — Незачем. Вы правильно всё сказали. Обещаю не совершать глупостей... первым.
      — Обещаете?
      — Да, — решительно отрезал Артём.
      — Вы замыслили самосуд.
      Артём молчал, сжимая и разжимая кулаки.
      — У вас есть два часа, — референт убрал ногу с асфальта.

      Одинцов захлопнул за ним дверцу. Внешне — с раздражением, внутренне — с благодарностью.

      — Если не захотите покончить со сторожем, лучше прикиньтесь кем-нибудь, — напутствовал Ефремов. — В багажнике лежит много всякой рухляди. Телефон Клуба не должен попасть в чужие руки.

      Артём слабо, но благодарно улыбнулся, ничего не ответив. Нацепив грязный берет и плюсовые очки, Одинцов поменял плащ на спецовку из багажника. Теперь Мехет был похож не на Артёма Одинцова, а на уже упоминавшегося соседа из девятого подъезда. Нормальная практика, если не хочешь «засветиться».

      Остальное было делом техники. Торопливая речь, затраханный вид, свойское панибратство — один пролетарий просит другого помочь в выполнении набившего оскомину трудового долга.

      — Друг, я с дворницкой. На Мещерском трубу сорвало. Запусти бригаду вызвонить, а?
      Пожилой вахтёр, совсем непохожий на бдительного охранника Института, уже открывал запертую изнутри дверь и ворчал о том, что телефонов на таких не напасёшься.
      — Вот спасибо! А то неохота в луже ночевать, — Одинцов похлопал себя по спецовке, — а завтра ещё жилтоварищи разорутся. Только их не хватало…

      Не хватало многого.
      В первую очередь, думал Артём, глядя, как сторож путается в замках, ему не хватало времени.