Московский вампир | ходы игроков | 01. Квартира

      01. КВАРТИРА

      СССР, Москва, Свердловский район
      14-ое февраля 1975 года, 20:51
      Туманный вечер, прохладно, ожидается морось
      +7 °С





      На лестничной клетке царила кромешная темнота. Недобрый знак.

      Казалось удивительным и почти невообразимым, что в нескольких минутах ходьбы шумела вечерняя Тверская, ныне — проспект Горького, а с «Маяковской» торопились запоздавшие пассажиры. Впрочем, те, кто спешит на Садовое кольцо пятничным вечером, редко волнуются за опоздание. Ночь для них, пожалуй, только начиналась, а глаза нетерпеливо блестели под восьмиклинками, шляпами или популярными среди студентов жокейскими кепи. В этом, сами того не зная, вечерние пассажиры были похожи на существо, занимавшее сейчас пассажирское сиденье «Москвича» четыреста двенадцатой модели. Ночь действительно только начиналась. Ночь ещё была молода.

      Некоторых из тех, кого Одинцов, следуя духу времени, с натяжкой мог звать товарищами, подобное сравнение покоробило бы. «Всего лишь человек», — покривились бы бледные губы. — «Стадо, вот его имя. Теплокровное, жадное стадо». Как будто, презрительно закрывая глаза и нарекая себя волками среди агнцев, кто-то из них мог отринуть простенький, но злорадный факт: когда-то все они были людьми. И на переднем сиденье «Москвича» когда-то тоже сидел человек.

      Эта история стара как мир. Всегда были люди — и были они. Пять древних семей, несущих в крови злые сны, пришедшие из тёмных и тревожных времён. Кроваво-алой нитью их родословная тянулась среди родов старой Европы. Она вплеталась в генеалогические гобелены, то ныряя к самым глубинам, то вспыхивая с новой силой. Пять звёзд на безлунном небе.

      Родословная.
      Вампир.

      Как назвать то, что не может иметь имени, что не отбрасывает тени и не отражается в зеркалах? Хищник ночной из пушкинских страхов, могильное видение? Совиный крик, в полночь обретающий плоть? Сколько романтики, сколько трагизма вплетено в этот похоронный марш. Да только смеялся в отражениях витрин Пилат, восклицая вновь и вновь своё ecce homo. Одинцов молча глядел в окно. Яркие пятна фонарей чередовались с чёрными провалами переулков.

      Всего лишь человек.

      По Садовой-Триумфальной с шумом неслись приземистые седаны, обгоняя робкие автобусы. Из-за округлых крыш и поджаристой рыжей краски «шестьсот семьдесят седьмые» ЛиАЗ-ы напоминали пухлые булки, по недоразумению вышедшие на асфальтовую магистраль. Чёрные автомобили реяли вокруг будто свирепые грифы, обещая, что февральский вечер скоротечен и совсем скоро на Москву, точно в булгаковской книге, опустится тьма. Хотелось, чтобы они исчезли. Но, как назло, близость к Моссовету в доме бывших генерал-губернаторов и редакции «Известий» на Пушкинской площади только подстёгивала их полёт. Глядя сквозь пассажирское стекло на воронёные стаи, Одинцов чувствовал, как растёт внутри гнетущая тревога. Но пока он мог только смотреть в окно и ждать, слушая ровный гул шин. Игнат Ефремов вёл автомобиль уверенно, на красных сигналах пропуская встречные потоки и стараясь вырваться в левый ряд. Световая рябь то и дело ложилась на чернявое лицо референта по особым делам, унаследовавшего и холёный вид, и название должности с дореволюционных времён.

      Ефремов подхватил его на углу с Ульянова и весь оставшийся путь они проделали по Садовому кольцу, будто референт испытывал иррациональный страх перед левыми поворотами.
      — Квартира, третий этаж, — по дороге скупо пояснял он. — Что там — без понятия. Входим, смотрим. Жильцы вызывали полицию с жалобами на хулиганство, и только партийный чёрт знает, как мы это не пропустили.
      — Милицию, — поправил Одинцов.
      — Да. Милицию.

      Теперь в этой стране была милиция. Говорят — или пишут в редких и всегда зашифрованных письмах — что в Америке жизнь устроена проще. В разгар революции многие Старейшины отправились в долгий и опасный путь через океан, не рискуя остаться в охваченной войной стране. В Новом Йорке или Пенсильвании граждане обитали в домах, а не коммунальных квартирах. В Америке жили деньги. В Америке можно было обойтись без паспорта, а здесь — исключительно из соображений коллективной безопасности — они вынуждены были держаться вместе. Альтернатива казалась ужасной: разоблачение, и новая охота на ведьм. Для государства, тридцать лет превращавшего террор в национальную политику, это не составило бы большой трудности. Так из неписанных обычаев Традиции стали законами, которые соблюдались с неукоснительным тщанием, а порядок существования Родословной определялся и регулировался Секретариатом. В прежние времена Доменами правили Принцы, но с приходом в дома телефонов, а в горсоветы — бюрократических правил, век ослепительных Принцев закончился. Теперь делами Родословной в Москве заведовал Председатель, и нельзя сказать, что его правление сделало жизнь в советском государстве мёдом и манной. Нет, вовсе нет.

      Впрочем, за этим у Председателя были Ефремов и Одинцов.

      Тёмно-синий «Москвич» нырнул в тесный проезд между уже закрытой булочной № 71 и парикмахерской, в зальчике которой покачивалась над ведром уборщица-узбечка. Прямо перед окнами шарахнулись стены из серого газобетона, а затем фары высветили куцый сквер в окружении неприглядных домов. Квадратный двор, в который выходили тыльные фасады, никто не пытался украсить или облагородить к предстоящему кубку СССР или нескорой Олимпиаде. Возле подъездов ржавели мусорные баки, из окон топорщились гнутые телеантенны и палки с бельём, а единственный на весь двор автомобиль оказался потрёпанным ГАЗ сороковых годов. Казалось удивительным и почти невообразимым, что в нескольких минутах ходьбы шумела вечерняя Тверская.

      — Вон тот, — указав нужный подъезд через лобовое стекло, Ефремов сунул руку за отворот пальто.

— Ясно, — тихо буркнул Артём, с неохотой выныривая из своих мыслей в реальный мир. Он молча проследил за рукой приятеля, и когда тот с ухмылкой протянул ему Тульского-Токарева с полустёртой красной звездой на рукояти, Одинцов поморщился и поёжился, будто ему в лицо плеснули святой водой. Притом ледяной.
— Не смешно, — почти без раздражения прокомментировал Артём попытку Ефремова подтрунить. Ведь он знал, что больше всего Одинцов терпеть не мог две вещи — громкие звуки и яркий свет. — Не надо. У вас вроде нож был? Лучше его возьму. На всякий.
Наконец, заполучив в руки холодное и, что самое главное, тихое оружие, парень, даже не вынув его из ножен для осмотра, сунул инструмент назад за ремень, открыл дверь и вышел на улицу, наступив в лужу. Последний факт вызвал у него лёгкий приступ ностальгии по минувшим морозам. Цокнув языком, Артём склонился к приоткрытому переднему окну автомобиля с пассажирской стороны.
— Номер квартиры нам сказали?

      — Шестая. Третий этаж.

      Ефремов больше не улыбался. Его взгляд приковали глухие окна над омерзительно-лазурной штукатуркой, которой панельные стены были вымараны будто казённый унитаз. Вентру казался статуей, застывшей за рулём. Однажды Артём был в Ленинграде, где видел памятники, созданные скульптором Михаилом Аникушиным: проникновенные и обыденные одновременно, и сейчас Ефремов напоминал один из них. Обращение настигло его в двадцатых, когда Игнат Владимирович приближался к экватору смертной жизни. Одинцов не знал, что помешало тому уехать из России вслед за последней волной белоэмиграции. На «Елисейских полях» говорили, что Отец, кровный Отец Ефремова был богат. Но богатство — если слухи, конечно, были правдивы — Ефремов со всей очевидностью сменял на неблагодарную работу, которой не так много бессмертных согласилось бы заниматься добровольно. Обрести жизнь вечную, чтобы стать «сторожем брату моему»? Нет, положительно, тёплый февраль располагал к религиозным метафорам — опиум для народа, и только.

      Тем временем, Игнат шевельнулся и медленно оттянул затвор пистолета, который не принял Одинцов.

      — Артём... — сказал он, когда Мехет уже думал отвернуться.
      — А? — отозвался Одинцов.
      — Когда связной позвонил в Секретариат, он зачитал стенограмму от милицейского дежурного.
      — И там?
      — Там беспокойные вещи сказаны. «Хулиганство», на которое жалуются, в общем-то совсем не хулиганство. Курьёз или везение, что ничего не успело случиться.
      Вывернув ключи из замка зажигания, Ефремов будто свернул шею своим сомнениям. И только теперь стало проясняться, зачем одному референту понадобилась помощь второго: бессмертные склонны высоко ценить подобие жизни, которое имеют. Особенно такие, каким был Ефремов.
      — Некие молодые люди, Артём, — слегка менторским тоном процитировал он, — кинулись на пожилую женщину, пытаясь искусать её. Прямо в этом подъезде. Знаете, на каком этаже?
      — Неужели на третьем? — подыграл Одинцов.
      — Вам бы в «Спортлото» участвовать, — кривая улыбка на мгновение вернулась к Ефремову. Затвор ТТ с маслянистым щелчком вернулся на место. Делая вид, что проверяет прицел, вампир поднёс пистолет к самым глазам, выцеливая через стекло клумбу. — И знаете, на что обратила особое внимание бдительная пенсионерка?
      — Если не на болезненную бледность и острые клыки, то наверняка на неспособность справиться с пенсионеркой, — пожал плечами парень. — Хотя я слышал, что авоськи с продуктами творят чудеса.
      Вентру фыркнул:
      — Московские женщины привыкли быть сильными. А мы с вами, увы, не в заграничном кино.

      Щёлкнула водительская дверца, и теперь оба вампира, чем-то неуловимо схожие в своих тёмных пальто, стояли перед остывающим капотом. В опущенной руке Игнат держал пистолет, но во дворе не было ни души. Только бетонную щель, которая привела их сюда, то и дело заполнял тихий шорох — это машины проносились по Садовому, не замечая ни парикмахерской, ни окрестных домов. Высоко над крышами мерцали пятна огней, играя над Красной площадью и проспектом Горького как тусклая техногенная радуга.

      — Так на что же? — напомнил Артём, наблюдая, как собрат закрывает «Москвич».
      — Зубы, всё верно. Она обратила внимание на острые зубы. «Скалились, словно псы», так она выразилась в беседе. Вы понимаете, что это значит.

      Конечно, Артём понимал, хоть и не очень-то хотел. Поддержание Маскарада почти всегда связано с чьими-то зубами. Вслед за Ефремовым он поднял глаза на третий этаж, прикидывая, с какой стороны должна быть упомянутая квартира. Он посмотрел на три подъезда, расположенных вдоль фасада с севера на юг. Старая пятиэтажка. Такие после Войны восстанавливали зэ-ка и немецкие пленные. В них не приходится ждать сквозных коридоров и запутанных лестничных клеток. В довершение всего, нумерация подсказывала, что на одной площадке помещаются по две квартиры. Слева и справа. Никогда не знаешь, за какой бочок укусят тебя этой ночью. Немного вариантов, но не лучшая вероятность. Пятьдесят на пятьдесят. Слева или справа.

      — Молодые люди, значит, — бросив гадать, Артём вздохнул. — Что ж, пойдём посмотрим на героиню труда. Может, сами научимся у неё чему-то.
      — Третья Традиция, — напомнил Ефремов.

      Третья Традиция... «Да не остановишь ты биение бессмертного сердца». Третья Традиция запрещала убивать. Для того, чтобы получить право на вечную жизнь, достаточно было только одного: чтобы Семья, к которой принадлежал вампир, знала о его существовании и приняла его в свои ряды. В давно минувшие ночи, когда один член Родословной желал лишить жизни другого, либо имел обиду столь вескую и сильную, что мог воззвать к великой Охоте, он посылал будущей жертве цветок амаранта с багряными лепестками, орошённый собственной кровью. До чуткого носа Одинцова донёсся слабый запах помоев, и мысли о цветах и поэтических реверансах древности быстро исчезли.

      — Триста тридцать третья. Пойдёмте, — Одинцов кивнул.
      Конечно, под этим «пойдёмте« подразумевалось нечто вроде «пойдёмте строем — вы в первом ряду, я во втором». Не все старые привычки легко забыть.

      Вентру не возражал. Он быстро зашагал через двор, ныряя сквозь тени понурых лип и лысых вязов. Только собственной тени у Ефремова не было. Одинков двигался следом, и ещё у дверей почувствовал, как к запаху гниющих продуктов примешивается солоноватый аромат крови. Слабый, едва чувствующийся отсюда, от тянулся от тёмных окон. По-видимому, Игнат Владимирович ошибся. Курьёзу и везению нет места в столице социалистической Родины. Что-то уже случилось там, наверху. Не сбавляя шага, Ефремов распахнул дверь, ныряя в подъезд.

      На лестничной клетке царила кромешная темнота. Недобрый знак. Кромешная для глаз, привыкших жить на свету, разумеется. Обострённые чувства ночных жителей позволяли Артёму выделить в мешанине серых оттенков узкие ступени, сжавшиеся в утлом лестничном колодце и зигзагами ведущие наверх. На каждой площадке действительно расположились только две двери. В такой тесноте они вряд ли могли бы открыться одновременно. Возможно, таким образом экономили воздух или приучали соседей к вежливости и предупредительности друг перед другом.

      Одинцов заметил и сакраментальную сетчатую авоську, валявшуюся на полу в окружении картошки. Испуганная женщина так и не набралась смелости, чтобы вернуться вниз и собрать продукты. Первый этаж, второй... Спина Ефремова занимала всю ширину лестницы, но Артём видел, что Вентру держит перед собой пистолет. У последнего пролёта референт по особым делам на секунду оглянулся, хотя не мог не слышать шаги поднимающегося следом Артёма: десантные ботинки, ко всему своему удобству, отличались твёрдой маслозащитной подошвой.

      — Ну, господа гусары... — прошептал он себе под нос, словно мальчишка, набирающийся смелости, чтобы распахнуть дверь в женскую раздевалку...
      ... и рывком выскочил на лестничный марш, ведущий к площадке третьего этажа. Запах крови стал здесь почти оглушительным, пульсируя в темноте как яркий красный канат, но обе двери стояли закрытыми. Слева и справа. Как и ожидал Одинцов.

На секунду Артёму померещилось, что двери квартир превратились в сердечные клапаны и начали в такт пульсации открываться и закрываться.
Тряхнув головой, чтобы отогнать наваждение, он приблизился к двери номер шесть и, стараясь оттеснить запах крови в фон, проверил ручку и ещё раз прислушался, посмотрев на коллегу.

      Дверь не поддавалась.

      Внезапно его взгляд упёрся в пятно на бурой стене. По законам оптики, которые усердно изучались в технологических институтах по всей стране, от Киргизии до Красноярска, Одинцов не мог его видеть. В «Бауманке» неспособны объяснить, как отмершая материя сетчатки может воспринимать разницу световых волн, находясь в кромешном мраке. В Томском политехе не знают, какие законы превращают кровь людей в Кровь Родословной.

      Но эта сила не нуждалась в представлении. Артём видел отпечаток кровавой ладони на стене, аккурат возле косяка обитой дерматином двери. И видел смазанные полосы на лестничной клетке, исчезавшие за её порогом. Кого-то утащили внутрь, и сделано это было не так давно — как бы ни был скуден февральский день в дымной Москве, даже пенсионерка заметит кровь на полу. А что же отпечаток? Свидетельство чьей-то отчаянной борьбы? Издевательское тавро, какие на скот ставят ковбои?

      Вслушиваясь в тишину за дверью, Одинцов пытался понять, играет ли с ним фантазия или он действительно слышит шебуршания, шорохи и странные утробные звуки. Впрочем, даже будучи лейтенантом ОГПУ, он редко жаловался на игривое воображение. Единственное, в чём был уверен вампир: ни сердцебиения, ни дыхания в квартире больше не осталось.

      — Сволочи, — вполголоса прошипел Ефремов.

- Тихо, - тсыкнул Артем и, покопавшись в карманах, вытащил мини-портмоне с набором отмычек. Склонившись к замку, он наскоро осмотрел его. - Они там.
- Так, - мысленно сделав некое заключение относительно сложности задачи, он извлек из портмоне пару подходящих шпилек, осторожно вставил их в замок и, сосредоточив слух и осязание на двери, принялся за дело.

      Изогнутый крючок легко вошёл в скважину. Их делали широкими, чтобы не усложнять процесс выточки ключей, и Артём отлично об этом знал. В Советском Союзе мало беспокоились по поводу воров, когда речь заходила о метизной продукции. Почему-то обыватель привык считать, что вор — это существо из тонких эфиров, которое всегда найдёт щель. Доходило до того, что при некотором усердии интересующийся человек обнаруживал, что ключ от родной двери открывал ещё штук пятнадцать в радиусе нескольких улиц, ведь их замки, скорее всего, были произведены на одном заводе — например, на нижегородском «Электроприборе».

      Одинцов несколько раз качнул шпилькой, нащупывая сувальды, и дело на этом окончилось. Ему даже не пришлось слушать — только двигать штырёк взад-вперёд, пока щелчок не оповестил о том, что сделанные наскоро пазы сошлись вместе. Пружина выпрямилась внутри, вытянув ригель из паза в косяке, и дверь мягко приоткрылась. Сквозь щель дохнуло отвратительным смрадом, а шорохи набрали силу — казалось, что в темноте копошится огромное множество тараканов, елозящих блестящими лапками по хитину друг друга. Настал черёд Артёма оглядываться на Ефремова перед тем, как открывать дверь. Вентру твёрдо кивнул, хотя на его лице явственно читалось отвращение.

      Один за другим они нырнули в квартиру, которая могла с одинаковой вероятностью видеть и лучшие, и худшие дни. Полосатые обои лоснились мокрыми полосами, а исцарапанный сервант выглядел ровесником Парада Победы. В узкой прихожей едва нашлось место для вбитых в стену крюков. На одном опухла неубранная с зимы дублёнка, второй приютил куцый мужской бушлат. Обитатель кватиры, кем бы он ни был, жыл бобылем.

      Слева белела дверь в спальню, покрытая облупившейся белой краской, а впереди открывался тесный проход на кухню. Едва подавив дрожь, Одинцов вдруг почувствовал, что тени в глубине кухни шевелятся, переливаясь под серым квадратом окна как покатые плечи осьминогов. Словно бы двое или трое людей, упав на корточки, что-то собирали на полу.

      «Похоже, ТТХ авоськи сильно переоценены», подумалось Артёму, с разочарованием наблюдавшему за тенями. Не то чтобы ему было как-то особенно жаль смертную — такие глупости выветрились из его головы ещё на первом десятке новой жизни. И не то чтобы он был напуган. Одинцов родился смелым человеком, а бури столетия сделали жёстким как негнущийся еловый брус. Нет, Артём чувствовал… неправильность. Досаду специалиста, наткнувшегося на халатно выполненную работу.

      Такая жалкая смерть, с немалой вероятностью выпавшая на долю, в общем-то, почётной и ни в чём неповинной гражданки Союза, сильно коробила его ощущение Порядка. Быть растерзанной стаей голодных собак… такое всегда жутко злило Одинцова. Злило тем, что тянуло за собой огромный ворох проблем. Тем, что дисгармония порождала хаос в его стройной умозрительной модели мира — того Мира, Каким Он Должен Быть. Идеального мира Одинцова Артёма Викторовича, закончившего земной путь в чине младшего лейтенанта государственной безопасности.

      Наконец, Одинцов не любил драться. Вернее, не любил вступать в конфликт тогда, когда слишком многое балансировало на безрассудных капризах Тихеи, если только у него не имелось преимущества в виде темноты, неожиданности и численного превосходства.

      «Или хотя бы оружейного…» — мысленно добавил он, вспомнив о ноже за отворотом лацкана.

      Он с неохотой принял мысль, что, кем бы ни были эти трое, или что бы ни случилось в кухне, сейчас всё равно придётся включить свет и выяснять, что это за «молодые люди с острыми зубами». В конце концов, всё могло оказаться совсем не так. В конце концов, он знал в лицо практически всех. В мире, где авторитет Старейшины продолжается веками, а обиду помнят правнуки сыновей, каждый Собрат — уникален, каждый — личность, чьё имя останется в истории его Семьи. Поэтому-то их так немного. Дары Крови слишком дороги, чтобы награждать им бездумно. Может, никакой пенсионерки здесь и в помине нет, а... бросив тянуть из колоды случайные альтернативы, Одинцов дёрнул Вентру за рукав и кивнул на выключатель. Пусть останется текущая гипотеза: волки сожрали бабушку. Осталось понять, задавать вопросы сначала или потом.

      Тот и сам хотел покончить с темнотой. Естественное чувство для человека. Это наблюдение в который раз кольнуло Артёма, напомнив о недавних размышлениях. В следующий миг любые мысли исчезли из головы, а Вентру щёлкнул тумблером.

      — Ох... — прошептал Ефремов.

      Две лампочки под низким потолком едва давали сорок ватт. В обычной жизни они не показались бы яркими, но сейчас света стало слишком много. Слишком много для того, что открылось их глазам в неряшливой хрущёвской кухне с чугунным рукомойником.

      Весь пол от коврика перед дверьми до окна покрывали багровые пятна. Кровь впиталась в подошвы, очерчивая многочисленные следы красным ореолом, и застывала в стыках линолеума. Чем выше поднимался взгляд, тем больше становилось следов, тем больше крови. Неужели её вообще возможно было лить так щедро, плеща на пол, будто мыльную воду из ведра!

      Трое, сидевшие на корточках посреди кухни, рывком обернулись на свет. Их спины закрывали нечто жуткое, рваные движения напоминали животных, а человеческого в костлявых плечах не осталось вовсе. Ненависть дышала с измазанных кровью лиц, и Ефремов отшатнулся на шаг. Вампир, человек — любой способен понять, когда его ненавидят.

      Первым вскинулся угловатый подросток в одних штанах из синего флиса. Торс с торчащими рёбрами подсказывал, что он, видимо, принадлежал к столичным бездомным или бежал из детдома. Под сбритыми машинкой волосами сверкнули большие глаза, затянутые сетью лопнувших сосудов, а шею, будто садистский шарф, в несколько раз обматывала проволока. Но не это превращало заморенного мальчишку в кошмарного монстра. Из его рта свисала, будто сырой колбасный замес, оборванная с двух сторон кишка, которую он усердно облизывал. Рядом с ним на коленях качался косматый бомж, под грязным ватником виднелась перепачканная кровью грудь с седеющими волосами. С утробным ворчанием он бросил искусанное предплечье. И только третий мог бы сойти за «молодого человека» благодаря низко надвинутой шапке и застёгнутой под горло куртке из кожзама. Он и выглядел, пожалуй, как самый обычный работяга или студент. Только низкое рычание, рвавшееся меж оскаленных клыков, мало походило на разумную речь.

      Артём мысленно застонал от такого сюрприза. До сих пор драугры оставались его самой смелой догадкой. Самой смелой и, как оказалось, правдивой. Он не верил в них почти в центре Москвы, где милиция и «органы» иногда слушают даже храп, а Кремль стерегут пуще персидских сатрапов. Его рука машинально рванулась к рукоятке ножа, тихо выводя оружие из ножен.

      — Сука... гремлины, — выдохнул Одинцов.
      — Кто? — не понял Ефремов, но парень в кожаной куртке не дал пуститься в объяснения. Он прыгнул на них прямо с того места, где сидел, оттолкнувшись от угла коридора как обезьяна.

      Артём больше не стал тратить слова. Спинной мозг, каким бы мёртвым он ни был, сработал куда быстрее, чем Мехет осознал правильность своего решения. Коридор имел шесть шагов длины и только два ширины, один из которых похитил сервант. Начнись драка прямо здесь, и дисциплинированный поединок превратится в потасовку. Одинцов бросил тянуть нож. Красный отблеск мелькнул в его глазах. Толкнув Игната Владимировича к стене, вампир одной рукой схватил сервант и швырнул его навстречу монстру. Тумба, брошенная с пугающей мощью, смела парня в куртке словно бумажного. Вместе с ним огромный сервант, достигавший в высоте пояса взрослого мужчины, пролетел через кухню и врезался в стену, с гулким треском погребая тело под собой.

      Первое, о чём не лгут легенды — это беспримерная сила вампиров.

      Артём успел заметить, как брови соратника поднимаются под впечатлением, но в этот миг подросток кинулся к кухонному окну. Седой нищий загородил его, раззявив пасть в оглушительном шипении.

      — Уйдёт! — Ефремов вскинул пистолет.
      — Нет, — заверил Одинцов.

      Мехет хлопнул напарника по плечу, словно передавал эстафету, а сам кинулся обратно на лестницу. В первую секунду Артём хотел метнуть нож, но тут же сообразил, что, даже брошенный с нужной силой, он вряд ли свалит седовласого с ног. Тот хорошо знал, что делает. Сибирские охотники рассказывали, что волки, уже встречавшиеся с ружейным огнём, спасают так раненых членов стаи. Видимо, так обстояло дело и здесь.

      Уже схватившись за перила, Артём замер. Его ум работал на всех парах, почти наяву расчерчивая воображаемую схему квартиры, дома и улицы. Незаменимые навыки наружного наблюдения, когда ещё не было ни телефонов, ни развитой сети политшпионажа, давали удивительное чувство пространства. Если ты не умеешь видеть сверху, ты не сможешь предсказать, какой путь выберет «объект заинтересованности». Не сможешь «навесить хвост» или хорошо «посадить кукушку». И сейчас схема Одинцову не нравилась. Спускаться по лестнице было долго. Бросаться напролом, надеясь сбить бездомного с ног и успеть к окну — чревато серьёзными неприятностями, которые он любезно предпочёл оставить Ефремову как более опытному боевику, к тому же, вооружённому пистолетом.

      Артём открутил весь путь от автомобиля до квартиры как кинокадровую плёнку, отмечая на ней окна и сопоставляя с проекцией фасада. Кухонное — в торце «хрущёвки». Подъездные — почти над дверями. Он не сомневался, что парень побежит к тому проезду, через который они въехали. Драугр не думает как «Николай Николаевич» (агент н/н, «наружки»). Он предпочтёт инстинктивно выгодное решение, прямой путь.

      Одинцов тоже выбрал прямой путь. Буркнув что-то неразборчивое, он оттолкнулся от перил и рывком сиганул в окно слева от него, скрестив руки перед собой. Гипотетический наблюдатель с небольшим усилием перед этим смог бы расслышать:
      — Да какие тут на хрен гусары!

      За его спиной грохнул выстрел, зазвенело стекло. В следующий миг ветер упруго ворвался в лицо Артёма, мешая бензиновый запах Москвы, тёплый февраль и треск ломающейся рамы. Одинцов приземлился на асфальт в окружении падающих осколков и кусков прогнившего дерева. Прыжок с третьего этажа заставил бы даже подготовленного атлета кататься по земле, силясь смягчить боль. Но вампир в кожаном плаще помчался по асфальту, будто и не осталось позади восьмиметровой высоты.

      Он успел увидеть, как ныряет за угол полуголый беглец. Выпрыгнув наперерез, Одинцов отрезал ему путь к бегству через арку и заставил искать спасения в недрах двора. Сверкая совсем не зимними сандалетами, монстр в теле подростка мчался по двору параллельно Садовой. Артём побежал за ним, стелясь вдоль дома как быстрый фантом. Его ботинки мелькали с такой скоростью, что перестали быть ясно видны. Оглянувшись на преследователя, бритый парень ринулся в тупичок, заваленный мусорными мешками. Его худоба вдруг показалась почти болезненной. Острые лопатки на спине работали словно поршни, туго натягивая кожу. С возмущённым мяуканьем помойные коты прыснули от рыбных объедков, когда он перескочил через их трапезу. Вскоре и под ноги Артёма попались листки «Правды», обещавшие сентябрьское открытие всесоюзной выставки искусств «Советская Россия». Котам они служили столом.

      В тот момент, когда позади во второй раз хлопнул пистолетный выстрел, подросток со всего разбега врезался в закрытую дверь чёрного хода. Тупик кончился, приведя его к глухой стене. Артём перешёл с бега на шаг, неторопливо приближаясь и не отрывая взгляда от зверёныша. Оглянувшись снова, перемазанный кровью мальчик отшвырнул недоеденную кишку и прижался спиной к двери. Когда Одинцов сократил расстояние до нескольких метров, тот залился бешеным, но очень тихим шипением.

      Остановившись, вампир огляделся, выискивая что-нибудь тяжёлое: забытый дворником стул, мусорный бак или хотя бы россыпь кирпичей. Увы, в стране хорошо запомнили былые уроки и теперь лом, стекло, даже макулатура рачительно сдавались на пункты приёма, а не выносились куда попало. Ничего такого, что можно бы было использовать как дистанционное оружие.

      Ему не хотелось признаваться себе в этом, однако Одинцов занервничал. Не от перспективы неминуемой драки — парень казался непредсказуемым, но слишком хилым. Теперь было понятно, как пожилой женщине удалось вырваться. Нет, просто воображение, распалённое темнотой в ужасной квартире, отказывалось успокаиваться. Артёму представилось, что на месте подростка стоит он сам, вжавшись в стену и загнанный в тупик. Он не мог определить для себя, как относиться к тому, что предстояло совершить. Всё с той же неохотой Одинцов потянул из-за пазухи нож. Парень не пытался спрятаться. Он застыл, будто сурок в свете ярких чехословацких фар. Бессознательными движениями его пальцы царапали дверной металл, а глаза постоянно двигались, не замирая ни на секунду. С острых зубов капала тягучая тёмная кровь.

      «Кем его считать?»
      Артём не знал. Его привыкший к сухим констатациям рассудок запинался о лирические камни. Наверное, трудно винить человека за утраченную под неодолимой силой Жажды личность, однако как относиться к нему теперь? По какому закону судить?

      Драугр попытался ещё раз дёрнуть дверь, а затем взглянул на крыши. Его грудь быстро вздымалась, торопясь впихнуть в лёгкие воздуха для последнего смертного броска. В приливе внезапной усталости сомнения показались Артёму неуместными. Перехватив нож, Одинцов уверенно зашагал к юнцу. Нечего тут было затягивать.

      — Фр... фпр... фр...
      Вздувая ноздри, мальчишка надсадно захрипел, а потом упал на четвереньки как животное. «Решился» — понял Одинцов. Его дыхание превратилось в клокочущий горловой визг.

      Артём знал, как случается этот перелом. В тюрьме ОГПУ он видел, как доведённые до отчаяния, изморенные голодом и побоями люди вдруг переставали быть людьми. Что-то выключалось внутри. Они кидались на конвоиров или вешались на простынях. Или бежали в лес, которого не знали, где волки или егеря настигали их спустя считанные часы. Щёлк — и всё. Как сорокаваттные лампы в квартире номер шесть.

      Набирая скорость, подросток мчался на него, отталкиваясь от земли всеми четырьмя конечностями. Почти так же, как первый парень наверху. Возможно, драугр-рабочий учил беспризорника. Возможно, нашёл в одном из московских лесопарков. Возможно, заботился. А потом что-то пошло не так. К сожалению, второго серванта поблизости не оказалось.

      Артём напряг ноги и сильнее сжал рукоятку ножа, надеясь только на свою быстроту. Против зверя, ведомого чистыми инстинктами, не было смысла в тактике. Впрочем, драугр оказал Одинцову неосознанную милость. Он атаковал первым, и теперь всё сильно упростилось. В идеальном мире Артёма Викторовича законы джунглей были известны и справедливо признаны, в отличие от решений Двадцать второго съезда. Подумать о чём-либо ещё Артём не успел. Бритый мальчишка прыгнул, вытянувшись так, что рёбра высоко поднялись над диафрагмой. А Одинцов молниеносно качнулся вбок. Левой ладонью он перехватил протянутую руку, подхватывая и продолжая инерцию атаки, а ножом ударил снизу вверх. Почти навстречу.

      Легенды не врут и в другом — вампиры могут быть потрясающе быстры, когда захотят.

      Беспризорник скорчился у дворовых лип, перелетев далеко за Артёма. Он больше не шипел. К чужой крови примешивалась его собственная, толчками выбиваясь из широкой раны в боку. Разодранные ладони и колени на миг показались такими мальчишескими, такими пионерскими, что едва верилось в произошедшее. Но вывернутое к Артёму лицо искажал хорошо знакомый голод. Только сейчас Мехет понял, что блестело на его шее. Не просто ошейник, а изуверское кольцо из колючей проволоки, впившееся в кожу.

      Но в этот раз вампир боролся с эмоциями. Не стоило сожалеть. Не было нужды. Он подошёл к агонизирующему подростку, с отчётливой грацией вдавливая подошвы ботинок в асфальт. Несколько секунд Артём рассматривал его, зябко закрывшись в кожаный плащ. Стоны умирающего драугра ввинчивались в виски, а Одинцов всё смотрел, смотрел и почему-то не мог закончить мысль, до конца неясную ему самому.

      На губах мальчишки пузырилась кровь. Артём аккуратно наклонился и без замаха вогнал нож меж хорошо видимых рёбер. Не первый, не последний. Работа? Самоубеждение?

      Подхватив увядшую тонкую руку, Одинцов поволок тело обратно в переулок. От милиции это не защитит, но хотя бы случайных прохожих не напугает.

      Впрочем, на полпути он передумал. Войдя в квартиру, он посчитал, что имеет дело с вампиром. Но теперь он видел, что обмякший парень перед ним умер по-настоящему. В нём определённо присутствовало влияние Крови, но сам он был живым существом. Оставалось понять, что произошло, а для такого понимания требовался Институт. Институту, в свою очередь, требовался материал. Диалектический материализм торжествовал даже здесь. Брезгливо отбосив кишку к помойным кучам, Одинцов повернулся.

      Возвращаясь и таща за руку тело, Артём меланхолично и мрачно подумал о том, что к десяти приглашён в Большой театр, где давали «Клеопатру» Хачатуряна, а великий Марис Лиепа танцевал партию Цезаря. Помойные коты возмущённо мяукали ему вслед, а бритый беспризорник казался всё холоднее с каждой секундой. Так странно... и так печально. Сквозь мысли о балете вспыхнул трудноудержимый гнев, от которого сводило конечности. Одинцов пошатывался.

      «Кто-то это сделал. Кто-то с ними это сделал».
      Из простого нарушения Маскарада, это превратилось в полное презрение Традициям. Хотя даже не в этом крылась главная проблема. Одно дело — убивать безмозглых мёртвых. Они — бездушные машины убийства, утратившие Смысл. И совсем другое — делать то же самое с людьми. Но дети... этот, щуплый, он ведь был совсем ещё ребёнком, не успевшим пожить. Дети — это нечто совершенно запредельное.
      «Табу».
      Тот, кто делает такое с детьми, должен быть уничтожен, считал Артём. С судом или без суда — неважно. Это существо утратило всякие права, по крайней мере, в модели Мира Одинцова. И само существование этого монстра теперь нарушало Баланс. По счастью, ещё и Маскарад. К сожалению, большие буквы не могли сгладить эту трагедию.

      Подходя к подъезду, Одинцов взглянул на две лужицы разбитого стекла, серебрившиеся в темноте: единственные последствия скоротечной развязки. Он вновь поднял глаза на окно, увидев в освещённом квадрате силуэт Ефремова. Вентру показал на часы, а потом ткнул пальцем за спину. Суть его сообщения была понятна без слов. Если не падение серванта, так выстрелы слышал весь двор. У них не было и пяти минут.

      Артём нетерпеливо махнул рукой, указав на «Москвич» и лежащего у ног мертвеца. Понятливо кивнув, Игнат Владимирович бросил ему ключи, с тяжёлым звяком приземлившиеся в подставленную ладонь. Одинцов открыл багажник, выудив несколько чёрных полотен из плотного строительного полиэтилена. К сожалению, их держали именно на такой случай. Мехет быстро закатал парня в лёгкий свёрток и захлопнул железную крышку над временным гробом.

      «Три минуты».

      Когда Артём вернулся в злополучный дом, подъезд уже гудел. Вампир слышал голоса сквозь тонкие стены и громкие гудки в старой телефонной трубке: кто-то в очередной раз вызванивал милицию. Стрельба разогнала любопытных соседей с площадок, но Одинцову казалось, что тикающая на руке «Победа» въедается в запястье. Секунды бежали в самом прямом смысле.

      Поверх ватника в коридоре висело драповое пальто Ефремова. Едко пахло порохом и бытовым газом. Дверь в спальню была распахнута, а в проёме кухни виднелись две пары ног и множество бурых пятен.

      — Артём, вы? — позвал с кухни референт.
      — Да, — глухо сказал Одинцов.
      — Проходите, если желаете. Но зрелище омерзительное.
      — У нас ещё пара минут, не больше, — напомнил Артём о том, что Ефремов знал и без него.
      — Меньше, — согласился Вентру. — МУР будет здесь быстрее.
      Одинцову хотелось что-нибудь сломать. Ужасно чесались руки.
      — Они были... живые, — с трудом выдавил он.
      — Знаю.
      — Но клыки… — качая головой, Артём пытался пройти на кухню вдоль стенки, не наступая в особо крупные лужи. — И повадки... Как это возможно? Кто это мог такое сотворить?
      — Лучше взгляните сюда, — вместо ответа второй вампир посторонился.

      Одинцов вошёл, стараясь передвигаться на цыпочках. Места, чтобы поставить ногу, катастрофически не хватало. Друг возле друга, как свезённые в морг мертвецы, лежали седой бездомный в распахнувшемся ватнике и парень в кожаной куртке. Их чуждая нормальным кухням поза вызывала ассоциацию с некой извращённой сортировкой и попросту не вписывалась в антураж обыкновенной жилой квартиры. Чувство было таким, как если в семейном альбоме найти полупьяного папашу в окружении блядей. Впрочем, ничего на этой кухне уже не смогло бы поправить сломанный мир. Ефремов убил старика выстрелом в скулу, а второй пулей добил парня, оглушённого сервантом. Нечего было и думать, чтобы инсценировать драку. Оставалось только запутать следы.

      Зная протокол, Артём знал, что «запутать» означает «сжечь». Как в популярном романе американского писателя Рэя Бредбери.

      Третий мертвец обмяк на стуле, привязанный к нему побагровевшими полотенцами. Смерть, которую встретил этот совершенно голый мужчина, стала поистине ужасна. Его лицо, изуродованное зубами, исказилось от безумной боли. Умильный пивной животик, расколотый будто арбуз, зиял сквозной дырой. Её синюшные края окружали слипшиеся в крови волоски, а частично выеденные внутренности вывалились на бёдра и пах большим склизким комом.

      — Он даже не попытался… — Артём не закончил. Он не знал, что сказать. «Попытался освободиться» — смешно. Пенсионерке, забившей набат, несказанно повезло, что она каким-то чудом смогла убраться из подъезда. Ну хотя бы кому-то в этой трагедии повезло.
      — Полагаю, он не мог, — Вентру сосредоточенно колдовал над плитой, стараясь не оборачиваться.

      Правое плечо мужчины оканчивалось лохмотьями искусанной плоти, среди которых торчала сколотая кость. Пальцев на ногах не было, как не было глаз и ушей — их места занимали до жути пустые багровые проплешины. На щеках проступали следы зубов.

      — Есть догадки? — безадресно спросил Артём.
      — Это хозяин. В спальне есть фотографии.
      Мехет не знал, хочет ли уточнять обстоятельства смерти, но Ефремов любезно избавил его от колебаний:
      — Жрали заживо. Был на грани смерти, без сознания, еле живой, но дышал. Представляете?
      — Нет.
      — Я добил, — проскрипел Ефремов, скручивая вентиль с идущей к плите трубы. Только отрывистый темп речи выдавал, что Вентру чувствует себя не очень хорошо. Как будто ситуация нуждалась в пояснениях, он добавил: — Каннибалы. Поэтому я не знаю, кто мог сделать такое.

      — Постойте-ка.
      Артём сделал шаг к стулу. Изуродованный мужчина буквально истёк кровью, это верно. Наверное, он кричал, пока мокрое вафельное полотенце не сунули ему в рот. Наверное, он много кричал...

      Стараясь не обращать внимания на гнев, Одинцов внимательно осматривал покойника. Он видел, как умирают люди — чаще, чем иным бы хотелось. И только несуществующий в государстве атеистов Бог знал, почему он до сих пор не примирился с этим окончательно. В Белбалтлаге, на строительстве Беломорско-Балтийского канала, погибло более четырнадцати тысяч человек. Артём бывал там, сопровождая делегацию Матвея Бермана, заправлявшего Главным управлением лагерей. На польской войне, о которой теперь старались забыть как о позорном пятне, счёт шёл на сотни тысяч. Но смерть, которую видишь своими глазами, всегда… персональна.

      Однако нечто всё сильнее тревожило Артёма, и не сразу он понял, что дело не в зрении, а в обонянии. Картина перед ним была слишком кошмарной, чтобы верно интерпретировать возникшее чувство. К оглушающей вони примешивался едва слышимый аромат. Он казался сладким, словно дыхание альпийских лугов в снежной мерзлоте. Словно нечаянный парфюм в глубочайшей клоаке. Склонившись так низко, что он едва не задевал носом короткие волосы вокруг лысины, Одинцов чувствовал примесь Витэ. Хозяин квартиры стал не просто жертвой, а издевательской пародией на традиции древних ночей. В обычной московской квартире Артём видел кровавую куклу, поданную для Кровавого пира. «Вот что мы встретили», начал догадываться он: симуляция не менее варварской традиции Средневековья. В древние ночи вампиры, безраздельно владычествовавшие над своими угодьями, учиняли разнузданные и дикие пиры.

      — Надо уходить, — поторопил Игнат. — Что вы делаете?
      — Потребуется его кровь, — выдохнул Одинцов. — Шприцы, банки?
      Он распахивал шкафчики, быстро проглядывая их содержимое, но нашёл только несколько банок с солёными огурцами и крышками из газет с марлей.
      — Может быть, в ванной? — предложил Ефремов. — Правда, я не пров...
      — Посмотрю.

      В следующую секунду Артём пожалел, что принял предложение. В тесной комнате с пожелтевшим от сырости кафелем действительно нашёлся аптечный шкаф, а за зеркальной дверкой — зубной тальк, многоразовые бритвенные лезвия и баночки с пилюлями. А в чугунной ванне лежал ещё один полусъеденный труп, наглухо упакованный в плотные тарпаулиновые мешки, мешавшие запаху пробиться наружу. Отогнув зеленоватый покров, вампир поглядел в почерневшее, опухшее в телесно-синий блин лицо без носа, ушей и щёк. Женщина с линялыми белыми волосами умерла больше недели назад, и вряд ли её финал сильно отличался от сегодняшней трагедии.

      Желание разрушать крепло в нём с каждой секундой. Те, кто это сделал, делали это с насмешкой, играя, нарочито, глумливо. Чтобы позлить. И Артём действительно разозлился, даже понимая, что так и было задумано. И чтобы как-то выместить гнев, он со всей силы ударил по стене рядом с дверным проёмом. Кафель треснул. Со смутным удовлетворением Артём посмотрел на разбитые костяшки и схватил с полки баночку с аскорбинкой. Не глядя, он высыпал драже в ящик с грязным бельём. Его руки тряслись ещё сильнее, чем тогда, во дворе. Ведь странно — у вампира не должно остаться соматической моторики, однако она была. Очередная загадка жизни, уместная здесь не более, чем курица в сварочном цеху.

      — Что вы там делаете?! — обеспокоенно спросил Вентру. — Выходите! Время!
      — Там, в ванной, ещё один на полу. Упакованный.

      Не глядя на реакцию Игната, Одинцов наклонил труп на стуле вперёд и сильно надавил на живот, в нужный момент проведя банкой вдоль краёв раны. По степени приязни это занятие вполне соответствовало его настроению.

      Вампиры из викторианского романа не бранятся. Как и герои советских книг, где строгая цензура вычёркивает неподходящее. Но Ефремов жил в настоящем.

      — Вымески. Сукины дети, — только и сказал он, мешая уличный жаргон и словарь своей молодости. — Идёмте на хер отсюда.

      В дверях Ефремов снял с вешалки пальто и достал мятую пачку польского «Кракуса». Вентру, наверное, просто обязаны курить импортные сигареты. С другой стороны, аляповатая пародия на аристократа с жалким польским табаком могла бы показаться ещё более мятой, чем его курево. Впрочем, как и многое другое в городе социалистических пародий и номенклатурных цитаделей.

      Референты по особым делам переглянулись.
      — Пусть оно всё горит, — заключил Ефремов, прикуривая.
      — ... — Одинцов не нашёл, что ответить, и просто кивнул, последовав за напарником.

      Игнат Владимирович бросил зажжённую сигарету через плечо. Рётшрек, Красный Ужас вампиров, залил кухню, приняв облик синего огня. Затрещали полотенца, вспыхнул стул под обглоданным квартирантом, занялся ковёр. Огненный пузырь с гулом вылупился из разбитого окна, посылая в небо искры и жар. Шагая среди багровых отсветов и заполошных криков, двое бессмертных с разных сторон подошли к автомобилю. Ефремов дал задний ход. В квартире номер шесть полыхала одежда на седовласой груди старика, плавился кожзам на куртке второго драугра. Покрывались пузырями вывалившиеся на рыхлые бёдра внутренности безвестной жертвы. Вскоре кухня наполнилась запахом горелой плоти, хлещущий из открытого вентиля газ всё ярче и ярче распалял пламя. Рётшрек впился в деревянные перекрытия слепящим поцелуем.

      «Четыреста двенадцатый» вывернул на Садовую-Триумфальную ровно в половину десятого, на полминуты разминувшись с завывающим кортежем жёлтых милицейских «Волг».