[CtL] The Neverlost | ходы игроков | 05. Amatory Hearth

      05: AMATORY HEARTH

      Осень, 19 октября, 03:33
      +3 °C, шторм с грозой

      В Изгороди. Очаг фригольда Осенних дождей





      Они поднимались, оставляя под каблуками дубовые, натёртые воском ступени. Словно бы много лет назад, уходя, кто-то подготовил их для будущих поколений и новых надежд. Палас, заботливо подоткнутый латунными планками, давно посерел, зато снизу пробивались осенние травы, узкие клинья адиантума и синие цветы-звёзды амсонии. Живой ковёр, во много раз более пушистый, устилал лестницу вторым слоем. А та, как хитрый следопыт, вела Подменышей. Вела наверх.

      На полу холла, среди колонн и крови, лежало большой чёрной кляксой мокрое пальто. Рядом вытянулся мужчина, усталый и мёртвый. Харитонов так и не сделал свой выстрел. Его рука опала, а граммофон стих секундой позже. Что написать, о чём сказать? Смерть всегда проста, часто жестока, порой неимоверно сложна. То были последние шаги в сказке для Кима и Сени; они же — последние строки для верного стража осенней ведьмы. Твари-из-темноты не мчались к ним, не ползли по затянутым в плющ стенам. Механический мальчик, только что забравший жизнь, и столичный убийца шли в тишине. Мягкие пёрышки василистника гнездились в проёмах меж перил, лился сквозь витражи сумрачный свет, но казалось, что ещё звучит песня позади.

      Но не было нужды прислушиваться к иллюзии. Игла граммофона оставалась неподвижна. Если бы Морозов или Арсений нашли достаточно времени и душевной чёрствости, чтобы заглянуть под стол, то обнаружили бы большой картонный конверт. В нём хранилась единственная пластинка, которой позволено было играть в безлюдном Очаге. На конверте осталась потрёпанная этикетка от «Метрополь рекордъ» со словами редкой горной песни. Однако Ким и Сеня скрылись на галерее, а затем гулко скрипнула дверь. Молния залила серебряным пламенем дверной проём, осветив на дешёвой бумаге вытертые типографские буквы. Те самые последние строки:

      «... чтоб услышать могла бы ты,
      Как тебя я нежно люблю».

      Но слышно ничего не было. Подменыши вышли на балкон над холлом, где пышно разрослись каштаны и изжелта-ржавые ясени, а оттуда свернули в изогнутый дугой коридор, чьи стены на старый манер покрывали большие деревянные панели. Из единственного окна в конце лился свет. Почему-то за ним не шёл дождь и не сверкали молнии — полосы молочно-белого рассвета ложились на травяной ковёр, словно подсказывая путь. Свернуть не получилось бы при всём желании: путь оканчивался единственной круглой залой с четырьмя креслами, драпированными старинным бархатом, и погасшим камином в большом портале. Если геометрия пространства не давала сбои так глубоко в Изгороди, то южная стена зала, скрытая за углом, образовывала то самое витражное окно, сквозь которое проникал многоцветный свет четырёх сезонов. Правда, его происхождение оставалось неясным.

      Три кресла пустовали. Мириады пылинок лениво клубились над ними в световых линиях. Чтобы увидеть четвёртое, Ким или Сеня должны были войти в зал.

Царица-Осень...что-то было в этом хорошее, кроме промозглой слякоти и вечных дождей. Наверное, будь Ким одним из бардов весеннего двора, он смог бы оформить эту мысль как следует, но в реальности это так и осталось лишь отголоском мысли изнутри...А тяжелые ботинки безапелляционно давили попадающиеся на их пути цветы.

Шёл молча. Пытался вслушаться в коридоры Очага, в поисках скрипов или чего угодно, что выдало бы приближение врага, но вместо этого в голове играла мелодия с граммофона, будто бы и не кончалась пластинка...

Наверное, стоило думать о чем-то возвышенном и монументальном, двигаясь на встречу с Ведьмой. Припомнить что нибудь про пряничный домик или волшебные башмачки...но, к сожалению, Морозов в такое не умел. Просто пытался остаться сфокусированным, держа пистолет дулом вверх.

Возле порога в круглую залу с креслами Ким на секунду замер. Всё вело подменышей сюда, видимо, нынешний хозяин Очага был тут. Должен быть тут. Ждёт их.
Морозов кинул взгляд на Арсения - вроде парнишка готов. «Тогда вперёд».

Сеня тоже не спешил прерывать молчание. В отличие от Кима, он практически не смотрел по сторонам, но с неотвратимостью катящегося с горы локомотива шёл и шёл вперёд к своей главной цели. В зал он зашёл сразу же следом за Кимом.

      «Чёртова сказка» действительно завершалась здесь.

      Картина сложилась из множества элементов, поодиночке не содержавших бы символизма. Тяжёлые жаккардовые шторы, текстильные обои поверх дубовой облицовки, ковёр с растительным орнаментом. Кресла. Большое окно от пола до потолка, украшавшее южную стену — правую по отношению к вошедшим. И одно, и другое, и третье можно найти в башнях и апартаментах Города. Но тут, вместе, они соединялись в то, что стало Очагом для потерянного в осенних грозах фригольда.

      Повторяя конфигурацию окна на фасаде, стеклянная стена складывалась из четырёх секторов, разделённых ажурными металлическими прутьями. Четыре стеклянных треугольника соединялись вершинами в центре, и каждый имел свой цвет. Пурпурный — для осени. Синий — для зимы. Весна была зелёной, а лето дышало красным. Вязь сложных рун, похожих не то на детские каракули, не то на письменность зверей, тянулась по всей поверхности окна, не оставляя ни единой свободной пяди. Таинственное мерцание жило в глубине цветных стёкол, будто окно могло светиться само по себе, однако единственного взгляда вблизи хватало, чтобы понять: окно болеет. С окном что-то не так.

      Некрасов спросил, когда они пили чай в далёком и грязном подвале: «Что чинить собрались, горе-механики?»
      Ответ лежал перед ними.
      Сеня говорил себе, когда плёлся рядом с Кимом по болотистому берегу: «Если четырёхтактный цикл нарушился, то Город превратится в трясину».
      Манекен знал свою правоту.

      Витраж не был окном в строгом смысле. Через него не выглядывали, чтобы передать соседу завёрнутый в полотенце багет. Сеня и Ким, оба коснувшиеся волшебства Аркадии, видели перед собой линзу — сердце Очага, принимавшую и распределявшую в границах фригольда магию четырёх Грёз. Но только один сектор светился ярко и ровно — пурпурный. Синий, зелёный и красный едва ли отличались от простых окрашенных витражей. Как ни странно, вдоль внешнего обода линзы размещались четыре изящных медных крана, очень похожих на элементы управления каким-нибудь первым паровозом. «Осенний» стоял на максимальном из трёх делений, три остальных выглядели наглухо закрытыми.

      — Итак.

      В величественном свете окна четвёртое кресло терялось настолько, что только сейчас на него обратили внимание. Иссохшие лозы шиповника оплетали его от тонувших в ковре ножек до высокого подголовника. Они пронзали спинку и сиденье насквозь, сплетались, цеплялись за сухие, почти растворившиеся в чёрных листьях руки. Силуэт женщины, свитый из земли и хвороста, почти рассыпался в своём кресле. Только корзинка с давно сгнившими персиками, стоявшая возле ног, позволяла заключить, что Подменыши видят перед собой человека.

      То, что когда-то было человеком. Древесное подобие Подменыша, что когда-то, на сорок восьмой день осени, выходило к детям и раздавало фрукты.

      Голос ведьмы звучал трескуче, как случайно задетая в лесу ветвь. Ни схематичные губы, ни горло не шевелились, когда она говорила. Лишь там, где полагалось быть глазам, два слабых пурпурных угля светились в глубине лиственного кома.

      — Итак, вы пришли.

Ким медленно осматривал помещение. Именно помещение, для него сейчас это не выглядело как жилая комната, как место встреч добрых господ. Скорее уж место преступления - это больше укладывалось в картину миропонимания «зимнего».

Устройство в виде четырехцветного витража смущало своей простотой и, одновременно с этим, сложностью. Морозов не помнил, когда в последний раз он так близко был к Аркадии, чувствовал дыхание первозданного волшебства столь явно. Вместе с тем, чувство какой-то неправильности липким прикосновеннием коснулось нутра солдата, отчего стало противно, как будто прокаженный на улице ухватил тебя за руку. Захотелось сразу помыть это место - никогда прежде подменыш не чувствовал ничего подобного к чара. Это смущало сознание.

Голос Ведьмы вывел Кима из легкого оцепенения. Лицо солдата не изменилось, лишь взгляд скользнул по странному силуэту в кресле, не на долго задержавшись на гнилых персиках. Пистолет медленно опустился дулом вниз. Здесь и сейчас это варварское произведение рук человеческих показалось Киму ненужной игрушкой.

— Я... — начал было Ким, но вдруг осекся. Зачем? Действительно, зачем? Сейчас, когда Харитонов был мертв, Леро ничего не угрожало, подменыш ощутил какую-то неуверенность внутри, нечто сродни образовавшемуся вакууму на том месте, где была мотивация. Он попытался напомнить сам себе о своей миссии: выяснить причину молчания дворов фригольда Осенних Дождей. Что ж, причина стала ясна еще пару часов назад. Тогда зачем он здесь? Взять это создание под стражу, убить её быть может? Мысль показалась Киму...странной. — Столичный Двор заинтересовался молчанием своих соседей, я здесь, чтобы узнать причину произошедшего.

      — Ты узнал её, — ответила ведьма.
      — Зачем ты уничтожала себе подобных?
      — Разве? — угольки в деревянных глазницах вспыхнули чуть ярче.
      — А разве нет?
      — Разве рождается следствие, чтобы покарать причину? Они сами уничтожили себя. Их страх — причина. Я — его следствие. Как никому другому тебе известно, убийца, как страх рождает ненависть. Как ненависть обрекает на гибель. На братоубийство. Их страх создал меня, создал ведьму: и ведьма стала их судьбой. Я — страх этого Города. Я — его осень. То, что они призвали, что они заслужили.

«Малофункциональные вопросы», подумал Сеня. «Кто виноват?», «Зачем он это делает?», «Почему у нас эта проблема?»... Все эти вопросы подразумевают пассивную позицию. В механизме взаимоотношений они делают тебя реакционером, следствием какой-либо причины. Объектом манипуляции. Служакой, который пытается что-то заслужить, выполняя чужие агенды.

— Я... хочу восстановить смену сезонов. Как мне это сделать?

      Речь ведьмы смолкла при словах Сени. Будь та живой, Ким мог бы решить, что ведьма наблюдает за ним сквозь искры-глаза, изучая реакцию на сказанное. Но блеск быстро потух — внимание колдуньи переключилось на Манекена.

      — Для тебя это не составит труда, — проскрипел её голос. — Достаточно восстановить равную прозрачность чародейской линзы. Вернуть её стёклам цвет, ведь он хранит символизм Грёз Аркадии. Четыре Сезона — четыре грани прекрасного безумия.

      Первые листья сорвались с плеч застывшей в кресле фигуры. Они спланировали на ковёр как влажные чёрные кляксы.

      — Но... почему ты хочешь? Твоё стремление продиктовано мотивом. Каков он? В чём твоя логика? Этот Город начнёт бояться и ненавидеть тебя, едва узнает о твоём существовании. Город заслужил свой страх! Зачем ты поддаёшься его безумию? Начиная желать бесцельно, ты начнёшь ошибаться. Ты станешь человеком, хотя ещё можешь вернуться назад... в так ладно выдуманный для тебя мир благородства, мир автоматизации. Не будет слепых желаний или неправильных чувств. Не о таком ли мире ты мечтал, механический мастер?

— В том мире нет ничего, чего я бы хотел, и чего у меня ещё нет. Я уже получил всё то, и теперь я хочу иного. Я хочу быть здесь. И хочу вернуть Городу все сезоны, да. И Город не будет бояться и ненавидеть меня, потому что в Городе есть мой Город: Алина, Некрасов, Мадам, её работницы и её посетители, и Дворы, и люди с ярмарки, знающие мои автоматоны. Пусть мой Город мал, но он защитит меня от злобы, а я защищу их. Ты здесь, чтобы помочь мне, или помешать?

      — А что скажешь ты, солдат января? — ведьма не шевельнулась, но Морозов понял, что несуществующие глаза вновь смотрят на него. — Ты пришёл сюда ради себя? Ради Валерии? Адель? Ради этого мальчика?

Ким еле заметно вздрогнул, удивившись тому что знает Ведьма. Она словно могла заглянуть своим невидящим взором за изгородь души солдата. Это немного пугало даже такого как Ким.

Морозов медленно перевел взгляд на мальчонку: наверное, в его механическом мире все так и устроено, как он и говорит, но это выглядело абсолютно чуждо для зимнего подменыша. Всё что есть у любого "беглеца" - лишь он сам. Кому может довериться, действительно довериться, Подменыш? Любой из окружения может оказаться Охотником Добрых, но мстительных и изобретальтельных, Господ, а где-то там твою жизнь без тебя проживает твой Двойник. Простые люди же...узнай они об истинной сущности волшебных существ, скорее всего испугались бы. А как известно, чего боятся люди, то они стараются покорить или уничтожить. Что остается тебе, гонимый миром странник? Жить в постоянном страхе. Или бороться. Каждый делает последнее по своему: для Чучела это было служение новому хозяину, Доброй Леди Адель. Как Харитонов служил Ведьме... Где-то среди этих мыслей потерялся вопрос:"Стоило ли оно того?".

- Я здесь, - медленно, словно все еще пытаясь найти ответ на вопрос Ведьмы, произнес солдат, переводя взгляд на существо в кресле. "Наверное, так и выглядит Матерь Осень", - мелькнула быстрая мысль. - Я здесь, чтобы исполнить свою роль. Снова. - Еще ни разу Ким Морозов не подвел свою госпожу. Не собирался и теперь. Пальцы сжали рукоять Маузера крепче. Морозова не заботили эти люди, копашащиеся в своих коробках сделанных из дерева или камня. Сказать по правде, его так же по настоящему не волновали остальные подменыши Города. Лишь то, что приказала ему Адель. И поэтому, Киму нужно было прояснить еще одну вещь, прежде чем предпринимать что-то с Очагом. - Ответь мне, что за создания были призваны тебе на службу?

      — Твари-из-темноты, — проскрежетало оно. — Жители тёмных пещер и детских кошмаров на границе между Изгородью и сном. Я обратилась к ним... и Город принял их.
      Морозов промолчал, не зная, следует ли задать последний из волновавших его вопросов. В конце концов, была ли разница? Но ведьма опередила его:
      — Это знание помогает не сожалеть об их смерти, не так ли, солдат?
      Ким кивнул, но не стал уточнять, чему именно: то ли в подтверждение слов колдуньи, то ли ставя банальную галочку для отчета.
      — Неужели всё это — лишь из-за давней обиды? — этот вопрос он задал от себя лично, похоже, искренне не веря, что сказка о доброй тетушке оказалась правдой.
      — Во мне не было обиды. Их деяния были продиктованы страхом, и страх они заслужили, — силуэт ведьмы заскрипел, словно под ветром, и всё новые листья слетали с кресла. Конец её фразы звучал так же ласково, как шипение кобры в тёмной комнате: — В точности так, как я уже говорила.

      Занавеси слегка колыхнулись. Неяркий свет заплясал в пыльной комнате, а Чучело вновь кивнул. Теперь всё стало ясно.

      — Ты знаешь, что будет дальше, — сказал Ким.
      — Знаю. Мальчик уже объяснил.
      — Баланс четырёх сезонов должен быть восстановлен. Очаг не будет принадлежать кому-то одному безраздельно.
      — И поэтому... — огни в глазах ведьмы почти потухли, будто она прикрыла глаза в ожидании. Ким твёрдо закончил:
      — Так встанешь ли ты у нас на пути?

      Чёрная тень в кресле молчала. Сеня уже порывался шагнуть к окну, когда она, наконец, заговорила вновь. Её голос больше не скрипел. Хлопья коры отрывались от чёрной кожи, развеиваясь в неярком полусвете. Ведьма таяла в кресле, и на одно мгновение — всего на одно — её облик напомнил о даме в скромном платье. А затем листья посыпались с подлокотников, пока рядом отмирали шипастые лозы.

      — Я не буду чинить вам помех, — прошептала тень, отвечая Сене и Киму одновременно. Её голос раздвоился, произнося одни и те же слова на разные лады, с разными интонациями и акцентами. — В вас нет страха. Твоё доброе сердце — сердце человека, механический мастер. Береги его, как берег мелодию шарманки, ведь с ним тебе не понадобится твоя личная ведьма. Твоё бескомпромиссное сердце — сердце убийцы, солдат. Помни о сострадании, если решил больше не помнить о страхе. А значит...

      Четыре кресла посреди залы пустовали. Таяли чёрные листья, окончательно исчезая.

      — ... и тебе не нужна твоя ведьма. Теперь этот Город — ва...

      Только Ким и Арсений стояли в зале перед большим многоцветным окном.

      — ... ш.

"Сострадание", - солдат будто решил попробовать это слово на вкус. Об этом стоило подумать, сейчас Морозов ничего не готов был обещать даже сам себе.

Ким убрал Маузер в кобуру. Ведьма оставила после себя лишь пожухлую листву, что таяла буквально на глазах, и ощущение тщетности бытья, как если бы все живые были подвержены действию жизненных сезонов...ах да, они и были подвержены, что делало ситуацию ещё более унылой.

Не сразу, но Морозов заметил, что промокшая насквозь одежда не досаждает ему, дрожь куда-то ушла. Может Очаг? "Зимний" сделал пару шагов вперед к витражу, запуская пятерню в мокрые волосы и убирая их со лба. От Очага явственно веяло Осенью, что никак не ассоциировалось у Кима с теплом и уютом.

– Равную прозрачность линзы, - пробубнил себе под нос зимний подменыш, припоминая, что там говорила Ведьма. Ким посмотрел через плечо на Арсения. – Есть идеи как эта штука может работать? Для баланса они должны быть все включены на средний уровень, может? Ну, или оставить Осень на максимуме, Лето и Зиму - на среднем уровне, а Весну и вовсе выключить, ну и крутить потом вентили по сезонам... - Последнее решение выглядело как-то сложно, но для чего-то же должны были быть сделаны эти "максимальные" позиции.

Очередной "кроссворд" был всё так же встречен Морозовым без особого энтузиазма - не привык солдат к таким вот ребусам, где пути решения были более чем неоднозначными. Особенно сейчас, когда адреналин в крови после схватки с Харитоновым утих, а главный, как казалось Киму, злодей - превратился в кучу компоста и просто испарился. Ким чувствовал себя уставшим. Очень уставшим, после переезда и долгого вечера скитаний по Городу, драке с гоблинами, "допроса" Леро, спасением Алины и прогулкой под чертовым ливнем до Очага. Оставалось надеяться на светлую башку Манекена.

Сеня же тоже не особо заинтересовался окном. Его мысли были всё ещё с Злой Ведьмой / Доброй Матушкой. Пересказывая уличную легенду о ней Киму, Сеня предположил тогда, что неправильная эксплуа.. плохое отношение к ней надломило её, превратив в Злую Ведьму, но сейчас он начал понимать, что это не так. Эта фаэ никогда не была сломана, она лишь давала людям то, что они ожидали. Когда они ожидали осеннего урожая — она приносила его. Когда они ожидали подарков с её яблонь — она давала им их. Когда они стали бояться — она стала дарить им страх. Но она оставалась всё той же Доброй Матушкой, только у слова "Добрый", как известно подменышам, есть разные значения. Не понятно только, почему она солгала о человеческом сердце Сени? Он ведь знал, что это не так.

— Что?.. А, окно... Выставим на средний, остальные уровни скорее всего используются ситуативно или для доводки.

Не дожидаясь Кима, Сеня сам пошёл крутить рычаги. И в этот раз он не стал ничего шептать ни одному из них.

Ким хмыкнул и скрестил руки не груди, оставшись на том месте, где стоял: он не знал, "правильный" ли это выбор для фригольда, не знал, есть ли вообще "правильный" выбор в данной ситуации. Не то чтобы это вообще волновало подменыша, который совсем уже скоро вернется в Столицу, чтобы продолжить свою жизнь цепного пса доброй леди Адель, продолжить поиски ответов на тот самый вопрос, продолжить забывать прошлое и себя. Чтобы ждать, пока не появится такой же "Ким Морозов", который придет за Адель, а солдат попытается сделать свою работу в последний раз.

«... чтоб услышать могла бы ты,
      Как тебя я нежно люблю».

Морозов сглотнул подступивший к горлу ком дурноты. К черту всё это! Он слишком устал и подумает над перспективами своей жизни уже потом. Как-нибудь потом. А пока, он предоставил Арсению, маленьком мастеру с большим сердцем и, наверное, большой судьбой, самому решить участь своего дома.

      Рычаги гнулись хорошо и приятно. Как-то... чёрт, дурацкое сравнение, но как-то... по-ореховому, что ли. Не слишком быстро и не слишком медленно, не слишком жёстко и не очень свободно. Они работали так, как мог бы работать идеальный механизм, созданный заботливыми руками маленьких мастеров Изгороди. В сущности, так оно и было. Контракт Мастерового честно исполнил свою роль, превратив куски кварца и песка в изумительной чистоты полотно. Стеклянные руны, отражавшие в мельчайших гранях рассеянный свет, светлели и темнели точно в такт вращению.

      Сеня поворачивал рычаги, а Ким смотрел.

      Правый поднялся на деление, нижний занял точно симметричную ось с верхним, а весенний легко скользнул вбок. И каждый треугольник по очереди освещался внутренним пламенем. Весёлым, горячим, спокойным, тихим. Зелёным, красным, пурпурным, синим. Ничего больше не происходило в комнате, отделённой невыразимой границей от Города и даже сада за стенами. Однако Сеня, отступив на шаг, откуда-то знал: гроза снаружи закончилась.

      Всё оставалось таким же, как было. Четыре кресла. Атласный жаккард. Тёмное дерево стен и пушистый ковёр, в котором едва не утонули грязные берцы Кима Морозова. Они стояли в совершенно той же комнате, в которую вошли пару минут назад.

      Только знали, что в этот раз, наконец, всё было сделано правильно.


      * * *


      Рассвет девятнадцатого октября Город встречал по-разному.

      Булочница Любовь Гервасьевна, предпочитавшая банальную «тётю Любу» (и поприличней, и перед соседями не стыдно), открывала заведение. Вскоре ЗиС с брезентовым кузовом привёз рычание мотора и свежую выпечку, и «бородинские» с «городскими» полезли на деревянные прилавки. Вопреки обыкновению, сегодня невыспавшаяся тётя Люба улыбалась. Аппаратчик Толстов покончил с упаковкой портфеля, недовольно косясь на часы — шофёр запаздывал. Ну и хер бы с ним: Толстов смаковал утренний чай, завтракая с белёсой женой впервые за много рабочих недель. Братья Евчуки, два курносых мордоворота, просыпались в подвале за судомоечной, растирая головы и поминая на чём свет стоит вчерашний кабак. Лександр, гимназист, судорожно зубрил тригонометрию, болтаясь на поручне трамвая как шерстяная груша. Ему казалось, что сегодня память не подведёт, и розги достанутся ослу-Даньке. За трамвайными рельсами стекольщик Николай Иванович выходил с тележкой к Испанской улице. Чтобы успеть к молоковозу, он вставал рано, до пяти, и в очереди услышал, что была стрельба и пулями расколотили окно — поэтому звонок из райкома его не удивил. Хмурясь, Николай Иванович в который раз обещал себе донести на бордель в полицию, но в который раз забывал — что-то хорошее случилось с ним этим утром, но стекольщик понятия не имел, что именно. Эсдек Крапивин с полуночи готовил мельпоменическую речь в защиту трансграничного пароходства и потому не ложился, но чувствовал себя необычайно бодрым. Натуля собирала внучку в детский сад, грозя рейтузами — «Запогодилось! Уболеешь!» — но куда там угнаться за пятилетним чертёнком. Дворник мёл ступени перед гортрансом. Катька с игривой улыбкой вела ногтями по бедру парня под одеялом, а будущий филолог Илья млел, сонно жмурясь. Советник юстиции брил электробритвой «Харьков» синие щёки. Дежурный по типографии прочищал станки длинной щёткой. Ему надо было управиться до девяти, пока не засохли чернила от утренних газет. По-прежнему бурлил автомашинами Казанский проспект. На бульваре Святой Анны таксомоторы останавливались перед дверями отелей, а магнаты — и в их числе господин Брандт с Лиманской фабрики — торопились на лимузинах в бухгалтерии и присутствия.

      Что-то изменилось в Городе с рассветом. Но что — никто не понимал.

      Известно, что ко всему привыкший читатель с неудовольствием встречает счастливые финалы. Ну право слово, что интересного в том, как кто-то и где-то жил долго и счастливо? А если на последних страницах вздумается поместить успех? Или, того хуже, свадьбу? Скукотища! И немного зависти, хотя в последнем мало кто признается. Куда шикарней скептически лорнировать безынтересную романтику, а затем с удовольствием обратиться к циничным повешеньям, порочным страстям и одиноким могилам. На злобу такого дня часто пишут немецкие авторы. Мало какому читателю придёт в голову, что у персонажей прочитанной истории бывает иное мнение на этот счёт.

      В конце концов... они ведь тоже немножечко люди, верно?

      Над елизаветинским особняком, утонувшим в дебрях улицы Роз, светило яркое солнце и одновременно шёл редкий снег. Лужи подёрнулись инеем, словно Ким и Арсений провели внутри не минуты, а часы или дни, и теперь в прозрачном воздухе гарцевали острые блики снежинок. Серебристый ковёр укутал дорожки между чинными аллеями, а яркий-яркий свет взбивал среди сугробов переливы, похожие на игру шампанского в дореволюционном бокале. И пусть по ту сторону подворотни всё ещё царила осень, ужасающий шторм закончился — а вместе с ним наступали первые холода. Для северного Города они не стали сюрпризом. Кое-кто даже поговаривал, что давно пора.

      В зале Морозов забрал пальто и снял иглу с попусту крутившего движок граммофона. Разбойник с киргизских дорог не возражал. Если бы Ким смог заглянуть в его чугунные глаза при жизни, то увидел бы смеющихся детей на пыльных улицах Семиреченска, которые наконец-то взяли в игру сутулого черноволосого пацана, и мать у колодца. Но и без подсказок Дракона Ким знал достаточно. Последней почестью для таких, как он, стал бы покой. Именно его Подменыши и оставили позади.

      Некоторое время Ким и Арсений прошагали вместе: может быть, снова молчали, как уже привыкли делать, а может, говорили о чём-то. У Порохового моста двое Подменышей разошлись: мальчишка в куцем пальто и истрёпанных штанах помчался к нарисованным из утренней дымки фабричным горам. А Ким долго смотрел в никуда, стоя на той же трамвайной остановке, на которой сошёл прошлым вечером. Ему было, о чём подумать.

      Алина встретила Сеню прямо у сточной трубы. Чтобы не платить заводской охране, за ночь ретивые коммерсанты успели навести новую переправу и вовсю ей пользовались. По доскам над утиной заводью Манекен перебирался в компании торговца подержанными лампами, который всё норовил подать спутникам руку, и завхоза с вороватыми повадками. Не лучшее место для первой Настоящей встречи, но эта мысль пришла Алине в голову, когда Сеня уже пролезал в дыру под жестяным листом, и менять план было поздно. Нервно смеясь, девушка бросилась к нему, не обращая внимания на фарфор под бледными щеками Сени и едва слышный звон пружин.
      — Что ты...

      Она налетела на него, несуразная и забавная в перепачканном бежевом пальто с забинтованным плечом. Если сильно вглядеться, на чумазом лице до сих пор читались бы дорожки вчерашних слёз. Но Сеня не вглядывался, улыбаясь почти так же, как тогда, в подвале. В будущем ему много предстояло решить для себя и найти новые вопросы задолго до того, как он получит новые ответы. Но это в будущем. В слякотном сегодняшнего дня осталась какая-то странная, нужная, непонятная, зачем-то проснувшаяся так рано девочка, которой больше не требовалось быть проституткой.
      — Сам догадаешься? — шепнула Алина, озорно улыбаясь ему нос в нос.

      Однажды кто-то сказал, что шлюх с золотыми сердцами только в сказках и встретишь. Может быть, этот кто-то был прав.

      Чёрные ботинки мерно давили брусчатку и грязь. Зябкое солнце вставало над треугольными крышами, а высокий мужчина с глазами цвета моря шагал вперёд. Длинные волосы лежали на плечах простреленного пальто, и немногие прохожие, завидев Чучело, отворачивали взгляд. На ладони Ким держал стеклянный шарик, в точности похожий на тот, что остался в клыках запечённой свиньи. Он позвонил из телефонной будки, не глядя закинув в щель три больших жетона. Говорил он долго, то изучая список муниципальных телефонов на стене, то вглядываясь в метель за тонким стеклом. И ему казалось, что впервые за многие годы он видит среди теней прошлого два женских лица вместо одного.

      «Братоубийство», — предупредила ведьма.
      «Сочувствие», — добавила она.

      С некоторым страхом, но также в чудотворном прозрении Ким осознал, что с предельной ясностью понимает, о чём именно пел Харитонов, пока ждал врагов у последнего рубежа. Но выстрелы больше не гремели над соснами Политехнического лесопарка, и ещё одно сердце было освобождено от мрачного Контракта. Значит, всё же для каждого в этом мире позволен второй шанс? И значило ли это, что тот, другой мир, мог подождать?

      — Благодарю Вас, добрая леди. Я возвращаюсь завтрашним экспрессом, — сдержанно закончил Ким и вновь зашагал по сизым улицам городских окраин. Его путь лежал к «Карамельным устам». Теперь в его жизни существовали два лица. А прежде, на самом деле, не было ни одного.

      Валерия, Мадам Леро, встречала рассвет в компании «черноморского». В дамских журналах неодобрительно пишут на этот счёт, но Леро всегда полагалась на тех друзей, с которыми весело. По крайней мере, иных весёлых лиц в атриуме борделя не наблюдалось. Третий час районный полицмейстер с седыми усами задавал вопросы, по-хозяйски прохаживаясь между мраморных колонн и плюшевых балдахинов. На его пальце желтело обручальное кольцо. Несколько молоденьких старшин всё краснели, острили и переглядывались, передавая друг другу «меню», а Мадам с сожалением приходила к выводу, что для её кармана лучше, когда мужчина предпочитает быть неверным мужем, чем оставаться честным полицейским. Мадам иногда признавалась себе в том, что всегда думала через собственный карман, и шампанское охотно её поддерживало. Но по какой-то мистической причине этим утром даже такой факт не особенно её огорчал.

      Казалось, всё возвращалось на круги своя. Лишь одного, пожалуй, действительно не осталось в Городе. Закончилась очередная смена на Лиманской фабрике, но рабочие шли к воротам в мрачной тишине. Больше не звучала шарманка в руках нелепого старика, чью фамилию никто не удосужился узнать.

      Впрочем, мелодия, расхлябанная и звенящая, жила в другом месте. Бережно закрыв крышку музыкального ящика, Некрасов ухмыльнулся по-стариковски довольной улыбкой. Он отлично знал про собственный самовар. И про то, что молоточки бьют совсем не в такт, который показывает камертон, Некрасов тоже знал. В этом, впрочем, отчасти и заключалось то, почему Сеня до сих пор называл его Мастером. В несовершенстве всегда живёт своя прелесть.

      Так очередная история, не менее расхлябанная и не совсем звенящая, подошла к концу.