Действия

- Обсуждение (1120)
- Информация
-
- Персонажи

Форум

- Для новичков (3749)
- Общий (17782)
- Игровые системы (6249)
- Набор игроков/поиск мастера (41607)
- Котёл идей (4310)
- Конкурсы (16074)
- Под столом (20428)
- Улучшение сайта (11248)
- Ошибки (4385)
- Новости проекта (14628)
- Неролевые игры (11855)

Эсер без бомбы — не эсер | ходы игроков | Анчар — Алзамай, 1899 год

12
 
— Вы, — Кржижановский протянул руку Алексею, — должно быть, Алексей Черехов, а вы, — обернулся он к Семёну, — значит, Павел Алексеевич Сикорский?!

Семён медленно кивнул. Кржижановский подошёл к Семёну, протянул закопчённую ладонь. Семён медленно стянул кожаную рукавицу, пожал руку машиниста.

— Очень много о вас наслышан от Шинкевича! Всё думал к вам заглянуть познакомиться, но сами понимаете — тут дела, там дела…
— Понимаю… — настороженно протянул Семён.
— Вы тоже, значит, решились бежать?
— Бежать? — переспросил Семён.
— Ну да, — рассмеялся Кржижановский и панибратски хлопнул Семёна ладонью по плечу. — Да вы не тушуйтесь, я свой, сам социал-демократ. Шинкевич, понятно, прямо мне о побеге не говорил, но у меня-то тоже мозги в голове есть: можно ведь понять, зачем ему дрезина вдруг потребовалась. Вот, везу, — махнул он рукой себе за спину. — А впрочем, что мы тут на снегу стоим? Забирайтесь в кабину, сейчас я вас до заимки Шинкевича довезу на своём железном коне! Какова техника, а? — с гордостью обернулся он, показывая шипящий паром на холостом ходу локомотив. — Сани ваши на дрезину погрузим, лошадь сзади привяжем. Она поспеет — я по такой погоде быстрей десяти вёрст в час всё равно не поеду.
Отредактировано 09.03.2018 в 00:44
31

      Черехов тихонько толкнул Семена в бок.
      — Ну мы это... — промямлил он. — Вроде того. Нам бы это... дотуда бы.
      Поворотился к уряднику:
      — А что? Погрузим? — и подмигнул. Дескать, кой черт разницы, потом еще и этого за соучастие можно будет запереть.
      Что Кржижановский потом расскажет, что они готовились бежать, Черехова мало волновало. Ну, расскажет, ну пусть. И что расскажет? Что урядник Семен хотел убежать вместе с ссыльным? Да куда ж? Да кто ж ему поверит?
      С отстраненным любопытством, как будто речь шла уже вовсе не о нем и его свободе, Черехов думал о том, как дальше повернется дело.
      Главное-то что? Главное по снегу больше не тащиться. А то так и замерзнуть можно не ровен час.
32

Втроём прошли к прицепленной за тендером дрезине, Семён принялся выпрягать из саней лошадь, снимать хомут, Черехов с Кржижановским, взялись за лёгкие сани с боков, поднатужившись, подняли, пристроили поперёк дрезины, одним полозом на скамью, другим внизу, вдоль скамьи. Рядом с санями сложили оглобли.

— Перевернуть бы полозьями вверх, — показывая на сани, говорил запыхавшийся Кржижановский, — и вот эдак надеть их сверху на скамейку — крепче держались бы!
— Не надо переворачивать, — вдруг подал голос Семён с хомутом в руке и строже повторил. — Не надо переворачивать.
— Так свалятся ж! — недоуменно воскликнул машинист.
— Авось не свалятся… — хмуро буркнул Семён и, улучив момент, зыркнул на Алексея — не вздумай выдать меня, мол.
— Ну смотрите! — беззаботно воскликнул Кржижановский. — Выпадут, сами потом их ищите, я останавливаться не стану.

Привязали освобождённую из хомута лошадь. Машинист с обезьяньей ловкостью вскарабкался по рифлёным ступенькам в кабину, распахнул дверцу.
— Прошу! — крикнул он сверху. — Сейчас, пока стоим, я угля в лоток накидаю и поедем!

В скупо освещённой подвешенным с левого бока фонарём кабине паровоза было тепло и грязно: меж продолговатых окошек по краям выступала полусфера задней стенки котла; между замысловато сплетёнными вокруг неё трубами помещались красные маховики, разноцветные ручки клапанов, застекленные заляпанные пальцами циферблаты с дрожащими стрелками, тяжёлый замасленный гаечный ключ в петле. На тетрадном листочке под окном крупными буквами были выведены загадочные надписи «Залей буксы» и «Не сифонь до баланца!». Под котлом на слякотном полу в ряд были выстроены маслёнки в жирных потёках — от совсем маленьких до огромной, размером с полувёдерный самовар, а подле них — зелёный железный сундучок с ручкой. Сбоку, у продолговатого смотрящего вперёд окошка было покрытое кожей сиденье, на спинке которого висел полушубок с овечьим воротником. С потолка свисала бечёвка, вроде бандерольной, и Семён, забравшийся в кабину вслед за Алексеем и с удивлением рассматривавший устройство кабины, взялся и тихонько потянул. Сверху надрывно засвистело, и Семён тут же отпустил верёвочку.

— Не надо ничего трогать, пожалуйста! — раздался голос из тендера. Кржижановский, вылезши через заднюю дверь кабины, сейчас ломом колупал мёрзлую заснеженную гору угля. Закончив с этим, он косо вогнал лом в уголь, подобрал лопату и принялся быстро перекидывать чёрные камни в лоток у задней стенки кабины.

— Он меня за Сикорского принял, — тихо, сквозь зубы сказал Семён, скосившись в открытую заднюю дверь и запустив руку за пазуху. — У меня револьвер здесь. Пускай довезёт, там отпустим. А будешь с ним говорить, что я не услышу, — тебе первая пуля. Понял?

Заполнив лоток, машинист вернулся с лопатой в кабину, закрыл дверь и, прислонив лопату к стенке, нагнувшись, наклонился к одному из циферблатов, постукивая почерневшим ногтем по стеклу.

— Ай-я-яй, — покачал он головой. — Ну ничего, сейчас пошуруем да просифоним, всё как надо будет!

Машинист дёрнул за рычаг, с грохотом распахнув створки шуровки-зёва топки, в в оранжевом пламени которой перламутром мерцал догорающий уголь, и принялся ловко, точными движениями теннисного игрока, заносить лопату в открытый зёв и веером разбрасывать уголь по внутренности топки.

— Достаточно! — сказал он, отставил лопату в сторону, поднял рычаг, с лязгом закрыв створки шуровки, и до упора отвернул какой-то клапан. — А сейчас будет баланец! — торжественно сказал он и как фокусник поднял грязный палец. — Пять, шесть, семь… вот! Баланец! — лихо щёлкнул он пальцами… и ничего не случилось. — Ну, сейчас! — нетерпеливо повторил Кржижановский, — вот, вот, ну-у-у, сейчас… — и тут из-под пола раздался оглушительный, густой и низкий рёв. Кржижановский медленно прикрыл клапан — рёв, постепенно притихая, перешёл в свист и, наконец, умолк.

— Вот, это баланец. Сифонить до его открывания запрещено, — с удовольствием пояснил машинист, уселся на стул, вытер пальцы до черноты засаленной тряпкой и потянул ещё какую-то ручку. С шипением повалили клубы пара из-под брюха машины, паровоз дёрнулся и покатил вперёд, застукали колёса. Выглянув в залепленное снегом окно, Алексей видел, как чёрная туша медленно движется по снежному валу насыпи, как в конусе мощного лобового фонаря, ясными линиями выделяясь, навстречу несётся бесконечный рой снежинок, как бросает искры труба с нелепым широким раструбом.

— А вы, между прочим, избушку-то Шинкевича проехали, — пояснил Кржижановский, откинувшись на спинку своего сиденья и небрежно положив руку на подлокотник. — Крепко проехали причём, версты на три. Мда-с. А вы, Павел Алексеевич, тоже социал-демократ?
— Нет, я народник, — неожиданно гладко ответил Семён.
— А-а-а, — заулыбался Кржижановский, — общинный социализм, товарищеское производство… Знаем, знаем, проходили.
— А чего ж в общине плохого? — настороженно спросил Семён.
— Да много чего, — легко сказал машинист. — Вы в тутошней глуши, небось, и Маркса позабыли, если и читали?
— Как-то не до него, — хмуро ответил Семён.
— Вот-вот! А надо бы, надо бы освежить в памяти, чтоб вы поняли, какая сила — марксизм! Наших марксистов возьмите, Плеханова того же. На Герцене-то с Чернышевским вы в двадцатый век не въедете! И вообще, народничество ваше, революционный этот социализм, — это что? Это вон, — ткнул он пальцем себе за спину, — крестьянские санки да кобылка, которая еле везёт. И везёт к тому же не туда! А марксизм, марксизм — это вот! — хлопнул он по горячей железной стенке котла. — Но вы извините меня, Павел Алексеевич, я просто люблю поговорить, а тут, в этом Нижнеудинске, поговорить совершенно не с кем. Вот в Минусинске, вот там, я вам скажу, был кружок так кружок! А тут я с ума схожу просто. Всё есть, работа хорошая, живу как сыр в масле — а поговорить не с кем! Да, а вы, Алексей Николаевич, каких взглядов придерживаетесь? Тоже народник?
Отредактировано 10.05.2018 в 22:48
33

      Железное нутро паровоза завораживало своей неуклюжей витиеватостью, и вместе с тем осмысленностью — Черехов не смог бы объяснить ни одной трубки, а в то же время был уверен, что здесь все для чего-то да нужно, все не просто так. Внутри паровоза он никогда не был, и с любопытством осматривал приборы (как будто из циферблата кусок вырезали, чудно!) и механизмы. Ему нестерпимо захотелось что-нибудь покрутить, подергать, но он не решился. А Семен вот решился! Черехов раньше тоже такой же был: захотел — сразу сделал! Только после суда стал сдержаннее.
      Угроза Семена ему показалась смешной, несмотря на револьвер.
      — Да не бойся ты! — усмехнулся Алексей и почувствовал, как легко теперь было называть Семена на "ты", а не "господин урядник". Думал-то, что от страха на "вы" звал, а на самом деле нет: отмежеваться от него хотел, как от кого-то злого и враждебного, как от гадины какой-то, а теперь, когда их обоих "записали" в революционеры, а Семен к тому же скоро умрет — вроде бы и ни к чему отмежевываться.
      Черехов не мог бы сказать, что у него хорошее настроение или потеплело на душе. Но почему-то — от паровоза, от скучающего машиниста, от вида привязанной к платформе лошади, от игры, которую вел этот мелкий, и в сущности жалкий тиран, стало довольно весело. Он улыбался.
      — Да отстаньте вы от него, Крыжза... Крыж... гм... извините... — сбился Черехов: в тепле после холода язык был вяловат. Ему захотелось рассмеяться и этой потешной, заковыристой крыжовниковой фамилии, но он побоялся обидеть собеседника. Вот, опять! Хотел, не хотел... Семен бы посмеялся просто и все. "А ведь раньше и ты был, как он, вольнее! Неужто это ссылка так? За год всего обточила, а? И это не каторга еще. Вот что с человеком делают!"
      — Я как раз социал-демократ и буду, — ответил он. — Маркса вашего знаем, проходили, — передразнил Черехов машиниста, хотя на самом деле Маркса знал исключительно в пересказе Заславского. — Только видите ли, масса ваша, во-первых, довольно слепа. А во-вторых, массу просто стравить с другой массой. Причем другие, капиталистические и монархические правительства даже забывают ради этого свои разногласия. Взять хотя бы коммуну вашу, семьдесят первого. На штыках одной массы поднялись, на штыках другой массы кровью и захлебнулись. Дорогая цена, а толку ноль. И это еще Франция с Германией воевали. А если бы нет? Против такой массы правительства живо объединятся. А против личности, да с бомбой с кем ни объединяйся — результат один: бомба. Это рабочий вариант, живой вариант.
      Спор, а еще больше — возможность высказать мысли, которые он уже полгода как не обдумывал за полной обдуманностью вдоль и поперек, но и не высказывал, потому что Шинкевич был жалок, а Сикорский — безразличен и ненадежен, вдруг настолько увлекли его, что он начисто позабыл о Семене.
Отредактировано 14.03.2018 в 02:12
34

— Да какой же вы социал-демократ? — рассмеялся Кржижановский. — Вы народник и есть, как по статьям Михайловского*, не к ночи будь помянут, шпарите! Герой с бомбой, толпа, идол, идеал! Метафизика и астрология это всё! Вот вы рассуждаете о массах, о роли личности, об обществе — а есть у вас научная теория общества? Современной общественной формации, политических, экономических внутри неё отношений? Нет, конечно! Вот вы говорите, личность, личность, — ведь вы априорно придаёте личности с бомбой в руке такую ценность, какую хотите, чтоб она имела! Так сказать, принимаете её как догму и строите на этом свою теорию. Но это ведь антинаучный, религиозный подход! А мы, марксисты, — материалисты, и в сказки, сколь угодно прекрасные, верить не привыкли. Но я, впрочем, не возражаю — и бомба, и пуля, если они в кого надо летят, — это славно. Но без поддержки масс, если массы не готовы воспринять ваш призыв на борьбу, ваш пример, — что это? А вот что, — и Кржижановский дёрнул за свисающую с потолка бечёвку, пустил короткий вопль свистка.

— Пар в свисток! Знаете, есть один человек такой, Николай Ленин, вот у него дельная брошюра была на эту тему. Русский «Анти-Дюринг», студенты до дыр зачитывают. Вам бы ознакомиться, вот там всё по полочкам… Да только тут её разве достанешь, мда-с…

Семён в продолжение диалога стоял столбом у окна, положив руки в карманы и настороженно, непонимающе переводя взгляд с Алексея на машиниста и обратно. Кажется, он за потоком умных слов совсем потерял нить разговора.
Отредактировано 14.03.2018 в 22:44
35

      Машинист изрядно порадовал Алексею.
      "Вот это да!" — подумал он. — "Такой умный и начитанный человек, а я о нем слыхом тут не слыхивал! Почему Шинкевич с ним знаком давно, а мне не рассказал ни разу! Только о себе беспокоится. Фу ты черт, вот это человек!
      — Извините, — начал Черехов. — А почему вы как будто социал-демократию приравниваете к Марксизму? Я может, не очень знаю... Ну да, Ленина я не читал. Но почему вы так узко трактуете социал-демократизм? У вас свой взгляд, у меня свой, но в итоге-то... Ну, не сразу, а в далеком, конечном итоге, мы ведь с вами одного и того же хотим — общества, управляемого народом. Это и есть социал-демократия. Вы, видимо придерживаетесь коммунистической трактовки. А я народнической. И вы хорошо про пар и свисток сказали. Пожалуй, и пар, и свисток. Только, к примеру, вы вот для чего в свисток свой свистите?
      Черехов порадовался пришедшему в голову образу и даже хитро прищурился.
      — Свистите, чтобы с дороги убрались. Потому что иначе — катастрофа. Так и мы. В самом деле, нельзя перевзрывать всех до единого. Их ведь немало. Но на десятом, дай бог, а скорее на сотом они задумаются, не могут не задуматься, навстречу чему летят. И посторонятся. А вы хотите не свистеть, а чтобы котел взорвался, чтобы два этих паровоза ваших столкнулись — с одной стороны те массы, которые вас поддержат, а с другой те, которые не поддержат. Вот вам и свисток! Мы, собственно и свистим, чтобы марксистам приходить не пришлось.
      Алексей перевел дух.
      — Но это, собственно так, детали. Это все история покажет. Чья лучше, та и возьмет. Только есть ведь и то, чего история уже показывала. Диктатура пролетариата — это же диктатура. Или что, вы думаете, если массы ризы поптопчут, помешает это им новому царю сапоги целовать? От другой религии? Об этом еще ж лет тридцать назад... А черт, вылетело из головы, фамилия-то... Ну, вы лучше меня помните...
      Черехов повернулся к Семену, как бы спрашивая у него, какая была фамилия у великого русского теоретика анархизма, и, вспомнив, кто такой Семен и куда едет, осекся.
      — В общем, — подытожил он. — Не так все просто. Однако, простите, я вашу фамилию... не расслышал.
Отредактировано 23.03.2018 в 02:30
36

— Столкновение будет, обязательно будет, — жарко закивал Кржижановский. — Наверное, кровавое, — а что ж делать? Но упрёки в том, что мы что-то там взорвать хотим, я был бы готов от толстовца принимать, а не от человека, у которого через каждое слово про бомбу. Но это так, к слову…

— В общем, — подытожил он. — Не так все просто. Однако, простите, я вашу фамилию... не расслышал.
— Мою? — хмуро вскинулся Семён.
— Мою? — одновременно с ним переспросил машинист. — Кржижановский я, Глеб Максимиллианович. Но ведь я уже представлялся? А, впрочем, глядите, сейчас уже заимка будет… — машинист снова дёрнул за бечёвку, издав короткий оглушительный свисток, и привернул какую-то рукоятку — что-то заскрежетало, захрипело под полом, и паровоз, и так небыстро, со скоростью бегущего человека кативший, начал потихоньку замедляться. В окне справа проползла полосатая верхушка верстового столба, Кржижановский указал на него: — Вот, граница обходного участка Шинкевича. Сразу за ним и избушка его должна быть.

И действительно, стена леса справа отступила от насыпи, открыв небольшую заснеженную поляну, на которой, меж тёмных елей под нападавшими белыми шапками, занесённая серыми во тьме сугробами по окна, стояла небольшая, приземистая, из тёмных брёвен, избушка под занесённой снегом тёсовой крышей. Пара окон были закрыты тяжёлыми ставнями, глубокие сугробы вокруг избушки были девственно чисты, не поднимался дым над кирпичной трубой.

— А где ж Лёвка-то? — встревоженно метнулся Семён к окну, широким плечом оттеснив машиниста. — Неужто соврал?!
— Может, внутри? — неуверенно спросил Кржижановский. Семён оглянулся на того, как на дурака:
— Кой чёрт внутри! — рявкнул Семён. — Ну Лёвка, ну сволочь! — урядник метнулся к дверце с левой стороны кабины, распахнул её и лихо спрыгнул вниз — паровоз к тому моменту уже почти остановился. — Нет! — донёсся до оставшихся в кабине его крик. — Нет его тут! Ни лыж нет, ничего! Ну собака, ну гад, не явился, обманул! Как есть обманул!

— Мда-с… — недоумённо обернулся машинист к Алексею, — не так я себе представлял Сикорского, не так…
37

      — Вы правы — я не толстовец! — жестко ухмыльнулся вдруг Черехов.
      Паровоз с неумолимостью истории катился по заметенным кое-где рельсам, а он думал, что да, надо, надо прочитать и Маркса, и Ленина, и Плеханова. И надо хорошо понимать, как именно ты борешься, против чего и за что. Не только против чего, но и за что. И за что борятся другие. И где ваши дороги идут рядышком, как две рельсы, а где неумолимо расходятся.
      Заимка встретила их безмолвием, от которого веяло предательством. Но Черехов вдруг с удивлением понял, что не испуган. Не испытывает злости ни на Шинкевича, ни на Семена, и вообще ни на кого. Нет злости. Есть какая-то поднимающаяся из глубины ясная ярость. Не та ярость, которая застилает глаза, а та, которая расчищает все в голове, отбрасывает несущественное и говорит: "Иди и делай".
      Семён, волнуясь, побежал туда, к сторожке, а Черехов, глядя ему вслед, ощутил лишь одно: желание сделать Дело. И билось в груди что-то по-женски благодарное, такое, что хотелось сказать: "Господи, как хорошо-то! Как чисто!" Но другое, мужское, твердое и в меру горячее, отметало эту благодарность, не давало распылиться на нее.
      Да, вот с таким чувством и нужно выходить вперед и бросать бомбу. С таким чувством надо доставать револьвер и стрелять. В таком и только таком состоянии можно рисковать — без азарта, без куража, но мгновенно вычисляя, стоит ли риск того или нет. И Черехов знал — стоит. И черт с ним с Шинкевичем. Он ведь хочет убежать и прочитать Маркса с Ленином? Он ведь хочет сделать свое Дело?
      "Нет никакой дрожащей твари. Нет никакого права," — по инерции делал мозг свои маленькие открытия, а Черехов принимал их без ликования, как находки, на которые можно будет посмотреть потом.
      Он был готов действовать. Сейчас. Или потом. Никаких никогда. Но сейчас было самое время.
      — Что вы! Сикорский ни за что не стал бы бежать, — бросил Алексей машинисту бесстрастно, без презрения к Сикорскому, без улыбки дешевенького превосходства знающего секрет над не знающим. И, уже подойдя к дверце, держась за железный паровозный косяк, уже нависая над пустотой, в которую надо было шагнуть, уже вдохнув не по-алзамайски свежую, девственно-молочную зиму, обернулся к машинисту и спросил:
      — Глеб, на вас можно положиться?
      Спросил, глядя прямо в глаза, не как смотри волк на волка, а как Человек на Человека. Спросил, голосом, которым никого никогда не спрашивал, и даже не знал, что может таким голосом говорить. И не удивился этому.
Отредактировано 27.03.2018 в 01:58
38

Кржижановский вскинул на Алексея непонимающий, удивлённый взгляд; в глубоких, будто подведённых осевшей на ресницах и веках сажей глазах ясно промелькнул страх. Одно дело — непринуждённо, с удовольствием рассуждать о революции со случайным попутчиком, легко выделываться начитанностью в споре, сыпя терминами, названиями книг, фамилиями, и рассуждения о будущих реках крови в таких случаях выходят так же легко, как в разговоре о чём-то отвлечённом, далёком, вроде якобинского террора, — и совсем иное дело понимать, что, взяв в кабину случайных попутчиков, ты, оказывается, вляпался в какую-то непонятную, но очевидно нехорошую историю, совсем тебе ненужную, чужую, к которой ты не имел никакого отношения, которая, вероятно, может стоить тебе хорошей доходной работы машиниста, той относительной свободы ссыльного, перспективы скорого возвращения в Россию, возможно и жизни даже.

И всё-таки, конечно, ответ на такой вопрос для честного человека мог быть только одним, только одним образом предписывали поступать что Чернышевский, что новомодный роман «Овод», и немыслимым мещанством, пошлой подлостью было бы сейчас, когда, за помощью обращается незнакомый, но уже очевидно — товарищ по борьбе, отказаться.
— Можете, — твёрдо ответил Кржижановский, но тут же торопливо добавил: — Но только в честном деле!
39

      Черехов не стал колебаться. Кивнул и спрыгнул с паровоза, и пошел вслед за Семеном.
      Не стал даже времени тратить на пустые слова, мол, "не уезжайте без нас". Куда он уедет, с санями-то на платформе.
      Снаружи после паровозного тепла было, конечно, прохладно. Алексей запахнул полушубок.
      — Что там? — крикнул он. — Как ушел? Куда? Следов-то нету?
      Он пока не доставал нож и проявлял неподдельный интерес. Ему теперь самому хотелось узнать, куда подевался горе-сообщник.
      Шинкевич, конечно, мог быть где угодно. Трус всегда действует бестолково, на то он и трус. Да и ладно, одному, может, и проще.
40

Черехов спрыгнул с обындевелых ступенек, в клубах едко пахнущего пара прошёл к слепящему фонарю на носу паровоза, оглянулся в мельтешащем снегом мраке по сторонам — Семёна на насыпи не было, но вниз по насыпи и дальше по поляне к дому в глубоком мягком снегу вела свежая борозда, и совсем в бурной мгле терялась фигура Семёна, который, разглядел Черехов, остановился, не дойдя до дому, и вот стоял посередине поляны, в глубоком снегу между насыпью и избушкой — в расстёгнутом тулупе, простоволосый, с шапкой в руке, что-то громко, неслышно за снежным свистом, говорил — кому? Себе, отсутствующему здесь Шинкевичу, лесу, демонам в своей тёмной голове?

Семён медленно обернулся на оклик Черехова, приложил ладонь козырьком, вглядываясь в слепящий свет паровозного фонаря.

— А?! Чегось?! — выкрикнул он, переспрашивая, и когда Черехов повторил вопрос, странно замялся. — Я в доме посмотрю! — крикнул он, наконец, хотя сам ранее говорил, что здесь Шинкевича нет и не было.
Отредактировано 31.03.2018 в 15:52
41

— Погоди! — крикнул Черехов. — Я с тобой.
"А чего годить? А черт его знает."
Твердым шагом Алексей направился к дому.

На оклик Черехова Семён не отозвался, а, вскинув руки, пошёл дальше, переваливаясь, мощно сгребая снег в разные стороны, торить борозду к дому. Черехов спустился с насыпи, пошёл по оставленной Семёном рыхлой свежей борозде — валенки тонули в податливой, топкой снежной каше, шагать, глубоко проваливаясь каждой ногой, было трудно — и всё же Черехов нагнал Семёна быстрей, чем тот по снежной целине добрался до избушки — до неё было ещё с пару десятков саженей.

Семён, запыхавшйся, раскрасневшийся, обернулся на поспевшего за ним Черехова, на сквозящий в снопах летящего снега свет паровозного фонаря.
— А! — оскалился он, тяжело дыша. — Догнал? Ну ступай вперёд, тори снег, — он посторонился. — А то я замаялся.
Первые три строчки — пост БигБосса с армянского ДМ 3 звёздочки.
Отредактировано 14.04.2018 в 14:28
42

      — Ну, давай, — кивнул Алексей и пошел вперед.
      Он знал, что почувствует момент, когда надо действовать, и тогда его не остановит ни револьвер, ни шашка, ни что другое. А если Семен вдруг его обыщет и найдет нож — ну так что ж? Против Шинкевича, мол, и взял. Тут главное поспокойнее быть.
      Черехов был уверен, что несмотря на буйный нрав, Семен его убивать не станет, по крайней мере, пока не выпьет водки раза в три больше нынешнего. А не станет просто потому что они только что вместе пили, вместе ехали сквозь пургу на санях и потом на паровозе. Правда, была опасность, что урядник принял споры с Кржыжановским за чистую монету (а монета-то и была чище некуда), но тоже небольшая. Наверняка ведь и не понял в них ничего.
      В любом случае Черехов Семена больше не боялся. Да и вообще ощущал себя так, что какое-то время никого бояться не станет, хоть самого генерал-полицмейстера!
      Экономя силы и сберегая дыхание, Алексей сосредоточенно протаптывал тропинку. Им овладело любопытство: а правда, куда делся Шинкевич? Неужто струсил и в самом деле убежал?
43

Черехов прошёл мимо Семёна и принялся медленно разрывать снег, торя тропинку к заснеженному крыльцу, и чем ближе подходил, чем больше вглядывался в серый прямоугольник двери с чёрными ржавыми петлями, тёмные стойки крыльца, ровной волной поднимающийся к двери сахарный барханчик снега, — тем больше понимал, что нет здесь никакого Шинкевича и не было долгое уже время. Семён зло и мрачно пыхтел сзади, видимо, понимая то же.

Наконец, Черехов, проторив последние шаги по глубокой снежной целине, взошёл на крыльцо, рывком отворил дверь. Из темноты пахнуло затхлым духом погреба — таким же холодным и нежилым, как и прошлым вечером в конторе правления. После мельтешащей в однообразном круговращении вьюги в сенях, куда Черехов вошёл, царила покойная ледяная тьма — лишь едва различимо пробивался тусклый свет из-за неплотно закрытых ставней да угадывались в темноте очертания наваленного по углам хлама, стола, керосинки, дверного проёма внутрь.

— От ехали, ехали, ехали да и приехали! — послышался из-за спины насмешливый голос Семёна. Черехов обернулся и увидел Семёна тёмным силуэтом в светлом проёме двери. Урядник медленно снял с головы лохматую шапку, обтёр лицо рукавом. — Приехали с орехами — а Лёвки нету! Смылся, гад, как чуял, как знал! А то и знал, а? — медленно и угрожающе двинулся Семён на Черехова, повышая голос. — Ты меня на заимку повёл, не я пошёл! Говори, зачем меня повёл?! Знал, что его тут не будет?!
44

      — А чего тут говорить? Али сам не знаешь? — легко и естественно перешел в контру Алексей.
      Он знал, что дикий, злой человек, облеченный властью — как собака: отличать страх от вины он не умеет и старается укусить всякого, кто его боится. Потому бояться его не нужно. А нужно, чтобы ему все было понятно, потому что непонятное он тоже кусает. Не умеет он по-другому: или кусать, или благоговеть перед галунами или уж рукой махнуть. Расчет был на то, что рукой махнет.
      Черехов присел на какой-то не то сундку, не то ящик: со стульями в сторожке было не слишком шикарно. Лицо его раскраснелось от мороза и от напряжения — шагать по целине было непросто.
      "Всегда непросто идти там, где никто не ходил. И в революции это всегда так будет. В революции там, где уже прошли — не особо-то и надо идти. А надо всегда там, где раньше боялись."
      Снял шапку и промокнул вспотевший лоб, изображая короткое раздумье. Потом поднял глаза и заговорил прямо, будто бы как есть. Врать несложно, когда вранья только пол-ушата, а вторая половина — правда.
      Слова были тяжелые, небыстрые, а в интонации — окалина укора.
      — Лёвка мне сказал, что ты его убить грозился, вот и надумал бежать. А еще говорил, что, мол, ты грозился при его, Левкином то есть, побеге, и меня, и Сикорского порешить. Вот он мне и предложил с ним бежать. Я прикинул — коли выбирать из них, так уж Пал Алексеича жальче, чем жидка. Вот я и решил Левку сдать. А он вон чего, провел нас обоих. Так-то!
      Черехов надел шапку.
      — Ну, что теперь?
45

Черехов отвечал, а Семён медленно обернулся в полоборота к пыльной деревянной полке с тёмной каплей видневшейся в полумраке керосиновой лампой, медленно провёл пальцем по стеклу, собирая пыль, и обернулся.

Что-то дикое, совсем не полицейское, а наоборот, разбойничье показалось сейчас в лице Семёна, в глазах его под кустистыми бровями и мохнатой шапкой, в напряжённом полуобороте медвежьей фигуры в тяжёлом, грязной овчиной воротника белеющем тулупе. Насмешливая улыбка спала с лица: упорная работа мысли показалась во взгляде урядника, пока Черехов говорил: Семён отчаянно пытался разобраться в перекрёстной паутине лжи, которой свой затерянный в лесах алзамайский микрокосм оплели он и Шинкевич — два никчёмных, трусливых, злых и лживых человека, отчаянно ненавидящие, презирающие и боящиеся друг друга. Да, именно страх сейчас проскользнул во взгляде Семёна, страх непонятной, не описанной в уставах и уложениях, преступной власти, которой обладал Шинкевич, странной силы жалкого человечка, вряд ли умеющего с размаху дать по зубам, но способного уговорить других — Черехова, Сикорского, писаря Меркула, десятских — пойти на преступление: обмануть Семёна, наврать ему, а то и завести, скажем, ненавистного, пьяного, нелюбимого всеми в Алзамае урядника в тайгу, чтобы там окружить и прикончить.

— О как оно! — вдруг прежним, с глуминкой, тоном воскликнул Семён, косо ощерившись. — Да тебе, я чай, медаль выдать надобно! Ишь как помог! Это славно ты мне помог: мне помощники нужны! Что теперь, спрашиваешь? А теперь, Лёшка, будешь ты мне помощник! Так-то!

Жутковато выл ветер за бревенчатой стеной, мелко постукивали ставни о раму, ледяной порыв занёс в сенцы пригорошню снега через распахнутую входную дверь. Вдруг однообразный свист ветра гулко прорезал паровозный гудок.

— Слышь, — поднял руку в рукавице Семён. — Зовёт. Пошли, пошли. Здесь чего делать? Вот до станции доедем, отпустим говоруна этого, а там решим, как с Лёвкой поступать. Никуда он всё одно не делся. Да и не денется…

Семён повернулся и грузно вышел наружу.
Отредактировано 10.05.2018 в 22:24
46

      Черехов со стороны, должно быть, не выглядел очень довольным словами своего надзирателя.
      — Ладно, — угрюмо, чуть слышно, с недовольством ответил Алексей на "предложение" урядника.
      Встал, рассеянно посмотрел по сторонам, словно силясь что-то отыскать в деталях интерьера. Какой-то знак? Какой-то смысл? Но, ничего не найдя, он натянул шапку и вышел вслед за Семеном.
      А на душе у него бушевал ураган. Злился он, конечно, на Шинкевича.
      Пока Семен вслушивался в короткий лживый рассказ об удушливой и трудной борьбе за то, чтобы и выжить, и остаться человеком, Алексей следил за его взглядом. И понял вдруг, какого рода страх овладел "алзамайским диктатором". Страх-качель: что вот ты наверху, но как день сменяет ночь, окажешься внизу, а тот, кто был под тобой, взмоет вверх, и окажется выше, сильнее, смертоноснее. И, прислушиваясь, пробуя на вкус страх Семена, Черехов окинул всю историю взглядом со стороны.
      А что если Лев никуда бежать не собирался?! Что если он и взаправду решил сделать все чужими руками? Придумал дурацкий план про дрезину, чтобы лучше верилось... И тут же отверг: подогнал же ведь Шинкевич и паровоз! Неужто тоже понарошку, чтобы туману напустить в глаза?
      Выходит, не одного Кржижановского разыграл он в темную, но и самого Черехова?
      Злости было столько, что на секунду захотелось все бросить и пойти с Семеном пить. Натурально напиться до чертей, заблевать угол избы, переболеть с похмелья, выхлестать пол-ковша рассола и забыть, забыть поскорее эту гадкую историю.
      И может, так бы оно и вышло, если бы не Семен с этим его: мне помощники нужны.
      "Никогда, никогда я не буду твоим помощником! — хотел крикнуть Алексей в его глупое, неуклюже изображающее иронию мурло. — Никогда, слышишь?! Хоть меня шашкой вот тут же руби!"
      Но вместо этого выдал полузадушенное "ладно" и точно уже теперь знал, что убьет Семена. И даже знал, как именно. Зарежет. И знал момент. Если Семен пойдет вперед — то как только он начнет забираться на подножку паровоза полоснуть по горлу сзади. А если сам Черехов пойдет вперед, то наоборот, когда Черехов будет внутри, а урядник будет подниматься, ткнуть ножом в горло же. Потому что руки заняты будут у него тогда и тогда. И непременно надо сильно ударить, сильно-сильно, как следует сжать нож, ударить. Он ведь не такой уж острый, не бритва. А надо чтоб насмерть, чтобы не пристрелил ненароком. А труп потом в паровозной топке спалить! А Кржижановский наш, он не выдаст. Одуреет, конечно, книжный червь, да не выдаст.
      Ожидание драки, злость на них обоих: коварного жида и гнусного цепного пса, заставили сердце биться сильнее, а грудь — дышать резче.
      "Сверх-человек. Сверх-Черехов. Сверх-Черех-Век", — пока они шли к паровозу, глупые слова сами складывались между собой, а рука нащупывала нож в кармане.
Отредактировано 09.05.2018 в 21:47
47

Тонули заледеневшие, промокшие ноги в снеговой мешанине, качалась перед глазами широкая спина Семёна, вырастала за снежной пеленой пышащая паром паровозная туша с красным кабинным огоньком, с тремя яркими конусами ацетиленового света спереди. Приблизились, забрались, сгребая снег, на насыпь.
— Нет его, что ли? — донёсся сверху, из кабины, как через одеяло, голос Кржижановского. — Так чего было искать…

Стоя у покрытых смешанной со снегом чёрной копотью ступенек, взявшись уже рукой за облупленной чёрной краской покрытый поручень, Семён вдруг лукаво, заговорщицки оглянулся на Черехова — мол, мы же с тобой договорились? И, взявшись за поручень другой рукой, поставил ногу на ступеньку, с хэканьем подтянулся… и в этот момент Черехов подошёл сзади и, вынув нож из кармана, ударил снизу вверх.

То, что удар получился плохим, Черехов понял ещё до того как закончил движение. С отчётливой резкостью он наблюдал, как, будто замедлившись, входит кривое, заржавленное лезвие железного ножа не туда, куда целился, в узкую полоску кожи под мохнатой шапкой, а много ниже, и глухо тонет в глубоком грязно-белом овчинном воротнике семёнова тулупа, с силой вспарывая мягкую шерсть. Нож, впрочем, достал до шеи урядника — но сбоку и вкось, слишком слабо, чтобы мгновенно убить. Семён от неожиданности взревел, оторвал руку от поручня, чтобы схватиться за шею… Черехов выдернул нож, замахнулся второй раз, уже никуда толком не целясь, и снова ударил — этот удар пришёлся под лопатку, но снова косо увяз в тяжёлой толстой овчине, непонятно даже, достав ли толком до кожи. Анчар еле успел отдёрнуть руку: Семён с отчаянным смертным воплем рухнул на землю, полуобернувшись, и, не отнимая руки от шеи, поднял дикий, гневный и непонимающий взгляд исподлобья на Анчара. Сейчас бы потянуться ему за пазуху, где, он говорил, был у него револьвер, но не сообразил, не смог Семён отнять правой руки, через пальцы которой алой бахромой сочилась кровь, от шеи, а левой хватался за обындевелый борт паровоза. Странный звук донёсся до слуха Анчара сквозь шипенье пара, свист ветра и кессонные удары крови в голове — далеко, за тендером, ржала, напуганная криками хозяина, семёнова лошадь.

— Бес драный, ааа!… — вылупив глаза, вдруг визгливо завопил Семён и вдруг с неожиданно беспомощным выражением обернулся и отчаянно метнулся к краю насыпи, побежал вниз, запнулся, покатился кубарем, поднимая волны снега. Анчар готов был уже броситься в погоню, но вдруг сбоку раздался выстрел, ещё один — Кржижановский, высунувшись из открытой дверцы кабины, перехватив за локоть руку с револьвером, раз за разом палил, тщательно целясь в смутно за снегом видный силуэт Семёна. Машинист выстрелил четыре раза, и Анчар видел, как упал у низа насыпи Семён и успел было подумать, что всё кончено… но Семён вдруг поднялся на четвереньки, пополз, потом поднялся и прихрамывая, спотыкаясь, валясь в снег, продолжил бежать по протоптанной в снегу тропе к избушке Шинкевича.
Отредактировано 15.05.2018 в 23:19
48

      Несмотря на раздутое эго и чувство собственного превосходства (кажется, обманул все-таки урядника!), когда Семен повернулся и посмотрел на Черехова перед самым задуманным ударом, тот едва не вздрогнул от неожиданности. Сухо кивнув своей жертве, он покрепче сжал нож в карман.
      И тут его словно преобразили: ладони вспотели, сердце затрепетало, как подбитая в крыло куропатка, плечи ссутулились от бремени надвигающейся развязки, о которой знает только он.
      "Господи! Неужто справлюсь!? Это что ж, вот ножом прямо сейчас?! Вот прямо ударить?!"
      Показалось, что тот человек, который пару минут назад говорил себе: "Убить, потому что он предложил невыносимое!", что это другой был кто-то — сильный, храбрый, решительный, высокий, с чистым, ясным умом. Да-да, сверх-Черехов. А этот, который сейчас достает уже осколок лезвия из кармана трясущейся ручкой, — это совсем другой, маленький Черехов-исполнитель, черешонок-чертененок, вчерашний гимназистик. Хотя казалось бы, сколько лет уже прошло.
      И конечно, черешонок чуть все не испортил: и ударил слабо, и вкось, и кое-как. Но хорошо, что сзади его подпирал своей волей уже казавшийся великим Сверх-Черехов, ниспровергающий, видящий, спокойный даже в гневе. И помня о нем, Алексей ударил во второй раз и разозлился, страшно разозлился, когда почувствовал, что нет, опять не кончено.
      Взглянув наконец в глаза Семену, в первый раз после того, как ударил его в спину, но не чувствуя никакого стыда, а чувствуя пока что плохо знакомую звериную злобу, Алексей выдавил глухо прошедшее под напряженными желваками и покинувшее сведенный судорогой рот:
      — Мррразь!..
      В этот момент каким-то краешком сознания он отметил, словно в блокнотик записал, что ненавидит сейчас Семена не за что-то: не за свою ссылку, не за Шинкевича, не за сивушный дух в избе, не за данный уряднику властью револьвер, а потому что тот, другой Черехов, сверх-Черехов, приказал этому, нынешнему, слабенькому, еле проколовшему полушубок ножом: "Возненавидь и убей!"
      То что злоба его не есть спонтанная ненависть человека к человеку, по сути отвратительная, а только временно нужная и полезная, даже необходимая часть чего-то большего, Дела, так понравилось Алексею-черешонку, что он враз успокоился и мгновенно полюбил себя таким: оскаленным, вспотевшим, с мокрыми ногами и окровавленной грубой железкой, зажатой в кулаке. Ну и что же, что некрасиво? Зато настоящее! Зато нужное!
      Семен побежал прочь, но мысль отступиться, не переходить черту, оставить урядника и бежать без оглядки с Алзамая, пусть обагрив руки, но душу не запятнав убийством, эта мысль быстро покинула голову Черехова, как пустая гильза барабан револьвера. Он догонит и убьет его — не потому что хочет или не хочет, а потому что сверх-Черехов так приказал.
      — Ну-ка дай-ка! — протянул Черехов руку к Кржижановскому, мысленно похвалив его за твердость и поругав за плохой прицел. Голос его звучал спокойно и живо, как будто он попросил кочергу, чтобы помешать угли в печке. И нетерпеливо добавил. — Живей!
      "Догоню и бац! - между лопаток!" — решил он. — "Главное, на бегу не палить. Догнать - и наверняка."
Берет у Кржижановского револьвер и идет стрелять в Семена.
Ну, если Кржижановский не дает, то так идет.
А если Кржижановский идет вместе, то вообще замечательно.

49

— А? Что? — крикнул Кржижановский, оглушённый, кажется, звуком выстрелов, но быстро сообразил, что от него требуется, и кинул револьвер Анчару. Что стрелял, что кидал эсдек неточно — револьвер, кувыркаясь, пролетел мимо Черехова, так высоко, что поймать нельзя было, и по касательной упал на скос насыпи, оставив в снегу длинную полосу. Анчар кинулся в сугроб, разрыв руками, достал облепленный снегом наган, вскинулся — Семён грузно шёл к домику: скрючившись, зажимая лапой шею, разваливая снег перед собой, припадая на колено. Зачем шёл, куда хотел сбежать — не понимал, видимо, а просто обезумев от страха рвался прочь от убийц.

— Он же провокатор? Провокатор?! — кричал Кржижановский из-за спины, пока Черехов, обтирая оружие от снега, второй раз спускался, меся снег, с насыпи. Всё отчётливей проступала за метелью широкая спина, лохматая шапка, широкий бараний воротник. Когда Черехов был уже шагах в пятнадцати, Семён вдруг оглянулся, неестественно скосив и выгнув голову, и припустил было быстрее — но сил уже не хватило, ноги подкосились, что ли, и боком урядник рухнул в снег шагах в двадцати от крыльца.

Черехов уже поднимал револьвер, приближаясь, когда Семён с неясным глухим воплем перевернулся на спину, задом в глубокий сугроб и, наконец отняв руку от окровавленной шеи, судорожно полез за пазуху, распахнутыми чёрными глазами таращась на Черехова.

— Стой! Стой! — взвыл он, роясь за пазухой, но тут Черехов разрядил ему в грудь револьвер — сначала один раз, потом другой. Семён рухнул в снег.

Сзади хрустели торопливые шаги — Кржижановский бежал следом.
Отредактировано 27.05.2018 в 04:04
50

      Револьвер пахнул дважды — кх! кх! — в заснеженном поле звук быстро потерялся, ушел без эха, как в подушку. Не было оглушительного раската, а ветер сразу развеял легкий дымок. Черехов еще подержал палец на крючке, выбрав свободный ход. Потом подошел, наклонился, с осторожной брезгливостью ссутулив спину и прикрыв себе лицо снизу рукавом, выстрелил Семену последним патроном прямо в лоб.
      "Вот. Я сделал. Сделал," — звучало в голове спокойно, но почему-то не ликующе. Звучало с явным облегчением но и с тревогой за будущее. Тревогой, на которую сейчас нету сил.
      Нельзя было сказать, что Алексей вымотался, но, конечно, перевести дух хотелось. Он опустился на колени в снег, сел на ноги, словно сложившись. Взгляд его не отрывался от мертвеца. Не глядя протянул он револьвер подбежавшему машинисту.
      Жалости к Семену он не чувствовал. Но и ненависти тоже. А вот к самому себе вопросы были. И он задавал эти вопросы, как доверчивый ученик спрашивает мудрого учителя, задавал их от черешенка-исполнителя великому Сверх-Черехову. Только тот не отвечал. Он вообще куда-то исчез. Несмотря на присутствие Кржижановского, Алексею сделалось одиноко, настолько, что даже заныло под ложечкой. Он почувствовал себя очень глупо: обманутым, использованным. Не Шинкевичем даже, нет — самим собой.
      "Дьявольщина какая-то," — подумал.
      Надо было что-то ответить — во время схватки так торопился, что вопрос про провокатора повис в воздухе. Его сшибло револьверным краханьем, но снегом запорошить не успело, и вот теперь он лежал на земле, где-то у самых валенок убитого, и Черехов поднял его, чуть повертел в мыслях и ответил:
      — Да. Провокатор. Это, Глеб, урядник наш, Семен. Он Шинкевича поймать и убить хотел, а меня помогать заставлял. И вам бы тоже досталось. Так-то вот.
      От лжи сделалось легче, но он все продолжал смотреть, не отрываясь, на застывшие глаза, на пятна крови, на судорожно, не до конца сжавшуюся пятерню Семена. Сам бездумно зачерпнул горсть снега, но не донес ни до рта, ни до лица, подержал у подбородка и выбросил, когда ладонь уже начало жечь холодом.
      Вытер руку о подол и наконец повернулся к машинисту.
      — Что с санями сделаем? — спросил так, будто что делать с телом, было уже решено и проговорено.
Отредактировано 05.06.2018 в 19:23
51

Нашли, что делать и с санями, и с лошадью — посовещавшись, решили оставить их на полпути к Алзамаю, чтобы сбить со следа тех, кто, возможно, пойдёт на поиск пропавшего урядника. Труп Семёна Анчар предложил спалить в паровозной топке, но Кржижановский о таком и слушать не пожелал, решительно замотав головой:

— А пряжки, пуговицы всякие?! — воскликнул он. — Не расплавятся, да пусть и расплавятся, но не исчезнут же! А начнут в депо колосник чистить, найдут, как мне оправдываться прикажете?

На предложение срезать все пуговицы и снять все пряжки машинист даже возмутился:

— Ну уж нет, увольте, увольте, — нервно пристукивая зубами, заявил он, переступая с ноги на ногу в снежной каше. — Мой револьвер, теперь ещё и мой паровоз… нет, я никого сжигать в топке не дам. Вы попросили моей помощи, я вам помог, чего ж ещё… Урядник, господи ты боже мой, урядник… Неужели и правда урядник?

Сумбурно всё получалось, бестолково, — ничего лучше не придумали, как вдвоём подхватить Семёна под мышки и оттащить прочь в тайгу, чтобы оставить там, надеясь, что до весны не найдут. Бестолково взялись, наметили чёрный ельник за избушкой, потащили. Пыхтели, потели, лезли через снег, волокли обмякшую, тяжеленную тушу, с которой падали шапка, рукавицы — возвращались, подбирали. Доволокли до густого ельника, затащили в мрачную чащу. Густо валились с ветвей от любого движения шапки нападавшего снега, колкие иглы лезли в лицо, подвёртывались ноги на невидимых под снегом корягах. Наконец, оглянулись: не было уже видно отсюда ни избушки, ни насыпи. Остановились, тяжело дыша, в снежной мгле, жуткой, как только может быть жутким густой лес зимней ночью. Хотели уже оставить, но Кржижановский вдруг тронул Черехова за рукав и, не говоря ни слова, показал на открывшееся за ельником белое круглое озерцо — маленькое, не более двадцати шагов в поперечнике. Озерцо было уже затянуто льдом и покрыто снегом, но лёд был непрочный ещё, как поняли, попробовав ногой захрустевшую поверхность. Сразу стало ясно — проще будет притопить и оставить подо льдом.

— Камни… — вдруг сказал Кржижановский, присев на корточки, запустив ладони в снег, шаря там. — Камни, камни подвязать, — с дрожью повторил он, подняв взгляд на Черехова. — Как, помните, у Достоевского? А чем подвязывать? — тут же возразил он себе. — Нечем! Кажется, я несу чушь.

Кржижановский оглянулся на труп, лежавший у края ельника, в конце широкой примятой борозды, оставленной при волочении. Семён лежал, раскинув руки и полы тулупа, с безмятежной тупостью уставившись вверх, с бугристым лбом, носом картошкой, сизыми бритыми щеками. Глаза у него были закрыты — видимо, урядник в последний момент зажмурился.

— На середину бы вытащить лучше всего… — с нездоровым оживлением продолжал машинист и попробовал взойти на лёд — тот опасно захрустел. — Нет, не выйдет. Давайте, что ли, с берега катнём вот так, авось…

Катнули. Затащили тело на невысокий, в пару аршин, мёрзлый глинистый обрывчик, повернули на бок, толкнули — и Семён, перекатившись пару раз боком, упал на лёд. Лёд затрещал, пошёл разломами, провалился — но неглубоко было там, под обрывчиком, тело ушло наполовину: широкая спина, вихрастый затылок, полы тулупа, валенки — всё бесстыдно торчало из воды.

— А вот палкой, палкой его! — горячечно воскликнул Кржижановский, походил вокруг, нашёл под снегом сначала один, потом другой корявый сухой дрын, вручил один Черехову и принялся орудовать своим: стоя на обрывчике, он жестом паромщика упирал ветку как шест в бок трупа и пытался сдвинуть на глубину, под лёд. Получалось плохо, получалась какая-то нелепая возня, невероятно глупо это должно было выглядеть со стороны: Кржижановский и Черехов, налегая, толкали корявыми сухими дрынами убитого урядника то в бок, то в бедро, то в шею, то в зад — но тяжело было сдвинуть обвешанную намокшими одеждами, лежащую на неглубоком дне тяжёлую семёнову тушу: плескалась чёрная вода под ветками, крошился слюдянистый ледок, соскальзывали дрыны, плохо поддавалась тяжёлая, не отзывающаяся туша.

Всё-таки кое-как сдвинули Семёна ещё на аршин на глубину — теперь над чугунного цвета водой виднелся только потемневший от воды край овчинного воротника.

— Сойдёт… — сказал Кржижановский, утирая пот со лба. — Сойдёт, а? — обернулся он к Черехову. — Сойдёт! — повторил он сам себе.

Остановились в молчании, глядя на широкую полынью у берега, к краям которой медленно приставали, кружась, мелкие льдинки. Валил густой снег, мучно белела гладь озера, уходила в снежную хмарь кромка берега, торчали чёрные голые прутья подлеска. У ног Кржижановского лежала лохматая шапка Семёна — тот с шуршаньем откинул её ногой прочь, а потом подцепил дрыном, поднял и с бульканьем сунул в полынью под лёд вслед за телом. Молчали, каждый не зная, что сказать.

— Сойдёт, — первым нарушил молчанье Кржижановский. — Сойдёт, сойдёт… — повторил он.



Остальное было уже проще. Как условились, на полпути до станции Новый Алзамай выгрузили с дрезины сани, отвязали прозябшую, жалобно ржущую, уже, наверное, обречённую на гибель лошадь, спустили с насыпи, впрягли в сани, оставили — авось кто найдёт, а то и сама по памяти выйдет к станции. В санях Кржижановский обнаружил саблю урядника и только тогда, кажется, окончательно поверил в рассказ Черехова; саблю оставили в санях — пускай лежит где лежит: и так ясно, чья лошадь, чьи сани.

Без гудка, как призрак, как ночной вор, мерно стуча колёсами и сонно ухая поршнями, проехали замершую в обычной зимней спячке, неживую под белой карбидной лампой станцию, заснежённый деревянный перрончик, тёмную кирпичную водокачку с исполинским водопроводным краном, а за ней — глухую серую стенку домика с косо выведенными извёсткой буквами «А.С.А.В.». И только когда миновали последние косые заборы и серые сараи Алзамая, только когда выехали из лесного туннеля на прорезанное насыпью поле, в первый момент показавшееся невообразимо широким и будто залитым слепящим ярким светом, Черехов понял — с Алзамаем кончено, сюда он больше не вернётся.

Кржижановский ещё говорил, — торопливо и подробно объяснял, что Черехову нужно будет делать в Канске, где он его оставит, где у знакомых железнодорожников дождаться пуска линии, как найти на сортировочной товарный состав, идущий на запад, как прятаться от железнодорожных жандармов, что говорить, если поймают, — и Черехов понимал, что всё только начинается, и после года мёртвого алзамайского отшельничества только сейчас-то всё у него и начинается по-настоящему, и всё у него впереди.

И действительно: всё у него было ещё впереди: и беспокойные ночи в мёрзлом товарном вагоне под стук колёс; и тонущая в вечерней синеве Москва в сизых заводских дымках Пресни; и переход границы непроглядной, душной, стрекочущей и полынной галицийской ночью; и эмалированные кувшины и штопаные крахмальные простыни в дешёвых европейских номерах; и каменный умирающий лев, вырубленный в скале под Люцерном; и рекомендательные письма; и знакомства с Виктором Михайловичем, Михаилом Рафаиловичем, библиотечные залы, баллотировки, резолюции; и чтение тонких, скверно отпечатанных брошюр на папиросной бумаге, споры об аграрном вопросе в немецкой пивнушке и хмурый кельнер, показывающий на часы; и тяжёлый нагруженный литературой чемодан; и чухонцы-контрабандисты в балтийских шхерах, спор за деньги, щелчок финского ножа; и хмурые рабочие Балтийского завода, подпольные комитеты в подчердачных квартирах на Выборгской стороне, шифровки для заграницы, визг шрапнели над декабрьской Тверской и снова граница, и снова Швейцария, и опять назад, опять граница, — и много чего ещё было впереди у Черехова, — и было огненным колесом катящееся по России лето 1906 года.
Отредактировано 11.02.2020 в 07:42
52

12

Добавить сообщение

Нельзя добавлять сообщения в неактивной игре.