'BB'| Buenos Aires. San-Telmo. Tango. | ходы игроков | Танцпол. Малерба. Charamusca - Embrujamiento - Mi Taza De Cafe - Gitana Rusa

Движения становятся пронзительнее, горячей, немец уверенно ведет, защищая Cофи этой уверенностью от всего, что вне. Внутри же, в их паре, он — нападает, забирает, пьет, заставляет Софи дрожать — это широкая дрожь всего тела, пульсация первородной энергии, выпущенной на волю, это истинное волшебство.
И когда в финальном высоком ганчо мужчина заявляет свои права на женщину, заставляя широко раскрыться, Софи уступает эти права с тем, чтобы забрать их после, сразу же вместе с завершением музыки.
Шумно и с силой выдыхает, неспешно освобождается из объятий, кажущихся чуть неуместными в тишине, в отсутствии музыки, встает лицом к лицу и прижимается так, как прижимаются женщины, провожая своих мужчин на войну — словно в последний раз, еще горячим телом. Если завтра его убьют, сегодня он испытал и запомнил танец с ней.
Ведомая чувством, София обхватывает немца руками, за шею, держится крепко, как держатся дети, и целует в щеку, выражая поцелуем пропасть своей благодарности.
За то, что таким сладким оказался этот ее первый танец сегодня, за то, что ей не в чем упрекнуть мужчину, за то, что так легко отдалась и уступила, за полет, который смогла испытать.
За то, что сейчас она очарована им.
За то, как хочется ей в это мгновение сплести для него самые тугие силки обольщения, и за то, что она сдерживается, не желая разрушать ложью то настоящее, что случилось.
За то, что он ничего не забрал у нее, а только одарил.
За то, как цветет она сейчас.
За то, что теперь они легко расстанутся, и ей не придется невыносимо болеть и страдать, за то что именно эта сказка не закончится никогда.

За то, что перчатки все еще на нем.

Благодарит поцелуем и вдруг смеется, ярко и заразительно — в этом зале море цветов! Софи искренне желает Михаэлю насладиться каждым — это напутствие в смехе. И в этом же смехе их счастье, счастье двоих, разделивших одно чувство, один момент, одну маленькую жизнь и смерть.
Софи пьяна без вина. Она еще долго будет ощущать на языке сладкий вкус.

Хорхе смотрит в глаза Эсперанце и она отвечает взаимностью. Дрожат руки, будто держат её на весу, но то напряжение иного рода - страсть. Будоражит кровь близость давно забытого тела, навевает воспоминания. Ему хочется поцеловать её, впиться в губы губами. Но он не двигается: плечо мешает, да и вряд ли она будет рада. Так текут секунды.

Сменяется мелодия. Хорхе расслабляется, поднимается и поднимает Эсперанцу. Вновь прижимает к себе. Этот танец - просто танец, проходит вожделение. Плавные шаги, неторопливые повороты, простые фигуры - дань минувшему. Работяга уже не улыбается: в словах Медины ему чудится собственная жизнь - влюблённости, заблуждения, ошибки и потери. Своими движениями он делит их с партнёршей. Он знает: она поймёт - у неё их не меньше. Одно баррио, одна культура - почти одно прошлое на двоих.

Когда песня стихает, ничего не меняется. Он обнимает её: крепко, нежно, прижимает к себе. Только вместо танца - неподвижность.

Рука в перчатке мягко проводит по волосам. Короткий перерыв между мелодиями, не больше чем минута, но я не отпускаю ее как будто в изящной талии заключено больше хрупкой ценности чем в самой прекрасной вазе. Вдыхаю аромат духов и души, ловя встречное дыхание. Она освобождается, только чтобы обнять, и прижимается безмолвно - уже не как партнерша, но как женщина. Я готов поклясться, сквозь платье я чувствую звучное биение ее сердца... В каком-то смысле я растворяюсь в ней, в смеси веселого смеха, стука позади груди, воздушного шлейфа, света глаз точно созданных великим мастером из кристалла гиацинта... Я чувствую. По настоящему, неподдельно чувствую... Лишь перчатка гладит по волосам, мягко, бережно, без причины... Позабыто все вокруг. Ее волосы жесткие. Это приятно. С трудом, почти через силу, я вспоминаю о вежливости. Ведь она моя дама и стало быть заслуживает уважения ничуть не меньше страсти. И лишь жаль, жаль, что даже самые красивые слова передают меньше единственного сокращения сердечной мышцы, прикрытой железным крестом второго класса.
- Вы великолепны, Софи.
Начинается новая мелодия и моя рука сама берет руку моей дамы. Я смотрю. Глаза в глаза. В иное время наверняка осталось бы место размышлениям о том, как мужчины видят женщин, но сейчас мне плевать, плевать найдет ли кто-то за карими глазами оттенки "парижских картин" или ряс капуцинов, но сейчас важна лишь она. Лишь ты. И хотя на тебя смотрят многие, я знаю... Никто не увидит тебя так, как тебя вижу я. Да, я отпущу тебя. Но давай сделаем так, чтобы мы оба об этом забыли?
Новая мелодия чуть медленнее или видится мне такой. Меланхоличная, она создана не для сложных движений, но для ярких пауз, для того невысказанного, что остается между рваными тактами. И хотя в этот раз я менее напорист, претендую на куда меньшее число связок, но каждая пауза станет особенной, потому что я хочу чтобы ты почувствовала. В каждом взгляде, в каждом прикосновении, единым дыханием... Шаг. Неуловимое ощущение уходит. Связка. Еще одна. Снова пауза, долгая, возможно чуть дольше чем было бы уместно. В этой паузе больше огня, интимности, чем в самом откровенном ганчо, потому что она посвящена не танцу нет, лишь прекрасной женщине и немому восторгу перед ней. Перед гиацинтовым взглядом и тем, что за ним.
В миг когда ты исполнишь для меня Apassionato - я буду слушать музыку, любуясь изяществом твоих пальцев. В миг, когда ты захочешь чашку кофе - я буду молоть его тебе. В миг страсти я увижу тебя целиком. Еще миг. Еще миг. Еще. Десятки пар думают о своем или извлекают из партнеров то, чего хотят, но я никогда не забываю о тебе. Никогда. Никогда. Никогда. И если одиночество удел человека, позволь хоть на миг исцелить тебя. Ты не одна. Я с тобой. Я понимаю тебя. Незримая рука - на твоем сердце, вызывает дрожь, одно сжатие и всё... Ощути. Почувствуй. Пойми. Эта рука никогда не сожмется. В этом танце веду я, и я никогда не причиню тебе боль. Музыка заканчивается внезапно, не оставив простора для эффектных окончаний, но нужны ли они нам? Главное сокровище этого вечера я уже нашел. Без оркестра. Тишина. Три слоя ткани.
Стук.

[Чашка кофе. Ностальгия.]
Самое время взять паузу... но Эсперанса медлит. Они смежены как правая и левая ладони сжатых рук, и огонь, которым внезапно вспыхнул Хорхе, он обжигает и ее; их разделяет круто выставленное вперед жесткое плечо Хорхе, и даже улыбка самой Эсперансы на ее откинутом назад лице, она тоже разделяет. Проклятие лицедейства! Часть Эсперансы откликается на вспышку давнопрошедшей страсти, а другая часть, качнув головой, замечает: это - было. Это - давно прошло. Эсперанса чуть отстраняется - не спеша, продлевая миг объятий. Со стороны совсем не видно, лишь ее разогретое танцем тело, податливое, изогнутое навстречу мужчине и дышащее с ним в лад, едва заметно напрягается, становится чуть более неуступчивым и неподвижным. Хорхе... удивительно, как за годы они не разучились понимать друг друга. Одна часть Эсперансы млеет от разделенного тепла и нежности, другая замечает: запомни, женщина, старый друг - важней, чем новый любовник.

...Просто потанцуем, Хорхе; если это вообще возможно - просто потанцевать. Мы встречались, танцевали, расходились в разные стороны... нигде нет прямых путей.
...Иллюзии жизни...
...обманчивость прямой дороги...
Хорхе танцует свою жизнь, а она - свою; жизни, которые прошли на одних и тех же улицах. Их ноги соединяются, перекрещиваются, она ускользает от него внезапным поворотом, уходит в сторону, чтобы потом приблизиться вновь. Каждый ее поворот, пауза, каждая парада, которой она завершает его сэндвичито, это ее маленькое "а ты помнишь?", "помнишь?"

И вот чашка кофе выпита до дна, и день умер за окном, утонул в густых лиловых сумерках старого, давно не существующего города, с его дребезжанием конных экипажей на неровной брусчатке и резким светом портовых огней в чернильной тьме, с хриплым бандеоном на площади, смехом и нестойным гулом голосов...
Яркие огни и тени времени, которое прошло...

Этого города больше нет, Хорхе; и знакомые лица все реже в этой толпе. Только все танцуем и танцем на той же самой брусчатке, в кругу теней - бывших дорогих людей, и спираль танца уносит все дальше и дальше, в глубину времени и той прежней жизни. Куда уходит все это, Хорхе? Что происходит, когда гаснут огни рампы, опускается занавес и зал, только что бывший одним большим гулким сердцем, откликавшимся твоим поддельным страстям, слезам и веселью, становится пустым и темным?
 Улица пуста, как и моя судьба.
- и мы на ней одни, Хорхе. Совсем одни. И все еще танцуем.
Музыка смолкает, а они все стоят неподвижно, рядом. Все еще близко; хотя, кажется, что еще можно станцевать? Кажется, вокруг обоих витает пепел...
Неужели прошлое - все, что нам осталось?
Эсперанса вопросительно глядит на Хорхе. Молчит.

Хорхе отпускает партнёршу, отстраняет и заглядывает ей в глаза. Кажется или в них - тоска, да та же самая, что нередко терзает и его самого? Невыносимо смотреть, но парень не отводит взгляд. Дрожит нутро, нарастает напряжение, вылазят подавляемые страхи, одиночество, внутренний излом, ставший стержнем. Плохо работяге. Эсперанса в этот миг - единственное, что связывает его с реальностью. Она понимает и тем удерживает его на краю бездны.

Внезапно он улыбается. Наигранно, фальшиво, будто неумелый скульптор высек ухмылку в каменном изваянии. Он хочет прижать подругу к себе, закружить в весёлом танце, раствориться в мелодии, смыть фигурами беспокойство.

Но оркестр выводит ещё более щемящую сердце мелодию. Замирает здоровяк.

Не сразу, но начинает двигаться. Сперва механически, но вовлекается. Ведёт, но мягко. Вопреки обыкновению, не настаивает. Отпускает. Позволяет Эсперансе раскрыться во всём своём таланте.

Как бы говорит ей: это твоя песня. Твой танец. Твой триумф. Не мне тебе сейчас указывать.

Поддерживает и помогает. Не меняет и не мешает.

Неожиданная, неуместная ласка. Ласка не по правилам. Это прикосновение пронзает.
Софи вспыхивает, испуганная интимным жестом и словами. Смущается и краснеет там, где ей полагается улыбаться. Это живительное, призванное лишь за тем, чтобы ей расцвести и засиять еще ярче, хлынуть к небу, это живое и тонкое, это ласковое и смелое, пугает Софи. До тех пор, пока это были ее жесты, ничего не было. Она была она. Сама. А теперь эти жесты принадлежат другому, в сущности — чужаку. И это прикосновение — нападение, оно заставляет Софи раскрыться шире, чем в самом высоком ганчо, это прикосновение ближе, чем ладонь мужчины на бедре, прикосновение заставляет раздеться.
По-настоящему. Истинная близость между — это всегда страшно. Пусть на миг, пусть в танце. Невыносимо страшно. Распахнуться совсем, обнажиться, словно она — голая сердцевина дерева, ошкуренная заживо и неуклюже, эта сердцевина неприглядная, там стыд, боль, там понамешено горечи вместе со сладостью, там потери и расставания, там разочарования и свет, там истина, там шепчет трава и плачет небо, там спит синекрылый длинношеий дракон, чья голова в центре земли, а хвостом он ведет по воде, спокойный и смиренный, он спит только потому, что она сама заставляет его спать, это она гладит дракона по голове, качает-баюкает сердечной песней.
Если до того Софи пылала внутренним огнем, то теперь она лишь мерцает, словно ускользает, будто от тела осталась лишь кожа, абрис. Она — морок. Была ли она? Софи прислушивается. Софи очень чутко слушает мужчину. Каждое его движение откликается ей, и, если она когда-нибудь захочет, то сможет повторить именно этот путь из шагов в одиночку, потому что она запоминает, настолько внимательна сейчас к нему. Софи хочется медленного танца, очень медленного, самого медленного. Она проклинает Медину и оркестр за то, что те бесчувственны сейчас к ней, за то что они не слышат ее, за то что весь мир не остановился и не замер, вторя ее страху. Миру все равно. За рассинхрон, который Софи ощущает между собой и музыкой.

До той поры, пока она не вставляет ножку поперек, резко прерывая шаги, меняя направление по собственному желанию. Направление тел, направление мыслей, направление душ. Теперь она наступает. Пальцы сжимают пальцы.
Сколько ты дашь мне свободы? — так она кричит.
И только глаза смотрят пронзительно. Софи будто впиваются взглядом, она затекают внутрь, она перетекает из собственного тела в его и наоборот в бесконечном танце неуступки. Воюй сейчас, воюй со мной! Я рождена для мира и для любви, но путь ко мне только через войну. Это не внешний бунт: "считайся со мной", нет, это бунт глубинный, бунт всей силы, что закрыта в женщине, силе, способной уничтожать живое настолько же яро, насколько способна ласкать и родить. Она умеет обернуться ядом. Это война — не просьба жертвы и внимания, которых требует всякая женщина, что в итоге скажет "нет". Это борьба духа, который мятежен и силен, который покорится лишь духу сильней. Это хождение по мукам, неравная в сущности война, потому что бог всегда на стороне женщины.
И ритм мелодии теперь по нраву Софи.
И когда песня резко обрывается, замолкает, Софи поворачивает голову к окрестру в ожидании. Гордо, ровно. Не размыкая объятий — ей плевать на принято/не принято, льзя/нельзя, ей нужна музыка, чтобы бунтовать, чтобы воевать с человеком еще, до тех пор, пока один не завоюет другого. Не за что-то, не в отместку и не со зла, а просто потому что иначе не сближаются. Только так: до пронзительной тоски, до страстного обожания, до неба без солнца, до хождения по краю обрыва. Только когда оба по-настоящему умрут. Это настоящее, это жизнь, та самая, которая боль и сладость.
Дрожащий нерв позвоночника.
Безмолвный вопрос.
Вызов.
Шибче!

      Хорхе
      Танцуешь. Прикасаешься к немолодому телу. Оно красивое? В нем есть хрупкость, хрупкость сточенной временем детали. Это не так просто понять.
      Белоручки из контор и писаки-романисты замахали бы на тебя руками и стали бы корчить носы, но сейчас ты чувствуешь себя, как будто вставил ноги в привычные ботинки. Не новенькие, лакированные, такие, на которые у тебя и денег-то не всегда хватает. А свои, разношенные, где-то поцарапанные, где-то сбитые. Это циничное сравнение, но ты понимаешь — ну, это ведь так. Тебе удобно.
      Красива она или нет, в свои, сколько ей там? Неважно.
      Тебе с ней хорошо.
      Не в том смысле хорошо, что фейерверк и небо в звездах, а в том, что можно чувствовать себя достаточно легко, чтобы потанцевать и поговорить о сложном. Непростом.
      Ты вдруг сам чувствуешь себя разношенным ботинком для нее. Несмотря на то, что ты в расцвете сил, хорош себя чувствуешь, но... устал. Не с иголочки, как бы туфли не блестели. Внутри-то этого нет.
      Вы — будто пара разношенных ботинок. И дело тут не в возрасте, и даже не в морщинах.
      И тут, замирая между шагом и фигурой, ты видишь в зале знакомое лицо. Орасио. Он — механик, а ты бригадир. Он иногда налаживал оборудование, на котором работает твоя бригада. Вы пару раз пили пиво, несколько раз пересекались на милонгах. Даже Мигеля ты знаешь лучше, и вроде бы ничего такого, ну, случайная встреча. Ну, танцует парень танго.
      А резануло — не случайная. Слишком уж он тебя высматривал, пока не увидел, не махнул рукой, дескать, ооо, привет... Слишком напряженно тискал свою кепку.
      Чего-то он хочет от тебя.
      Лишь бы танец это не испортило.

Отвлекается Хорхе. Но лишь на несколько мгновений: заметить Орасио и убедиться, что он понял, что его заметили. Ёкает что-то внутри недобрым предчувствием. И исчезает: остаётся вне танца. Кружится парень с красивой (прекрасной) партнёршей и ни до чего прочего ему сейчас нет дела.

Некоторые женщины - как вино: игривы и пьянящи, с годами только лучше. Эсперанца манила в запой.

Удовольствие от танца можно получить и с неопытным партнером, и с тем кто неважно танцует, да даже с кавалером, который слегка перебрал и нетвердо стоит на ногах. Даже, если музыка не так хороша, как в этот раз. Если певец охрип, а оркестр «лажает». Все зависит от тебя самой. Насколько вложишься в танец, отпустишь вожжи, будешь свободной. Будешь женщиной. Ведь Господь, да простит он нас грешных, сотворил мужчину первым, чтобы потренироваться перед великим шедевром. Дора вкладывает в танец тело и душу, отдается ему полностью. Как будто в последний раз, как будто перед смертью. Она не думает о том, что и как делает, не пытается украсить танец изящными приемами. Ведь движения рождаются не из головы, а откуда-то изнутри, из глубин естества. Дора становиться огнем в руках партера, трепещет как пламя, играет, подступает и отступает, льнет и отталкивает. По чистой коже лба, капелька пота. А потом музыка кончается, замирает. И чудо кончается вместе с ней. На полу милонги не Лилит, а просто женщина. Уже не юная, опустошенная после всплеска. И не хватает воздуха. Вздымается грудь. Чуть наклоняется гордая голова. Этот переход мучителен. И хочется танцевать еще и еще. Чтобы снова почувствовать себя нимфой, демоницей, богиней. Но уже не с этим гринго.
С улыбкой:
- Me gustó mucho, - правда, но совсем не в том, что эта фраза обычно обозначает. Да, мне очень понравилось, но не ты.
- Que te vaya bien. Adios.
Легкий кивок. Танго закончилось. Но новое сейчас начнется. Нужен только партнер. И в этот раз Долорес хочеться кого-то опытного и изощренного.

Имя для постоянства и надежности: Хорхе. Выражение застарелой, привычной боли в его глазах; терпеливой усталости верблюда под ношей, усталости негнущейся спины. Жизнь каждый день прибавляет песчинку, неумолимо переламывая ему хребет. Вера в скорое торжество коммунизма во всем мире год за годом испытывается отметками в ведомости профсоюзных взносов; разменивается на сборы пожертвований на… а, какая уже разница. Революционные идеалы растворяются в рутине как крупинка соли в стакане воды: без следа. Царство свободного труда все так же высоко и недоступно, как Царствие небесное.
И вот они оба стоят друг напротив друга, в глазах тоска. Жизнь Хорхе съела общественная деятельность, а ее – сцена…. Съела? Нет! Потребовала! Взяла свое! Отобрала. Одарила. Все сразу. За все платишь собой. Хорхе заплатил. Она тоже. Это честно. Так что не ной, не смотри глазами побитой собаки. Они с Хорхе стоят рядом как две побирушки на паперти, ожидая, когда жизнь бросит грошик. Смешно. Оркестр первыми же аккордами обещает бурю. Русская цыганка черна от тоски… с какой стати цыгану бросаться в Дон? Это так драматично, что... смешно.
Эсперанса танцует преувеличенно драматично и бурно, оставляя ноющие суставы и боль от потянутых связок на завтра; она танцует цыганскую тоску – русскую, конечно, а она далеко… где-то там, размазана тонким слоем по бескрайним степям, теряется в пространстве. То, что она танцует, – почти пародия на танец, пафос, доведенный до абсурда, бутафорская страсть. Раз Хорхе позволяет ей делать все, что она хочет – она хочет ломать комедию, валять дурака. Кому, как не ей, ломать комедию, если это ее, можно сказать, хлеб. Актрисам можно. Особенно бывшим. Вранье, что бывших не бывает. Ничего, что это почти неприлично. Танго… оно почти всегда серьезно. Оно требует серьезности. Эсперанса самозабвенно валяет дурака. С полной, можно сказать, самоотдачей. Она заставляет Хорхе застывать в длинных паузах и длить их как последний поцелуй; она пресекает его размеренный шаг, переступая через его ногу намеренно резким движением, поднимая колено немного выше, чем нужно; она припадает к нему, словно он ее якорь во время шторма; ее нога скользит по его ноге, словно.. словно…
Хорхе отпускает ее. Она танцует одна.

Где-то ближе к финалу вся эта картонная цыганская тоска в какой-то сумрачной России неумолимо обретает горький вкус андалузской полыни и становится предельной правдой – голой, костлявой и почти уродливой в своей нагой свободе.
- Зову я кого зовется,-
не ты мне вернешь утрату.
Искала я то, что ищут,-
себя и свою отраду...
Любовь, утрата, дорога, тоска. Смерть. Об этом танцуют и поют оттого, что больше ничего нет на свете. Это ее дуэнде всегда шептал в ухо, и теперь тоже шепчет. В этом - все бесконечные Росауры и Эстрельи ее долгой актерской жизни. Спляши мне цыганскую тоску, тоску заглохших истоков и позабытых рассветов. Сделай правдой этот фарс.

На последнем аккорде Эсперанса, резко повернувшись спиной к Хорхе, изгибается, ухитряясь бросить на него жгучий взгляд искоса, из-за плеча, словно она собралась уходить после бурной ссоры и столь же бурного примирения... вот-вот ступит на порог и плотно закроет за собой дверь.

- Спасибо... Хорхе, друг. Вечер длинный, да?
Это он должен ей сказать "спасибо" по всем правилам, но он же дал ей свободу. А вечер и правда длинный.

- Спасибо, - Хорхе прижимает ладонь к сердцу и склоняет голову: теперь не наигранно, честно - он благодарен и восхищён. Он улыбается: последний танец всё-таки разогнал тоску. Ирония, доведение серьёзного до абсурда, преувеличение страстей смешат работягу. И проблемы перестают тревожить. Партнёрше удалось!
- Нам нужно танцевать вместе чаще, - он машет Эсперанце уголками рта и хочет сказать больше... Много больше и иное, но реальность уже берёт своё. Грудь просит табачного дыма. Душа - кальвадоса. Шум вокруг будто становится громче, вторгается в личное. Осознаются другие люди: фашист с той смелой девчонкой, ожидающий Орасио, Мигель с красоткой, прочие. Танец закончен. Они больше не наедине.

Вот это - Танго. В моих глазах кажется невольно скользнуло уважение, лишь холодные руки могут в полной мере оценить жар объятий, и я чувствую... Каждый миг. Каждое движение. Софи обращает их в памятник мне, картинной страсти томных вздохов и влажных тканей, томной, лениво-сентиментальной игре, предпочитая бурю, искреннюю, свежую как летняя гроза, что ледяными каплями пронзает горячий воздух, бурю страстей... И на несколько мгновений между мелодиями, когда она прижимается ко мне своим телом, готовая любить и быть любимой, я теряюсь, оказавшись вдруг за пределами раковины, своего маленького мира, откуда я мог безопасно любоваться красотой партнерши, уползая внутрь при малейшей угрозе, моё оружие потеряно, мне нечего предложить... Отчаяние. Да. Да. Нет. Да. Я освоил науку любви в совершенстве, меня не удивить романтичным флиртом и сентиментальными излияниями, эротической техничностью и страстной дикостью, но это, чувство, не разум и не тело, но душа... Та пугающая, опасная смесь химикатов в мозгу, при которой женщине уже плевать как ты смотришь на нее, лишь бы смотрел в той-самой собственной раковине, закрытой ее маленькой ручкой изнутри... Я умею танцевать. А любить - не умею. И сейчас, пока не вышло конфуза, еще не поздно все оборвать, одним простым "спасибо" и предложенным локтем... Еще не поздно... Всего лишь шаг назад, с силой разорванные объятия, не играть на чужом поле, не позволять затянуть себя в игру, где будешь спотыкаться на каждом шагу... Как должно быть расхлябанно звучат мои мысли. Герой войны, герой мира, герой любовник, боящийся девичьей влюбленности и всегда с жалостью относившийся к тем девам, которых угораздило поверить поэту, вонзив себе стрелу Амура в сердце... Это все - не в ритме танго. Шаг назад. Всего один шаг. Ведь жизнь куда прекраснее в темпе вальса... Раз. Два. Три.

И я шагаю вперед, в более темное объятие, что местные звали милонгеро. Я никогда не был трусом и кажется слишком стар чтобы начинать. Хватит. Достаточно, хватит мыслей, к черту все страхи и сомнения, это танец, а передо мной - дама. И если она хочет чтобы ее любили... Да будет так. Хочешь узнать меня? Что же. Я покажу тебе. Рука сжимает руку точно в миг перед экстазом... Шаг. Музыка, и я люблю... А ты, девочка, ничего не знаешь о любви. Не представляешь что значит сжимать тело в объятиях так, что ощущаешь готовность защищать его до конца, когда чувствуешь себя разом страстным любовником, что ведет свою женщину на очередное ганчо, находя в сопротивлении силы покуда горит древо глаз, и почти матерью, что сводит дочери ноги, но готова, каждый миг готова словить за нее пулю... Жажда обладать и отпустить, голод и внимание, ты чувствовала это в своем сердце? Хватило ли твоего сердца на это или оно не выдержит, порванное как простая тряпка? Я веду. Поддаюсь, но в следующий миг веду вновь. Ты думаешь это далось легко, дитя моё, моя страсть, моё вожделение? Ты не знаешь, что за крохи чувства тебе придется заплатить собственной кровью. Не знаешь, что настанет миг когда все кончится, а ты останешься, останешься одна, обескровленная как мешок с костями, отдавший все что было, саму жизнь, открывшая для себя такой яркий мир, что потом десятки лет будут казаться тебе серыми? Ты не знаешь. Не знаешь, но я покажу тебе.
Смотри вокруг, давай, не случайно я гну тебя так, оглянись, почувствуй себя моей королевой, моей богиней, пойми как много вокруг красавиц и как ценно то, что мой взгляд лишь на тебе, пусть вопреки правилам. Одну сложную фигуру за другой, в твоем темпе, чувствуй... Ты никогда не сделаешь такого без меня. Потому что любовь заставляет нас быть лучше. Потому что заставляет тянуться лучше прекраснейших из балерин, отдавая в голову запахом пряного вина и Ее кожи, потому что ты вдруг раскроешь в себе таланты, о которых не ведала, впервые в жизни ты искренне, как никогда раньше почувствуешь себя особенной. Давно ли сердце твое билось так быстро? Давно ли ты не видела выбившихся волос, ведь тебе важен лишь один взгляд... Я держу тебя, телом и духом, держу потому что если ты отвлечешься, если хоть на миг окажешься неискренней все рухнет. Танцуй! Лети! Давай, вот счастье! Сомкнем несочетаемое, взрастив вулканические почвы, танцуй, лети, а я буду рядом и всегда поддержу тебя даже если ты споткнешься. Танцуй. Лети. Танцуй. Ты чувствуешь тепло внутри? Как оно разливается, как танец становится жизнью и через несколько дней ты уже не понимаешь как всю жизнь могла быть одна... Вот твоя сказка, твоё Настоящее, одно и навсегда, танцуй, танцуй, богиня, тебе по силам все... Ты готова терпеть нищету и боль, готова шагнуть на край мира потому что впервые в жизни по настоящему не одна. Танцуй, ободренная моей улыбкой! Вот она, любовь, возьми ее, всю, целиком, ни с кем не делясь потому что наконец нашла все, что важно в жизни, под песню о русской цыганке, пластинку с которой включишь спустя долгие, долгие годы потому что это Твоя музыка, Твое платье, Твой танец, Твой мужчина, Твоя жизнь, Твоя любовь, Твое счастье, ВСЕ ЭТО ТВОЕ!
- Спасибо.
Музыка прерывается. Ты не знаешь любви, прекрасная Софи. И если боги этого мира будут к тебе добры - тебе никогда не доведется ее узнать.
Я провожу тебя за столик. Поцелую руку. "Спасибо" - "прощай". И мир снова станет серым. Пусть даже понарошку.

София смотрит на оркестр с вызовом, с просьбой, с мольбой. Ее сияющие глаза просят музыки, как ожидает музыки ее тело, застывшее в объятьях незнакомца, чьи движения казались в самом начале сладкими, но с каждым шагом открывают свою глубину. Иную. Словно водоворот, в котором София рискует утонуть.
В несколько секунд ожидания Софи успевает испугаться собственного будущего после и без: не верится, что это всего лишь танец, и, пожалуй, присутствие немца в этом зале рискует испортить Софи вечер, сложно будет не думать. О нем.
Оркестр вступает вовремя, не позволяя умереть сейчас. София чуть разочарована: слишком популярная песня, тот случай, когда хорошая музыка затирается сотней касаний, истаптывается десятком пар ботинок до пустого. Софи не чувствует мелодию.
И не чувствует немца.
Потому что он больше не заботится, не щадит, не ласкает и не восхищается, он гнет, наступает, поддается лишь с целью заполучить свое, забирает у Софи шаг, забирает у Софи ее саму. Возводит вокруг свободного духа дворцы, красивые, величественные, но ненужные в сущности стены. Он поддержал ее войну, и лишь по одному этому уже никогда не победит.
В один момент рассыпается внешняя оболочка человека, слетают словно пыль манеры и правильность, и наружу выступает нечто другое, нечто, чему нет названия, нечто, пожалуй, звериное.
Софи закрывает глаза и отдается теперь не мужчине, но танцу. Этот — последний. Как всякая женщина, Софи знает загодя.
Пусть же финал будет незабываемым!
София замирает, тянет паузу дольше положенного, и вступает вновь. Медленно, тихо, ласково, касаясь пальцами шеи и запястья, уводя ножку, выгибая спинку. Прерывает рассказ немца, без бунта, а тихо и осторожно, положив открытую безопасную ладонь на грудь с крестом, и показывает свою историю: учит тишине, учит видеть, не глядя, учит слышать без слов, ведет миром настоящего, счастья, ласкового и доброго, без шума и без войны.
Не потому что сдалась, а потому что она больше не выделяет его из всех других, она любит, но любит спокойно и непорочно, как сестра, как мать.
Ее глаза закрыты.
Она разделась до нага, а перчатки все еще на немце. Хотя... Софи вдруг понимает, что это не перчатки. Это продолжение рук, это тело, сжившееся с формой. Это не он с войной внутри, это война с ним в себе.
Пожалуй, Софи, капельку больно, но это такая боль, за которую стоит благодарить.
Послевкусие их танца терпкое, с горчинкой. По-большому счету ничего не имеет значения кроме этого послевкусия, потому что ничего кроме не остается. Память растворит моменты в воде жизни, останется только ощущение, только вкус, ассоциативный ряд, запах, эхо.
София узнала достаточно.

Пианистка кивает и сдержанно улыбается. Позволяет проводить себя к столику.
— Вы страшный человек, Михаэль.
Шепчет на прощание на ухо. В сущности это не ее дело, ей стоило бы смолчать, но такова Софи — все, что коснулось ее по-настоящему, становится немножечко ее делом. Она не умеет сдерживаться. Она, пожалуй, неудержима.
Отпускает, садится ровно и степенно. Это умение всякой женщины — держаться тем прямей, тем спокойнее и величавее, чем больней внутри.

В конце концов женщина создана в пару мужчине. Что ж так и быть, она уступит. Слишком уж весел выходил этот танец, в нем нет драмы, нет надрыва, да и зачем если от каждого движения по телу словно пузырьки от шампанского пробегает желание смеяться. И все таки она находит время на свой маленький бунт, в паузах красуясь перед теми кто пока еще просто смотрит.
Мы танцуем танцуем, - говорит ее невинный взгляд, - просто мои ноги порой делают пару лишних шагов.

      Эвита
      Твой партнер улыбается. Не скалится во весь рот, а улыбается "внутрь".
      Ваше танго легкое и игристое.
      Ты немного не поспеваешь за ним, ну что же тут поделаешь? Значит, пусть ждет.
      Но он не хочет ждать. Танцует быстро, ловко и непринужденно.
      Тебя вдруг тоже начинает разбирать желание заулыбаться.
      Особенно, когда он делает резкие остановки — слишком отрывисто, слишком гротескно. И главное, сам понимает, как это выглядит.
      Это небольшая насмешка над танго, над всей этой бесконечной трагедией, годами окутывавшей милонги.
      Твоему кавалеру за тридцать, а он — мальчишка, которому хочется все обсмеять. Только смеяться самому ему скучно, и он пригласил тебя.
      На последнем Пам-пам! он притоптывает, потом фамильярно обнимает тебя, прижимаясь жесткой щекой.
      "Спасибо!" — и отводит тебя к столику.
      Это было легко и весело.

"Ладно, ты победил," - решила наконец девушка, хотя скорее убедил, что веселье никому не повредит. Ее губы сами собой растягиваются в улыбке когда она спешит и не успевает. Наиграность и веселье как алкоголь - заразны и в ее движениях тот же гротеск, та же комичная резкость. За всей своей повседневной серьезностью она тоже скрывает девчонку. Ту которой мало выпадало радостей, ту которая упорно работала и заслужила право смеяться хоть над всем миром хоть над самой собой. Огненное платье обвивает ее ноги. Острый каблук на последнем пам-пам тоже отбивает ритм, хоть это не чечетка. Ей хочется и она делает! И так же легко отвечает на объятия. Не так фамильярно и со смехом потирает щеку "пострадавшую" от щетины. Но ее взгляд вполне однозначен
"Непременно повторим" - она улыбается и игриво делает книксен на прощанье, вполне довольная танцем.